Школьное окно

               

«- Скажи, жизнь всегда такая трудная или только в детстве?
- Всегда».
Из фильма Люка Бессона  «LEON».
               


 Учителя были разными. Всех помню. Даже как они держали классный журнал – кто подмышкой, кто в руке, кто двумя руками, если не несли стопки наших тетрадей.

Она журнал забывала. «Сбегай в учительскую?» - просила она меня. Я бежал за журналом.

Она вела уроки математики. Сначала удивлялась, ставя мне двойки, потом ставила их легко, не удивляясь.
 
Я привык к этому и стал наблюдать за ней. Она была скучна, как её математика. Жизнь для неё была ожиданием счастливых перемен. Но ожидание перешло в тягучее подобие жизни без особых подробностей. Дни летели, как звёзды с летнего неба. Зимы шли косяком, как летят по осени журавли к югу.
 
Звали её Надеждой Николаевной. Ну что за имя? Вот взять нашу «немку» – Клару Карловну! Звучит, а?! Язык сломаешь. Зато весь класс обхохатывался, когда кто-то из учеников пытался выговорить – Клара Калролвна. Да.

У Клары Карловны – и причёска горкой, и сапоги импортные, и «пальто с мехом!» У Надежды пальто было без меха. Коричневое. Шаль ещё пуховая была, боты грустные – тоска серая. Вот вела бы она мою любимую географию! И пальто бы сменила! Так нет. Пальто останется вечным, как выцветший флаг страны советов на балконе у фронтовика дяди Жоры.
 
Математичка была печальной, незаметной и, казалось, никому не нужной. Всё правильно. А кому, блин, в этом городе нужна математика? Да и во многих других городах тоже? Незаметность существования Надежду устраивала. Она математически просчитала свою жизнь и тихо ожидала конца. Ветры перемен проносились мимо неё, как огоньки в окошке поезда. Но, Надежда имела право на надежду! Всё «рыцаря» на сивой кобыле ждала. Как спасения! Зря. Рыцарей в стране давно повывели и передавили, как тараканов. Зато бутафорских развелось, с комсомольскими значками на груди. Надежда и на такого была рада, да всё как-то не случалось.

Я её ненавидел. За четверть вышла двойка. Ко всему этому я ещё влюбился. В одноклассницу. Не ко времени, конечно. Но, любовь не запланируешь. А что в моей долбаной жизни запланируешь? Разве только получку соседа и его пьяные песни за стеной.

Я их сравнивал. Учителку и одноклассницу. Они были одного роста. Вот бы на физкультуре посмотреть? Там они раздевались, визжали и носились с мячом. Математичка на физре! Полуголая! Да. Такие мысли бывают только у двоечников...

Моей отдушиной в жизни были голуби. На них можно долго смотреть, как на огонь или рыбок в аквариуме. Я держал голубей на балконе. С ними можно было  разговаривать и не делать уроки. Собаку держать мать не разрешила. А я хотел овчарку, потом уехать с ней служить на границу нашей Советской Родины.

Голубей пришлось оставить, когда из «загнивающего Запада» нахлынуло цунами музыки «Битлз». Подкралась таки смерть к коммунизму. Надо же, и не от Гитлера ведь! Да, вот так живёшь и не знаешь, откуда какой напасти ожидать.

На ноябрьские праздники в школьном спортзале была организована торжественная линейка. Начальство и актив школы принарядились. В белое с чёрным. Стены обвешали красным. Из учительской притащили портрет Ленина и Брежнева.

Выступал директор, потом завуч. Награждали «пятёрочников» по итогам математической олимпиады. Потом по повестке была экзекуция «позора» над отстающими учениками. Всех двоечников выводили перед строем. Я стоял перед любимой девчонкой. Свет померк, надежды рухнули. Лучше бы меня расстреляли!

- Позор двоечникам! Три-четыре: позор! позор!.. – дирижировала завуч.

Все весело скандировали: п о з о р!!! Кто-то зааплодировал. Мутырзин присвистнул. Самое время было ещё и цыганочку с выходом сбацать! Или чечётку! Праздник никак на дворе! «День 7 ноября – Красный день календаря!»

Я готов был провалиться сквозь землю.

«Плевать я хотела на революцию, на вашего Брежнева и на вашу кэпээсэс! Я верю только в своего папу, хоть он и сидит в тюрьме!  А вы все – большие советские сволочи!» – выкрикнула двоечница Ерофеева в сторону дирекции школы.
А я ничего не выкрикнул. Я позорно молчал.
Ерофееву тут же «повязали». Элементарно скрутили. Она неделю назад только выписалась из психушки. Даже её больничные вши не успели привыкнуть к внебольничному режиму.

- Что вы делаете, Светлана Леонидовна? – возмутилась математичка. – Вы что, сдурели? Немедленно отпустите девочке руки!

Упирающуюся Ерофееву чуть ли не волоком «этапировали» из спортзала в учительскую и вызвали скорую помощь.

Надежда собрала всех двоечников и вывела из зала. «Идите домой, и забудьте про это!»

За ней выбежала завуч:

- Верните детей, немедленно! Хулиганка! И не сметь впредь ноги вашей ступать! Как она затесалась в нашем коллективе?! Кто?! Во-о-н из школы!! – задыхалась в припадке возмущения завуч.

И пришёл Ерофеевой «полный  пи…ц», нет – конец. Забегая вперёд, скажу, что никто из нас её больше никогда не видел.

- Так ведь Ерофеева не против Генерального секретаря! Она и не против КПСС!  Она просто больна! – защищала её Надежда в учительской.
- Тем более! Её болезнь социально опасна. Дело может, и не в Брежневе. Дело в том, что она свободно говорит то, что думает. А это абсолютно недопустимо в советской школе! – отрезала завуч.

После того случая был большой скандал. Завучиху чуть не хватил удар, Надежда Николаевна уволилась из школы, а Ерофееву навсегда «упрятали» в дурдом. Математику стал преподавать Игорь Анатольевич. Двоек у меня уменьшилось.

Предал я Ерофееву тогда на линейке, испугался. «А раз испугался – то говном остался». Больше защищать меня было не кому. Жизнь приостановилась. Чего-то недоставало. Недоставало Надежды Николаевны и Ерофеевой. Ещё мне не хватало автомата или хотя бы кривой турецкой сабли. Для чего? Сами знаете для чего.

А зачем ходить в школу? Деньги я считать умею. Зачем мне теоремы и законы физики? Что они мне дадут? Правильно. «Хренасдва дадут! Догонят и ещё дадут».

Школа – дерьмо? Не знаю, не могу за глаза говорить. Что-то ведь было незабываемое? Математичка, например, или «бесноватая» Ерофеева!
 
Потом мне никогда не приходилось стоять перед строем. Ведь я даже не ходил в атаку на полях сражений, не проливал кровь в битвах за уродов Кремля, не кричал «гуга» в штрафбатовских атаках, никого не успел предать и никому не выстрелил в спину.

Я не люблю (о, какой дичайший ужас для педсовета!) свою долбаную Родину. Я её невзлюбил ещё в животе у мамки. Удивительно, как эта ненависть могла проникнуть ко мне сквозь мамкин живот?
_ _ _