Димка проснулся оттого, что кто-то его тормошил и кричал:
– Вставай! Вставай в школу! Вставай! Быстро вставай!
Мама стояла перед ним, надушенная, в короткой кожаной юбочке, в такой же курточке. Её лицо под толстым слоем краски было злым, как всегда с похмелья. Вчера вечером, когда он возвратился домой, она лежала как мертвая, под прожжённым в нескольких местах ватным одеялом на своём диване, занимавшим почти всю площадь их тесной "гостинки". Димка до ужаса боялся, чтобы мама не умерла, а его не забрали бы в интернат, поэтому, наклонившись над ней, он прислушался и принюхался: слава Богу, мамка была пьяная и живая. Димка облегченно вздохнул и принялся рыскать по грязному столу, заваленному пустыми бутылками, кусками хлеба, огрызками мокрой розовой колбасы и банками из-под рыбных консервов. Проглотив всё, что было съедобным, спокойно заснул на своей раскладушке в надежде, что утром, когда он проснётся, мамы уже не будет. И не будет скандала. Но мама стояла над ним, и из её ярко-красного рта сыпалась брань:
– Бандит! Ты чё в школу не ходишь?! Вчера училка с мурлом каким-то приходила, угрожала милицией. Мне ещё этого не хватало! Вставай! И быстро в школу! А то в интернат сдам, урод недоделанный!
Известие о приходе "училки" Димка пропустил мимо ушей – это было уже не раз и совсем его не интересовало. Беспокоило другое: мамка пугала его интернатом, когда шла на трассу. А Димка трассы боялся больше интерната. Оттуда мамка приходила на рассвете, вся в синяках, растрепанная, с мёртвыми невидящими глазами. И каждый раз внутри у него холодело. Так и теперь Димка испуганно смотрел на маму и не мог слова выговорить.
– У! Урод! – зло выругалась мать. – Таращится, как даун… Повторяю: будешь бродяжничать, сдам в интернат! – И пошла к двери.
– Ты куда? – хрипло спросил Димка. – Опять на трассу?
– Пшёл вон! – мрачно огрызнулась мать.
– Мамка, не ходи! Не ходи, мамка! – не помня себя, завопил Димка.
И тут мать прорвало. Отрывая ребёнка, который вцепился в неё мёртвой хваткой, она заорала:
– А жрать что будешь?! Что жрать будешь?! Выродился, скотина, на мою голову! Хоть бы околел или утоп! Жизни от тебя нету!
– Не ходи, прошу тебя. – Димка бросился к своей курточке, начал выворачивать карманы. – Вот, на… Возьми!
Но мать с такой злостью ударила его по протянутой руке, что копейки, как брызги, разлетелись по маленькой прихожей. Следом хлопнула входная дверь, и Димка, рыдая от отчаяния и страха, упал ничком на свою раскладушку.
Димка плакал и вспоминал деревню над речкой и бабу Валю, у которой он жил – не тужил, даже один год в школу ходил, до тех пор, пока баба Валя не выкрасила волосы в рыжий цвет и не поехала на заработки в Италию. По дороге в Италию баба Валя отвезла Димку в город к матери. Димку город испугал. Пугал его и огромный хмурый дом, и тесная мамина комнатка на последнем этаже, куда они долго поднимались грязными узкими ступенями. А потом мама с бабой ссорились и обзывались, и всё, как Димка понял, из-за него, потому что он всем мешал и не давал жить. Наконец баба Валя хлопнула дверью, и больше Димка её не видел, лишь временами вспоминал, когда мамка «по пьянке» начинала ругать «старую стерву, которая поехала в Италию б….ть».
Так началась Димкина городская жизнь. Сначала он смотрел на неё из окна кухни, а потом осмелел и стал боязливо спускаться со своей верхотуры во двор, когда туда выходили погулять после школы другие дети. Мамке было не до Димки. Днём она спала, а ночью «принимала гостей». Димке сначала «гости» нравились. Дяди, которые приходили в гости, были веселые, приносили с собой водку и колбасу, угощали Димку, и он, наевшись и глотнув под одобрительные вопли гостей горькой жидкости, засыпал невинно на своей раскладушке. Но однажды он проснулся от маминого вскрика и в темноте увидел страшное: добрый дядя, который угощал его вечером колбасой, душил на диване маму. Мамка стонала и сопротивлялась. Димка испугался, закричал и начал бить и царапать дядю по голой заднице. Дядька страшно разозлился, сильно избил Димку и закрыл в туалете, пригрозив:
– Пикнешь – убью!
Но более всего Димку удивило то, что мамка вместо того, чтобы спасаться и его спасать, лишь пьяно ругалась в темноте:
– У-у, урод! Такой кайф испортил!
С тех пор Димка начал бояться мамкиных «гостей», стал заикаться и писаться во сне. А когда дядьки после пьянки начинали душить маму, накрывался с главой и не дышал. Тогда Димка был ещё маленький и глупый, ничего в жизни не понимал и не дружил с Артиком, который уже всего в этой собачьей жизни насмотрелся... Димка, вообще, тогда ни с кем не дружил. Дворовые дети сторонились его и думали, что он ещё маленький или недоразвитый, если в школу не ходит. Димка и в самом деле в свои восемь лет был похож на пятилетнего сопляка. Сначала это очень огорчало его, но, когда начал зарабатывать себе на хлеб, радовало: ему всегда подавали щедрее, чем другим, даже Артику.
Мысль об Артике вытеснила из Диминой головы грустные воспоминания и думы. Тем более, что солнце уже встало из-за «высотки» и светило приветливо в окно. Димка бодро вскочил, порыскал по грязному столу, бросил в рот чёрствую горбушку батона, запил её водой из-под крана и снова был готов к жизни. Страх прошёл, на душе было легко, а в голове созревал план на день. План Димке понравился. Набросив курточку, он выбежал из квартиры. Обойдя вечно поломанный лифт, помчался ступеньками вниз, на улицу. На улице было тепло, солнечно и малолюдно. На остановке – тоже. А это значило, что к метро Димка доедет с форсом – на маршрутке, стоявшей в ожидании пассажиров.
– Дядь, можно? – спросил Димка молодого водилу.
– Ладно… – буркнул тот, и Димка пристроился возле дверей с радостным ощущением, что день начинается счастливо.
На станции метро "Лесная" возле будки при входе к эскалатору сегодня тоже сидела добрая тётка. Димка проскочил мимо неё, бросив: "Здрасте!" – и побежал по эскалатору на платформу. Людей в предобеденную пору было мало, поезда ходили реже, и Димка вместе со всеми стал слушать человека в костюмчике, который, взобравшись на крышу фургона, напротив, на обочине трассы, галдел в что-то большое, похожее на черную лейку.
– Если вы меня изберёте депутатом Верховной Рады, – кричал мужик, – я отменю пэдеэс, повышу пенсии и зарплаты, открою новые рабочие места…
– Хрен ты откроешь, – не выдержал агитации мужчина с удочками, который стоял рядом с Димкой, и Димка засмеялся, настроенный на веселье, но тут подошёл поезд.
Вскочив в вагон первым, Димка через окно наблюдал за жестикуляцией мгновенно умолкшего человека с лейкой.
– Сволочь, – сказал мужчина с удочкой, который снова оказался рядом с Димкой. – Ишь, как врёт? Мало накрал! Всё им мало и мало! Каждый лезет к власти и гребёт деньги, деньги!.. Кровопийцы!
При упоминании о деньгах Димка стал шарить по карманам – пусто: его деньги остались рассыпанными в прихожей. Жаль, ему сегодня так не хотелось канючить, а придётся… Хотя вряд ли что-то перепадёт, время не то, и едут не те – одни пенсионеры в центр добираются: кто продавать черемшу на Крещатике, кто попрошайничать в подземных переходах, а кто – в богатые кварталы, где в мусорных контейнерах можно найти не только пустые бутылки, но и бутерброд с икрой или огрызок черствой дорогой колбасы.
Димка тоже шарил раньше по мусорникам, когда ничего не умел. Но сейчас у него все классно – и в метро, и на улице детям подают охотнее, чем старикам. Особенно щедрые – хорошо одетые молодые тётки, у которых, видно, тоже есть дети. Но в такую пору добрые чужие мамы в поездах не ездят…
Страх как не хотелось Димке сегодня канючить, но пустые карманы призывали. А потому Димка отлип от дверей, скорчил жалобную мину и, вздохнув (была – не была!), заныл тоненьким жалобным голоском:
– Хочешь сладких апельсинов...
Пенсионеры не шевельнулись – заунывная песенка Земфиры не тронула их. Медленно продвигаясь вагоном, Димка наблюдал, как костлявые городские бабки и толстые сельские тётки, крепче уцепившись в свои сумки, делают вид, что никто перед ними не поёт с протянутой рукой. Только в самом конце вагона суетливо зашуршала в сумочке молодая женщина в кожаном прикиде. Димка в мгновение ока проскочил нищую, жадную публику и оказался возле неё. Та от Димкиной ловкости растерялась и, вероятно, не найдя копеек, протянула ему гривну.
С тем Димка выскочил на платформу, пристально вглядываясь, не пасутся ли по вагонам «быки» с гитарами, «продавалы» газет, цыгане, или рекетирская шайка Прыща. Ни тех, ни других не было видно – где-то проедают утренний улов. И успокоившись, что не будет ни в голову бит, ни ограблен, Димка решил выбрать что-то из своего репертуара пожалобнее… Знал, что из пассажиров метро копейку вместе со слезой лучше всего выманивали песни о Боге и маме.
Именно поэтому Димка шагнул во второй вагон, прокашлялся и с чувством затянул:
Мама, тебе в ноги поклонюся,
Мама, за тебя Богу помолюся,
Потому, что ты – мама дорогая,
В целом мире самая родная...
Димка всех слов песни не знал, и пел, как на душу ляжет. И, видно, выходило неплохо, потому что пенсионеры зашевелились, зашмыгали носами, стали шарить по карманам… Пять вагонов, пять остановок. Карман куртки приятно потяжелел, и серебро позванивало. На станции «Днепр» Димка решил отдохнуть, подышать свежим воздухом и поплевать с моста на беспрерывный под ним поток машин. Но, когда он, пропев куплет, собирался выскользнуть на платформу, кто-то схватил его за плечо. Димка похолодел, под шапкой стрельнуло – рэкет! Он рванулся, что было силы. Но «рэкет» выскочил вместе с ним и оказался бородатым мужчиной в кожаной куртке.
– Мальчик, – спросил «борода» «без базара», – ты хочешь петь? На эстраде?
От изумления Димка лишь разинул рот.
– Ну, как Асоль, например, или Алина? – настаивал бородач.
Димка таких не знал – телевизор он не смотрел, потому что у них не было, артистов видел лишь тех, которые выступали на Майдане Независимости на разных праздниках, слышал только тех, кого по базарам «крутят». А среди них таких имён не было.
– Ясно, – всё понял бородач и, пощупав во внутреннем кармане кожанки, извлёк оттуда клочок лоснящейся бумаги и протянул Димке:
– Возьми. Пусть тебя мама приведёт – там адрес написан. Или сам. Надеюсь, Киев ты знаешь. И читать умеешь...
Мужчина исчез в вагоне электропоезда, поезд исчез в тёмном туннеле, а Димка все ещё стоял и не верил своим глазам и ушам: на белом квадратике черным по белому было что-то написано. Димка читать умел, как ни как окончил в деревне первый класс на четвёрки. Итак, немного посопев, составил вместе мелкие буквы: Арнольд Кармазинский – продюсер.
Плевать с моста на иномарки расхотелось. В ушах стоял вопрос: хочешь петь? – на который он не знал, что ответить. И от этого неведения мальчика слегка перемкнуло, начало подташнивать и пошатывать, как от голода. Таким пришибленным он и приехал на Крещатик. Чтобы немного отпустило, хотел, было, отстегнуть на джин-тоник, но передумал, вспомнив утренний скандал с мамой. Сейчас стало грустно от коварства жизни, потому что никогда не знаешь, что тебя ждёт. А поскольку Димка уже знал по собственному опыту, что лично его не ждёт ничего хорошего, то решил забыть «бороду» с его Асолями и на полную катушку использовать сегодняшнюю удачу.
В гастрономе на Крещатике было людно. А там, где много людей, там всегда попадаются и сердобольные. Добрых людей, точнее женщин (к мужчинам Димка не отваживался подходить), научился распознавать по выражению лица. И почти никогда не ошибался. Как правило, сначала спросив: а где мама? – и услышав в ответ: пьёт – они, сокрушённо вздыхая, давали ему гривну или покупали булочку, а, бывало, шоколадку. На этот раз Димке перепала ромовая баба и ватрушка. Проглотив ромовую бабу, а ватрушку запихнув в рукав курточки (для вечно голодного Артика), Димка поспешил на Майдан Независимости: посмотреть кино на большом экране, пошататься и встретить кого-либо из пацанов. Но вести себя надо было осторожно, потому что в последнее время их встречи заканчивались печально – милиционеры устраивали настоящие облавы на бездомных детей и отвозили их в детские приюты. Перед Новым годом их с Артиком так допекли морозы, что они сами сдались ментам, притворившись иногородними и целый месяц до опознания личности тусовались с другой такой же ребятнёй в тепле и добре. Их даже в кино снимали, когда приезжала какая-то очень важная тётка, а потом ещё куча делегаций с подарками. Так они месяц объедались шоколадками, спали на белых простынях, смотрели телик, вспоминали с натугой школьную науку, играли в шахматы и рассказывали журналистам о своей беспризорной, кочующей жизни, пока не потеплело на улице и не повеяло ароматом свободы. Вот тогда они и смылись, ещё раз убедившись, что нет лучшего кина, чем «клейное», а в мире ничего нет лучше, чем вольная воля… Но всё-таки порешили, если сильно достанет голод или холод, то на месяц будут сдаваться в приют.
Сегодня утром после скандала с мамой Димка подумал, что, может, пришла пора. Хотелось пожить по-человечески – без мамкиных скандалов, досыта поесть и хоть немного набрать весу, потому что штаны спадали. Но после встречи с «бородой» передумал. То, что мамка заквасила по-чёрному, очень плохо, но ещё хуже, что пошла на трассу… А ведь теперь всё будет по-другому… Теперь у него будут деньги… Много, очень много, хватит на хавчик, и мамке на прикид, и на телевизор, может, и на тачку... Иномарку, блин! Только иномарку! Представив себя в серебристой тачке, в блестящей кожаной куртке, как у Арнольда Кармазинского, Димка счастливо засмеялся и помчался, подпрыгивая, на Майдан Независимости, который бурлил предвыборными митингами. Возле колонны с девкой в венке развевались красные знамёна, напротив, возле глобуса – украинские жёлто-синие, около крылатого золотого мужичка – белые полотнища, разрисованные зелеными яблоками, а перед самым Димкиным носом на железном коне восседал Артик с Троещины, тем самым, мешая некоторым тёлкам фотографироваться с казаком Мамаем. Артик веселился, хотя Димка знал, что братану не до смеха: его мама – ещё хуже – «села на иглу». Она с недавних пор уже не выходила из квартиры. Поэтому Артик должен был сам о себе заботиться: и бабки зарабатывать, и развлекаться.
Димка тихо свистнул, Артик соскочил с памятника и стал перед ним во всей своей красоте – с тёмно-лиловым фингалом под правым глазом.
– Бля-а-а... – посочувствовал Димка. – Мамка?
– Не-а! Бандюги Крота. Мол, крысятничаешь, гнида малая, на чужое запал...
– И чё? Всё?
– Не-а. Крупняк типа пять грывен – не нашли. – И Артик подмигнул фингалом, а Димка ещё раз убедился, что сегодня ему очень повезло: и капусты насшибал, и битый не был. Тут заиграла музыка, и на Майдан из-за лодки с мужиками и девкой вышел духовой оркестр, облепленный плакатами.
– Давай прикалываться, – предложил Димка.
– Не-а, пацаны Бетмана почистили магазин на Оболони. Менты по всему огороду рыщут.
– Воровать нехорошо, – сказал Димка. – Мамка говорит – менты поймают и убьют...
– Всех не убьют... А Бетман и не ворует, он типа того..., ну, типа своё забирает. Базарит, мол, крутые его обчистили... шакалы, блин, пора джихад объявлять, типа войну...
– Ну, ты даёшь! – засмеялся Димка, вспомнив оборванного, вечно голодного и злого Бетмана. – Крутые обокрали Бетмана!
– Чё ты смеешься? – обиделся Артем, – Ну, не только его – всех… Так про это все базарят, и эти, как их, блин, гады-депутаты – и вон, и вон, – указал подбородкам на шумные толпы митингующих. – Пошли, сам услышишь…
Действительно, об этом говорили все выступающие, называли каких-то олигархов и даже президента бандитами и ворами.
Но страстные речи не убедили Димку. Он никак не мог взять в толк, что богатые могли украсть у Бетмана или у них с мамкой. Наоборот, когда просил, подавали по крупняку, не то, что какая-то там нищета: Бог подаст… Бог подаст...
И тут Димка вспомнил про «бороду» и ему страшно захотелось самому стать богатым. И не дожидаясь. И он сказал с досадой, как взрослый:
– И ну их всех, депутатов. И Бетман фуфло гонит, не хрен заняться... Вот у меня... считай, кранты – мамка на трассу пошла…
– Херово… – посочувствовал Артик, порылся в бездонных карманах и сунул Димке в кулачок сырой клейкий тюбик. – Поторчи. Конечно, не травка, но мать, бля, всё подмела.
Димка благодарно улыбнулся:
– Не сейчас… А у меня ватрушка, хочешь? Мне вообще сегодня везёт...
Белая бумажка не оказала на Артика впечатление, как и непонятное слово – продюсер. А Димка не умел объяснить, хотя в глубине души догадывался, что так называются крутые мужики, которые помогают разбогатеть бедным беспризорным детям, а потом кричат на концертах на Майдане:
– А теперь выступает непревзойденный… блестящий... Димка Безуглый… Приветствуйте!
Оставаться долго на Майдане Независимости было опасно, поэтому, покружив среди разгорячённых борьбой сердитых митингующих и не найдя в том ничего интересного, ребята разбежались. Артик – под гостиницу «Днепр» – попрошайничать, а Димка нырнул в метро, чтобы скорее доехать домой, и рассказать маме о «бороде».
Всю дорогу, глядя на своё отображение в тёмном окне вагона, Димка представлял себя то на залитой светом сцене в черном блестящем пиджаке, то за рулём черной блестящей тачки… Хотя нет, без тачки он пока что обойдётся… Лучше он бабки отдаст мамке, чтобы не кричала и не ходила на трассу.
Мамы дома не было. Димка собрал рассыпанные утром копейки, пересчитал вместе из выпрошенными в метро – получилось в самый раз на полкило сосисок и батон.
Когда возвращался из магазина, глянул на окна – не светились. Значит, мамка не пришла… Возле подъезда собрались пацаны, и Димка решил в их компании подождать её. Время шло, пацанва разошлась спать, а мамки всё не было. Тёмный страх, пережитый утром, снова зашевелился в сердце Димки. Гонимый им, мальчик решил идти на трассу. Идти было далеко, но не страшно: автобусы и маршрутки то обгоняли его, то летели навстречу, ослепляя фарами. Он заглядывал в слабо освещённые салоны, но мамки тоже там не было.
Димка шёл и убеждал себя, что ничего страшного не произошло. Мамка часто не ночевала дома. Утром приходила измученная, временами побитая, и затихала, укрывшись прожжённым папиросами старым одеялом. А Димка садился возле неё и прислушивался, дышит ли. Не было ничего непривычного, если бы не тот мохнатый страх, который шевелился в Димкиной душе…
К трассе мальчик добрался, когда ещё в придорожном кабаке возле станции метро «Лесная» горел свет. Он заглянул в окно – мамки среди веселившейся компании не было, и пошёл дальше на трассу, похожую на движущуюся тёмную ленту, испещрённую светлячками. Прислонившись к столбу рекламного щита на обочине «дядя Ваня – наш человек», возле которого по обыкновению часто прогуливалась мамка, Димка стал ждать. А чтобы быстрее шло время, считал авто, которые пролетали мимо него со свистом на большой скорости. Вскоре он почувствовал голод, но батон не лез в горло. Не лезли и сосиски. Болели ноги, донимал ночной холод, но, скованный страхом, мальчик боялся пошевелиться. Нагонял ужас и лес, который высился по другую сторону трассы чёрной стеной. Ко всему от кабака отъехали несколько автомашин с весёлой компанией, в окнах погас свет, и стало совсем страшно. От усталости и отчаяния Димка опустился на землю, решив, что когда мимо него пролетит тридцатая машина, он сорвётся и помчится домой.
Вероятно, было уже совсем поздно, потому что тридцатую машину Димке пришлось ждать долго. Наконец на трассе заблестели два маленьких огонька. Огоньки увеличивались, приближаясь. За несколько метров до рекламного щита машина замедлила ход, погасила фары, бесшумно проехала мимо Димки и остановилась. Дверца так же бесшумно отворилась, и из неё вывалилось что-то тёмное и тяжёлое, похожее на мешок.
Машина медленно отъехала, а потом рванула и растаяла в мерцании трассы, ведущей к Днепру. Из-за тучи выглянула луна, осветив то, что выпало из машины, но Димка и без того уже знал, что это... Страх ему подсказал и отступил в тёмный лес. Димка уже ничего не боялся. Он вылез из своего укрытия, снял курточку и прикрыл ею голое тело мамы. А потом стал на проезжую полосу и начал махать руками, лихорадочно повторяя:
-- Помогите… в больницу… мамку… помогите… в больницу… мамку… помогите…
Но машины не останавливались. Осветив на обочине трассы прикрытое тело и ребёнка, который изо всех сил махал руками и что-то кричал, они только увеличивали скорость.
Мамка под курточкой не шевелилась, а машины всё пролетали и пролетали мимо. Неожиданно страшная злость, как пламя, охватила тело мальчика, забила его в конвульсиях, бросила на землю. Он упал и стал бить кулачком по холодному твёрдому асфальту, крича тем, которые проезжали мимо в красивых глазастых авто, таким сытым, таким равнодушным, таким...
-- Я убью вас! убью вас!.. убью-у-у!..
Димка рыдал до тех пор, пока не вышло из него вместе со злыми слезами отчаяние. Но огромная страшная ненависть к подлому, злому миру не прошла, она только окаменела, вросла в маленькую, добрую душу Димки тяжёлым раскаленным камнем. И от того сам себе чужой, даже страшный сам себе, Димка сел возле мамы, положил её всклокоченную голову на колени и стал ждать рассвет. Ни о чём не думая, ни на что не надеясь.
Перевод Ирины Марченко