Жена Хохлова каждый год рожала мальчиков. Страстно желая иметь дочь, он, еженощно, с жестоким упорством, продолжал воплощать мечту в жизнь. Но, каждый раз, жена пополняла семью сыном. Их было уже восемь, когда она забеременела в очередной раз. Первыми словами, когда ему сообщили, что родилась дочь, были:
- Правда? Наконец-то.
«Наконец-то» - таких имён не бывает. Он дал дочери имя - Правда.
Неприятности для Правды начались в день, когда её принесли из родильного дома. Мать отказывалась рожать уже после пяти сынов, трое последних были ей в тягость, а девятый ребёнок в семье, хотя и дочь - тем более. К тому же, мать не соглашалась назвать её Правдой. Но муж был неумолим. Он поклялся при рождении девочки первым словом произнести её имя, слово это было - Правда, он внёс его в свидетельство о рождении, и мать начала называть дочку ещё более ненавистным ей именем Паша.
Мальчиков, особенно первых, мать любила, но любовь её иссякла на пятом сыне. О девочке не мечтала, её рождение радости не принесло. Той любви, которую даёт детям мать, Правда не получала.
Если в детском садике над её именем просто посмеивались, то в школе оно являлось поводом для изощрённых насмешек, а порою и откровенных издевательств. Так, в десятом классе, один парень, притязания которого она отвергла, не пожалев денег, выписал на её адрес кучу газет: «Правду», «Правду Украины», «Правду Узбекистана» на узбекском языке, «Адлерскую правду», даже «Правду Козловска»! Этими газетами каждый день был заполнен почтовый ящик Хохловых, а в школе все ученики просили Правду принести почитать одноимённую газету.
Правда росла слабенькой, часто болела, была замкнутой, не имела ни подруг, ни друзей. Из-за своего невзрачного вида, и тихого нрава, она очень скоро разонравилась отцу, он к ней охладел. Из многочисленной семьи Хохловых хорошие отношения у неё сложились только с младшим братом. Но отношения эти строились не на любви. Причиной их была незначительная разница в возрасте, да ещё, пожалуй, то, что младшего сына, так же, как и дочку, меньше всего любили и родители, и подросшие братья. Младший Хохлов был, как и, Правда, тихим, скромным, слабым парнем, намного моложе своих старших братьев, и не мог защитить от них не только сестру, но и себя.
После смерти давшего ей экзотическое имя отца, жить в семье стало невыносимо. Правда ушла из дому.
Мать, погрязшая в заботах о воспитании сыновей, не подумала о том, чтобы её искать. Братья её отсутствие заметили лишь в том смысле, что не над кем стало насмехаться, а любимый младший брат учился в техникуме, в другом городе, об уходе её из дома ничего не знал.
Пока он заканчивал учёбу, пока устраивался то на одну, то на другую работу, пока, продвигаясь по службе, делал карьеру, у него не было времени, чтобы подумать о сестре.
Он женился, вырастил и выучил детей, переженил их, похоронил прежде времени ушедшую из жизни жену, и остался один-одинёшенек.
Дети были устроены, в нём не нуждались, к братьям его не тянуло. Он решил разыскать некогда любимую сестру.
Обзвонил близких и дальних родственников, друзей и знакомых. Никто не слышал о ней много лет.
Как-то, случайно, встретил одноклассницу Правды. Та дала ему ниточку, по которой он надеялся отыскать сестру: она сменила фамилию и уехала на Урал, на какой-то карьер, где добывают слюду.
Хохлов, сняв со сберкнижки все деньги, отправился на поиски.
Беглого взгляда на карту достаточно, чтобы определить наиболее вероятное место поиска: город Слюдянка. Дело осложнялось тем, что он не знал новой фамилии сестры. Надежда была только на её имя: такое имя не скроешь ни от кого. Ну, а если она его поменяла, тогда найти невозможно...
Младший Хохлов обошёл все адресные столы, горисполкомы, районные и сельские советы вокруг Слюдянки, но ничего нового не узнал. Он свыкся с поисковой работой, уже без стеснения останавливал незнакомых людей, расспрашивал их о сестре. Но слишком много времени прошло с той поры, когда Правда приехала в эти края, чтобы её легко было найти. Да и полной уверенности не было, что она приехала именно сюда. По крайней мере, на слюдяном карьере о Правде ничего не слышали даже старожилы, работавшие здесь по двадцать лет.
Однажды ему повезло: мужчина, с которым Хохлов обедал в столовой, рассказал историю о том, что в верховьях реки есть скит, в котором, среди староверов, живёт странная женщина. Хохлов пытался расспросить, какая у той женщины фамилия, как её зовут, как называется поселение, наконец - что это за река, но ничего этого мужчина не знал. Он лишь сказал, что речка, кажется, безымянная. Хохлов отблагодарил его за скудные сведения, заплатив за обед.
Чем больше времени он тратил на поиски, тем меньше была вероятность их успешного завершения. Но найти сестру стало для него делом принципа. Он решил посвятить этому оставшуюся жизнь.
К счастью для Хохлова, недалеко от Слюдянки, действительно протекала речка, которую, за неимением имени, давным-давно прозвали Безымянной. Он расспросил старожилов. Ему рассказали, что река эта небольшая, но течёт издалека, начало берёт более двухсот километров отсюда. По берегам, до самого верховья, расположены скиты, в которых живут староверы. Есть ли среди них странная женщина? Они там все странные.
Хохлов, купив на дорогу продукты, отправился пешком, вверх по Безымянной речке. Автобусы, туда не ходили, ввиду отсутствия какой-либо дороги: только горные тропинки.
Заходил в каждый скит, расспрашивал о сестре, шёл дальше. Люди были неразговорчивые, в основном преклонного возраста - урбанистические веяния сюда тоже дошли, молодёжь потянулась ближе к городу – но, хотя и не многословно, на вопросы отвечали.
Если ночь застигала Хохлова в селе, его пускали в дом. Хозяева хмурые, но гостеприимные. К Хохлову относились никак: его ни о чём не расспрашивали, о себе ничего не рассказывали, советов никаких не давали, предположений не делали, больше молчали. Говорил только хозяин, и то, лишь, «да» и «нет».
Иногда случалось ночевать под открытым небом, в тайге. Тогда он разводил костёр, и долго сидел в задумчивости, глядя на огонь. Но, в правильности своих действий, не усомнился ни разу. Он поставил перед собой цель - найти сестру - упорно к ней шёл, день за днем, поднимаясь всё выше и выше по Безымянной речке.
Наконец ему повезло: в одном небольшом селении его обрадовали сообщением о том, что у них жила странная женщина. Жила не долго, ушла недавно, вверх по реке. Ни имени, ни фамилии у неё не спрашивали, она о себе ничего не говорила. Пожила в брошенном доме, и ушла.
Взбодрённый сообщением, Хохлов отправился выше по реке. К вечеру взошёл на высокий холм, решил заночевать на нём, под раскидистым кедром, так как солнце уже опустилось за сопку, но увидел вдали скит, и решил дойти к нему до темноты.
Скит располагался на берегу маленького, впадающего в Безымянную, ручья, который протекал почти параллельно тропе, по которой шёл Хохлов. На всём протяжении ручья, в отдалении друг от друга, на расстоянии крика, стояли приземистые рубленые домики с маленькими окошками. У места слияния ручья с Безымянной, стояло несколько домов, размером побольше.
Хохлов не пошёл дальше по тропе, а свернул к крайнему дому. За время скитаний, научился безошибочно определять, жилой дом или нет.
Подойдя к старой, полуразвалившейся, без признаков обитания живых существ, избе, Хохлов решил в ней заночевать, чтобы утром начать расспросы.
Постучав, на всякий случай, в дверь, и не услышав ответа, просунул палец в дырку, где когда-то была ручка. Потянул дверь на себя. Она со скрипом открылась.
В сенях, где обычно стоят кадки с водой - пусто. Хохлов подал голос - никакого ответа. Зашёл в комнату. Это была кухня, но о былых временах напоминала лишь развалившаяся печь, да три ржавых кастрюли.
Пригнувшись, чтобы не расшибить лоб о прогнувшуюся перекладину, Хохлов прошёл в следующую комнату. Она оказалась пуста. Мебели - никакой. Лишь в тёмном углу лежала куча рваного тряпья.
У окна, где светлее, Хохлов разглядел перевёрнутый вверх дном ящик, на котором покоились остатки трапезы: сухие хлебные крошки, скрученная кожура от сваренной в мундире картошки, покрытые плесенью остатки свежих огурцов. Здесь же стояла кадка с водой, и берестяная кружка. Всё покрыто толстым слоем пыли.
Пока Хохлов фиксировал в памяти убогость жилища, лежащие в противоположном углу тряпки зашевелились. Подойдя ближе, в наступившей темноте, едва различил среди этих тряпок живое существо, своим видом отдалённо напоминающее человека.
Хохлов зачерпнул кружку воды, поднёс к тряпкам. Из-под них протянулась маленькая ручка, бережно взяла кружку, и Хохлов увидел, что под кучей тряпок скрывается худенькая женщина.
Медленно поднеся кружку к губам, она стала пить воду маленькими глотками. Пила без жадности, без радости, без удовольствия, без отвращения - её лицо не выражало никаких чувств.
На своём веку Хохлов повидал много и хорошего, и плохого. Видел людей в счастье и печали, в радости и горе. По виду человека, мог определить, богат он или беден, счастлив или несчастлив, радость у него на душе или горе. По этому лицу он ничего не мог определить. Оно не выражало никаких эмоций. На нём была печать полного отсутствия каких-либо желаний. На нём была маска смерти.
«Что могло довести человека до такого состояния», - подумал Хохлов.
Сделав несколько маленьких глотков, женщина неожиданно уснула. Кружка выпала из рук, вода потекла по полу...
Безразличие - так определил её состояние Хохлов. Он развязал котомку, достал продукты. Принёс хворост, растопил задымившую печь. В одной кастрюле подогрел тушёнку, в другой заварил чай.
Старуха несколько раз просыпалась. Посмотрев на Хохлова безучастным взглядом, вновь засыпала. А, может, она и не спала вовсе, а лежала с закрытыми глазами...
Хохлов пододвинул к ней ящик, поставил на него нехитрую еду. Зачерпнул ложку мяса, поднёс к её губам. Она не отвергла его, но и не набросилась жадно жевать, как это делают голодные люди. Казалось, голод - её привычное состояние, она не хочет из него выходить.
Покатав языком в беззубом рту жёсткое мясо, не смогла проглотить. Вынула левой рукой и, отщипывая грязными пальцами правой руки по маленькому кусочку, привычно отправляла их в рот, глотала.
Закончила, покашляла, закрыла глаза, не выражая ни малейшего желания продолжать эту процедуру.
Хохлов поднёс к её губам ещё ложку мяса: всё повторилось точно так же. Засохший хлеб жевать не могла. Держала во рту, перекатывала языком из стороны в сторону.
Хохлов всунул ей в рот палец, вытащил хлебный шарик. Во рту не нащупал ни одного зуба. Размочил хлеб в чае, положил в рот. Пошамкав губами, проглотила.
Так, постепенно, Хохлов накормил её, напоил горячим чаем, и она уснула. Доел остатки тушенки, попил чаю, и, бросив на пол куртку, мгновенно уснул. Время было позднее, а сегодня он прошагал по тайге больше сорока километров.
Утром всё повторилось со вчерашней последовательностью. Безразличие с лица старухи не исчезло, но в глазах Хохлов уловил отдалённые проблески... нет, не желания, а, скорее - интереса. Если вчера она сидела, как статуя, то сегодня Хохлов заметил лёгкое, едва уловимое движение губ навстречу ложке с мясом. Но не больше!
Накормив старуху, Хохлов пошёл в село. Магазина в нём не оказалось, но Хохлову не привыкать просить продукты. Денег с него не взяли, но кое-что дали. Не только продукты интересовали Хохлова. Ему хотелось узнать что-нибудь о сестре.
О Правде здесь ничего не слышали, но дальше идти не советовали. Речка заканчивается через несколько километров, там расположен последний скит. Живут в нём несколько стариков и старух. Чужих людей среди них нет. Единственная чужая в этих краях - та, у которой он остановился. Кто она, откуда и как зовут - никто не знает. Пришла недавно, этой весной, делать ничего не хочет, ни с кем не разговаривает, лежит в углу на тряпках, ждёт смерти. Питается лишь тем, что иногда приносят старухи, а у них самих с едой плохо. Когда умрёт - похороним, жить ей осталось не долго.
Вернувшись к старухе, Хохлов нагрел воды, обмыл её истощённое невесомое тело - кожа да кости, вымыл и расчесал редкие волосы.
К его действиям она отнеслась безучастно, не испытав ни стыда, ни радости. Одно время он даже засомневался - жива ли? Но дышит ровно, сердце бьётся, тело тёплое.
Хохлов сварил суп, пожарил картошку. Всё это проделал во дворе на костре, так как печь нещадно дымила. Видимо, в трубе птицы свили гнёзда.
Накормив старуху, дал выпить водки: развёл тёплой водой, поднёс кружку к губам. Старуха выпила, оживилась. Нет, по её телу это заметно не было, лишь глаза приобрели блеск. Она долго держала на нём оживший взгляд, потом перевела его на бутылку.
Он плеснул в алюминиевую кружку водки, потянулся за водой, но, почувствовав на себе взгляд, каким-то чудом понял, что водой разбавлять не надо, и протянул ей кружку.
Старуха выпростала из-под тряпок руку, взяла кружку, выпила. Её натянутая сухая кожа лица скривилась в подобии улыбки. Хохлов заглянул в глаза: они чуть оживились, излучали слабый свет благодарности. Глаза - единственное, что придавало человеческий облик старухе.
- Ты кто? - впервые в этом доме нарушил молчание Хохлов. Старуха долго шамкала вялыми губами, как бы примеряя к ним слова, которые легче будет произнести. Чувствовалось, что речевым аппаратом давно не пользовалась, и сейчас, казалось, её одолевали сомнения, стоит ли, после долгих лет молчания, открывать рот, напрягаться, выдавливать из себя слова, которые ничего уже не могут изменить в её жизни...
Шамканье её становилось всё громче, затем оно перешло в чавканье, и, наконец, Хохлов услышал хрипловато-шипящий голос:
- Хость толсен пегвый гасскасать о сепе.
Она, вложив в эту фразу все силы. От усталости закрыла глаза. Речь её была малопонятна, она с большим трудом произносила слова, звонкие согласные вообще не удавалось произнести. Но Хохлов понял её! И с удивлением отметил, что до сих пор, встречаясь с сотнями людей, он только то и делал, что рассказывал им о своей сестре, о своих безрезультатных мытарствах. А, встретив эту дряхлую старуху, вдруг забыл о цели прихода. И, разгорячённый выпитой водкой, принялся с жаром рассказывать о себе.
Времени у него много, спешить некуда, дальше, это решено окончательно, не пойдёт, отсюда его дорога лежит к дому.
Он начал повествование с того дня, когда сестру принесли из родильного дома.
Рассказывал эту историю уже неоднократно, каждый раз добавляя к ней новые подробности, многие из которых выдумывал на ходу, потом верил в это, и думал, что так оно и было на самом дел. Многое говорил так, как ему хотелось, чтобы так было на самом деле, кое-что приписывал себе из жизни знакомых или просто встречных людей, так что рассказ его был длинный и интересный, как сказка Шехерезады.
Когда старуха закрывала глаза, он, думая, что она заснула, умолкал, но она открывала глаза, задерживала на нём тусклый взгляд, и он продолжал. Так было несколько раз, но старуха, несмотря на выпитую водку, ни разу не уснула по-настоящему. Слушала его, хотя и без особого интереса, но внимательно.
- Три года я потратил на поиски сестры, исколесил всю страну, забрёл в эту глухомань, но Правду так и не нашёл, - закончил Хохлов.
- Ты напгасно потгатил вгемя на поиски своей Пгавды, - она закрыла глаза, несколько минут помолчала. Хохлов дал ей отдохнуть: видел, с каким трудом даются ей слова.
- Ната пыла ехат сгазу сута.
Опять закрыла глаза, будто изнутри набирала силы для новой фразы.
- Я Хохлова Пгавда, - закончила старуха, и закрыла глаза.
- Ты - Правда? Правда - красивая и здоровая, как я! Она моложе меня, это моя младшая сестра!
Хохлов внимательно всматривался в закутанную тряпками старуху, пытаясь увидеть в ней хотя бы отдалённое сходство с любимой сестрой... Нет! В этой древней, ветхой старухе, вообще нет ничего от женщины... Это, скорее, умирающий дьявол, необоснованно претендующий на человеческое звание - женщина!
- Я была кгасивая и здоговая... А сисас я тахая, хахая есть.
- Ты, хотя бы, помнишь, что ты - моя сестра? Что я твой брат?
- Ханесна помну, - губы не повиновались, звуки получались невнятные, с трудом понимаемые.
- Почему же ты не рада мне?
- Я тафно усе нисему не гата... я тоха смегти путу гата.
- Но, что случилось с тобой? Как ты дошла до такой жизни?
- Ты сам снаисс... фсо насалос с Пгавты, с имени моехо.
- Я не верю тебе! Правда не может быть такой. Ты не Правда!
Старуха втянула руку под лохмотья, долго копалась... Раза два закрывала глаза, накапливала силы, вновь продолжала рыться в тряпье. Потом протянула Хохлову паспорт, на удивление, хорошо сохранившийся. Было такое впечатление, что выдан он не далее, как вчера, и никак не верилось, что лежащая рядом старуха - его владелица.
Хохлов раскрыл паспорт. Фамилия и отчество были другие, но имя - Правда! Проверил время и место рождения - всё сходилось. Перед ним, на куче тряпья, сидела сестра, самая настоящая Правда!
Хохлова бросило в жар. Сердце молотом колотило изнутри по грудной клетке. Слёзы навернулись на глаза. Жизнь утратила для него свой первоначальный смысл. Им овладело одно желание - вернуть к жизни этот маленький комочек живого вещества!
- Я заберу тебя отсюда! Ты поедешь со мной. Будем жить вместе.
- Хута я тахая паету... Хому я нусна... Нихута я не паету... Я сута пгисла умигать... Ты са меня не фалнуйса... Я ского помгу.
Губы и язык не повиновались, речь была смешна и непонятна. Но Хохлову было не до смеха. От невозможности немедленно помочь, им овладело отчаяние. Если бы она только захотела! Он бы всё сделал, чтобы привести её в прежний вид. Только бы она согласилась уехать отсюда! Сейчас он верил в возможность поправить её здоровье. Изготовить зубные протезы, хорошо кормить, ухаживать, и всё будет в порядке. Он только два раза её накормил, дал выпить несколько глотков водки, и она заговорила, оживилась, даже лицо чуть порозовело, а глаза, точно, заблестели.
Как бы услышав его мысли, Правда повернула голову, остановила взгляд на бутылке. Хохлов вылил в кружку остатки водки, подал сестре. Она медленно, маленькими глотками, выпила - без радости, без отвращения, просто – выпила, и всё.
Поставила кружку, повернулась к Хохлову:
- Ты ухати атсута... Меня стаговегы похогонят... Я пы, мосет, завтга умегла, если пы ты не пгисол.
Она осуждающе посмотрела на Хохлова.
- Да ведь нельзя же так жить, это неправильно! Я... откормлю тебя, - не нашёл лучшего слова Хохлов.
- Мне хагасо стес, луссе я не хасу... Умгу стес... ского... а ты ухати.
- Что я братьям скажу? Что ты в сорок лет стала старая, беззубая, лысая, кривая, слепая, хромая, горбатая? Они не поверят, что наша Правда стала такая!
- А ты им сбгеши, - сказала Правда, и закрыла глаза.
Ей стоило огромного труда сказать такую длинную речь. Последние слова произнесла еле слышным шёпотом, расходуя на них остатки жизненных сил.
Долго сидел Хохлов с опущенной головой, размышляя над философским смыслом её слов, не осмеливаясь нарушить покой. А, подняв голову, увидел, что Правда лежит на спине, скрестив руки на груди. Сердце её остановилось, дыхание прекратилось, а на порозовевшем от выпитой водки лице, навсегда застыла злорадная усмешка.
Над Хохловым? Над жизнью? Над Правдой? Или - над правдой? Этого Хохлов не узнал никогда.
Недалеко от дома вырыл могилку, сколотил из полусгнивших дверей подобие гроба, и похоронил сестру.
Хотел поставить крест, но пришедшая старуха отсоветовала: староверы крестов не ставят, всё равно выбросят.
Хохлов вырезал из ящика кусок фанеры, прибил к палке. Забил её в землю, в конце могилки, а на фанере нацарапал шариковой ручкой: Хохлова Правда.
В течение долгой дороги к Слюдянке, вдоль речки Безымянной, Хохлов часто вспоминал события этого дня. Его мучили сомнения: правильно ли он сделал, написав на куске фанеры имя сестры с большой буквы? Нет ли тут какого-нибудь намёка, двусмысленности. Правильно ли его поймут?
Но ответ на этот вопрос он не мог дать даже себе.
Тампакс http://proza.ru/2010/09/20/740