Обширный инфаркт

               

               
- 1 -
Александр Васильевич проснулся в шесть утра, как обычно. Ежедневное раннее  вставанье превратилось в привычку. Организм настолько отрепетировал инстинкт    просыпаться в точное время, что будильник  заводился с вечера просто на всякий случай: вдруг неожиданно произойдёт невероятное, и организм откажет себе в бесперебойности выполнения безукоризненного режима, то есть Александр Васильевич проспит.

Сегодняшнее утро выдалось пасмурным, дождливым, нудным, скучным и почему-то томящим. Вылезать из-под одеяла не хотелось. Веки не слушались приказа хозяйского сознания и не открывались. Тук-тук-тук… - мелкой ровной дробью барабанил какой-то бесхарактерный дождь в плывущее стекло оконной рамы. Сбой, происходивший в организме, был порядка не физического, а  душевного. Александр Васильевич  вполне определял состояние своего внутреннего мира  -  его одолевало томление. Томление-ожидание.

Что-то юношеское гнездилось в этом чувстве. Что-то, напоминающее медовое томление в дни первой школьной любви к девочке Наташе, на которую он наглядеться не мог. Так, до мелкости точно, его сердце воспроизводило ту давнюю, но такую славную и светлую пору, что Александр Васильевич даже удивлялся, как же подробно сердце умеет запечатлеть былое,  -  он словно канул вниз,  сквозь временные пласты , и очутился в своём   прошлом, среди тех предметов, людей, явлений, движений, запахов, уроков, этажей, звонков, учителей, одноклассников, сборов, походов, улиц, дворов…,  - словом, всего того, что окружало его тогда, шестнадцатилетнего Сашу Изместьева, ученика девятого класса. И, конечно, Наташа! Признательным теплом овевалось всё внутри от одного звучания этого прелестнейшего из женских имён!
Однако всё было в далёкие-далёкие дни детства, его нынче нет, оно прошло, и…   пора вставать.

- 2 -

Как обычно, он сварил себе крепкий кофе, пока жена отглаживала свежую рубашку, облачился в неизменный тёмно-малахитовый пуловер (Александру  Васильевичу очень нравился зелёный цвет и все его оттенки, особенно тёмные, насыщенные тайной), взял дипломат и, кинув жене привычное, безразлично-бесцветное «до вечера», стал спускаться по лестнице с девятого этажа (лифта он не переносил, как, впрочем, любой вид  техники и транспорта).

По поводу того, что он бездумно-благотворительно отдал новенький «Мерс», приобретённый на деньги из премии за последний научный труд, «нелюбимому зятю», дома состоялся грандиозный, вселенский скандал! В начале Александр Васильевич, послушно шедший на поводу у желаний симпатичной супруги, купил авто, но когда понял, что автомобиль ему ни к чему, отдал машину зятю - клерку одного из офисов какого-то современного бизнес-предприятия (их так много развелось за последний десяток лет, и всё это называлось бизнесом, а их управленцы  -  бизнесменами, что Александр Васильевич путался основательно).  Дочь же,  повергнутая в состояние радостного экстаза счастьем, внезапно обрушившимся на них, что есть мочи расцеловала родненького «папулечку» и сразу  же отправилась учиться вождению.


- Что ты кричишь, как торговка на базаре? Дочери ведь, получается, подарил, не первому же встречному, - не повышая голоса, но очень раздражённо пытался остановить Александр Васильевич находящуюся в ярости жену.
- Как же, дочери! Увидит твоя дочь и квартиру, и машину!.. Карьерист, лизун, двуличник, купюролюб!.. За наш счёт!..  -  это жена весьма возвышенно отзывалась о нелюбимом дочкином муже.
- Ну, насчёт квартиры ты не права.  Квартира   -  моего отца, царствие небесное. То есть, я хотел сказать, что это моя квартира…  А машина? Зачем она мне, Лена? Я не езжу, не люблю я…   А ты за руль не сядешь, пока я жив.

- Почему это?
- Не сядешь, и всё. Что тебе надо-то ещё, Лена? Жилище у нас с тобой замечательное. Обстановка, и всё такое.  Не голодаем. Не многодетные. Дочь замуж вышла, живут отдельно, не с тобой. А Вадик? Нравится тебе, не нравится, он  -  Милочкин муж. Будь добра, помни об этом  и терпи. Дача вон есть. Хоть  невелика, но  -  загород! Зарплата! Работа! Мы, слава богу, в здравом уме и твёрдой памяти пока что, к постели не прикованы! Что надо? Машину? Зачем? Умашинился весь город! Вся планета!  Не продохнуть! Всё человечество умашинилось, на разный лад, на разный… Погибель свою приближает, честное слово!   Ну, что тебе нужно?


Елена сразу замолчала. Нельзя было скандалить с мужем,  - он говорил всегда твёрдо, жёстко и бескомпромиссно, если считал, что прав, и не поперечишь. Его твёрдость и однозначность никогда не сопровождались поднятием голоса. Он не кричал, он говорил и смотрел. Спокойствие, лёд взгляда останавливали любого оппонента, снижали накал  эмоций,  но иногда и убивали наповал.
- Что мне нужно,  -  психологически повторила сникшая жена.  -  Любви нужно, Саша, - и метнулась с места, уйдя в свою комнату.
- Что?  -  вдогонку переспросил Александр Васильевич, но было поздно.
«Собака-то зарыта не в «Мерседесе», будь он неладен. Любви нужно».

- 3 -

Александр Васильевич знал не приблизительно, а совершенно точно, сколько минут займёт пеший марш дворами да переулками от его дома до парадного крыльца института. Он прошёл пару кварталов и остановился - встал, как столб. По чёрному, натянутому на спицы шёлку зонта всё так же пусто барабанил дождь, видимо, затянувший долгую песню на весь день. Мятые коричневые листья плавали в грязных городских лужах, расплескивающихся от ботинок  торопливых прохожих и колёс бездушных автомобилей. Нет, так идти невозможно, скоро брюки вымажутся и промокнут до колен. Но идти надо.

- Александр Васильевич,  - услышал он знакомый увесистый баритон, как будто баритон сейчас же запоёт классическую арию Мистера Икс из оперетты Кальмана. Это был заведующий одной из лабораторий института.
- Садитесь, подкину.
Несмотря на своё сопротивленческое отношение к колёсным изобретениям  человечества, Александр Васильевич всё же забрался внутрь машины. Мужчины обменялись ритуальным приветственным рукопожатием.

- Ох, и погода,  -  чтобы не молчать, навёл критику баритон.
- Осень,  - коротко ответил Александр Васильевич,  -  очей очарованье,  - почему-то иронически добавил он.
Александр Васильевич поёрзал, устраиваясь удобнее в мягком диване машины,  и прикрыл глаза. О чём это он давеча думал. Ах, да. Наташа и детство! И опять по телу поплыло сначала тёплое, но далее усиливающееся до горячности томительное, сладкое ощущение. Его пронизала мысль: что-то должно произойти. Что-то освежающее или даже обновляющее, или вообще революционное! Что-то должно случиться!

Не так давно он выговаривал Лене, что она не имеет права быть недовольной той жизнью, какая сложилась у них, а в ответ получил смертельную оплеуху: она лишена любви! Да-да, именно, именно! Не квартиры, не машины, не проклятых денег она лишена! Всё это вздор, придуманный людьми, и ну их к чёрту! Не это. Когда не было этого, а было невыносимо трудно, они упорно пробирались, падая и вставая, «емши и не емши», но  - вперёд! И, наверное, любили, раз вместе, рука об руку,  -  вперёд!  С одержимостью, с верой в лучшее, с надеждой на будущее счастье!

А теперь наступила обыденность. Такая  болотная обыденность, дополненная с годами хронической усталостью и улетевшими вместе с бегущей молодостью высокими стремлениями к вселенским преобразованиям, совершенствованиям, новшествам, намерениям…  Она, обыденность, добивала беспощадным молотком, укорачивая рост, приплющивая, делая всё ниже и ниже, бесформенней и безобразней нравственный стержень. По большому счёту, скоро вместо живой души образуется расплывчатая жижа,  -  конец, что ли?

Как одиноко-то, оказывается! Как обыденно! Всё есть,  и  -  нет  ничего, словно это «всё» чужеродно, взято на прокат и требует возврата в положенный срок. И растоптала бы эта мерзкая, слякотная обыденность! Но ведь страшно-то как! Страшно! Но внезапно, в самую подлую минуту слабости, равнодушия и неверия, как спасение  -  девочка Наташа, её милое, доброе личико! С какой наивысочайшей благодарностью он обращался к её образу,  возникшему утром в памяти, будто спасительному, вызволяющему, светоизлучающему образу самой Любви, самой Жизни.

- 4 -

Через пять минут прозвенит звонок, доводящий до сведения сотрудников и студентов, что рабочий день начался.
Александр Васильевич встал из-за письменного стола и подошёл к огромному окну своего любимого кабинета. Меж пальцев дымилась сигарета (ох, сколько ни говорили врачи, но Александр Изместьев их не слушал и курил, курил, много курил). Он медленно, со вкусом, затягивался, наблюдая  через стекло за мельтешением будней.

Дождь, как ни странно, перестал. Но, похоже, что на короткое время,  -  как будто там, в выси, где громоздились полчища туч, некий воевода отдал приказ о передышке и восстановлении влагоносных сил своих бойцов. Сейчас набухнут побольше и снова ка-ак дадут водными снарядами по Земле!

На проезжей части брюзжали моторами разнокалиберные авто. Люди монотонно сновали туда-сюда по мокрым тротуарам, а к парадному входу института через площадь, мимо почерневших клумб, стекались редкой струёй бегом бегущие опоздавшие.

Александр Васильевич затянулся в последний раз и смял окурок в металлической пепельнице в виде чёрта с красными глазами и рожками на лбу. Он водрузился в приподнятое  на рессорах кресло, словно на трон, взял ручку и хотел утонуть в расписании пар и лабораторных часов, но его отвлекало постоянно тревожащее, протягивающееся со дна души, а, может, превращаясь в материально-физическую боль, и со дна тела,  -  откуда-то из-под кожи, или из-под желудка, или из-под сердца,  -  томительное нытьё. Александру Васильевичу порой становилось как-то не по себе от приятно терзающего томления. И неотступным привидением витал перед ним облик далёкой юной чаровницы, приобретая уже не реальные черты из воспоминаний, а некие сказочные, влекуще-таинственные контуры.

Александр Васильевич вдруг потряс в разные стороны головой, подобно собаке, выбежавшей из речки и сбрасывающей с себя лишнюю влагу, которая отяжелила шерсть. «Всё, хватит. Надо работать»,  - говорил он себе, заставляя взяться за ум и продолжить дело. Но только его пальцы сжимали шариковую ручку с позолоченным набалдашником и  глаза  направляли взгляд в графики и схему расписания, внутри снова начинало всё ворошить, всё обволакивать неотвязчивое томительное чувство. «Наверное, я  помолодел,  -  решил Изместьев,  -  если я хочу любви, то, разумеется, помолодел». Он собрался слезть с кресла и выйти в коридор или  даже на улицу, где бушевал свежий озоновый воздух, -  может, мысли и чувства улягутся, немного притихнут. Но в это самое мгновение приоткрылась дверь, и Александр Васильевич увидел улыбающуюся физиономию лаборанта Бекешина, который вечно где-то пропадал в течение рабочего дня, везде совал свой любопытный нос и не по-мужски обо  всех  всё знал. Только его-то  Изместьеву и не хватало!

-Здрасьте, Александр Васильевич!
-Что тебе, вездесущий Бекешин?
- Нет, мне от вас ничего не нужно…
- Неужели?
- Не нужно, а вот даме…  Это к вам,  - и он галантно пропустил вперёд себя женщину, которая довольно смущённо вошла в кабинет замдекана по научной части.

Изместьев бегло взглянул на неё, ещё не рассмотрев толком ни лица, ни выражения глаз, ни кто она такая вообще есть. Но когда она вошла, повеяло чем-то…   «Дыша духами и туманами…»,  - промелькнуло в уме. «Боже, белиберда какая. При чём тут Блок?» И всё это -  за малые-малые, почти не просчитываемые доли бесконечного времени, мгновения мгновений. Александр Васильевич так и продолжал стоять между креслом и столом, как застрявший среди прутьев забора башмак. Он ещё успел подумать о том, что, верно, выглядит прибито и смешно. И спешно попытался изменить что-нибудь в  лице быстрой мимикой. Короче говоря, Бекешин в своём репертуаре, опять застал врасплох.
- Доброе утро, - вывело Изместьева из замешательства лёгкое приветствие «блоковской дамы».

Честно сказать, резануло слух: вошедшая произнесла не всегдашнее «здравствуйте», а «доброе утро». Было в её «добром утре» нечто изысканное и редкое. Хотя многие люди, тысячи людей здороваются «добрым утром» или «добрым днём», или «добрым вечером»,но с её уст слетело не обыкновенное «доброе утро», а совсем другое, нездешнее, неземное, инопланетное, воздушное, какое ещё?! Не из этого мира!

Изместьев установил, что с его сердцем происходила неполадка  -  он покрылся бисером пота. Он понял совершенно вразумительно, что его расшатала какая-то взволнованность, истинное переутомление. И дело, конечно же, не в этой конкретной женщине, чужой, незнакомой, которая неожиданно переступила порог его кабинета. А дело в нём самом. Дело в том, что он, находясь во власти у потрясений своего внутреннего мира, тронутый светлопечальными воспоминаниями из молодости, подспудно ждал волшебной перемены  -  чуда, неизвестно какого, но чуда.

Серое и вязкое в его существовании должно закончиться,  и начнётся новая половина его жизни, осветлённая, будто рафинированная. И как раз появление женщины, молодой дамы, словно из внеземной небывальщины показалось ему сбывшимся чудом, во всяком случае, он подсознательно, то есть пока безотчётно, ведал, что именно теперь, с явлением «блоковской дамы» будет связано то новое, чему суждено было с ним случиться, то, что сломает обыденность, невзрачную и опустошающую, и унесёт его в неизмеримо иную жизнь, иную по всем качествам и признакам.

Александр Васильевич общим жестом  вежливо  указал на стул. Женщина присела. В следующую минуту Изместьев поднял на неё взгляд. Он не изобразил безумного удивления, лишь спросил с сильной утвердительной интонацией, потому что иного он и не предполагал:
- Наташа…
Дама чуть-чуть смешалась. Однако выправилась быстро. Вероятно, она проникновенно догадалась, что напомнила собой кого-то этому странному человеку.

Как можно более с пониманием она ответила:
- Простите меня, простите. Но я Надежда.
Она сказала это тихо, боясь, что для него великолепные минуты сейчас разобьются вдребезги, как хрустальная ваза разлетается на мелкие-мелкие бриллиантовые кусочки, если ударить ею о крепкие камни.
Её тихий, бархатисто-певучий голос прошёлся по нему, как мягкое, невесомое лебединое пёрышко по коже.
- Надежда?!  - минута разбилась.
Он напряг мышцы лица, и грустная гримаса страдающего и разочарованного человека, в которой было что-то от печали и рыданий Пьеро, застыла на нём.
- Надежда?  Боже мой, как же вы похожи!.. Нет-нет. Это вы простите меня. Ради бога, простите, я обознался.

Женщине показалось, что мужчина сию минуту расплачется. Ей стало искренне жаль его. Она будто невольно проникла в узкую полоску меж двумя полотнами занавесок, прикрывавших его судьбу. Так получилось, отчего ей сделалось неловко.
- Что вы, за что ж извиняться? Я могу вас спросить?
- Спрашивайте. Я присяду с вашего позволения?  - Александр Васильевич опустился в излюбленное кресло.
- Я напомнила вам кого-то, не правда ли?
Александр Васильевич посмотрел на неё где-то по-отечески, но в то же время бесстыдно водя глазами по её глазам, щекам, плечам, рукам, вновь глаза…
- Да, напоминаете. Извините меня ещё раз.
Встрепенувшись и приказав себе немедленно собраться с мыслями и чувствами, он снова обратился к посетительнице:
- Я вас слушаю, Надежда…
- Алексеевна.
- Я слушаю вас, Надежда Алексеевна.

Она секунду выжидала. За эту секунду к ней пришло, казалось бы, здравое и добросовестное решение по отношению к нему и к себе тоже: извиниться, встать, уйти и больше никогда, никогда не подходить к дверям этого злосчастного института, обходить его семью кругами. Но Надежде Алексеевне нужна была работа. Где же она ещё будет её искать? Авось, здесь ей повезёт?! Господи, как же часто и многомерно всё прекрасное рушится в короткий миг ударами каких-то материально-бытовых нужд, необходимостью выживать… А ведь надо уйти. Надо…

- Я, собственно, по поводу работы.
- Так, очень хорошо. Вы заглядывали к декану?
- Но он отправил меня к вам, - неуверенно ответила  Надежда Алексеевна.
- Очень хорошо, - он вновь заострил на даме взгляд.
«Невозможное сходство. Нет, она меня обманывает. Я слышу, что даже голос тот же. Он округлился, понизился, оженственел, но  -  тот же. Она явно обманывает меня. Документы? Что стоит их переделать!.. Ах, зачем же ей переделывать документы и обманывать меня? Идиот! Я же не спросил трудовую!»  -  речь помешавшегося.

- А трудовая книжка при вас?
- Да, да, конечно, вот, -  она достала из сумочки зеленую корку трудовой.
«Снежина   Надежда Алексеевна… Снежина? Наташа носила фамилию Заварзина. Ах, господи, замужество!»
- Это ваша девичья фамилия?
Надежда Алексеевна сделала вид мамы маленького сыночка, который, натворив шалость, всё  старается выкрутиться, объясняя, почему у него получился дурной поступок, но оправдываться, выдумывать  нет никакого смысла, потому что мама давно, с первых слов, поняла, что он изворачивается и лжёт  -  ведь мама мудрая, она всё-всё видит насквозь. Так и Надежда с полуслова улавливала, куда клонит Изместьев.

- Александр Васильевич, неужели я так сильно похожа на ту, которую вы во мне ищете?
- Ту девочку звали Наташей, - безнадёжно вздохнул Александр Васильевич, - и вы действительно на неё похожи. Вероятнее всего, я ищу не её, а что-то несбыточное, вроде розового облака, тающего на рассвете…
- Уверяю вас, я Надежда Алексеевна Снежина  (по мужу), а девичья фамилия  -  Филиппова. Я могу принести метрику ради того, чтобы вы постарались успокоиться.
Изместьев не нуждался ни в её паспорте, ни в её метрике, он уже выяснил из трудовой книжки, что она никак не может быть Наташей, поскольку Надежде только  тридцать пять лет.

Потом она погрустнела. Александр Васильевич  исподлобья любовался ею. Не сказать, что красавица, однако располагающий к симпатии голос, каштановый отлив волос (вероятно, крашеные, но всё равно красиво), чуть раскосые глаза, то ли серые, то ли зелёные, скорее всего, меняющие цвет в зависимости от настроения или внешнего освещения, губы с приподнятыми выемками по бокам и плавной линией перехода у верхней губы  -  кончики не треугольниками, а закруглёнными бугорками,  чувственный овал лица без лишних прогибов в щеках или, наоборот, выпуклостей и налёт благородного интеллекта на всей её милой внешности,  - производили трепетное впечатление, притягивали к себе.

Александр Васильевич мысленно закрутил её волосы в косички с бантиками, снял краску макияжа, нарядил тело в школьную форму с передником и вложил в руки книжку -  вылитая Наташа Заварзина.   Когда-то, мальчишкой, он вот так же  втихаря любовался её глазами и каштановыми косичками. Господи, до чего велико сходство! На его лице изобразилась, наконец, простодушная, незатейливая улыбка погрузившегося в добрые воспоминания человека.

- Пожалуй, я пойду. Наверное, я не буду просить здесь работу, - робко, с сомнением сказала Надежда.
Александра Васильевича будто кипятком окатили. Он механически вскочил на ноги и, перебирая руками по столу, выбрался из-за него. Он со всей искренностью бросился к ней и, забывшись, поймал её руку, крепко сжав это хрупкое крылышко в своей медвежьей мужской лапе.
- Я очень прошу, не уходите. Для вас есть работа. Любая работа. Хотите  -  лаборатория, хотите  -  часы лекций и практических. Всё, что хотите, я всё устрою. Не уходите. Не уходите, прошу вас. Прошу вас. Я понимаю, понимаю, что всё выглядит глупо и неестественно. Я, вероятно, очень смешон, может, омерзителен. Но я потом, потом всё объясню, если вы не будете против. Очень, очень вас прошу, не уходите! Поимейте снисхождение, не уходите.
   
- 5 -

Надежда Алексеевна обговорила с Изместьевым нагрузку по часам, он подписал для декана своё согласие на принятие Снежиной в такой-то должности с таким-то окладом согласно штатному расписанию. За ней закрылась дверь.

Александр Васильевич с этого дня не находил себе покоя. Но беспокойство его было радостное, восторженное, овеянное нескончаемым, высоким-высоким счастьем. Он и предположить не мог, что вот так, радужной стороной, повернётся к нему жизнь. Теперь не было обыденности. Нет, она существовала, но она не изнуряла его и не сравнивалась с болотной трясиной, напротив, теперь эта обыденность превратилась в праздник, в ежедневный карнавал с разноцветными шарами и множеством улыбок.

С улыбкой он поднимался в шесть часов, легко, не принуждая себя словом «надо»,  -  его вскидывало с постели обнадёживающее чувство радости, когда он предвкушал, что увидит Надю на заседании кафедры или в коридоре, или на конференции. Она, лучисто улыбаясь, будет здороваться с ним своим изящным «добрым утром» или «добрым днём». Он услышит её вкрадчивый голос, увидит добросердечные искры в серо-зелёных глазах  (недаром его притягивал цвет малахита, скрывающий неразгаданность чего-то), ощутит на расстоянии запах её нежнейших духов, узрит её великосветскую походку.

Девочка Наташа, как дорогой образ, или как что-то хорошее в общем смысле,  будто вернулась к нему через Надю Снежину, или перевоплотилась в неё. Трудно было Изместьеву подобрать,  найти  слово в языке, чтоб обозначить то, что с ним творилось, дать имя чувству или состоянию, переворачивающему всё-всё  у него внутри. Одно он знал безусловно: без «блоковской  дамы» для него света на Земле нет, она должна быть рядом!

- 6 -

Живые люди остаются живыми людьми. Платонические чувства стремятся к подтверждению своему в чувствах физических. Гармоничный союз тех и других и есть идеальные чувства. Весна цвела апрелем и маем. Во второй её половине покрылись бело-розовыми цветками плодовые деревья. Развеялся по городу медово-приторный запах акаций. Пролились все  молодые дожди. Небо чистым, натёртым до блеска стеклянным куполом раскинулось над ожившей землёй. Солнце прибавляло жару и отливало изумрудом на юной тонкой листве растений. Нёсся ввысь щебет птах, и неслась Весна навстречу разгульному, яркому Лету. Вечера удлинились по времени, они пропитывались дурманящей свежестью, мягким теплом весеннего чистого дня,  и всякий человек раскрывался для восприятия этой новой, отмытой чистоты, раскрывался  всему обновляющемуся миру. Ещё сильнее желалось самому обновляться вместе с природой. Ещё сильнее желалось любить  -  и целый свет, и друг друга.

В один из таких  весенних вечеров в институте праздновался юбилей некоего  учёного мужа. Прозвучали поздравления, пожелания, адреса, тосты. Заиграла музыка. Александр Васильевич задавал себе вопрос: как умудрялся он хранить в себе в виде бесценного сокровища чувство к женщине, практически не тревожа её, оберегая её от этого же чувства, как он мог так любить её  - до самозабвения,  -  но чтобы об этом никто  не догадывался, кроме неё самой. Что удерживало его чувство в границах платонического обожания? Какая-то святая, чистейшая, глубоко уважительная любовь!

Он долгое время боялся даже намекнуть, что любит её до помешательства, любит с того дня, как она появилась в его кабинете, что она - его спасение, его отдохновение, его маленький островок-прибежище, что он дышит ею одной, живёт, благодаря лишь тому, что она есть на белом свете! Может быть, если б он открылся, то всё очарование исчезло бы?!

Звучала спокойная мелодия. В центре зала двигались танцующие пары. Их было немного. Вдруг Александр Васильевич осмелился и сделал  шаг навстречу. Он пригласил Надежду на танец. Она согласилась. Это было невероятно  -  держать её за талию в полуобъятии, за руки, вдыхать с ума сводящий любимый запах, не только телесный, а какой-то ещё, лишь для него понятный, почти касаться лицом её каштановых волос…

- Как бы я любил тебя, как бы любил! Всю жизнь, тебя одну, - прошептал он ей.
Она не отпрянула, не выказала удивлённого сопротивления. Зачем? Она знала, что это случится, не знала, когда именно, но знала, что обязательно случится. Знала с того самого дня, когда Бекешин  открыл дверь в кабинет к Изместьеву.
- Как же так, и что теперь делать?  - тоже прошептала она, чтоб никто не услышал.
- Мы все бедные, все мы бедные. Я любил тебя всю жизнь…
- Я похожа на вашу девочку из детства…, поэтому вам кажется, что вы любите меня…
- Нет-нет, ты не понимаешь, моя милая. Та девочка, ты  -  это всё едино. Я любил тебя, вот такую…  Весь этот всеобъемлющий образ. Не сомневайся в моих словах, я же не мальчик, моё чувство вымученно. Необыкновенное чувство. Такого больше нет…

Он понял, что Надя плачет. А она поняла, что не может больше находиться в этом праздничном зале, среди различных людей, на виду  у которых приходится еле сдерживаться. И совершенно ей не нужен юбилей, застолье и всё, что с этим связано.
Она посмотрела своими малахитами в  его глаза и тихо сказала:
- Александр Васильевич, мне плохо, мне надо выйти отсюда, отпустите меня, пожалуйста, я сейчас упаду.
Он разжал пальцы. Надя осторожно отодвинулась от него и направилась к выходу. Пробравшись в коридор, она пустилась бежать, заливаясь слезами. Куда  бежала, не разбирая дороги, сама не ведала.

Он нашёл её возле институтской библиотеки, здесь коридор образовывал карман и не горели лампы. Боже, как упоенно он целовал эти чувственные губы! Какая она была вся его, вся для него одного! Как он явственно это ощущал!
- Ну, почему, почему так поздно? Почему? – говорил он.
Но она молчала, вся зарывшись а его объятия, сильные, всеохватывающие, защищающие, родные до боли. Только моментами она подносила его лицо, обхватив ладонями,  к своим глазам и, словно перед смертью, спрашивала:
- Что же теперь будет? Что будет с нами?
А он целовал мокрое от слёз, любимое лицо, любимые малахитовые глаза, и счастью не было ни конца, ни предела!

- 7 -

Юбилейный вечер проходил в субботу. В понедельник утром Александр Васильевич, окрылённый, влетел в свой родной кабинет. Но после звонка, собирающего всех в аудиториях, ему позвонил по телефону декан, не скрывающий в голосе ноты возмущения, недовольства, откровенного изумления:
- Изместьев, ищи замену Снежиной. Срочно. Я подписал ей заявление по собственному желанию. Она тут умывалась слезами, почти стоя передо мной на коленях,  умоляла уволить, неся околесицу. В общем, она уходит…

Ему было пятьдесят,а ей  -  тридцать пять. У него была жена, а дочь с зятем ждали ребёнка. У неё был муж и двое детей тринадцати и десяти лет. У них всё было хорошо.

В девять утра Надежда Алексеевна покинула институт. А в десять часов лаборант Бекешин нашёл Изместьева Александра Васильевича в его любимом кабинете: он  полулежал на диванчике, схватившись за ворот рубашки.  Возле дивана на полу валялась коробочка с валидолом.

- Александр Васильевич! – со всех ног бросился к нему лаборант.
Изместьев, будто в полусне, повёл губами: «Любви нужно, Саша». Бекешин  едва сумел разобрать последние  странные слова. И голова Александра Васильевича безжизненно откинулась на руку испуганного лаборанта.


                2009 г.