І
Андрей наконец свернул от железнодорожной насыпи в сторону, и, ступая по обильно заросшей спорышом колее, меж корявого негустого подлеска, очутился вскоре на краю степи. Тут бабочки вычерчивали, ломанно – штрихи: поверх травы очень низко. Одуряющий аромат лугового клевера кружил голову, приторно, а вдали, за дорогой, тонко дрожало и едва голубело в полуденном зное – кладбище, сбегали в лощину покосившиеся кресты.
Этот клочок земли издавна помечен крупными пятнами болот, с дебрями, у бережков, рогоза, крупных осок да тростника; отсюда под распашку оказался – непригоден. А добираться – близко, за переездом минут десять ходу.
Степь неизменно – очаровывала; она под каждый приход его дышала иначе, иначе, разно всегда курилась, - пока охватывал глаз, - клубами цветов… Слепяще белые, разбросанные тут и там, ромашки, - охапками, колышущиеся полосы васильков под ветром, а поодаль, ближе к застоявшейся оросительной канаве, на холме, - желтеют соцветья люцерны, поднимаются кверху золотистые кистья чины… Так сладко… Крепче вина шибанёт порой в голову такой дух!
Андрей неспешно приноравливает биение сердца к растёкшейся по разнотравью бессуетности, неге, затем извлекает из пакета – фотоаппарат. Присев на корточки, кладёт камеру на коленку, объективом вверх, и навинчивает осторожно переходные кольца и телеобъектив. Ну, вот и готово, можно подлаживаться к фотоохоте – ведь шурыгает, всколыхивается в волнах тимофеевки гибель как много всевозможных бабочек, не заметных по-первости – совершенно.
Сначала на закраинах поляны он приметил толстоголовку – тире.
Некрупную бабочку с одноцветным охристо-жёлтым исподом. Она перепархивала в зарослях лапчатки, с цветка на цветок, и если бы Андрей тотчас, почти рефлективно, не заслонил глаза козырьком ко лбу, легко бы ускользнула из виду – так необычайно была она мала.
Потом она крепко вцепилась лапками в жёлтые, пахучие лепестки и сложила крылья домиком; Андрей подобрался весь и стал тихо, на цыпочках, подкрадываться – в далеко отставленной руке камера подрагивала, глаза округлились, напряглись и уже смотрели, не отрываясь, в одну точку – на бабочку-тире.
Ему удалось залечь в высокой траве перед самым цветком, упереться локтями в дёрн, и покачиваясь, «методом маятника», навести на резкость. Бабочка пила нектар. Щёлкнул затвор. Толстоголовка переиначила тельце, но – осталась на месте. Андрей «поднырнул» снизу – в объективе показались сильно раздвинутые глаза и колеблющиеся на ветру, в сверкающих жилках, - пятнистые, распахнутые крылья. Снимок получился против солнца.
Так Андрей сфотографировал бабочку ещё раза три – осмотрительно отодвигаясь после каждого щелчка, и, медленно, не делая резких движений, переводя затвор.
Наконец, толстоголовка дрогнула крылышками и – вспорхнула. Пока Андрей, словно отряхивая с себя сон, подымался неуверенно и промаргивался, её и след простыл – снова в траву забилась, наверное.
Вдруг Андрей вздрогнул – в его кармане тенькнул пейджер. «Чёрт, только ведь начал…», - выругался он и нехотя стал собираться. Вдавил клавишу нервно, зажглось: «Нужно два вагона под погрузку, срочно». «Правильно, - подумал, - им всегда – срочно». Он вздохнул, раздражаясь всё больше, вложил камеру обратно в пакет и зашагал – прочь из степи.
Через четверть часа он прибрёл домой, неровно дыша, и сразу позвонил Петрицкому.
- Юра, - сказал он, - есть шанс убить медведя.
- Да.
- Надо поискать два вагона, СНГ, выдвигайся.
- Ладно. Чай только допью…
Вскоре у товарной конторы оба встретились.
- Чего такой невесёлый? – спросил Юра, пожимая руку и подозрительно заглянул Андрею в лицо.
Андрей машинально пожал плечами. Краем глаза глядя под ноги и по сторонам, нет ли поблизости проходящего локомотива, по мостику из плохо пригнанных шпал они перешли на ту сторону станции. У техконторы свернули, огибая стрелку, к хорошо утоптанной тропинке – в вагонный парк. Порожняк, в основном, весь находился здесь.
Шли молча. Наконец, миновав башмачную, Юра произнёс с бодрецой:
- А я видел, как ты из степи возвращался. Снова бабочек фотографировал?
- Ага… Но ведь не дали…
- Ничего, - успокоил Юра приятеля, - найдём мы вам сейчас два вагона, доложите на фирму, и – снова свободен, можешь идти снимать…
- Ну, кайф-то всё равно поломали… собаки… - веселее уже взглянул на спутника Андрей. – За это морду бить надо…
- Так ведь работа… куда ж ты денешься… с подводной лодки…
- Якши… Кто-то однажды заметил: в жизни мы только тем и занимаемся, что спим с нелюбимыми женщинами да ходим на нелюбимую работу… Не поспоришь…
Трёп помогает убить время – рабочее время убить хочется особенно.
- Насчёт женщин – не знаю, - сказал Юра и засмеялся одними только глазами. - А что до работы, по-моему, в самую точку… Не все, правда, но… в основном.
Юра остановился, немного помедлил.
- Как там, в степи? Хорошо?
Андрей приветливо кивнул.
- Верю. Сам теперь это почувствовал.
…Недели три назад, уж и позабылось, с какой стати, но зашёл Андрей за Юрой - сводить того в степь. Тут странность была одна: пятиэтажка Юрина стояла ещё ближе к степи, чем дом Андрея, и по ходу именно, но пройтись за взгорок переезда, откуда сразу за посадкой тянется степь – Юра за восемь лет обитания в этом краю так ни разу и не удосужился; тихая речка, вся в излучинах и прозрачных отмелях, с пляжами через каждый куст – ну, не дальше, чем в километре ходьбы, за трассой сразу – Юра в ней ни разу не купался. И на всё – причины есть… как бы даже значительные… Степь – скучна, в воде стафилококки… А вот если пивком заправиться, - с азовскими бычками – это да! «Есть такая партия!»
Таки вытащил тогда, силком прямо, Андрей приятеля в степь! А тот ведь и знать о ней ничего не знал – рядом живучи…
Стоял июнь на дворе, а в июне степь моложава, буйна, увяданьем ещё ничуть не прихвачена… Степь в июне вся ещё переливается – как битое цветное стекло перед закатом.
Юру поход ошеломил. Он долго всматривался в синеющие дали, а потом, когда возвращались, нарвал дочке букет ромашек… И сам ступал да всю дорогу нюхал… Но больше, правда, в степь сам не ходил – тяжёл был на подъём… так уж оно сложилось…
…В отцепке, по 15-му пути, бока вагонов дымились от жарищи.
- Давай посмотрим, - сказал Юра. – По-моему, порожняк.
Он поднырнул под кузов полувагона, привычно на глазок оценивая толщину колёсного гребня, и попросил шаблон – замерить.
- Жаль. 25,5. А вагон хороший, только с деповского ремонта.
Выпускать вагоны за границу разрешалось только с минимальным гребнем в 26 мм.
Другие вагоны посмотрели. То же самое.
- То ли дело вагоны российские,- выругался в сердцах Юра. – Можно и не смотреть, все как на подбор… Какой только идиот придумал эту выбраковку… вагоны Укрзализныци и вагоны СНГ? Как раньше просто всё было… - Он вдруг спохватился и добавил: - Но тогда бы я… лапу сосал.
Андрей работал на экспортной фирме, Юра на ПТО (пункт технического обслуживания), старшим смены, но выпускал вагоны и для фирмы, - не бескорыстно, конечно, - но был на удивление исполнителен и не жаден, в то время, как коллеги его браковали вагоны из-за всякого пустяка.
По этой же банальнейшей причине Андрей шаблон – металлический прибор, напоминающий школьный угольник, с такими же штришками, - окрестил «кормильцем». Юре остальные завидовали – поэтому оба старались по возможности не мельтешить на пару по станции, будто и вовсе мало знакомы.
Через час, вспотевшие и испачканные, они-таки нашли два вагона и, попрощавшись наскоро, расстались.
В тот день Андрей больше в степь не ходил.
ІІ
Главный редактор читал внимательно, не отрывался от листа; по всему было видно, что он сразу – и думал.
- Ну, что же, - сказал он наконец. – Всё лучше и лучше. Андрей почтительно склонил голову набок.
- Всё лучше и лучше… - повторил редактор. – Но названия – нет.
- Согласен, - вздохнул Андрей, глядя на бритое, медно-красное лицо Ивана Павловича и держа зачем-то авторучку наготове. Иван Павлович Рябоконь – мужчина полный, рассудительный, и по всему, спокойный до необычайности, видный собою, в массивных очках, в безупречно отглаженном, хотя и не новом уже костюме; на вид ему было около шестидесяти, а по задорному блеску в глазах, так моложе, - казалось, самим собою, всей своей могучей фигурой олицетворял – силу и мощь свободной прессы - в отдельно взятом регионе.
Андрей попал к редактору, можно сказать, случайно.
Не так давно, в одном из субботних «подвалов», была опубликована заметка о создании, на базе газеты, литературного объединения: к сотрудничеству призывались авторы.
Андрей принёс юмореску и несколько старых, ещё студенческих дорожных зарисовок - по Латгалии и в станице Вёшенской. Литконсультант, милая, обаятельная женщина лет сорока, хохотушка, каких мало, узнав, что он опубликовал свою первую юмореску в их газете почти двадцать лет назад, сразу же потащила «старого» автора к главному, - показать; таким образом, с Иваном Павловичем они стали общаться напрямую.
Юмореску он напечатал, дорожные зарисовки оказались слабее, а главное – длинны: газета выходила формата куцего, как, обыкновенно, и все районки.
На этот раз Андрей принёс интервью.
- Названия нет, - снова повторил редактор. – Давайте подумаем вместе.
Андрей сконфузился и сказал: - Давайте.
- Художнице сколько лет?
- Тридцать пять.
Редактор задумался, и, засунув руки в карманы, сказал тихо, будто что-то припоминая:
- Название должно быть в тексте интервью.
Он склонил свою громадную, седую голову к столу и пододвинул ближе рукопись, к краю, - кончиками толстых пальцев.
- М-да, - промычал он, не зная, на чём остановиться. – Вот. «Людмила нашла своё…» Это первая её выставка?
- Да, - ответил Андрей, которому вообще ничего в голову не приходило.
Он спохватился и добавил: «В интервью, действительно, такая мысль звучала».
- Ну, вот и отлично, - Иван Павлович сходу откинулся на массивную спинку стула, - оно скрипнуло, - затем вынул из карандашницы карандаш и летящим почерком вписал в рукопись новое название.
- Вы мне нужны, Андрей, - вдруг заявил он вполголоса.
Андрей молчал.
- Послушайте, вы мне нужны, - повторил редактор, откладывая листок с интервью в сторону. – Понимаете, газете нужны свежие головы. Что я хочу сказать? В газете сотрудников мало, в основном, люди пожилые… вы видели. Мне тоже через полгода на пенсию… Кротенко уходит, Бельская… Пишите. Пробуйте свои силы в малых формах… заходите запросто в любое время… просто так… поговорить, обсудить что-то. Звоните… Одним словом, работы для вас – непочатый край…
В кармане тенькнул пейджер. Андрей виновато посмотрел редактору прямо в глаза.
- Нет, я не о том, - успокоил Иван Павлович, краснея и выговаривая каждое слово. – Может быть, работа на фирме вам когда-нибудь надоест, - он засмеялся коротким смехом, - может быть, и так… тогда приходите работать к нам, да, - выговорил он и вспотел. – Зарплата, правда, у нас небольшая, в зарплате вы потеряете… но ведь надо думать и про старость… Да, да, уже потихоньку думать и про старость! – убеждённым голосом повторил Иван Павлович. – Далеко и ходить не надо, возьмите меня. Казалось, вчера ещё я был поджар, задирист, боек, флиртовал без удержу с «литературными дамочками»… а сейчас? Через полгода, как говорится – в архив…
- Ну, вы на себя наговариваете, Иван Павлович, - немного погодя откликнулся Андрей и, улыбнувшись, добавил: - Вы ещё очень и очень.
Иван Павлович перевёл взгляд на собеседника и продолжал:
- Хотя оклады у нас небольшие, но вскорости нас приравняют к государственным служащим, чиновникам, значит, и, к примеру, та же Ольга Ильинична, которая вас ко мне в прошлый раз привела, - она -редактор отдела, - будет получать как зав. отделом торговли в исполкоме. 10 лет трудового стажа, и пенсия – девяносто процентов оклада, – он подумал и спросил с искренним увлечением:
- Вот вам – сколько лет?
- Тридцать семь, - ответил Андрей удивлённо.
- Вот… Пора уже… потихоньку думать про старость… - Он помолчал немного и произнёс отчётливо, с расстановкой: - Особенно в нашей стране живучи.
Андрей вдруг поднял глаза и спросил, не веря собственным ушам:
- Иван Павлович, а что такое – малые формы?
ІІІ
Должность его, - при которой, как плотнику стамеска полагался пейджер, - была – железнодорожный экспедитор, попал он на неё по чистой случайности – почти нелепо – как попадают люди под трамвай.
Два года назад жена с ним развелась, и, забрав четырёхлетнюю дочь, ушла от него к другому; он в том городе больше оставаться не мог, продал домишко, где они жили вместе, и вернулся в свой родной город, неподалёку от Днепропетровска. К отцу, некогда полному добродушному здоровяку, ещё не ветхому, вели теперь почти шесть километров стёжек в подорожнике да луговом клевере, и один из выблёскивающих в лазоревой степи крестов на холме – был его; мать, слава Богу, пока ещё топала, хоть и без былой бодрецы. Обреталась она в двухэтажном обшарпанном доме, с ржавой крышей, где теперь в основном доживали свой век состарившиеся железнодорожники. В то лето, впервые после развода, гостила дочка, а по осени – он принялся истово искать работу. Вот тут и приключилось: не успели прийти ответы из различных кадровых бюро, как здесь, - «и дома, и замужем», - зав.товарной конторы из соседнего подъезда,смешливая полнобокая женщина лет сорока пяти, однажды при встрече ему сказала - уже не смеясь:
- Послушай, Андрей. До меня дошли слухи, что ты ищешь работу. Это правда?
- Да, Валентина Ивановна, - сказал он, поневоле подавшись вперёд.
- Есть у нас одна фирмочка, из Днепра. Хорошие, интеллигентные хлопчики, бывшее КБ «Южное» – сами толковые и фирма очень мощная… - Она подумала и сказала уверенно: - Наверное, самая мощная из всех, аккредитованных по нашей станции… Так вот, им нужен человек. Покладистый, серьёзный человек, который мог бы быть здесь их глазами и ушами. – Она остановилась и посмотрела ему прямо в лицо: - Я могу поговорить… Но… я не знаю, - добавила она, заметно смущаясь, - подойдёт ли тебе такая работа… Ведь образование у тебя… гуманитарное…
Он вздохнул и сказал:
- Поговорите. Если вы за меня поручитесь – я не подведу.
Через неделю, после двух собеседований, он уже ходил с Юрой по парку и искал вагоны. Первые ответы из кадровых бюро ещё не пришли.
Его, в общем-то, предупреждали…
Предупреждал сам начальник отдела, рано лысеющий мужчина лет сорока, с постоянно озабоченным бритым лицом, - что, по сути, работа ему предстоит тупая до горя и монотонная, и, конечно, - ничего общего с его языкознанием. Впрочем, правды ради заметить, начальник его и сам «кушал» не со своего стола, подвизаясь – до всяких перестроек – ни много, ни мало – в ракетостроении.
Губительной в этой работе была именно – её уморительная примитивность.
Утро…
Спозаранку, по обыкновению, он схватывался, умывался впопыхах и брился, чтобы уже через пять минут стоять сонно, облокотясь о скрипучую стойку товарного кассира – раскредитовывать прибывшие за ночь грузы. Машинально и тупо: номер счёта в банке, номер доверенности, дата, подпись. Иногда заходило сразу до двадцати вагонов и торчать у стойки приходилось подолгу.
Похлебав затем дома круто сваренного чайку – от перебора мелиссы пивного цвета, - он сызнова выдвигался в контору, и там, уже у приёмосдатчиков, новой смене, заступавшей с восьми утра, заказывал вагоны под погрузку. Сам же – отправлялся на склад, километрах в двух от станции. И всё пешочком – обыденно и не мешкая.
На складе, как всегда, ксерокс деловито выбрасывал свитком копии сертификатов на груз, повсюду хмуро, неприкаянно болтались неопохмелённые стропали, начальник смены привычно матюгал грудастую крановщицу, за брехню, а краснощёкие, заспанные сторожа – все как один бывшие отставники – сновали лениво меж пакетов с трубами, словно призраки: их сменяли в девять.
Ходок у него таких за день набегало две-три, - при любой погоде – и к шабашу, - а день был немерянный – сильные икры забивало и щемило.
Возвращаясь из склада, он муторно разыскивал Юру, и они вдвоём и час и два вышагивали ходко по закраинам шпал, в щебёнке, выцепляя намётанным глазом ничейный порожняк и тщательно замеряя шаблоном колёсные пары – если вагоны шли за границу.
Потом непременно выходило погавкать с дежурным по станции, доказывая в очередной раз, что размеченные уже вагоны – следует подавать на склад. При этом надо было виртуозно соображать, что ответить, если тот попросит «покашлять», то есть поднести поллитру. Опять-таки, вагоны нередко крали ушлые конкуренты, - отслюнявив составителям пятёрку или прикупив загодя им всё ту же поллитру.
Андрей в таких случаях всегда неоправданно нервничал, срывался на ругань, но – ничего не поделаешь – искали вагоны снова. И снова просили уже подвыпившего дежурного на вышке – вагоны подать. Так – изо дня в день, в снег и в дождь, зимой и летом.
Кроме этого, масса блиц-поручений из фирмы. В общем, обычных, но непременно - срочных. Но бывало и так, что почти весь день напролёт сидел он без дела дома, и тогда появлялось время подумать, поразмышлять в несуетности: «А зачем я тут? зачем мне всё это – нужно?… Неужели так будет продолжаться ещё и год , и пять, и десять, и, став развалиной, всё так же будешь рысачить по-над рельсами, потряхивая мудями… Ох, и гибельно… Не доведи, Господи…»
В такие, впрочем, уже не редкие дни, он уходил глубоко в себя, избегал встреч и пустой, обременительной болтовни – даже с друзьями, - хотя их в принципе как раз-то и не было, устраивался дома поудобнее в мягком кресле, задумчиво, нерадостно, и – хандрил, хандрил, хандрил…
А когда вовсю хлестал дождь, хандра накатывала особенно… Неужели так будет всегда? – спрашивал он тогда самого себя. – Я пришёл в эту жизнь… по путям сотни, тысячи провонявшихся вагонов, а я… чтобы мерить им – колёса?.. Так просто… Неужели это и есть – моя жизнь?..
Когда подобные вопросы донимали уже до кишок и становилось совсем невмоготу, он подхватывался вдруг и уходил в степь, туда, где порхали бабочки и нисколько не тревожил свист маневрового тепловоза.
ІV
Степь степью, а возникла внезапно и другая «болезнь» - фотоохота. И исключительно почему-то – на бабочек.
К бабочкам он прикипел давно, ещё сызмальства. Как ни бурчала мать, ни корила, выращивал в трёхлитровом бутыле поначалу гусениц, а вылупившихся из них бабочек – отпускал… Теперь всё то отошло давно… и бабочки… и само детство…
Дома он то и дело перелистывал определитель бабочек, - который недавно купил по случаю, - запоминал и с редкостным нетерпением, почти нервно – ждал весну. Когда можно будет зарядить в фотокамеру цветную плёнку и мотаться без устали по оттаявшим опушкам и луговинам в поисках удачного кадра.
Весна и вправду оказалась скорая, ранняя, и уже в первых числах марта на сырой тропинке, вдоль кустов можжевельника за рекой, он набрёл на крапивницу; она после перезимовки вылетает первой.
Фотографий заказывал сразу помногу, и вскоре обходительные юнцы из «Кодак-экспресса» подписывали его конверты, фамилии не спрашивая. В основном бабочки попадались простецкие, но иногда – поразительной красоты. Тут тебе и отчётливо выделяющийся, в трубочку свёрнутый хоботок, симпатичные фасеточные глазки, наподобие булавы усики или даже, - если крупно повезёт, - сильно, предельно увеличенные миниатюрные коготки на концах лапок, цепко удерживающих лепестки.
Но, конечно, особо восхищали на снимках – крылья, - распахнутые, с металлическим блеском, словно летающие поверх соцветий – отлакированные картины.
Часть фотографий Андрей откладывал для своего альбома, другую – отсылал дочери, искренне полагая, что эти порой очень бесхитростные снимки обязательно воодушевят её маленькое сердце, взволнуют по-настоящему, хорошо, а может, когда - и успокоят… На обратной стороне ручкой он надписывал что нибудь вроде этого:
О, с какой тоской
Птица из клетки глядит
На полёт мотылька!
Андрей любил свою дочь и страдал без неё. И, может быть, поэтому ему становилось уютно, тепло от мысли, что где-то далеко, в другом городе, его дочь так же бережно берёт в руки альбом с бабочками отца, невольно любуется ими, и, может быть, став уже взрослою женщиной, когда надо будет непременно кому-то солгать или кого-то оскорбить, этот детский наивный альбом её спасёт и укроет… одна память о том, как он месяц за месяцем складывался…
Сам Андрей заглядывал в него помногу раз на дню, а поутру – особенно: казалось, проверял, не выпорхнули ли оттуда бабочки, не улетели ли в сонную ночь; и только удостоверившись, что – нет, все целы, - только тогда, надышавшись их спокойной красотою и крыльями, - только тогда! - без всякого энтузиазма брёл невесело в товарную контору, на работу.
V
И всё лето билась мечта – купить лодку. Байдарку тогда, при переезде, пришлось продать, причем незнакомому молодому мужчине, по объявлению, который сам искал душевного покоя и бессуетности, и тоже искал – на воде.
Река для таких и впрямь спасительна: за весь день можно не встретить ни души – есть такие места и такие реки. Правда, всё меньше.
В любом случае, те, кто находятся на берегу на берегу и останутся, а те, что сплавляются вниз по реке – не стоят на месте, уходят дальше. И с каждым переходом ниже по течению, всё сильней их охватывает дрожь, обволакивают туманы на заре, клубящиеся, точно дым над рекой, в проблесках восходящего солнца.
Зрелище воды – захватывает, бесконечно напитывает восторгом душу, и счастлив тот, кому всё это близко; вряд ли он в этой жизни уже пропадёт: хандра, так привычно посещающая нас, и река – понятия друг другу чуждые.
Хотелось Андрею лодку резиновую, двухвёсельную, непременно лодку – одноместную, - чтобы сойдя однажды на степном разъезде с поезда, бросить её на воду и уплыть на ней далеко-далеко одному – от людской злобы и алчности, от трусости собственной и лени, уплыть за те лиловеющие ясные дали, где не слышно чмыханья тепловозов, нет и вовсе станций и товарных контор. Ведь есть же где-то места…
Был у Андрея и «гимн», давнишний, непотопляемый гимн реке – песня Юрия Лозы про плот (уже только за одну эту песню ему многое воздастся!); на пару с кумцом, заядлым рыбаком – навигатором, они её крутили до одури, и всякий раз находили всё новые, свежие и странные нюансы в тексте, - будто каждый раз сплавлялись по иной реке… Побросав вёсла…
Но… отечественные лодки были всё редкая дичь, импортные же стоили бешеных денег.
Так дни слагались в недели, недели в месяцы; лето опало скоро, внезапно.
У Андрея в районке уже вышли четыре заметки, юмореска и даже крошечный, студенческой ещё поры – рассказ, - но радости от этого всё равно не добавилось.
Как-то днём, как собака выбегавшись на работе, он за чаем, дома, присел в кресле и перечитал подряд всё опубликованное. Газеты полетели на пол. «Кому это нужно? – спросил он себя. – Бред… Ну, написал, хорошо. Сходили люди с этим… в одно место, спустили воду, - что дальше?»
Но… чем тогда сердце унять? Где взять восторг для того, чтобы топать по жизни? Он поднялся и поставил чашку на стол. До чего скучные вопросы… И до чего же – не новые… Затем он перевёл мутный взгляд на часы на стене, - почти с ненавистью, - и как будто про себя решив что-то, наконец, открыл дверцу книжного шкафа и достал с краю, на полке – фотоаппарат. Ещё через пять минут Андрея видели из окон товарной конторы – он уходил куда-то в сторону от станции и был почему-то без папки.
VІ
Сентябрь бился в судорогах, исходил прощанием лета. Работы день ото дня становилось всё больше, близилось предзимье, в авральном порядке укладывались, сразу в нескольких регионах страны, последние километры газопроводов; фирма ежедневно отправляла десятки вагонов труб большого и среднего диаметра. На складе грузили вагоны дотемна, в две смены, иногда приходилось – и с прожекторами.
Ответственность на Андрея легла громадная, он уставал зверски. Но как бы всем назло, мощно поуправившись с утреца, днём все равно отправлялся в степь, - хотя его всё чаще отзывали обратно каким-то срочным, как обычно, сообщением на пейджер.
Он издёргался вконец, измучился, бегая взад – вперёд, но всё-таки в степь – ходил. Хотя бы ненадолго она бодрила дух, компенсировала убывающие силы.
Опять – таки бабочки… Заснежит, запушит вскоре степь, и – прощай, фотоохота, до свидания, мотыльки – до весны!
А пока степь стояла кругом – бурая, и по утрам трава уже куржавела от изморози.
VІІ
Андрей, оскальзываясь о россыпи щебня, выбрался на неохраняемый переезд – и замер. Царило какое-то замешательство. Он огляделся.
В полуприцепе везли гробы – оструганные, некрашеные, о двух ярусах. Немногочисленные прохожие стали, будто вкопанные – даже дети долго смотрели вослед, и «мерседесы» почтительно притормозили, уважая груз.
В раздумье он зашагал дальше и скоро достиг небольшой чащи, - пожелтелой кленовой поросли в буйстве чертополоха, на закраине.
Андрей осторожно продрался сквозь чащу, раздвигая ветки; вскоре от насыпи донеслось хриплое чигикание дрезины. Он просунул голову из-за куста волчьих ягод и оторопел от удачи. Репейницы… в пёстром изобилии вились над синими головками чертополоха. День выдался ясный, сухой, в тёплом воздухе струились, раскачиваясь на ветру, белые нити паутины.
Бабочки игриво перепархивали с цветка на цветок, молотя, волнующе и дружно, своими большими крыльями, с коричневыми вкраплениями по краям. Заросли чертополоха были остры, колючи, и ширились стеною в ложбинке; всё же Андрей, устроив в рыхлых колосках пырея свой опустевший теперь пакет и придавив его пейджером, продрался в самую гущину.
Вскоре, раздвигая сорняки, он приблизился на вполне достаточное расстояние и выбрал среди множества – репейницу с крылышками совершенно не потёртыми, свежими, и, в общем-то просто волшебными по своей окраске. Крепко уцепившись за цветок, она слегка покачивалась вместе с ним под лёгким дуновением низовика.
Андрей, накалывая голые руки, пододвинулся ещё ближе. Бабочка подобрала вдруг хоботок, дрогнула крыльями, эдак недоверчиво, но – не улетела.
Он взвёл затвор. Репейница приподняла крылышки, обнажив фантастический по окраске испод; пришлось Андрею подныривать под мощные стебли, чтобы сделать снимки против солнца – они особенно эффектны.
Меняя ракурсы, Андрей продолжал снимать - очарованно, азартно, но не настолько, чтобы своим намётанным уже глазом не заметить, как совсем вблизи от него проплыла, - словно при замедленной съёмке, - очень крупная чёрная бабочка, с желтецой, и – села.
Он оглянулся. Какое редкое везение – траурница! И где – на пейджере!
Придя в себя, он мигом выбрался из зарослей чертополоха и торопливо, унимая торжествующую дрожь в руках, вывинтил кольцо: оно было ни к чему – бабочка распахнула крылья до конца.
Полусогнувшись, он подобрался к бабочке – вплотную и уже готов был нажать на спуск, как вдруг – тенькнул пейджер!
От неожиданности траурница – вспорхнула и – как жаль! Улетела куда-то в кленовую лесополосу.
Андрей даже выщерился от злости: такая редкая бабочка – и дурацкий совершенно сигнал пейджера!
Он нагнулся, поднял пейджер и прочитал: «Надо срочно три вагона СНГ под погрузку. Результат сообщи на фирму. Олег».
Пейджер полетел далеко в метёлки костера; сам он упал в изнеможении навзничь, в бурую, сырую траву. Изо всех сил сжал веки пальцами, а когда их раскрыл, в глазах помутнело, пошли круги.
Вскоре Андрей увидел: в высоком лазоревом небе легло большое белое облако, - издали, с севера, на него неостановимо шёл клин журавлей…
Он стал успокаиваться. В земле была сила, он чувствовал, как она прибывает в него… Потом он вздохнул и подумал: «Может быть, это и не жизнь… может быть… но деваться всё равно некуда, сам в могилу не прыгнешь… Надо жить…»
Он поднялся, отряхнул штанину и побрёл отыскивать пейджер в высокой перестоялой траве.
1999г.