Осень… Осень… Обычная сырая осень, когда, как ни в какое другое время, чувствуешь себя одиноким, покинутым. Осень с весной так похожи, весной часто пахнет осенью, но этот запах приятен, сладостен, он дарит покой…
А сейчас… Сейчас именно осень…
Сыро, одиноко… Те, кто дорог, умирают… Отчего?
Пасмурно. Дует холодный резкий ветер, и только безумец или счастливый идет нараспашку.
… Почему зимой нет такого одиночества? Ведь зимой тебе холоднее, зимой еще тише. Но зимой всё спит и не думает о боли. Зимой всё засыпает, чтобы заново родиться весной… Так странно, и вроде бы совершенно нет логики.
Осень… Грустно… Одиноко… И, кажется, на всей планете тебе не сыщется дома, так что остается только закрыться в себе, спрятать свое сердце от мира и, укутываясь в плащ, в куртку, куда-то брести.
Ад. Это был ад. Идет слабая морось. Сейчас вечер, но ведь уже осень, к тому же небо затянуто безликими бледно-серыми облаками, а потому повсюду царит легкий сумрак. Сыро. Лужи. Грязно.
Повсюду пустота, никого нет. Ты никого и не ждешь, а просто идешь. Куда? – неважно, ибо всё иллюзорно в этом брошенном Богом мире. Ты идешь, сердце спрятано…
И неожиданно видишь человека, женщину. Она сидит на скамейке, так же хмуро и подозрительно смотрит на тебя… Кажется, она совсем как ты, она поймет твою тоску, твое отчаяние, и ты решаешься открыть душу… Появляется легкая улыбка, почти незаметная, в глазах рождается тепло.
– Здравствуй, – говорю я. Впрочем, открыться сложно, а потому мой голос звучит слегка грубовато.
Незнакомка кивнула и сменила позу.
– Здравствуй.
Ее голос звучит еще более грубо, чем мой. Более замкнута, чем я? А может, мне стоит быть более приветливой? Хех, легко сказать.
– Ты кто? Как тебя зовут? – спрашиваю я.
– Я не знаю. А ты кто?
– Ты не знаешь собственного имени?
– Да, не знаю, – кивнул собеседница. – Я потеряла его где-то давным-давно.
– А ты не пыталась его вернуть? – вновь спросила я, чувствуя, что играю в какую-то идиотскую игру.
Собеседница усмехнулась:
– Нет.
– Почему?
– Потому что имена выбираются не нами.
… Вот она поднимается и начинает медленно уходить. Что делаю я? Дела, ради которых я куда-то шла, теряют свою важность, а этот человек кажется совершенно не таким, как все, она заинтересовала меня…
Собеседница медлит, словно приглашая меня с собой. И я делаю решительный шаг вперед.
– Куда мы идем? – спросила я, догоняя ее.
– Мы – не знаю.
– Тогда куда идешь ты?
– Туда, где теплее. Чертова осень. Порой она бывает холоднее, чем зима.
– И зимой не так одиноко, – тихо сказала я, наконец догнав собеседницу. – Может, холоднее оттого, что организм еще не успевает привыкнуть к холоду?
– А может, ему вовсе не хочется холода?..
Я не ответила, размышляя над ее последними словами. Эти слова показались мне необычайно музыкальными, в голове возникла мелодия, и я сама не заметила, как уже забыла о словах, и лишь мелодия звучит, и под эту мелодию я думаю об осени.
Ад. Мы в аду.
– А где теплее? – спросила я спустя время.
Моя спутница приостановилась и посмотрела на меня:
– Что?
– Ты сказала, что мы идем туда, где теплее. А где теплее?
Она даже не улыбнулась, лишь протянула: «Аа», – и решительно зашагала снова:
– А разве тебе уже не тепло?
Действительно: от движения стало теплее.
– Не вижу смысла сидеть, когда промерзла насквозь. А я именно промерзла. Вовсе не хочется простудиться. – Она вновь приостановилась и внимательно посмотрела на меня: – Сигарета есть?
– Не курю, – ответила я на автомате. – Спички есть.
– Спички я курить пока не научилась, – жестко ответила спутница и засмеялась, а потом подозрительно на меня посмотрела: – Зачем тебе спички, если ты не куришь?
От ее взгляда я растерялась, а незнакомка расхохоталась. Она откровенно развлекалась за мой счет, но я знала, что презрения нет. И ненависти нет. Такие люди, как она, просто не подпустят к себе тех, к кому могут испытывать подобные эмоции, это ниже их. Да, они и не способны ненавидеть или презирать. Наверное, ибо сужу по себе.
– Зажечь что-нибудь, – ответила я на поставленный ею вопрос.
Моя собеседница просто взорвалась смехом. Ее согнуло пополам; казалось, она сейчас упадет на асфальт и продолжит смеяться уже там.
– Впрочем, ты права, – сказала она, неожиданно прекратив смеяться и взглянув на меня очень серьезно. – Иногда так не хватает тепла и света.
– Пошли, я замерзла.
Мы вновь очень быстро зашагали, так что через минуту я согрелась.
Казалось, ветер усилился. Дождь мелкими острыми каплями падал на лицо, иногда приходилось щуриться, тяжело дышалось.
– У меня вопрос, – начала я робко.
– Валяй.
– А ты никогда не пыталась придумать себе имя?
Собеседница усмехнулась и замедлила шаг.
– Придумать себе имя, говоришь… А смысл?
– Люди же как-то должны к тебе обращаться. Да и тебе проще понять, что вопрос обращен к тебе.
– Я и так понимаю, что ты со мной разговариваешь. Явно не с собой. Хотя… – она улыбнулась. – Может, я всего лишь твое воображение?
– Терпеть не могу подобные вопросы, – недовольно ответила я. – Они из разряда шизофреничных, только ленивые шизофреники и придурки об этом думают. Но вернемся к вопросу. Как ты поймешь, что к тебе обращаются, если вас много? То есть людей много.
– Придумаю имя на один случай. Можно поглупее, чтобы обращались пореже или поняли…
Я ждала продолжения фразы, однако продолжения не последовало.
– Поняли что?
– Что имена ничего не значат, что это пустой звук. Имя – это всего лишь совокупность букв, зачастую нелепая совокупность. Ты ведь не думаешь, что твое имя отражает всю твою душу, весь твой склад ума?
– Мм… Нет, конечно.
– Тогда избавься от него. Не так легко, верно? – Она посмотрела на меня и улыбнулась.
Она была права, и она знала это.
– А многие не могут без имени. Некоторые даже гордятся, что они теперь те-то и те-то. Абсурд! Будто они сами придумали свое имя. Нужно быть вне рамок, вне границ.
– Ну с кем-то же ты себя ассоциируешь, – не унималась я. – Или с чем-то, что вполне может стать твоим именем.
Она задумалась, шуточно почесала подбородок, а потом неожиданно сплюнула:
– Проклятье, хочу курить. Конечно, ассоциирую, конечно, есть образы меня, наиболее близкие мне. Но я не хочу создавать себе рамок, к тому же не всё можно выразить через слова. Реченная истина ложна.
Она довольно хмыкнула и посмотрела на меня с любопытством.
– А как тогда предлагаешь понять истину? – вновь спросила я, внутренне поражаясь манерам незнакомки.
Панки, что с них взять…
– Сердцем, моя юная голубушка, сердцем.
Я действительно была младше собеседницы лет, наверное, на пять, взгляд глубоко посаженных серых глаз был намного более суров, чем мой, однако ее фраза мне не понравилась: она была какая-то... лесбийская.
Наверное, я поморщилась, так как моя спутница неожиданно усмехнулась и сказала:
– Реагируешь ты как-то неадекватно. Не волнуйся, ты еще будешь лизать у меня и просить это снова и снова.
Моя реакция была молниеносной. Придя в бешенство, я кинулась на нее с кулаками, но она с легкостью отбила мой удар и хорошенечко вмазала в ответ.
– Успокойся, придурочная. На хрен ты мне сдалась? На крайний случай я лучше помастурбирую или кого-нибудь трахну.
Я лежала на земле и с яростью смотрела на нее. Джинсы промокли, перчатки промокли, колени и ладони чувствовали сырость.
– Проще надо быть, проще.
Я вытерла кровь с носа.
– Ты говоришь о свободе и об отсутствии рамок. Тогда какого черта ты куришь?
– В семье не без урода. Пошли дальше.
Как я ненавидела ее в этот момент. Но кто я ей в сущности была? Никто. Впрочем, как и она мне. Ей было наплевать на меня; мне бы тоже хотелось наплевать на нее, но вот беда – я уже открылась ей, я не могу наплевать. Иначе… Иначе то, что я дала ей, – пустое, ложь, но ведь это не так. Мое понимание мира, мое чувствование, ощущение мира, – единственное, что у меня есть.
В осень всегда нужно запасаться ощущениями, иначе можно сойти с ума или уподобиться животным.
С другой стороны, так ли много я поведала своей собеседнице? Не знаю. Но как же много было тех, кому я раскрывала себя и почти сразу же уходила, обесценивая то, что имею! И как много было тех, от кого я не уходила только лишь потому, что раскрыла себя!
Как всё сложно.
Однако собеседница не презирала меня, что радовало. И ее глаза смотрели куда глубже, чтобы она способна была просто смеяться над кем-то, как это делают другие.
– Ты говоришь, что не надо зависеть от имени. И при этом зависишь от жалких сигарет. Что лучше?
Она улыбалась. Но когда услышала вопрос, перестала улыбаться и задумчиво посмотрела в сторону.
А я же смотрела на нее. Я сама не знала ответа. Мне казалось, по-настоящему сильному человеку потребуется всего лишь миг, чтобы бросить курить, достаточно лишь желания. Но не зависеть от имени… На это потребуются месяцы, если не годы…
Конечно, сигареты были всего лишь метафорой. Мне ли не похуй, кто там и что курит. Меня воспитывал в основном дед. Он умер от рака легких. Сигареты способствовали развитию болезни. Он так и не бросил курить.
– А чего ты еще хочешь от ада? – спросила она с ненавистью. Не ко мне. К миру. – Поднимайся.
Я уже вся промокла и замерзла. Тело затекло. Незнакомка подала мне руку, но я только дернулась и тут же вскочила в испуге: я увидела в ее жесте намек на лесбийство.
Она лишь засмеялась.
– ****ь, курить хочу.
Дождь усилился. Это уже не была морось. Пусть ветер стих и стало теплее, ощущение одиночества только усилилось.
Бог мой, кому мы нужны на этом свете? Тебе ли? Или ты нас бросил?
Осень.
– Так, пора искать крышу, где можно заночевать. Идем.
Я помотала головой и хотела уже пойти в другом направлении, но эта женщина схватила меня за плечо и потащила за собой. Осознав, что мне не дадут просто так уйти, я воскликнула:
– Да уже сама иду! Только скажи, как мне тебя называть? Придумай себе имя на несколько дней.
Она молчала, а потом махнула рукой:
– Задолбала. Пусть будет Дождик. Как раз актуально.
Я скривилась, а незнакомка чуть не согнулась от моей реакции.
– ****утое имя какое-то, – проворчала я. – Получше нельзя?
Новый приступ смеха. Так сильно она при мне еще не смеялась.
– Тогда тем более буду Дождиком. А ты хочешь быть Цветочком?
Я готова был обидеться, однако смешить ее мне хотелось меньше всего. Стараясь оставаться спокойной, я только спросила:
– Откуда в тебе столько злости?
Она перестала улыбаться, а потом сделала то, чего я совсем не ожидала:
– Извини. Это всё сигареты. И погода, наверное.
Мы стояли и молчали, задумчиво наклонив головы. Было тихо, шел дождь, и казалось, что во всем мире существуем только мы с ней, а точнее, только этот миг, только этот стук сердца, это дыхание…
Дрожь… Я окончательно замерзла.
– Может, – усмехнулась я, нарушая тишину, – там ты найдешь сигареты, а то уже заебала.
Она громко рассмеялась, хлопнула по плечу, и мы пошли.
Там, куда она меня привела, было много людей. Было много пива, водки, были сигареты, пятки. Кто-то богаче притащил сигары. Все пили, курили. Бренчала гитара. Рядом сидящий юноша предложил полизать мне… он как раз выпил столько, чтобы позабыть о приличиях, однако принятые им объемы спиртного оказались слишком велики, чтобы я, глядя на него, не испытывала отвращения при мысли о его предложении.
– Соглашайся, – кивнула мне моя подруга. (Хотя подруга ли? Но не называть же мне ее Дождиком)
– Тебе надо, ты и трахайся, – огрызнулась я.
Сначала мне показалось, что здесь весело. Может, не весело для меня, но люди-то уж точно веселятся. Однако оглядевшись, посмотрев большей части в глаза, я поняла, что радости нет, веселья нет… есть лишь попытка забыться – в табачном дыме, в нюхательном табаке, в алкоголе… И разделить одиночество с другими.
К слову, Дождик выкурила лишь одну сигарету, которой ей так не хватало и совсем не пила, разве что рюмку водки в самом начале.
Вечер был веселый, может быть, за счет того, что события стремительно менялись. Моя подруга, покосившись на меня, представилась Дождиком, и все присутствующие заухмылялись. Меня же она тут же назвала Цветочком, и дело ухмылкой не закончилось. Впрочем, нельзя сказать, что все умирали от смеха; нельзя и добавить, что на меня смотрели с усмешкой, а потому мои опасения и чувство стыда были напрасными. Уже потом, когда подруги рядом не было, я назвала свое настоящее имя.
… Меня-таки заставили выпить. Без передышки, без паузы, дабы не прослыть лузерошой, ламершой и просто монахиней, я выпила стакан водки. Спустя некоторое время мир потерял для меня свои краски (хотя были ли они?), наблюдать ни за кем уже не хотелось.
Помню только, как я всё же позволила тому юноше сделать мне ланет (впрочем, вполне можно сказать, что отказать я уже не могла), помню странные песни… Больше я не пила, отказывалась…
Потом бы странный обрывками сон. Вроде бы и яркий, но в целом неприятный. Проснувшись утром, я первым делом побежала в туалет, где меня пронесло. Умывшись, я оделась и вышла (пренеприятное зрелище – видеть, как люди просыпаются после бурной веселой ночи).
На улице дул неспокойный резкий ветер. Он сразу продул мое тонкое пальто, я поежилась. Дождя не было, асфальт, будучи мокрым, постепенно высыхал. Тучи ушли, небо было затянуто белыми слоистыми облаками. Белое-белое небо.
Отвратительно.
– Лучше бы были тучи, – проворчала я, ежась.
– И лучше был бы дождь? – спросила моя подруга.
Я ее совсем не заметила. Она сидела на скамье у железного забора и курила. Рыжие волосы разлетались от ветра, и подруга постоянно убирала их за уши, тихо матерясь.
– В дождь хотя бы помнишь о Боге, – сказала я, улыбаясь матам рыжеволосой . – А в такую погоду всё настолько уныло, что хочется застрелиться и вообще ни о чем не думать.
– А ты представь, что после этих облаков придет голубое небо? Разве не прекрасно?
Я задумалась. Она была права. Небо… впрочем, сейчас это всего лишь слово, а синий, далекий цвет неба казался чем-то выдуманным, сказочным, казался сном. Иллюзией…
– ****ь, не стоило вчера пить, – выругалась я. – Может, от этого мне так паршиво.
– Или от того, что даешь всем отлизать.
Меня передернуло.
– Да пошла ты. Лучше бы прекратила себя убивать.
– Это мое право – решать, жить мне или нет.
– Как мое право – трахаться с кем-то или нет, – парировала я в ответ, а потом задумалась над ее словами.
Каждый сам решает, жить ему или умирать?
А что выбрала Дождик?..
Мне захотелось сказать ее что-то глупое о том, что мы не зря здесь, но почему-то желания говорить не было совсем. Пару дней назад умер дед. Для него смерть стала освобождением…
Я посмотрела на белые унылые облака и поняла, почему в дождь не так тяжело: дует ветер, бегут тучи, – и мир живет. А сейчас… сейчас всё именно умерло. Даже дышать не хочется…
Бог, ну где же ты? Без Тебя здесь невыносимо.
Захотелось плакать.
– Как бы ты умерла?
Внезапный, причем совершенно неожиданный по смыслу вопрос заставил меня вздрогнуть.
– Что?
– Умерла бы ты как?
Я посмотрела ей в глаза. В них была тоска. Смертная тоска. Так же ли на нее влияет погода, как на меня? Или дело в осени? А может, всё намного глубже, и вся причина кроется в том, что мы живем в аду?..
Я задумалась. Дождик не торопила меня с ответом, хотя она и не знала, что я думаю о другом. О ней самой.
Потом, вспомнив, что меня, вероятно, ждут, я задумалась о своей смерти.
– Не знаю. Для меня важно, чтобы в момент смерти я жила. Чтобы умерла не от бессилия, дряхлости, когда уже ничего не понимаешь, а что-то делая.
– Не хотела бы умереть во сне?
Я не сразу ответила:
– Наверное, нет. Я хочу встретить смерть лицом к лицу, осознать ее, принять ее. Хочу, чтобы смерть стала боем самим с собой. Хотя не мы выбираем смерть, конечно, но результат одинаков всегда.
– Думаешь, не мы?
Она сделала затяжку, пристально глядя на меня, и выкинула окурок.
– Да, – ответила я. – Ей решать, где настигнуть нас: в кровати, на улице. А ты разве думаешь иначе?
Моя подруга поднялась.
– Наше право: дать ей возможность выбрать ситуацию или же самой выбрать эту ситуацию.
Я вопросительно посмотрела на нее.
– Да, я говорю о самоубийстве.
– И какую смерть ты бы выбрала? – медленно спросила я.
Она задумалась и села.
– Не знаю. Выбирать смерть – это приукрашивать ее. Но смерть – это не красиво, это обыденно. Это норма. Смерть – это самое материальное, что только есть на этом свете. Но я бы сама, наверное, хотела выбрать свою смерть. То есть поставить ей условия. И всё.
Она задумчиво хмыкнула и тут же встала. Кинув на меня мимолетный взгляд, она пошла прочь. Я вскочила и побежала за ней.
– Вот почему ты, не смотря на разговоры о свободе, куришь?
– Да. Потому что мне всё равно. Этот мир покинут всеми. Он покинут Богом, мы забыты Им. Мы в аду. Что ты так прикопалась к сигаретам?
– Дед умер отчасти из-за них… Но ты! У тебя нет зависимости. Через сигареты ты что-то пытаешься себе доказать. Может, дело не в том, что Бог покинул нас? Может, дело всего лишь в осени?
Она презрительно рассмеялась.
– Тогда в моей душе уже давно конец октября.
«Как точно, – вдруг подумала я. – Самая унылая пора – это октябрь, когда все листья опали, но снег еще не выпал. И земля стоит голая, бледная, бедная. Осень…»
Мы неспешно шли с ней по грязной улице, и никого вокруг не было; опять казалось, что мы с ней одни на этом свете. «Похоже на гомосятину, – подумала я мрачно. – Лучше бы рядом был любимый человек…»
Хотя нет, не так. Надо вот так: как хорошо, что мы с ней не одни в этом мире.
По крайней мере, всё в мире пронизано Богом. Ведь пронизано? Ведь не бросил же Ты этот мир, пусть порою кажется, что бросил? Ведь не оставил же ты нас здесь?
Захотелось плакать. Лучше бы шел дождь…
Мерзко.
Отвратительно.
– Это неправильно, – тихо сказала я. – Осенью и так невыносимо, еще и тучи. Осенью всегда должно быть чистое небо.
Я смотрела в одну точку, а потом подняла глаза: моя собеседница, не мигая, смотрела на меня. Да, она была более сухой в эмоциях, чем я, более черствой, но сейчас она меня поняла совершенно.
И полностью была со мной согласна.
Дождик медленно отвела взгляд, – мне казалось, она готова заплакать, – и достала сигареты.
– Ты говорила, у тебя есть спички.
– Аха.
Я достала спички и дала ей.
– Будешь курить? – спросила она.
– ****ь, я же говорила, что не курю.
– Ну и *** с тобой.
Мы медленно пошли дальше. Она задумчиво курила, а я, глядя на нее, уже сама подумывала начать курить.
Не хочу, – вдруг произнесло что-то в моей голове, и я со всей дури выкинула спички.
– Ты, ****ь, охуела! – заорала подруга. – Ты ебнулась, что ли?
Я не отвечала. Что я могла ответить? Только послать ее на три буквы.
– Не хочу курить.
– Да тебя никто и не заставляет, уебанка тупая. Чем же я, ****ь, буду сигареты зажигать?
Я хмыкнула:
– Кого **** чужое горе? Будешь меньше курить.
– Вот придурочная.
Она решительно пошла вперед. Я постояла еще пару секунд; улыбка медленно зарождалась на моем лице, настроение стремительно улучшалось.
Такой незначительный поступок. Но сколько эмоций.
Я рассмеялась и побежала догонять подругу. Он шла очень быстро, а я же слегка хромала, и потому к моменту, когда наконец догнала ее, достаточно запыхалась.
– Слушай. Может, ты скажешь мне нормальное имя? Хотя бы выдуманное, но чтобы наиболее соответствовало тебе.
Она взглянула на меня. Ее глаза выражали абсолютное спокойствие, словно она и не материла меня пару минут назад.
Игра, – вдруг пронеслось у меня в голове. Мы все играем в эмоции, просто кто-то забывает об этом и начинает в них верить…
– А тебе обязательно давать всему название? – спросила она, усмехаясь. – Неужели ты не можешь без того, чтобы не навешивать ярлыки?
– Поче…
– Посмотри туда, – перебила она меня.
Я посмотрела туда, куда моя подруга показала рукой.
Край неба слегка очистился, и было видно солнце. Оно уже слегка отошло от горизонта; его золотистый свет окрашивал серые облака, окрашивал небо. Было очень красиво…
– Разве этому есть название? – продолжила рыжеволосая. – Нет. Одно слово – восход. Но разве это слово хоть приблизительно отразит то, что мы видим? Нет. Можно расписать восход поподробнее, но никогда ты не вложишь в слова всю красоту.
Я молчала. Она была права. Как бы я ни старалась, я никогда не смогу передать увиденное.
Моя подруга была чертовски права! Как часто мы вешаем ярлыки, тем самым ограничивая себя, закрываясь перед новым. Как часто мы пытаемся определить рамки тому, что бесконечно и непознаваемо.
Как грустно…
Но все эти осознания пришли потом, а сейчас мне было всё равно. Я смотрела на восход и понимала, что на данный момент нет ничего прекрасней. Как я соскучилась по небу и по солнцу.
Хотелось плакать. Как хорошо, что Дождик молчала, иначе бы она заметила дрожь в моем голосе и непременно осмеяла бы.
Хотя нет. Это она бы не стала осмеивать.
Она медленно двинулась дальше. Я, больше не желая догонять ее на больную ногу, сразу же двинулась следом. Мы шли и всё время смотрели на заветный край чистого неба, пока его не закрыли тучи.
– Сейчас всего часов восемь утра, – задумчиво произнесла Дождик.
– Девяти точно нет.
Она посмотрела на меня:
– Ты всё еще хочешь знать, как меня зовут?
Конечно, мне было бы любопытно! Но вот именно, что было бы. Сейчас мне не хотелось вводить в рамки мир и себя.
– Это твое дело.
Она усмехнулась, однако в ее глазах я увидела боль. Я ответила неправильно? Она хотела назваться?
– Ну а тебя как зовут саму? Раз уж заговорили об этом.
… Но мне совсем не хотелось вспоминать своё имя. Не скрою, оно мне нравилось, я всегда был им довольна, но теперь это чувство вызывало во мне только стыд.
Я слабо улыбнулась.
– А ты бы как меня назвала?
Конечно, Дождик меня поняла.
– Не скажешь? – спросила она, улыбаясь, уже зная ответ на свой вопрос.
– Да. Не скажу.
… Мне хорошо на душе, очень хорошо. Мой неожиданный поступок со спичками и открывшийся восход подарили покой, и царящая вокруг атмосфера одиночества и отчаяния почти не трогала. Я не спеша шла за подругой, вспоминая лето, вспоминая легкий ласковый ветер, синее-пресинее небо, шум деревьев. Это всё было прекрасно. Ночи пугали не своей мрачностью, как сейчас, а обилием неизвестных жизней, когда среди тиши сильно дует ветер и кроны деревьев громко шелестят…
Я и сама не заметила, как мы оказались на мосту, смотря на едущие автомобили. Дождик молчала; я еще не видела ее такой серьезной.
Внезапно она подобрала небольшую веточку с листьями и бросила вниз. Как только она упала, несколько машин сразу проехали по ней. Моя подруга мрачно усмехнулась.
– Что с тобой?
– Ничего. Просто я только что умерла…
Я молчала.
– О чем ты?
– Я решила поспорить с собой. Если эту ветку переедут автомобили, значит, мне не жить, я мертва.
Я нахмурилась. Почему-то сдавило сердце.
– По-моему, абсурдно было надеяться, что по ней не проедутся, не думаешь?
– А может, я нарочно не оставляю себе шанса?
Я внимательно посмотрела ей в глаза – они были полны боли и неприятия. Пустоты… Такой пустоты я еще никогда не видела…
Мне захотелось плакать.
– Но почему? Почему ты не хочешь жить?
Она медленно опустила голову. Более решительным жестом она достала сигарету и положила в рот.
– ****ь, спичек же нет.
Я молча ждала ответа, не отводя взгляд.
– Наш мир – это ад. Мы все в аду.
… Осень. Как ты пронзительна. Ни одно время года так не напоминает о том, что все мы здесь – чужие. Но где наш дом, где? Знаю только, что не здесь.
Я молчала, а рыжеволосая тихо ворчала:
– ****ь, на *** было спички выкидывать? ****ь вас всех в рот…
– Я не понимаю тебя, – сказала я громко, перебивая ее недовольство…
Выкинутые спички… Мелкий поступок, конечно, но мы очень редко сознательно сходим с ума… Мелкий поступок, но он принес радость и легкость… Открывшийся край неба – неба, по которому я так соскучилась… Всё это улучшило мое настроение, мне было легко; наверное, я даже была счастлива… Но теперь всё это казалось далеким, иллюзорным, потому что передо мой стоял человек, который сдался…
Почему? Когда она стала мне так дорога? Я знаю ее только второй день… Почему?..
… Дождик перестала ворчать, внимательно и как-то очень странно посмотрела на меня, резко подалась вперед, на мгновение коснулась моих губ своими губами и отошла.
– А ты разве это любишь? – спросила она, указывая на бегущие автомобили, а потом медленно пошла прочь.
Вкус ее губ на моих губах.
Я смотрела на ревущий потом машин… Дорогие, дешевые, старые, новые… Нет, я не любила всё это и сама хотела бы убежать прочь… Жалкое бегство от настоящего мира…
Город…
Она была права, моя подруга. Мы живем в аду. Но, показывая мне другой мир, рассказывая о свободе, почему она сама видит только иллюзию и ложь?
Я посмотрела на нее. Она была уже далеко, она шла очень быстро, и мне было не догнать ее.
Неожиданно подул сильный ветер, и я поняла, как сильно замерзла. Начинал накрапывать дождик.
Несмотря на холод, я медленно пошла в другую сторону… Я бродила под дождем по мокрым улицам, ступая по грязно-желтым листьям. Мир молчал. Угрюмые от дождя дома молчали.
Всё молчало. Мы в аду.
Я вспоминала слова своей подруги и понимала, что она по-своему права. Я тоже безумно не люблю то, что меня окружает, мне это противно, но… Но ведь есть что-то еще, ради чего СТОИТ жить. И пусть всё это спрятала холодная и пустая осень, но она проходит, и следом приходит зима.
К тому же… Осень тоже по-своему прекрасна…
Мир – это не только то, что мы видим.
Так я и ходила, думая о мире, об осени, о моей подруге, о Боге. Я дико замерзла, дождь шел сильный, однако холод и дождь не были мне помехой.
Впрочем, от сырости моя больная нога снова дала о себе знать. И я неспешно захромала в свое временное пристанище.
… А там уже вовсю шло веселье. Было намного веселее, чем вчера: больше пива, водки, дешевого вина для дам, больше сигарет, смеха. Мне не было весело: глядя на эти пьяные и укуренные рожи, я видела отчаянную попытку закрыться от мира, и, чем более мир был мрачен, тем яростнее они веселились.
Как глупо. И грустно.
Моя подруга уже сидела там. В зубах ее была сигарета, она была чертовски пьяна, а по бокам сидевшие юноша и девушка гладили ей живот и ноги, и всё у них двигалось к сексу.
Мне было плохо. Мне было противно. На улице, под холодным дождем, с больной ногой я чувствовала себя менее одинокой, чем здесь.
Мы в аду, в аду, в аду… Мысль пульсировала во мне с током крови, от нее тошнило…
Неужели мы в аду? Неужели те, кто понимает это и не принимает, вынуждены кучковаться вместе и пить, пытаясь заглушить свой разум, изо всей силы пытаясь изобразить веселье, мучаясь от тоски? От тоски по лучшему миру…
И порождая новый ад…
Как всё неправильно…
Осень.
Мы в аду…
Кто-то взял гитару и хриплым от сигарет и алкоголя голосом начал петь:
Мы забытые Богом дети,
В этом мире лишь тьма и холод.
Что мы ищем на этом свете
И по чем нас мучает голод?
Мы забытые Богом дети,
Потому нам так одиноко.
Что нам делать на этой планете,
В мире алчном, в мире жестоком?
Все замолчали. Даже те, кто смеялся, смеяться перестали. Все думали об одном и том же, – я чувствовала это. И мне хотелось плакать.
Чтобы не быть одинокими, нам нужен всего лишь Бог. Но Его нет.
Неужели Ты нас оставил?
Я подошла к стене и, облокотившись на нее, медленно сползла. Песня звучала, люди молчали, и я чувствовала слезы в глазах. Хотелось рыдать, хотелось выть от боли, сердце изнывало от ран, но что-то во всех этих муках было неправильное.
Ведь есть и теплый ветер, и летний дождь. Есть и синее небо, которое манит взлететь. Небо… Я так скучаю не нему.
И я хочу снега. Хочу утром выйти на улицу и увидеть белый мир; хочу, чтобы белые хлопья снега падали мне на волосы…
Чего я хочу?
Я закрыла глаза…
В комнате было укурено, и я не заметила, как меня опьянил запах сигаретного дыма и я уснула. Проснулась я оттого, что какой-то парень полез ко мне, однако сейчас мне меньше всего хотелось с кем-то трахаться… Его рука коснулась моих джинс и расстегнула ширинку. Я открыла глаза. От парня несло перегаром и сигаретами… Он захотел поцеловать меня, и мне стало противно. Я вмазала этому пидару по яйцам, а сама встала и пошла к выходу, застегивая джинсы.
– Неужели всё это сборище лучше, чем пустой мрачный мир? – думала я вслух. – А может, всё надо начинать с себя? Может, мир надо начинать менять с себя, а не сидеть тут, как кучка неудачников?
Мне стало жарко. От постоянных криков пьяных рож, чьих-то стонов, запаха табака и спиртного закружилась голова… Я вышла на улицу и начала дышать полной грудью…
Ночь. Я так долго спала? Небо… нет, не звездное, проклятые тучи не уходили, но порою проглядывала луна. Это было необычайно мистичное и потому красивое зрелище. Дул неспокойный ветер, и по лунному свету было видно, с какой скоростью он гнал тучи.
… Тучи… Уже не слоистые облака. Ливень…
Неважно. Почему-то мне хорошо. Идет дождь, мне холодно, но слишком хорошо, чтобы возвращаться в дом. И слишком плохо в доме, чтобы променять такую ночь на душные, укуренные комнаты.
… Проснувшись, я обнаружила, что вокруг меня лежало четыре тела. Именно четыре тела – вряд ли то, что кричит пьяным голосом до середины ночи, может зваться человеком. Убрав со своего живота руку какой-то женщины, я поднялась и с отвращением увидела, что постель облевана.
– ****ые алкаши, ****ь.
Было еще рано, потому все спали и душ был свободен. После увиденного я просто нуждалась в том, чтобы помыться и постирать одежду.
… Пока одежда сохла, я, надев найденное в доме чистое тряпье, сварила поесть. Разболелась нога, а потому я проглотила пищу кое-как, не заметив вкуса, зато начавшие просыпаться после попойки люди, в том числе и те, кто разделил со мною мое ложе, только и успевали ее расхваливать.
Мне стало жарко из-за боли. От запаха перегара начало тошнить, и я, накинув куртку, вышла на улицу.
Во дворе, глядя только в небо, сидела Дождик. В руке ее была сигарета, на голове, как всегда, не было шапки, а волосы были мокрыми и спутанными. Впрочем, мои волосы уже тоже.
– Привет, – сказал она, не взглянув на меня.
Я села рядом.
– Как ты узнала меня?
– Ты хромаешь, это слышно. Как думаешь, эти тучи несут нам снег? Или я напрасно надеюсь, и будет всего лишь дождь?
– Для снега больно уж черные. И тяжелые.
– А может, ночью этот дождь станет снегом?
В ее глазах я видела отчаяние и почти затоптанную надежду. Мне очень хотелось ответить «да», но я не могла солгать. Как не могла и утешить, ибо рядом сидящему человеку мне нечего было сказать, кроме избитых и совсем не интересных слов.
– Всё лучше, чем просто белые листья облаков, – проворчала я.
– Наверное, я так и не увижу снега, – тихо сказала она. – Мне так и остаться навек в осени.
– О чем ты?
– Ты знаешь, о чем я. Мы забытые Богом дети. За что ты оставил нас в этом аду?
Только сейчас я заметила, что подруга вся грязная. Присмотревшись, я увидела на голени бордовое пятно.
– Ты дралась?
– Да.
– Сколько их было?
– Одна баба.
В этот миг мне стало страшно. Я уже знала ответ на тот вопрос, который собиралась задать.
– Ты ведь во много раз сильнее… Почему ты не защищалась?
Она пристально посмотрела на меня и медленно произнесла:
– А смысл?
Как много всего мне хотелось ей сказать! Разозлившись на нее, я замахнулась, однако она с легкостью поймала мою руку, и через мгновение я лежала в грязи.
– Дура, ****ь, Серафим Саровский нашлась! Сейчас отбиваться почему-то имело смысл!
– Да. Если бы я не отбилась, это означало бы твою правоту. Но ты не права. Ты знаешь не больше, чем я.
– Возможно. Также возможно и то, что все твои слова о свободе были пустым трепом, ибо ты, долбанный раб, сдалась, а я борюсь.
– Да пошла ты на ***! – закричала она. – Какого хера ты вообще пришла в мою жизнь? И какая к чертям свобода?
– Свобода от мира. Тогда имеешь возможность сохранить то, что внутри.
– А смысл?
– Я…
Больше я ничего не сказала. Я никогда не умела красиво говорить, лишь чувствовала.
– И как бы ты окончила свою жизнь, раз уж всё решено?
– А решено ли… Как думаешь, что там после смерти? Тепло?
– Да. В раю всегда тепло. В раю не бывает холода. Как не бывает и такой осени.
– А какая осень?
– Красивая. Обильные листопады, так что удивляешься, откуда столько листьев. А зимой – снегопады. Совсем нет метели, только теплый ветер, если он вообще бывает зимой теплый.
– А Бог там есть?
– Несомненно. В раю все пронизано Богом… Как и здесь, – добавила я очень тихо, так что подруга не услышала этих слов.
Мы молчали, а потом Дождик взяла меня за руку и повела за дом. Там я увидала дерево с большой кроной, которое не сбросило своих листьев, из-за чего земля вокруг дерева была относительно сухая. Листья засохли, так и оставшись на ветвях.
Прижав меня к стволу, рыжеволосая тихо произнесла:
– Ты знаешь, я должна это попробовать…
Она касается моих губ своими губами и начинает медленно целовать. Что-то пронзает меня… Я отвечаю ей… Мы начинаем целоваться, и я чувствую, как кружится голова, ноги становятся ватными. Она очень нежна, и при этом ее объятия полны страсти.
Я не могу этому противостоять, я отдаюсь, я обнимаю в ответ, я целую, я сгораю.
Она начинает расстегивать рубашку, которую я надела на себя, расстегивает замок джинс, ее рука уходит вниз, под мои трусики, и меня охватывает волна наслаждения.
– Что ты делаешь? – потерянно шепчу я.
– Ты совсем другая, – отвечает она. – У тебя свет в глазах. Именно поэтому я не дала тебе тогда уйти. Я захотела узнать, какая ты.
Она вновь целует меня, а я уже совсем не могу стоять. Она, видя это, снимает свой плащ и кидает на землю.
Я понимаю, что, не смотря на возбуждение, не желаю секса. Мой разум восстает. Но почему-то мне совсем не хочется противиться этой женщине.
Она садит меня на плащ и нежно укладывает. Целуя грудь, живот, она снимает с меня джинсы, нижнее белье. Низом живота я ощущаю ее горячее дыхание, и это возбуждает меня вне всяких границ.
А потом… она начинает делать мне ланет… ее руки при этом ласкают мою грудь, голова кружится, мир заливается множеством ярких образов. Я запускаю пальцы в ее волосы, я извиваюсь, теряя себя в этих наслаждениях.
А потом всё неожиданно прекращается… в смущении я поднимаю голову и смотрю на нее.
– Прости, я, как и ты, тоже не могу, – говорит она.
Я ложусь, мне нужно несколько мгновений, чтобы прийти в себя. Затем подымаюсь и начинаю одеваться.
Дождик стоит в стороне и безучастно смотрит, будто и не она меня сейчас увалила.
– Похуй, буду жить, – говорит она резко и тут же уходит в дом, оставив плащ подо мной.
Я не иду за ней.
Я знаю, отчего я, не испытывая желания, отдалась ей. Я сделала это из-за полного доверия к ней и из сострадания. Сочувствия. Мне казалось, что, может быть, эти ласки помогут ей в ее невысказанной борьбе.
Я дышала холодным воздухом, смотрела на голый неуютный мир, вновь и вновь, уже целую вечность, ощущая себя чужаком.
Осень…
Я была благодарна Дождику за то, что она не довела дело дооргазма. Дойди она до конца, и вся эта недавняя история могла стать чем-то большим, чем просто странным событием. Я могла бы уже не забыть эту рыжеволосую девушку.
А так это можно смело забыть, не придавать значения.
Осень.
На осень всегда надо запасаться впечатлениями, воспоминаниями, ведь не знаешь, как быстро придет зима. А вдруг она вообще не придет? Так можно и с ума сойти, вспоминая былое.
Наверное, всё же прошлым жить нельзя. А значит, нужно учиться жить настоящим, ценить настоящее. Но как его ценить, если этот мир и небо сейчас такие чужие?
Или всё ложь, и Бог не оставлял нас? Может, Он всегда с нами?
Я резко встала. Не потому, что мне было холодно, но потому, что эмоции переполняли меня. Даже боль в ноге пропала. Стало отчего-то тепло и уютно, будто я оказалась дома.
В настоящем доме. Я подошла к дереву и, обняв его, села на землю. Не хотелось уходить, хотелось лишь закрыть глаза и вдыхать свое новое, непривычное состояние. Мир показался мне красивым.
… Очнулась я, когда уже окончательно промерзла. Даже улыбаться не было сил. Сколько я пробыла раздетая на улице? Час? Два? Пора было возвращаться в дом, который не был моим. Я уже устала от него. Надо было уходить отсюда.
Завтра. Завтра я продолжу свой путь. Ничто и никто меня здесь более не держит.
Почему завтра? Не знаю. Что-то держало. Но скоро причина исчезнет, – в этом я не сомневалась.
… А в доме уже вовсю пили. Откуда только деньги берутся? Самой пьяной была моя подруга (хотя подруга ли?). Она подпевала гитаристу, лапала всех подряд. С нее в прямом смысле слова ржали. Она посылала всех куда подальше, при этом забавно махая рукой, и тут же с радостью окала, если в поле ее зрения попадался кто-то более-менее опрятный и трезвый.
Хотя, конечно, не одна она была пьяной. Вновь по дому разносился запах дешевых сигарет, клубничного дыма кальяна, пива… Хотя то, что они пили, даже пивом нельзя было назвать.
Я не узнавала свою подругу, и потому всё ее веселье мне казалось странным. После нашего разговора утром я смотрела на нее как на совершенно чужого человека – словно бы я отпустила ее.
Словно уже ВСЁ.
А может, я стала другой, – я не знаю. Я ничего не знаю. Разве только то, что нельзя всё отрицать, ничего не принимая взамен. Когда говоришь чему-то «нет», чему-то должен сказать «да», иначе ничто не имеет смысла, а в душе поселится безумная пустота.
Потом моя подруга начала приставать ко мне, в ее глазах я увидела лишь цинизм и не увидела желания смерти. «Передумала? – предположила я и обрадовалась. – Или до такой степени пьяна?» Послав это пьяное тело на три буквы, я сварила себе кофе и смотрела, как моя подруга ищет себе пару. Дождик была действительно очень красива, но, видимо, своим нетрезвым состоянием всех отпугивала.
Музыка кричала. Гитарист пел, но его никто не слушал. Все уже давно забили на романтику, да и вообще на то, каков мир.
Браво, вы заглушили разум.
Мерзко. Неверно. Так нельзя.
В общем, было весело.
Они были вместе, и всё равно они с ума сходили от своего одиночества. Каждый стоял у своей бездны, и бездне этой не было границ…
Была пьянка, была оргия, в которой я не участвовала. Я забилась в угол и уснула…
А утром… Утром мы все обнаружили, что моей подруги не стало. Она умерла, наверное, самой неинтересной смертью: просто собрала свои вещи и пропала. Возле кровати, где она спала, была записка:
«Я нажралась вчера сильно, придется за мной убрать. Пардон. Уехала навсегда. Уехала в новый мир».
А в самом низу записки никому не адресованные слова:
«Я рада, что узнала тебя. И еще больше рада тому, что узнала тебя так поздно. Ты пришла так вовремя».
Я понимала, что эти слова были оставлены для меня…
И понимала, что эти слова совсем не о любви.
Я смотрела на эту записку, осознавая, что знала окончание истории еще вчера. Именно поэтому я не ушла из этого дома, именно поэтому я так отчужденно смотрела на свою подругу.
Именно поэтому я отдалась ей…
Вчера я уже попрощалась.
Кто-то плакал…
Я ничего не чувствовала, разве что легкую грусть. Она ушла, и она увидит Бога. Получит ли она ответы? – я не знаю. Я ничего не знаю.
Но, отрицая, всегда нужно принимать.
Однако дело даже не в этом. Когда мы вышли на улицу, то не узнали этот мир: он был весь покрыт белым и на наши волосы мерно падали пушистые хлопья снега.
Я улыбнулась и затем засмеялась. В глазах появились слезы.
– Мой друг, ты это видишь сейчас.
Было морозно, но я был счастлива. Вскоре все, кто со мной вышел, зашли внутрь: кто выходил покурить, кто – подышать. Они не заметили, они ничего не поняли. А я… Пусть я снова осталась одна, но я НЕ БЫЛА ОДИНОКА. И я всё понимала.
Мы нуждались друг в друге – я и та, чье имя я не пожелала узнать. Она рассказала мне о свободе, обличила смерть, и я поняла, что смерти не стоит бояться.
Ну а я… Я заглушила ее страх перед новым миром, показала, что этот мир не так плох, – и поэтому она была рада мне. Но воскресить свое израненное сердце оказалось выше ее сил, бороться с этим миром оказалось выше ее сил, и потому она радовалась, что я пришла в ее жизнь так поздно. Она всё равно уехала. Но теперь она не боялась.
Смерти не стоит бояться. Но нужно бороться. Она поняла это, ведь так?
Снег… Снег белыми хлопьями падает вниз, а значит, Бог есть, осень прошла и на смену ей пришла зима.
Значит, всё имеет конец.
Даже вечность? Может, всё, кроме нее.
Я улыбнулась. Я поняла, что буду скучать по осени.
Снег. Белый-белый мир… Чистый мир. Уснувший мир. Всё будет хорошо. Даже ветер молчит. Так тихо…
Замерзнув, я зашла в дом. Все слонялись туда-сюда, все молчали. Они боялись смерти? Или завидовали?
Я взяла гитару и начал петь:
Мы забытые Богом дети,
В этом мире лишь тьма и холод.
Что мы ищем на этом свете
И по чем нас мучает голод?
Мы забытые Богом дети,
И порой нам так одиноко.
Что нам делать на этой планете,
В мире алчном, в мире жестоком?
Здесь нет света, здесь злые взгляды.
Доброта, чистота позабыты..
Как забыли? Что же вам надо
В этом мире, где все вы убиты?
Хочется выпить. Может, закурить?
На меня удивленно смотрят, будто я сошла с ума. На деле же это они сошли с ума. Я улыбаюсь, ставлю гитару возле дивана и, хватая свои вещи, ухожу прочь.
Я не вернусь. Мой путь идет дальше.
Я шла по улице, к своей радости замечая, как усиливается снег, перерастая в снегопад. Несмотря на мороз, мне было уютно и хорошо, будто я сидела в теплом свитере на подоконнике и смотрела на разрастающееся буйство стихии через окно.
Впрочем, буйство ли? Вечером всё пройдет.
Но это неважно, и не об этом я думала. Думала я о своей подруге… Наверное, я с самого начала знала, кто она, вот почему я пошла за ней; а она, всё решив для себя, продолжала искать.
– Снег…
… Я была права. Вечером снег прошел. Всё имеет конец. Проснувшись ночью, я увидела полную луну и яркие-яркие звезды.
… Облака ушли.
Как я скучал по луне и по звездам. И как же всё это красиво.
Я вышла на улицу. Покрытый снегом, мир вроде бы уснул, но это было не так: он просто замолчал. Мир, луна, звезды – всё это незримыми глазами смотрело на меня.
Всё это учило терпению и принятию.
Зима…