Сжаться, свернуться клубком, обнимая колени, закрыться одеялом ото всех забот и волнений, от собственной сомневающейся души, от глупых людей и их суждений… Лежать в теплой, заманчивой темноте, которая, кажется, может укрыть ото всего и никуда-никуда не двигаться. И не пускать в себя суетливую горечь этого мира…
Было тихо.
Едва слышно тикали часы – настоящие механические часы с тонкими ажурными стрелками и латинскими цифрами. Тик-так, тик-так, время идет, время спешит, у людей что-то происходит, а часам – все равно. Их задача запутать время в своих механизмах, сосчитать его, сделать простым и узнаваемым…
Тик-так, тик-так. Часы успокаивают, они безразличны, они почти спят. И ребенок под одеялом чутко прислушивается к их умиротворенному ходу, старается спрятаться в нем и не чувствовать, не сознавать. Ребенок боится. Он знает, твердо знает в этом мире две вещи – в углу комнаты сидит и неотрывно смотрит на него закутанный в черный шуршащий плащ человек. У человека длинные, беспокойные пальцы, на указательном правой руки блестит серебряное кольцо – печатка. Глаза у него темные, с расширенным зрачком и смотрит он, не моргая, именно на кровать, на жалкий комочек под тканью. Рот у человека зашит грубой черной нитью. А нос острый и с горбинкой от перелома. Человек бледен и длинноволос, сидит, ссутулившись, обняв себя руками за плечи, будто бы ему холодно под плотной тканью плаща. Ребенку отчаянно страшно, но он знает ещё, что даже если он позовет, никто не придет. Мама уехала к деду, а единственный друг далеко, очень далеко и не услышит. А если бы и услышал – разве захотел бы прийти?..
Человек усмехается в своем углу страшными перекроенными губами и ребенок плотнее зажмуривает глаза. Он знает, не может не знать, что одеяло – совсем не защита, но так ему почему-то легче и человек в плаще не спешит стягивать с него ткань.
У ребенка сегодня были разговоры и игры с другом, он все думал, о чем думает его друг, что знает и не скучно ли ему возиться с малышней. А ещё ребенок сегодня кормил бродячих котов своим завтраком, играл на пианино и слушал, как тикают часы… А ночью он проснулся как от толчка и понял, что человек здесь. И что никто в целом мире не будет о нем плакать. Друг его слишком умный для сожаления о простом человеческом детеныше, а мама… Мама далеко и узнает нескоро…
Человек в углу проводит кончиками пальцев по губам и достает из воздуха гитару. Ребенок сжимается, он отчего-то знает, что делает человек, и вспоминает старую сказку о Гамельнском Крысолове, уведшем детей за собой всего лишь пением флейты. Ему хочется заткнуть уши, но тогда сползет одеяло, и человек выиграет точно…
А тот начинает играть.
Мягкие, прохладные звуки, резкие, будто порывистый южный ветер, заметались по комнате. Это походило разом на флейту и на гитару, на скрипку и орган. Серебро лунного света, морская зыбкая соль, горечь, какая остается на губах, если потрогать языком стебель одуванчика… Ребенок слушал и понимал, о чем эта дивная песня без слов. О вере. О лжи. И о раскаянии. Ни смотря ни на что. Вера – легкая, похожая на застывший мыльный пузырь лопалась, отброшенная узкой ладонью. А потом взвивались морские волны, горечь ложилась на осколки.. И пузырь срастался, неуверенный, полупрозрачный.. И все равно живой.
Мед и золото, полынь и мята, крики чаек и кровь…
Сошедшееся несочитаемое ни о чем и обо всем, о всех главных темах жизни и ни о одной из них…
Ложь – диссонансы, ловкие, почти и не режущие слуха.
Предательство – стон скрипки.
Вера – перебор гитарных струн, мягкий, переливчато-звонкий.
Правда – дуновение флейты, медь и сталь…
Любовь – сплетение всех инструментов…
И смерть – тяжелый клакстер, взятый на органе.
…Светало и ребенок давно уже спал, разметавшись в постели, отбросив одеяло…
Человек забросил за спину чехол с гитарой и усмехнулся изуродованными губами.
Любопытством и жаждой заразился ещё один адепт.