O see ye not yon narrow road
So thick beset wi' thorns and briers?
That is the path of Righteousness,
Though after it but few inquires.
And see ye not yon braid, braid road
That lies across the lily leven?
That is the path of Wickedness,
Though some call it the Road to Heaven.
And see ye not yon bonny road
That winds about yon fernie brae?
That is the road to fair Elfland,
Where thou and I this night maun gae.
Вот этот путь, что вверх идет,
Тернист и тесен, прям и крут.
К добру и правде он ведет,
По нем немногие идут.
Другая – торная тропа –
Полна соблазнов и услад.
По ней всегда идет толпа,
Но этот путь – дорога в ад.
Бежит, петляя меж болот
дорожка третья, как змея,
Она в Эльфландию ведет,
Где скоро будем ты да я.
Дж. Р.Р. Толкиен,
«О волшебных историях»
Летопись первая
Черный Странник
Пролог
Если когдато звезды светили ярче, а луна была ближе и больше, и земная твердь не была еще расколота на материки и острова – значит, тогда имели место события, о каких я хотел бы поведать Вам, любезный читатель.
Но прежде я вынужден предвосхитить повествование несколькими словами о мироустройстве тех времен, дабы рассеять мглу недопонимания перед взором читателя, набравшегося мужества заглянуть в глубину веков.
Ибо поприщем всех бедствий и деяний всегда оставались народы и их края – о них первыми и пойдет речь...
***
В те давние времена по земле бродило множество разных существ, для нас чудных. Но тех, кто не только лишь разговаривал меж собою, но и умел писать, чтобы запечатлевать все великие события своей эпохи, было немного, впрочем, как и сейчас, за исключением разве, что в те годы понятие о народах, если так можно выразиться, было несколько шире в качестве и уже в количестве...
I. О людях
Им нелегко сказать себе: «Я не хочу», – когда судьба сталкивает их с желаемым ими, тем более, когда это желаемое – власть. Потому многих из этого народа легко искусить. Но встречаются в нем неподкупные, скромные витязи. Многие из этого народа не мудры и не благодетельны. Но порой рождаются среди него те единственные, что возвышают этот мир красотой и справедливостью. Это народ слабых и трусливых. Но найдутся в нем подлинные храбрецы, всегда готовые, пусть на погибель себе, вступить в схватку с любым врагом, – таковы люди; с них мы и начнем.
Вопервых, потому, что всем нам знакомы они отнюдь не понаслышке, и, вовторых, потому, что числом они уступали разве что своим извечным врагам (но о тех чуть позже). Итак, многочисленные, обитали они едва ли не в каждом уголке бескрайнего мира. Их можно было найти на юге – смуглокожих кочевников среди песчаных пустынь и чудесных оазисов. И на севере – бледнокожих горцев, с рыжим волосом и суровым нравом. И на востоке – раскосых поселенцев степей, клыкастых гор и душных прибрежных чащ. Но говоря «люди», в те времена, как правило, подразумевали людей Запада.
Взамен быстротечности отпущенных жизней, люди Запада – насельники живописных холмов и тенистых долин, последними провожающие солнце, – как и прочие в своем роде, были стремительны во всех своих делах до самозабвения и мужественны до самопожертвования – и скоро возвысились над могучими и мудрыми соседями (но и о тех чуть позже).
Как уже было сказано: кому из нас не знакомы люди; но тогда были другие времена, мир был моложе, было больше опасностей и меньше искусственного, и в людях тогда еще горел облагораживающий огонь первозданности, и всего чище он был в людях Запада. Одни из немногих и единственные в своем роде, они с течением веков не утратили, а продолжали хранить в сердцах верность предвечному Белому Свету, лучившемуся, как звезда в ночи, из темных глубин времени, от легендарного Короля Королей, Ангилиона, – некогда, как гласят полузабытые предания, уберегшего их и иные племена от всесокрушающей Тени с Востока и на их земле воздвигшего в ту пору свой оплот, последний островок свободы и благоденствия; так зародилось королевство, не одно поколение лежавшее в самом сердце северозападного мира и служившее ему незыблемой опорой, – держава людей, светлокожих и с пепельным волосом, – королевство, прославленное в преданиях под именем Ангелинор.
Верность людей Белому Свету служила для их сердец и разума мостом к святейшей чистоте и мудрости, запечатленных во всех их творениях, коими они преумножали красоту своей земли.
Но у них (и у верных соседей их) всегда были враги – дикие Орды Востока во главе с кровожадным племенем орков, злейшими ненавистниками красоты и порядка.
И всю мощь своего духа, множество сил и все умения люди Запада были вынуждены, дабы не сгинуть, вложить в ужаснейшее ремесло – войну.
Они воздвигали могучие твердыни, заковывали в латы своих священных животных, коней, коих приручили еще в седой древности. Они ковали острые мечи и крепкую броню для своих рыцарей, и, оберегая свою землю от всех ее врагов, невольно недремлющим часовым в сверкающих доспехах служили для всего остального западного мира.
II. Об эльфах
Слава об их красе, воспетая множеством баллад, сквозь долгие века дошла и до наших дней. Слава разноречивая, ибо и поныне есть те, кто преклоняется пред их совершенством, и те, кто не доверяет их великолепию – находит лицемерием, роднит с темными силами этого мира. Ибо нелегко поверить бренному человеку, что дитя земное, такое же, как он сам – из плоти и крови, может неизменно сохранять полноту жизни, подобную только что распустившемуся цветку, утопающему в лучах полуденного солнца. И сейчас, когда, казалось бы, минул их век, они таинственны не менее, чем в те времена, когда они нередко попадались на глаза смертным. Сейчас, как и тогда, мы приписываем им чародейство, ибо признаем в них великую мудрость, воспитанную и очищенную, как камень морской водой, временем, что обходит их стороной, как облака небесные, отражаясь в глади морской, обходят стороной все то, что покоится на дне.
Укрытые, как щитом, королевством людей, долговечные эльфы – непреклонные и благородные во всех своих деяниях – издревле обитали к западу от берегов своих смертных соседей, на покрытом дивными лесами острове, испокон веков носившем имя Эвалон.
С самого начала истории мира Дивный Народ, или Дети Эвалона, делились на три семьи: лесные эльфы, высшие и лунные.
«Лесные» (прозвали их так, наверное, за чудное обыкновение возводить себе жилища не гденибудь, а на деревьяхвеликанах) по праву считаются изначальными, ибо всегда жили на своей чарующей земле – ниоткуда не приходили и никуда не возвращались – и живут там и поныне. Обладают они золотистыми, словно снопы полуденного света, локонами, а очи их зелены, как вешнее цветенье. И справедливо признаются лучшими в истории мира охотниками: несравненные мастера в стрельбе из лука они столь же, сколь и в умении скрываться от чужих глаз. Они часто, даже когда за рубежами их страны сгущались тучи, на излюбленных лесных опушках, вокруг высоких костров устраивали пир с музыкой – неспешной и тонкой, как журчанье ручейка, очаровывающей смертных, – какую в час мироздания и до скончания времен полюбили так же сильно, как и свой чудесный остров.
Лесные эльфы были схожи со своими собратьями, каких прозывали «высшими», ровно настолько же, насколько и различны.
Власы у высших эльфов такие же золотистые, как и у их лесных собратьев, лишь немного светлее и как бы искристее, а глаза – голубы, как небеса, и в глуби их, словно там притаились неугасимые звезды, лучится холодный свет. Руками они сильнее, чем «лесные», а сердцем – мужественнее; но не так быстроноги. И в сердцах их отважных теплилась не меньшая, чем у эльфов лесных, любовь к музыке, – теплилась, разделяя свое вместилище и с совсем иным пристрастием. Не меньше, чем гномы, высшие эльфы чтили кузнецкое искусство.
Обе семьи эльфов, невзирая на все внешнее сходство, расходились несколько не только лишь в пристрастиях, но и в норове. Если «лесные» подстерегали своих врагов в тени рощ и разили их стрелами и отравленными дротиками, то «высшие», вооруженные сверкающими мечами, всегда – с реющими на ветру стягами и пением горнов – выходили навстречу своим врагам.
Могущественны и горделивы высшие эльфы, а история возникновения их семьи – таинственна. Но вот что мудрые, бесконечной своей памятью проливая свет на дела давно минувших дней, отвечают по сему поводу:
«Говорят, когда разумные твари впервые забыли, кто они и зачем пришли в этот мир, – на Востоке, предвечная, как звезды, поднялась Тень, долго доселе дремавшая, как дремлет пламя в чреве огнедышащей горы, – тогда же, в обличье великом и доблестном, явился в земной мир Тот, кого эльфы нарекали Светлым Духом, гномы – Аватаром, а люди – Ангилионом. И воздвиг Он в сердце Запада оплот свой и державу для людей – Ангелинор, и тогда у племени сего появился государь, помазанный Ангилионом, – первый в своем роде и второй после Короля Королей. Все это делалось для грядущей войны – Первой Войны этого, тогда еще молодого, мира.
Говорят, тогда же сквозь холодную тьму внешнего мира, от дальних звезд, на прекрасном корабле, сияющем серебром и белоснежными парусами, явился Арие – первый из высших эльфов ступивший на землю этого мира и позже верховный правитель Эвалона – явился, дабы помочь своему владыке, Ангилиону, в войне против великой Тени. Он присягнул первому королю Ангелинора на вечный союз и молвил так:
– Покуда будут живы наши наследники, не увянет память об этой дружбе.
Арие воздвиг на крайнем западе мира Звездный Маяк, и новые величественные корабли под серыми парусами приносили высших эльфов в гавани земного мира.
Так явились великие бессмертные и явили с собой незабвенную мудрость, что всегда воспламеняет мысль чистых сердцем. А таковых в те годы было немало. Но и восставшая Тень, извращающая все, каким оно было изначально, была сильна как никогда в будущем. Она сомкнулась тогда округ Запада, угрожая заглотить весь мир без остатка. Но Ангилион исполнил то, зачем явился – свергнул Тень, или того, кого также нарекали Демоном или Темным Началом; но сгинул сам.
Великой болью и ценой невосполнимых утрат Первая Война этого мира была выиграна. Но высшие эльфы, могучие союзники Запада, не покинули берегов этой земли, не возвернулись туда, откуда прибыли когдато – в час великой нужды. Они остались жить в Аустелладе, Звездных Гаванях, на западном побережье дивного острова Эвалон, в расселине меж вздымающихся вдоль внешнего моря снежновершинных гор.
Они, совместно со своими сородичами и гномами, помогли воздвигнуть в стране людей в память о Владыке самый неприступный, самый прекрасный в истории мира город и нарекли его именем того – Ангилион. Но лишь пуще хмурились те, кто был наделен дальновидностью, глядя то на величайшую твердыню, то на необычайно могучих и неусомнимо верных союзников, нежданно разделивших с ними землю этого мира, и приговаривали: «Это еще не конец...»
Когда лесные и высшие эльфы начали вступать в родственные связи, их дети рождались с волосом чернее воронова пера. Так началась история лунных эльфов.
В мерцающем сумраке под густой сенью Серебряного Леса они обрели дивное пристанище и свое диковинное прозвание. Известно же о них немного, ибо вобрали в себя все от двух других семей, и вдвойне – скрытность. Они были так далеки от всего происходящего в мире, что даже – единственные в своем роде – не испытывали ни гнева, ни ненависти, ни неприязни к, казалось бы, полной своей противоположности, своим северным соседям, проживающим на материке...
III. О гномах
Не погибла на суровых тропах времени память наша о коренастом, с густыми бородами, народце, селившемся в горах или предгорьях, в уединенных пещерах – о волшебных кузнецах и ювелирах. Но все, что нам известно о них, относится лишь к одному из нескольких существовавших в те давние лета кланов.
Издавна, как эльфы на сймьи, гномы – жители горной страны Тангарии, располагавшейся севернее королевства людей и омываемой с трех сторон холодными волнами внешнего моря, – разделялись на кланы: Кузнецов, Руномастеров и Тучегонов.
И в ту пору под гномами зачастую разумели клан Кузнецов, ибо был он самым многочисленным из всех. И кровь его была сильнейшей из всех, ибо в смешении ее рождались и вырастали молодые гномы с норовом, присущем лишь этому клану – не забывали дружбы и не прощали обид, любили праздный отдых и не меньше – своевольный труд и, хотя не обладали великолепными, как у эльфов, голосами и не исполняли столь же чарующей музыки, они пели – когда работали, когда пировали, когда шли в бой. Вырастали невероятно сильными: легко подымали вес вдвое тяжелее своего – но таковыми были все гномы всех кланов. И невероятно выносливыми – казалось, истину гласит стародавняя легенда, гласящая, что весь их род произошел от камней.
Среди прочих кланов Кузнецы признавались также самыми правильными гномами, ибо единственные сохранили обыкновение сооружать из глубоких пещер дивные подгорные чертоги. Селились же они преимущественно в срединной части гор, так, чтобы подыматься не особенно высоко и не по самой крутизне и чтоб нелегко врагу было подступится к их вотчине. И там, в недрах земной крепи, в залитых светом залах, они – Кузнецы – неустанным, но излюбленным трудом поддерживали досточтимое прозвание своего клана. Но их клинки славились по всему свету не только лишь своей остротой, доспехи – прочностью, а украшения – удивительной красотой. Все их творения имели также еще особенные свойства.
Руномастеры – те пониже ростом, поуже в плечах, с бородами не такими густыми, но много длиннее. Нелюдимые и негостеприимные, они селились в низовьях гор, на поверхности, отшельническими семьями или вовсе поодиночке и казались старцами даже в пору своей юности. И если Кузнецы творили необыкновенные вещи с необыкновенными свойствами – волшебными, как говорили тогда и говорили бы сейчас – и никому не открывали своих тайн, то угрюмые гномы клана Руномастеров были кладезью этих тайн, завязанных на особливом языке и письменности гномов, – за что, собственно, и получили свое замысловатое прозвание. Они справедливо признавались средоточием многовековой мудрости этого древнего народа.
На момент нашего повествования древнего королевства гномов, Тангарии, более не существует, осталась лишь одноименная страна с разрозненными, хоть и не враждующими царствами, с собственными владыками. Однако на западе гномьих земель крепло юное королевство, созданное теми гномами, что были уроженцами клана Руномастеров, но что отреклись от своих предков и от их устоев и прозвали себя «ученые». Это королевство зиждилось на вершине древней горы и носило имя Арканион. С трех сторон омывали ту гору, звавшуюся Залам, холодные волны внешнего моря, а с востока отрезала от материка бурная река, она же отмечала границу владений арканийцев. Они подарили миру алхимический лед и огненный порошок, какой позже люди прозвали порохом. И стремились приобнажить тайны мироздания и думали, что перешагнули своих отцов, но на самом деле стремились уже не к тому, чтобы усмирить стихии и облагородить свои земли, нежели те, а лишь к силе и могуществу.
– С эльфической гнильцой они!
– И на брата нашегото не похожи!
– В ногах – много, а в бороде – мало!
Так и Кузнецы, и Руномастеры отзывались о своих сородичах из клана Тучегонов.
А те в ответ – молчали, ибо вообще любили помолчать, чем разительно отличались от прочих кланов. Как отличались от них и в своем отношении к Детям Эвалона – не просто терпеливо, как прочие сыны Тангарии, а, к вящему непониманию тех, без всякой неприязни.
Ничего особенного Тучегоны не ковали и не хранили никаких особых знаний. Но их, как Кузнецов – к наковальне, а Руномастеров – к книгам, манила к себе неизвестность, скрытая там, вдали, куда взирали они с головокружительных высот горных вершин, где селились издревле, рядом с величайшими в истории мира птицами, ныне канувшими в бездну времен, – архиорлами.
Свое диковинное прозвание Тучегоны получили не иначе как за свое диковинное для гномов бесстрашие, ибо в отличие от прочих кланов не боялись они потерять твердую почву под ногами: не боялись ни глубоких водоемов, ни езды верхом, и, погоняемые дыханием ледяного ветра, рассекали небесную мглу на крылах могучих птиц.
Верные врожденной своей страсти, Тучегоны – пешком, ибо архиорлы редко отлетали далеко от своих гнезд на вершинах Звездных Гор – единственные из племени гномов отправлялись в далекие путешествия.
IV. О врагах
С тех самых пор, как явился и сгинул Ангилион, существовал созданный им великий союз, имя коему – Лига Запада. И с тех самых времен, какие уже тускло помнят легенды, люди, эльфы и гномы под единым знаменем – белого крыла и трех звезд в темносиних вечереющих небесах – противостояли Востоку: сперва великой Тени, а затем, много позже, – тому, что осталось от ее не изничтоженных под корень войск, ее наследию.
Та половина уцелевших после сокрушительного поражения войск Темного Начала, что состояла из волковоборотней, восставших из могил мертвецов и прочих жутких порождений ночного мрака, за какими позже во все времена охотились паладины, рассеялась по миру, и докучала Западу не больше, чем пчела путешественнику. Но вот другая часть, откачивавшая к самым окраинам Востока, с годами сплотилась вновь, и взметнулось в небо новое знамя – черная на багряном фоне волчья голова с ощерившимися клыками – надолго запомнившееся Лиге. Имя этой поднявшейся на Востоке силе уже упоминалось на сих страницах – Орда Востока.
Орки, тролли и гоблины, плодясь, как саранча, с ненавистью всматривались на запад, но на протяжении многих лет, вынашивая мысль о сокрушительной войне, совершали лишь незначительные набеги на приграничные поселения людей. Рыцари Ангелинора неизменно давали тем жестокий отпор, но затем только укрепляли защиту и не совались на землю противников, ибо была она весьма далека – за бескрайней Багряной Степью и труднопроходимыми Инистыми Горами. И в упоении собственной мощью люди не верили, что когданибудь у их недругов хватит сил и дерзости тягаться против доблестной Лиги.
Но древнее это противостояние в конце концов вылилось войной, превзошедшей по своей жестокости все прочие, ибо накопившиеся за века ненависть и гнев хлынули, словно воды рухнувшей плотины. Имя этому противоборству летописи дают – Великая Война, или Война Миров, ибо столкнулись тогда на поле брани народы, проживающие в разных окраинах мира.
Земля от запада до востока выжглась огнем, приютила в себе рассыпающиеся в прах тела и оружия, напиталась кровью. Десять лет страх и гнев были воздухом для всего живого. Чаша весов колебалась. Но в этой войне, утратив половину численности своих народов, Лига взяла верх. Девять десятых Орды Востока было уничтожено, ибо войска Запада ворвались в земли, где никогда прежде не ступала нога человека, гнома или эльфа, и принялись очищать восточные земли. Но воители Лиги обуздали свою ярость и сделали то, чего никогда бы не сделали их враги. Они смиловались над сокрушенным противником и вместо того, чтобы избавить мир от мерзкого племени орков, какие, они знали, никогда не успокоятся, не смирятся и не признают над собой власть Запада, изгнали их – на заморский север, на ледяной материк, прозывавшийся в ту пору Вершина Мира. Оставшиеся гоблины и тролли, от кого не приходилось ожидать угрозы, забились в самые дальние и темные уголки своих пещер и не казали более оттуда своего носа. И во мраке, в их черных сердцах, как блеск в их глазах, не угасала надежда, что когданибудь их вожди – орки – возвратятся из гибельного изгнания, и тогда та же судьба, что их сейчас, постигнет ненавистный им Запад.
Так завершилась Великая Война, и здесь завершается наш рассказ о народах и их краях, и начинается совсем другая история, вытекающая из событий уже упомянутых.
***
О Далграде и Гламе
Отгорели костры войны. Перед победителями, со скорбью в сердцах воспевающими славных витязей, лежали новые, бескрайние земли – и на той земле, из праха тех витязей, из пепла былых сражений поднялось новое королевство. Имя ему – Азианор.
Образовывались новые города, с новым укладом – там люди и гномы жили по соседству. И одним из таких городков на восточном побережье мира, на Краю Света, был Далград, и история его возникновения такова...
Белым пятном, неизведанной пустотой простирался будущий Азианор на картах мира в руках западных владык. И была созвана Гильдия Исследователей , какой предстояло проложить или отыскать тропы в диком краю и разузнать обо всем, что может представлять собой ценность – от целебных ростков до золотоносных пещер. И на крайнем востоке мира, среди скалистых холмов и гор, искусные кладоискатели обнаружили небывалые месторождения многоразличных руд. И нарекли то место Рудный Кряж. А немного позже, под руками людей и – преимущественно – гномов, всех тех, кому нечего было терять, кого не пугал суровый климат и тяжелый труд, кого прельстила щедрая оплата, в долине Рудного Кряжа вырос городок – Далград.
Надо сказать, в Далграде имелся диковинный обычай: по вечерам жители зажигали свет на крыльцах, и окажись путник в поздний час перед улицами этого далекого городка, его охватило бы чувство, что он очутился в одной из легенд о чудесных эльфийских городах, где мрак ночи тает вокруг магических лампад. Но жители городка не затем зажигали свет, чтобы очаровать нечаянных путников, а потому лишь, что горы и леса округ полнились дикими зверями, острожными и кровожадными.
И вот однажды в вечерних сумерках в Далград въехал странник. Это был гном. Мало того, что ехал он верхом, так правил не какимнибудь пони, а самым что ни на есть чистокровным жеребцом из самих табунов Ангелинора. Появление чудного незнакомца стало для маленького уединенного городка большим событием, вдохновившим любителей почесать языки.
Едва жители узнали имя загадочного путешественника – Глам – как молва по городу из уст в уста покатилась еще сильней, еще таинственней, ибо точьвточь звали одного из величайших героев Великой Войны, свершившего коренной перелом в решающей битве на Багряной Степи, когда он, верхом на своем архиорле, Каздаме, свергнул Ахриурука, верховного вождя орков и могущественного чародея, и его черного дракона. Но тот ли это был Глам или нет – никто не знал, а сам он оказался весьма неразговорчив.
Но как многие и думали, это был тот самый герой. После войны он не воротился в родные края, а, верный врожденной страсти, отправился в далекие, ему неведомые. Дух странствий множество десятилетий не давал знать ему покоя. Но сердце его подогревать он вечно не мог, и, наконец, все расстилавшиеся перед ним дороги сплелись в однуединственную стезю, приведшую его в далекий Далград, где он, остепенившись, обрел дом и занялся знахарским искусством. Все его время с той поры уходило на поиски диковинных трав, варку и продажу целительных снадобий, какие, надо сказать, пользовались немалым успехом.
Втянувшись в жизнь мирную и в ней, словно в бездонном омуте, схоронив все, чем только и дышал когда-то, он отдалился от славного своего прошлого, придал его забвению.
Часть первая.
Глава I. Нежданный гость
Мирно тянулась последняя осень столетия от окончания войны.
На Западе, в землях процветания городов и народов, еще зеленой оставалась трава, и в дуновении ветра ощущалась лишь свежесть, не стужа. Как известно, лист увядает с конца...
На Востоке, на Краю Света, для жителей городка, зовущегося Далград, нынешняя осень выдалась особенной, ибо многоразличные странности предвещали перемены, добрые ли, плохие ли, как знать. Главное, что настораживало умы – это явившаяся не в срок зима, вернее сказать, павший на сентябрь снег и суровые холода. Мало того, заморозки то отступали, то обрушивались с новой силой. Так, в один день мог пролиться дождь, на следующий – выпасть снег, а на третий – вовсе и то, и другое! Охотники роптали, ибо зверь взялся кочевать далеко на юг, а любители потехи ради посеять среди толпы страх и тревогу без умолку твердили, что грядут чуть ли не сумерки времен. Иные отмахивались, уверяя, что это временно и что жизнь скоро вновь войдет в старое русло, а кто был прав, рассудит время.
Нежданные морозы ударили и по застоявшейся, привычной жизни местного знахаря, ибо едва пахнуло зимой, как все диковинные травы, все орехи и коренья, коими в пору ранней осени сулил щедро поделиться лес, замерзли и иссохли. В наставшее вдруг темное, холодное время года мало что росло, так что знахарствующий гном занимался лишь продажей снадобий, все свободное время тратил на варку зелий, а выходные проводил за доброй пинтой свежего пива в компании веселых друзей под уютными, закопченными табачным дымом сводами излюбленной им таверны «Пивная Бейтса».
Поздним вечером очередного воскресенья, в ярком свете назревшего месяца, Глам, напевая старинный мотив, неспешно возвращался домой после славного отдыха. Окажись среди окутанных густым туманом домов дремлющего города случайный прохожий, он бы счел, что на него движется вовсе не гном, а человек! Да, Глам был гномом, но среди своего племени считался едва ли не великаном. Однако белая как снег борода, длинная и опрятно причесанная, обрамляющая смуглое, добродушное лицо, ясно вещала о том, что за кровь течет в этом крепком и сильном теле. Изпод кустистых бровей его глядели проницательные серые, как осенний рассвет, глаза. Седые волосы были подобраны в хвост, а в ухе под светом звезд поблескивала серебряная серьга. В голове у Глама шумело, нынче он был не на шутку одурманен хмелем, что весьма странно, ведь обычно он возвращался домой бодрым, несмотря на немалое количество осушенных пинт пива. Плотно утоптанный снег похрустывал под хмельными шагами крепких сапог, увенчанных коваными носками, но никто этого не слышал, улица была пуста, и лишь изредка издали доносилось эхо отдельных шорохов.
Древние и неизменные, синесерые в ночной мгле горы нависали над сонным поселением, будто стражи. Безудержно мимо них проплывали и сгущались над крышами безмолвных домов тучи, заметить кои можно было разве что по звездам – хрустальные огоньки гасли один за другим, как свечи на сквозняке.
– Проклятье! Вновь эта погода за свое... – проворчал Глам, миновав дверцу низкой ограды и по мощенной – ныне не булыжником, а снегом – дорожке приближаясь к двери своего дома, широкого и приземистого.
Подступившись, зажег над дверью лампадку – мягкий янтарный свет разлился по порогу. Отперев замок, ступил во мрак просторного дома и, точно охотник, знающий в своем лесу каждую тропку, сквозь густые тени, прорезанные полосами лунного света, добрался до почивальни. Устало зевнув, Глам чуток пошатнулся и собрался уж бессильно плюхнуться на мягкую, так и манящую в свои теплые, нежные объятия кровать и целиком провалиться в царство снов, как вдруг – Бум! Бум! – раздался громоподобный стук в дверь.
– Разрази пламя небес того, кто в этакое время в гости норовит сходить! – сонно проворчал гном и стремительным шагом пустился обратно, к входной двери; дойдя же, гаркнул: – Кого это нелегкая принесла! Кто там?
– Друг... – приглушенный свистом ветра послышался ответ.
– Друг? Тоже мне. Имя свое назови!
– Хороший друг.
– Чудак какойто... Опять, наверно, этот Тобби со своими глупыми выходками, – фыркнув, Глам стал отмыкать замок. – Когданибудь он у меня дождется! – и, рывком открыв дверь, гном тотчас протрезвел. Пред ним грозной тенью вырос рослый мужчина, облаченный в поношенный плащ с надвинутым на брови капюшоном, из тени коего виднелись лишь кончики пепельных волос. Незнакомец, опираясь на меч в отстегнутых ножнах, походил на усталого старца с посохом. За его сероватой фигурой стояла непроглядная ночная мгла, и только множество снежинок вперемешку с редкими дождевыми каплями мягко ложились на залитый тусклым светом порог.
Ледяной сквозняк, рванувший в дом, выдавил слова из онемевших уст опешившего гнома:
– Эй ты, великан, хороший друг, говоришь? Я тебя впервые вижу!
Глаза незнакомца в тени капюшона загадочно блеснули зеленоватым светом. Эти глаза Гламу показались знакомы, тотчас встревожили его память.
Что с ним творится, он не понимал, но сердцем чуял, этот человек не лжет.
– Разрешишь войти, достопочтенный гном? – лукаво, с затаенной теплотой спросил странник.
– «Может, и вправду знакомый, решивший шагнуть из моего прошлого в мое настоящее?» – мимолетно подумал Глам. – Ну что ж, пройди, коли друг, говоришь. Но знай, тебе лучше не нарываться, если хочешь уйти из моего дома в добром здравии.
Незнакомец сделал шаг вперед и откинул капюшон.
Глаза гнома сверкнули удивлением, а сам он застыл, словно глыба льда.
– Аинур?.. – едва слышно протянул он голосом, таким, будто взор подводит его. – Аинур! – спустя мгновенье в сердцах воскликнул Глам и крепко обнял своего давнего друга. – Как я мог… как мог не узнать тебя?! Сколько лет, сколько зим хаживали мы с тобою по этой славной земле, а я тебя не узнал, стыд и позор на мои седины! – восклицал Глам, не смущаясь невольно выступивших слез.
– Старина Глам, – опустив грубую, загорелую десницу на плечо гнома и глядя в его яркие глаза, сквозь улыбку промолвил Аинур. Этот стройный телом человек был одним из тех немногих, в ком теплится и ощущается всеми вокруг некая искра, запечатлевающая свой свет на чертах лица, вдыхающая в них неуловимую красоту. Выглядел он довольно молодо, но годы странствий и трудов наложили на его обветренный лик хмурую печать опыта, а в твердом, глубоком взгляде зеленых очей появился волчий блеск. – Ровно десять лет судьба не сводила вместе наши стези, а кажется, что миновали не годы, а лишь один день...
Глам провел старого друга в гостиную, усадил в кресло и растопил большой жаркий камин, подле которого размещалось два мягких кресла с высокими удобными спинками. Старый гном на радостях решил закатить самый настоящий праздник, но гость наотрез отказался, согласившись лишь отведать славного зелья варки давнего приятеля. Глам отлучился не дольше чем на пять минут. За это время странник, окутанный паром, клубящимся над сырыми одеждами, греясь у камина, вытянув длинные ноги, слышал разве что торопливые увесистые шаги своего друга да стук захлопнувшейся в другом конце дома двери (Глам всегда запирался, когда готовил новое зелье, даже когда в доме кроме него никого не было, это уже стало привычкой). Гном вновь объявился, сияя улыбкой, он нес две высокие кружки, до краев полные разным напитком, по краю одной лениво стекала пивная пена, над другой тянулся туманный, испускающий дивное благоухание шлейф.
– По вестям, говоришь, соскучился? – начал Аинур, приняв из рук гнома диковинный напиток. – Ихто уйма, только уж если все мне начать рассказывать, то тогда и года не хватит, есть, правда, парочка особой важности, но и те горькие. – Голос человека звучал радостно, как и подобало при встрече со старым другом, но гдето в глубине все же тлела скорбь о том, что не все так хорошо, как хотелось бы, там, откуда он прибыл.
– За окном природа совсем все напутала: и дождь тебе, и снег, и ветер, а у тебя вот тепло и уют в доме, – продолжил он после недолгой паузы. – И народец тут в городке у вас странноватый, уж больно мирный, тихий, спокойный, совсем как в западных краях. Словом, хорошо пристроился, друг, – говорил Аинур, подставив ладони к потрескивающему, щедро делившемуся теплом очагу. – А вот дороги все так же опасны, как всегда и везде. Ужасные исчадья мрака, разбойники… они никогда не угомонятся!
– Да, отчасти ты тут прав. На новой земле не скажу что тишь и гладь, но довольнотаки спокойно, и это меня радует, как бы странно это не звучало, ведь когдато я был рьяным искателем приключений, – вздохнул гном и сделал глоток. – Как погляжу, в словах твоих сквозит печаль, видно, над Ангелинором вновь сгущаются тучи. Интересно, они вам, людям, еще не надоели? – хотел пошутить Глам, однако улыбка не коснулась лица гостя.
– Пока небо над Белой Державой ясное, как стены Ангилиона, но это пока. Чтото уже начинает подгнивать в сердцах людей, и это тревога, это страх перед неизвестностью, – молвил Аинур, глядя на танцующие языки огня, и алый свет озарял его лик, похожий сейчас на высеченный из камня. – Ангелинор чахнет, ныне он не столь могуч, как это было еще век назад.
– Вечно у вас, небоскребов, все неладно. На вас сыплются лиха, как в зиму снег на голову. Сколько живу, столько и слышу, столько и вижу тень, не сползающую с вашего королевства.
Оба сделали по основательному глотку и, улыбнувшись сквозь тонкое покрывало печали, устремили взгляд в яркие языки каминного пламени, в милом свете коего вдвоем лицезрели они блики событий не так давно минувших для них лет.
– А ты, Глам, и вправду редкого мастерства знахарь, зельето самое что ни на есть пригожее: и освежило, и приободрило с парыто глотков, – отметил Аинур. – За столь короткий срок научиться этакому чуткому искусству! Что могу сказать – умный гном умен во всем.
– Ободриться ободрился, пора уж и червячка заморить, какникак немалый путь проделал, – поднялся с кресла гном.
– Не сейчас, чуть позже, – изрек Аинур, и Глам медленно опустился обратно. – Мне в первую очередь надобно коечто тебе рассказать. Я давно собирался тебя навестить, но приехал все же неспроста: у меня послание от самого короля Ангелинора – Онайа. – На мгновение в гостиной воцарилась ничем не рушимая тишина, казалось, даже огонь, потрескивающий в камине, затаил дыхание. – Мой король приглашает тебя, Глам, на совет, королевский совет, и, подожди, пока помолчи, он не забыл про твой вклад в победу, он отлично помнит и про твою верность, коей ты принес клятву, и надеется, что спустя много лет она осталась столь же крепкой. – Лицо Аинура посуровело, а голос зазвучал тверже.
– Одно лишь имя мое устремляет его память в глубину лет, но время – оно как вода, что с годами делает гладкими даже самые крепкие камни. Нынче я не тот, огонь во мне угас, слишком много воды утекло, – задумчиво молвил старый гном. – Таких, каким он помнит меня, только молодых, и нынче немало, нужно лишь знать, куда смотреть.
– Ты ошибаешься, мой старый друг. Верность, отвага и доблесть ныне подобны древу, что усыхает в этом мире, и лишь в корнях его еще теплится жизнь. Король стар, очень стар даже для потомка великих отцов. Хворь, не поддающаяся рукам лучших целителей, терзает его, и ни для кого не тайна, что вскоре последний король оставит свое королевство. Последний, ибо сын государя, как ты, должно быть, знаешь, погиб, – человек прикрыл глаза и понурил голову, точно невыносимая грусть сдавила ему грудь. – Как видишь, люди Запада переживают не самые светлые времена.
– Такие вести, поверь, не согревают мое сердце. Однако совет, королевский, как упомянул ты, по какому он поводу?
И Аинур ответил:
Призраки прошлого из мглы восстали,
Ветер перемен старое древо качает,
Издали шепотом слух вещает:
Темные лета настали...
– Такими словами напутствовал меня государь, иного же мне не ведомо, – мрачно закончил он.
– Тайны во мгле, – пробормотал Глам.
Повисла тишина; было слышно лишь, как потрескивают в камине поленья.
– По правде говоря, я давно хотел вновь отправиться в путешествие, – нарушил молчание Глам голосом тихим и вдумчивым, – но представлял это себе совсем иначе.
Разговор, как и подобает при встрече давних приятелей, затянулся на долгие часы. Глам успел еще разок отлучиться за добавкой – пива для себя и зелья для гостя. После грусти и радости, навеянных воспоминаниями, наступило молчание, такое, когда тебе уже ничего не хочется говорить, а хочется просто сидеть и думать о приятном. Неторопливо потягивая содержимое кружек, раскурили трубки, и душистый голубой дым поплыл по гостиной. В тишине, сгустив морщины лбов, друзья потонули в размышлениях. Лица у обоих были задумчивые, но ясное настроение светилось в их очах.
Миновало некоторое время, прежде чем Глам вновь поднял разговор.
– Я тут прикинул: лучше всего, если мы выдвинемся послезавтра с утра. Как раз погода к тому времени, должно быть, охладит свой нрав, и дела я свои, скорее всего, приведу в порядок, да и ты хоть дух переведешь с дороги. Завтра тут у меня тихонько посидишь, почитаешь, книг у меня хватает, или чем другим скрасишь свой досуг. Главное, помни: мой дом – твой дом.
– Путь до Ангилиона неблизок, а время, отпущенное нам, невелико, хорошо, что ты понимаешь это, – улыбнулся Аинур. Выглядел он сейчас гораздо бодрее, нежели когда возник в дверном проеме, но печать той затаившейся в глазах усталости, что настигает в долгом бессонном пути, не в силах было смыть ни одно зелье.
Лишь когда Глам делал последние глотки пива, Аинур приметил на широкой гномьей деснице кольцо, отлитое из темного серебра и отмеченное яркой белоснежной звездой с расходящимися во все стороны лучами. Кольцо сидело на пальце так плотно, что, казалось, срослось с ним.
– Персть паладина ордена Белого Света, – тихо проронил Аинур. – Мой король оказался прав: старый воин никогда не расстанется с прошлым, ибо для его сердца минувшее не менее реально, чем настоящее.
Эти слова не тронули гнома, застывшего на кресле подобно изваянию древнего короля на своем троне, и Аинур, дабы расшевелить друга, добавил:
– Я никогда не спрашивал тебя, что ты чувствуешь, зная, что ты единственный сын своего племени, пред кем по воле самого государя Ангелинора священные рыцари отворили врата своего ордена. Гордость?
– Мой старый друг, может ли тот, чьи отцы восседали на высоких тронах средь бескрайних, дивно блистающих просторов Велигнорфа – древнейшего из подгорных царств Тангарии – моей исконной отчизны, гордиться тем, что он, престарелый странник, пригрет небоскребами? – мрачно промолвил Глам. – Нет, я не горжусь этим, но и не стыжусь своего удела, ибо такова моя судьба, а ее, знамо дело, не выбирают.
Покинули гостиную в час, когда за окнами ночная мгла, словно темный лед, стала подтаивать в тусклых, разгорающихся лучах оживающего солнца. Ужинать или, скорее, завтракать вопреки уговорам Глама Аинур отказался, с улыбкой прибавив: «Ни одно зелье на свете не отобьет сон у почти трое суток не спавшего следопыта». Гном устроил гостя в комнате, куда сам он наведывался нечасто, оная как раз и служила пристанищем для странствующих приятелей и даровита была лишь мягкой кроватью да круглым окошком. Ночь, точнее ее остаток, прошла тихо, как и всегда это бывает в Далграде, и Аинур испытывал невольную радость, ибо впервые за много дней ему привелось насладиться сном в оба глаза.
Проснувшись заполдень, Аинур не застал хозяина в стенах дома. После неторопливого умывания теплой водой, по которой так истомилось сердце следопыта, его загрубевшие щеки и нечесаный волос, он первым делом подкрепился, навестив погреб и кладовую старого приятеля. Следом решил прогуляться по приютной обители знахарствующего гнома, исполненной благоухания многоразличных трав. И, ненароком шагнув под своды книжной комнаты, тотчас утонул средь строк о деяниях давно минувших эпох и совсем не заметил, как стремительно пролетел для него световой день и как за окнами мир облачился в свою вечернюю сумеречную мантию. Отвлек его едва уловимый дверной скрип в передней.
– Ты где? – послышался знакомый голос Глама.
Вернулся хозяин дома разрумяненным, но истомленным, словно выжатый плод, и, плюхнувшись в свое любимое кресло, при виде Аинура изрек:
– Вот что скажу тебе, старина, вся эта мирская суета – бездонное болото!
Книга, занявшая гостя на целый день, закрытой одиноко покоилась на столе. Следопыт стоял в тени у окна и, придерживая занавеску, сквозь мутное стекло всматривался на затянутую пепельной мглой, сверкающую снегом улицу. Задумчивый, он не уловил смысл, поданный словами гнома, и с хмурым лицом промолвил в ответ:
– Пора собираться. Завтра, когда погаснет последняя звезда, мы должны быть за пределами Далграда.
Вынув из чулана потертую заплечную котомку, Глам отряхнул ее и плотно заполнил снедью и всем остальным, необходимым для долгого странствия. Аинур лишь пополнил былые припасы. Выдвинув изпод кровати широкий алый сундук, Глам, повернув в замке длинный ключ, отворил тяжелую крышку и на зарево свечей поднял кольчугу с короткими, по локти, рукавами. Дивное сплетение колечек, выкованных из вороненой стали, переливалось, словно темная морская гладь, орошаемая лунным светом. На груди стальной шкурки, точно в ночи, сияла огромная белоснежная звезда, увенчанная множеством лучей.
– Кузнецы Ангелинора не умеют вдыхать в свои творения тайную силу, и их доспехи никогда не отличались прочностью. Но какова работа! – упоенно молвил гном, любуясь мерцающей на свету сталью.
– Это единственное боевое облачение паладина, что мастера Анигилиона сковали специально под плечо сына Тангарии, – отметил следопыт.
Отложив кольчугу, Глам вынул из сундука крепкие кожаные браслеты.
– По старой привычке я одеваю их перед большой дракой... и сейчас как никогда я чувствую ее приближение.
Аинур промолчал, стоя в уголке и явно чегото выжидая.
Глам упокоил ладное изделие поверх кольчуги и вновь заговорил – голосом тихим, но исполненным потаенного жара.
– Минул уж десяток лет с тех давних пор, как в последний раз мои руки держали его... – гном поднял ладони, грубые, широкие, и сжал в кулаки. – Фулгор... – протяжно вымолвил он, и очи его блеснули, а сердце забилось сильнее и громче.
На дне сундука покоился огромный боевой молот. Можно было решить, что он выкован изо льда, но нет. Оружие было искусно высечено из цельной глыбы адамантия, одного из самых редких веществ на земле, камня, превышающего своей прочностью даже сталь. Плечи могучей вершины, увенчанной шаровидным набалдашником, были заострены, точно края необработанного кристалла. На груди, с обеих сторон, холодным пламенем сияла руна . Казалось, что руна заточена внутри породы. Прозрачный и облаченный многоцветным блеском, словно чистейший хрусталь, молот был прекрасен, как северные звезды. Тяжеленный, но только не для гнома: им, как известно, любая ноша нипочем, и крепкий, точно сама земная твердь, он внушал грозную силу.
– Фулгор – «Молния Севера», гроза крылатых змеев! – восторженно возгласил Глам, взяв в руки сияющий молот, и задумчиво, глазами, в коих восхищение слагалось со сладкой грустью по ушедшим временам, оглядел его: один только вид диковинного оружия волновал старое сердце вихрем оживших воспоминаний. Крепче сжав рукоять, длинную и удобную, гном мастерски взмахнул орудием и обрушил на призрачного врага. – Из поколения в поколение, от отца к старшему сыну двигался он сквозь века к моей деснице и, не в пример нынешнему хозяину, знал и помнит отца моего, Форнглама, – славного кузнеца и отважного воина, да упокоится его дух в долине холодных туманов. Имя же мастера, великого мастера, сотворившего это чудо, таится под покровом тысячелетий.
– И на краю света найдется частичка древних легенд, – улыбаясь, обронил Аинур.
Напоследок окинув Фулгор упоенным взглядом, Глам поставил его рядом с прочим снаряжением и утомленно промолвил:
– Пожалуй, хватит на сегодня разговоров, дело мы сделали – в дорогу собрались. Пора бы уже и вздремнуть. Все, что нам завтра понадобится – это бодрость!
– Не могу не согласиться, друг мой, – и, пожелав гному доброй ночи, Аинур покинул его опочивальню, овеянную эхом легендарной старины.
Глам вновь возвышался пред своею кроватью, но теперь, когда в самом воздухе витало ощущение завершенности, уже вряд ли чтото могло встать меж ним и его ложем. От хмеля, недавно бурлившего в голове старого знахаря, не осталось и воспоминаний, однако он чувствовал себя весьма утомленным, так что задув свечу и едва коснувшись мягкой подушки, провалился в бездонный омут ночных грез...
Глам стоял посреди холмистого поля. Зеленое и бескрайнее, оно утопало в жарких лучах солнца. Дневное светило высоко плыло по безоблачным волнам ясного голубого неба. В воздухе, прозрачном, словно полированное стекло, неспешно летал пух, тронутый легким теплым дуновением. Казалось, ничто не может нарушить спокойствия, столь глубоко пронизавшего ткань мира. Но в следующую секунду некто в длинном развивающемся на ветру плаще поднялся на вершину дальнего холма, там же росло единственное во всем поле деревце. Глам был крайне удивлен, но еще сильнее в нем было любопытство, кто же этот незнакомец? Присмотревшись, он узнал темнозеленый плащ, пепельные локоны и перчатки на руках человека, из крепкой кожи, с двумя язычками застежек. Конечно, кому же еще это быть! Аинур, старый добрый Аинур! «Я вновь чуть было не узнал его...» – укорил себя Глам. Человек поднес руку к капюшону, скрывающему в тени лицо, но не откинул его, лишь прикоснулся кончиками пальцев к потрепанной ткани. Казалось, за спиной следопыта занялись вечерние сумерки, однако солнце, слегка побледневшее, попрежнему стояло в зените. И тут понимание, словно молния, пронзило сознание гнома: это не закат!.. Багровые и пурпурные цвета горизонта потускнели, сменившись серым и тускло светящимся зеленым. Листва облетела с деревца на холме, ветви скрючились, корни иссохли. Некогда цветущее, теперь оно возвышалось черным перстом смерти. А подле него... уже был не Аинур. Там, где еще мгновение назад находился следопыт, отныне твердо громоздилось на копытах зловещее существо. За спиной его оказался не только лишь плащ, жуткое исчадье воздело огромные черные крылья. Из тени капюшона вздымались загнутые рога. Одна рука – все в той же перчатке – взялась за ножны у пояса, другая, черная, дымящаяся, как только что остывший уголь, потянулась к рукоятке меча. Один за другим сжав когтистые пальцы на холодном кожаном покрытии, принялась медленно вынимать меч из ножен. Едва оголилось лезвие, как тут же слепящей вспышкой в сгустившемся сумраке глаза гнома обжег свет полыхнувшего жара, он невольно согнул руку и прикрыл лицо. Клинок был объят знойным пламенем. Вой, исполненный звериной мощи и замогильной стужи, сотряс спертый предгрозовой воздух, и зловещее создание воздело из ножен пылающий меч. Черные рога вспыхнули огнем глубин! В непроницаемом мраке, в тени капюшона, холодным ядовитым сиянием зажглись беспощадные очи...
Глам, увлажненный холодным потом, распахнул веки, глубоко вздыхая. Он переживал диковинное чувство, точно секунду назад толчок могучих вод выпихнул его из черной мглы.
– Нечистые видения терзают твой ночной покой? – раздался в комнате, задымленной сумраком, знакомый голос следопыта, темным призраком застывшего в дверном проеме.
– Уф... Это был всего лишь ночной кошмар, – утопая в тлеющих обрывках сна, отмахнулся гном. – Небось, уже пора выдвигаться?
– Давно пора.
Зажегши большую желтую свечу и умывшись из глубокого блюда, Глам начал снаряжаться: кольчуга и браслеты подошли впору. Опоясавшись широким ремнем, он обременил его небольшими флягами, в коих плескались многоразличные зелья, и отличить, какое где, мог лишь сваривший их мастер. А пока наш герой готовился к долгому странствию, Аинур, сидя на кухне, окутанной предрассветной, подсвеченной пламенем в печи синевой, прозорливо кипятил чай, и когда пришел гном, то на столе его уже дожидалась дымящаяся кружка крепкого отвара, источающего приятный бодрящий аромат. Друзья опустились за стол.
– В этом всеми забытом захолустье не знаю, кого и сторониться, так что вольно отправимся по Почтовому Тракту. Первым теплым приютом нам будет знакомый тебе трактир «Поющий Дракон». Там мы переведем дух, там мы и решим, каким путем двинемся дальше, – оживленно промолвил следопыт, выглядевший сурово, но на удивление свежо.
– Вот и настал тот день, когда вновь я покидаю дом... – тихонько проронил Глам и вздохнул, и тут в нем зазвучал окрыленный духом путешествия голос сердца: «Пора бы уж косточки размять, а то совсем размяк ты, старина, на бочке, полной покоем».
– Ну, все... – отрезал Аинур и, сделав глубокий последний глоток, грохнул опустошенной кружкой о стол. – Пора!
Друзья встали и устремились к входной двери. Глам набросил меховой плащ и взвалил могучий молот на свое широкое гномье плечо. Следопыт лишь опоясался черными, украшенными серебром ножнами, в коих покоился длинный меч с блестящей рукояткой. Закинув за спину котомки и скрипнув дверью, они ступили за порог в кромешную тьму.
Однако вскоре полумесяц, почтительно окруженный редкими звездами, высветил взору широкую, тянувшуюся с запада на восток дорогу. На противоположной стороне вырастала темная гряда островерхих домов. За некоторыми оконцами одиноко мерцала свеча. Прохладная тишь ночного города проскальзывала в сердце и напускала волну еще более страстного ожидания предстоящего путешествия.
Глам замкнул дверь и промолвил:
– Осталось еще одно, последнее дельце.
– И ты в этом не одинок, мой старый друг, – подхватил Аинур.
И друзья разминулись.
Глам пересек дорогу из гладкого камня. Свернул в переулок. После минутной ходьбы зашел во внутренний двор и его взору открылся приземистый домик. Каминная труба выдувала тонкую струю синего дыма. В оконцах брезжил тусклый золотистый свет. Остановившись у прочной двери наподобие арки, Глам постучал. В ответ раздались глухие шаги. Дверь со скрипом отворилась, вырезав из общего полумрака залитый светом порог, а на нем – пухлого, смахивающего на пивную бочку гнома преклонных лет.
– Здравствуй, старина, – нарушил предрассветную тишину густой голос, пропитанный изрядным пристрастьем к курительной трубке. – Как и договаривались?
– Как и договаривались, – ответил Глам и достал ключи.
– Эх уж времена наступают...
– Да, Тобби, время пришло. Пора мне прощаться с этим милым местечком, пора отдавать свой теплый дом в добрые руки и пора говорить добрым друзьям «до встречи». – Глам, опустив десницу на плечо своего не самого старого, но очень полюбившегося ему приятеля, другой рукой вложил ему в ладонь ключи и добавил. – Дом доверяю я тебе.
– Воротишься ли?
– Сам не знаю, – вздохнул Глам. – Мой путь лежит далеко на запад. Иными словами, я возвращаюсь туда, откуда все мы пришли, и только звездам ведомо, чем обернется для меня эта дорога.
Два гнома застыли в безмолвии, затем, оттаяв, на мгновение побороли в себе скорбь и крепко обнялись. Раздались в знак прощания хлопки по спине.
Молча развернувшись, Глам поспешил в обратном направлении. Дверь приземистого дома глухо хлопнула за его спиной.
Выйдя на дорогу, гном увидел подле ограды своей бывшей обители небольшую, с навесом из теплой материи повозку, в кою был запряжен резвый конь. Вороная шерстка блестела под лучами лунного света, чарующе отливая синевой, словно ночное море в штиль. Жеребец хрипел, перебирая копытами, а из ноздрей его и рта катил белый пар. Аинур, словно высеченный из темного льда, недвижно покоился на месте возницы, зажав в руках вожжи. Капюшон вновь, скрывая в тени лик, ниспадал с его головы, а очи, мерцая зеленым пламенем, глядели в сторону приближающегося гнома.
– Познакомься, дружище, это Мольсофор, – бросил навстречу Аинур. – Оставлял его на хранение в местной таверне неподалеку. В этой глуши, надо признать, с животными умеют обращаться.
Глам, нахмурив брови, пристально и словно прощально вгляделся в бездонное черное небо, озаренное брильянтовой россыпью ночных светил. И вдруг узрел одинокую падающую звезду, светящейся струйкой рассекшую сумрачный, подернутый рассветной дымкой горизонт. Ее тающий след воспламенил его сердце, и Глам пропел:
Под звездами он
Покинул свой дом,
Хмурым взором
На запад обращен.
И словно отвечая на грустное пение, зычный вой волка или вьюги сомкнулся над пустынными улицами. Тут песнь перелилась на уста Аинура:
И был с ним друг,
Явившийся вдруг.
Он вел за собой,
На Запад,
Объятый мглой!
– Почему мглой? – осведомился Глам, подсаживаясь рядом.
– Потому что много вопросов и мало ответов, – строго ответил следопыт и дернул вожжи.
***
Когда взошло солнце, то позади повозки, сопровождаемой мерным скрипом колес и перестуком копыт, уже отдалялись гигантские белоснежные горы над тенистой долиной. Дорога, припорошенная снежком, тянулась вдоль широкой, полноводной реки. Мерцающие на солнце вуды, по берегам скованные льдом, несли опавшие листья, подобные золотым и алым звездам. Верные сыны Края Света прозвали ту славную реку Попуткой, и неспроста, ибо добрым спутником служила она Почтовому Тракту вплоть до Багряных Врат (о них мы поведаем вам чуть позже). На далеком противоположном берегу Попутки темными позолоченными крылами простирался бескрайний лес, лишь на подсиненном лезвии горизонта увенчанный дымчатыми призраками гор.
Откинувшись на спинку повозки, Глам потянул носом свежий, сорвавшийся с горных вершин воздух, и заговорил:
– Рассказывай уже, дружище, что нового в Ангелиноре? Много ли изменилось с тех славных времен, как я покинул пределы вашего сияющего королевства?
Аинур вгляделся в серую даль, на запад, куда ровно тянулась дорога, с юга притесненная отвесным горным пределом, и тихо, вкрадчиво заструился его ответ:
– Темные стяги, отмеченные белоснежной звездой, незыблемо реют над белокаменными стенами Ангилиона, – с любовной мечтательностью начал следопыт, очи его блестели, но, как заметил Глам, это был блеск надежды, покрывающий глубоко укоренившуюся печаль. – Свободные люди трудолюбиво возделывают землю под ярким солнцем Южного удела и исподволь покоряют суровые горы под холодным Северным... – едва иссякли последние слова, как стало видно, на сердце Аинура наступили сумерки, на лик сошла тень скорби, веки опустились. – Однако не все так прекрасно, – вполголоса прибавил он после недолгого молчания. – Ибо узы дружбы, выкованные тысячи лет назад перед лицом общего врага и доныне скреплявшие королевства Запада, треснули и рассыпались, словно пригоршня сухих листьев. Лига Запада, чье великолепное знамя в руках людей, гномов и эльфов несчетные столетия устрашало всех, кому нестерпимо дневное светило, сегодня... сегодня этот священный союз все равно что тонущий корабль. Но для тебя, мой друг, это, верно, не новость? Ибо слова мои – лишь тихие отголоски оглушительного эха, что раздавалось в каждом уголке мира, едва грянула буря.
– Не новость?! – взъерепенился Глам. – Еще какая! Правда, такими известиями сердце не согреешь... – и гном, точно его взаправду проняло морозом, натянул на брови капюшон. – Рано ли, поздно ли это должно было произойти, не зря же эльфы гласят: там, где есть начало – есть и конец.
– Лига вянет, и вместе с ней увядает надежда Запада на расцвет, – мрачно промолвил следопыт. – А род людей чахнет: его горделивость и доблесть тают. Одни уже пали духом: их сердца поглотила холодная тень. Иные, кого еще согревает пламя надежды, верят в нового короля, осиянного величием древних дней. Но кто им может стать, если последний потомок королевского рода уже стоит на пороге долины холодных туманов?
– Лихо огромным вороным плащом застлало земли Запада, – протянул Глам, – но и средь грозовых туч можно увидеть сияющий просвет.
– Свет... Он меркнет в испепеляющих, темных лучах последнего заката, – сухо вымолвил Аинур и потупил взор.
Покачиваясь, повозка начала взбираться на перевал. Слева на громадную высоту вздымалась каменная, поросшая сверкающим льдом стена. Справа устрашающе таилась отвесная пропасть, на дне которой, словно расплавленное серебро, поблескивало скованное тонкой ледяной пленкой озеро, формой оно напоминало наконечник копья, устремленный на север. Попутка, впадая в Темное Озеро (так его прозвали местные), подпитывалась его водами и вновь, точно не стояло на ее пути никого озера, продолжала свое путешествие. Охваченное алым жаром солнце, заходящее вдали меж огромных утесов, поджигало красным светом заснеженные горные пики. Вечереющее небо расцветало звездами и словно остывало, наливаясь глубоким сиреневым оттенком. Ветер, завывая меж скал, делался все свирепее.
– Эту ночь, первую в нашем долгом пути, мы скоротаем под сводами Норы, – поведал Аинур. – Кажется, так кличут пещерку, что зияет на вершине перевала? А завтрашним днем, не сомневаюсь, нагоним «Поющий Дракон».
Голос следопыта прорезался через пелену затянувшегося молчания с какойто ободряющей силой. Заслышав этот голос, Глам, доселе дремавший, тотчас пришел в чувство. Он повернул голову направо, дав прояснившимся глазам возможность созерцать необъятный и живописный простор, раскинутый далекодалеко внизу. Но во взгляде знахаря нельзя было прочесть любование, одну лишь сосредоточенность.
– Вспоминаю, еще два десятка лет назад ни теплый очаг, ни приветливый взор красавицы – ничто не в силах было обуздать мое пламенное сердце, рвавшееся в дальний, опасный путь, в неизвестность... – мысли гнома задумчивыми словами просочились на уста. – А теперь, рожденный в бездонном подземелье под твердью подоблачных северных гор, я кривлю нос перед промозглой пещеркой. Постарел я, наверное, постарел?..
Аинур не сводил настороженного взгляда с дороги, таящей в себе смертельную опасность. Хотя вряд ли эту ухабистую горную тропу можно было назвать дорогой. Пальцы следопыта, коченевшие от холода, ни на мгновение не расставались с поводьями.
– Владыки Троп... Как гордо это звучит! – с удивительной для его продрогшего вида живостью перенял он нить разговора, кутаясь в плащ. – Если бы кто знал, какую цену мы, следопыты Запада, платим за подобную славу? Отдаем, посвящаем своему ремеслу всю жизнь. Сам не понаслышке знаешь, что такое странствие, тебе ли мне рассказывать? Тяжелый труд. Такое дело, что раз распрощался с ним, вернуться будет так же тяжело, как предать огню собственную обитель. Однако гномы и люди, хотя с виду отличаются разве ростом, внутри, как уяснил я с годами, слеплены совсем из разного материала. Ибо довелось мне знать немало гномовпутешественников. Глядя на них, диву даюсь. Снуют по миру пуще нашего, потом вдруг оседают где вздумается, а затем вновь, покинув теплый уютный приют, отдаются дальней дороге.
Подъем завершился. Повозка въехала на ровную площадку, массивный скальный выступ. Широкая – шире, чем любой другой участок перевала – была эта площадка как бы венцом всей гибельной стежки вдоль головокружительной пропасти, ибо с обеих ее сторон, с западной и восточной, дорога уходила под уклон, в душные туманы земного мира.
Аинур потянул вожжи, и жеребец, повинуясь, замер на месте; повозка, издав прощальный скрип, остановилась. Глам спрыгнул и огляделся – это место ему было знакомо. Казалось бы, с вышины открывался чудесный вид, но взор поневоле притягивало к себе совсем другое: огромный древний дуб, с годами превратившийся в камень и еще крепче сросшийся с утесом, из тверди коего он произрастал. Могучие развесистые ветви, облаченные льдом и припудренные снежком, полыхающим в гаснущих лучах засыпающего дневного светила, делали старый дуб словно высеченным из хрусталя и расцветающим белоснежными звездными лепестками. Его гигантские ветвистые корни выступали из скальной стены и свивались по краям темного высокого проема.
– А вот и Нора, – промолвил следопыт и, сняв навес с повозки, завел ее вместе с конем под полог дубовых корней.
Глам задержался. Подобно первооткрывателям этого заповедного края старый гном, опираясь, правда, не на дорожный посох, как когдато те, а на верный, впитавший свет и радужно мерцающий Фулгор, застыл на краю пропасти, с громадной высоты любуясь закатом, и сердце его горело так же страстно, как и красное, окутанное сиреневыми облаками солнце. Затем, подставив спину раскаленным лучам, пересек площадку и шагнул под корневище.
Пещера, точнее, углубление в скале, в котором оказался Глам, походило на логового хищного зверя – было округло и просторно; о том, что это вовсе не логово, а пристанище для странников, говорила возлежащая в самом сердце горстка сожженного в пепел хвороста, давно остывшая, – холодное напоминание о неизвестном госте. Воздух под потолком, увитым корнями могучего древа, словно каменными змеями, стоял спертый и сырой, но Гламу не пришлось мерзнуть, ибо, когда он вошел в свое ночное прибежище, лицо его тепло озарили лучики костра: следопыт успел развести огонь из дровишек, прозорливо забытых какимто добрым путником. За спиной Аинура средь тускло брезжащего света вырастала огромная тень. Склонившись над костром, он намеревался приготовить ужин, скудный, как и всякая трапеза в далеком пути. В самом конце пещерки жеребец тихо пережевывал в молоко овес, сгруженный с повозки.
Глам присел рядышком с костром и протянул руки к дрожащему пламени.
Ветер, отчаянно завывая, скользил по стенам гор, но совсем не ощущался в одинокой норке, лишь редкие снежинки, залетая, мягко ложились на ее темный порог.
Вскоре путники утолили раззадорившийся по пути голод, и осадок от долгой утомительной поездки на пару с приятным теплом в животе подточили их бодрость. Расстелив теплые одеяла, пилигримы подкормили костер, и сон бархатным одеялом накрыл всю их усталость и все тревоги.
Глам скитался между сном и явью и не мог внять, в каком же из миров он вдруг заслышал волшебную песнь, сложенную из дивных мелодичных слов.
Он стряхнул с себя невольные грезы, но знакомый голос попрежнему очаровывал слух.
– О ком эта песнь? – приподнялся он на локте. – Я чувствую, она пронизана великой печалью и величием.
Аинур, лежа на спине, глядел ввысь. Очи его вспыхивали, словно забытый свет далекого, сокрытого туманами маяка.
– Да, это одна из самых печальных песен, когдалибо сочиненных, ибо нет истории печальнее, чем эта. Не удивляюсь, почему ты раньше не слышал ее. Во все времена ее редко поют, – следопыт замолчал, словно бы задумавшись или набираясь сил, но спустя мгновение продолжил: – Она повествует об Анги Предначальном, нам с тобой знакомом более под другим именем... Ангилион. В незапамятные времена эльфы сложили эту песнь. Сложили после того, как Первая Война омрачила этот мир. Я исполню ее для тебя, мой друг, и пусть смысл чудесных слов останется туманным для твоего разума, твое сердце уже почувствовало его...
И кроткая, сплетенная из тончайших звуков мелодия заструилась над ярким, принимающим дивные образы пламенем костра.
Сомневаясь изрядно в широте и силе своего дарования, не берусь переводить и запечатлевать чернилами на бумаге помянутую песнь, дабы не умалить перед читателем всю ее чувственную глубину – отвагу, воспламеняющую сердца, в которых угасла надежда, и печаль, застывшую во времени. Есть песни, подобные музыке, а ее, как известно, невозможно перевести на какойлибо язык. Но дабы не оставлять прорех в повествовании, сообщу, что слова сей песни пересказывают Легендарион – хроники древних дней, вернее, ту их часть, где приводится путь Ангилиона, начавшийся сотворением мира и окончившийся жертвой, необходимой, чтобы избавить мир от Темного Начала.
– Эта песнь столь же печальна, сколь и прекрасна, – слова тихо сошли с уст Глама, и они были последним, что прозвучало в хмурых стенах Норы, ибо следопыт, исполнив песнь, источил свое сердце и, сомкнув грустные очи (вполглаза, так как и в этих, казалось бы, мирных краях обитала голодная опасность), придался стране ночных грез. Глам, укутавшись в одеяло, повернулся спиной к теплому дыханию огня и последовал за своим приятелем.
***
Издали, с Далграда, донесся глас петуха, приветствующего солнце. Пурпурная дымка, тающая у основания и источающая янтарный сок, поднялась над далекими венцами гор, зримыми из Норы и обрамленными темными краями проема. Золотистые волны влились в ночное пристанище наших путешественников и потеснили тень, под покровом коей так ярко, озаряясь красным огнем, тлели останки ночного костра. Но вдруг тень, густая, черная, вновь заполонила Нору, словно проем замуровало гигантским валуном. Пепелище вспыхнуло жарким пламенем. В проеме грозным истуканом застыла черная, обрамленная слепящим светом фигура высокого зверя. Таинственный хищник сделал мягкий, бесшумный шаг, скинув с себя покров тьмы. Волк, огромный, размером со взрослую лошадь, укутанный кустистой, белоснежной, словно седина старого охотника, шерстью, незвано взошел в покои почивающих странников. Его широкие, вздыхающие крепкими мускулами лапы, обремененные черными, точно высеченными из вороненой стали когтями, упруго и бесшумно ступали по холодному серому камню. Его горящие очи, подобные раскаленным рубинам, неуклонно следили за спящей добычей.
Почуяв сквозь пелену дремы подступающего зверя, Глам вскочил и, крепко взявшись за рукоять Фулгора, кинулся вперед, дыбы пугнуть клыкастого гостя! И гном опешил, когда его взор пал на очи волка: рассудительные, словно человеческие, они отвечали прямым проницательным взглядом. Повисла гнетущая, натянутая тишина. Вдруг, не оскалив зубов, зверь развернулся и медленно ушел восвояси.
Взгляд жеребца, сровнявшегося с тенями в углу и затаившего дыхание, был стеклянным от ужаса, а сам он вздрагивал всем своим сильным узловатым телом, словно жилы в нем стыли от трескучего мороза.
– Никогда прежде мне не доводилось видеть столь громадного волка, – приподнимаясь, промолвил следопыт; рука его лежала на эфесе меча.
– Мне доводилось... во времена Великой Войны. Этот волк и все его племя есть наследие древнего мира, когда все звери были огромны, мудры и знали человеческий язык. Но миновали тысячи лет, и им больше не о чем говорить с теми, кто ходит на двух ногах, разве лишь с эльфами, но судьба возложила меж ними меч ненависти, ибо, вопреки силе и гордости, коей наделены эти звери, орки покорили их и приручили на манер лошадей, но хуже того, они сделали их души черными, как их смердящая кровь. Однако когда знамена Орды были сорваны с черных орочьих крепостей, племя этих древних животных, как доносят до нас местные слухи, не смогло побороть гнев и ненависть, испепелявшие его изнутри, и поглотило само себя, – задумчиво молвил Глам, все еще стоявший в оцепенении, словно только что распрощался не с волком, а с призраком. – Я видел их, но я никогда не смотрел им в глаза...
– Годы, все равно что звенья в длинной цепи, сковали нас дружественными узами, и, казалось бы, я вижу тебя насквозь, мой друг, но ты и через тысячу лет, живи я так долго, сможешь удивить! – промолвил Аинур, успокаивая жеребца, взволнованного визитом свирепого хищника. – Откуда тебе известно это?
– Наша дружба не так длинна, как моя жизнь, – бросил Глам и, оперев на плечо молот, покинул Нору, чтобы больше в нее уже не вернуться.
Пилигримы, выкатив наружу повозку, вновь запрягли скакуна и, простившись со старинным дубом, тепло приютившим их в своем каменном чреве, продолжили путь. Жеребец, черным облаком высившийся среди снегов, под покровом ночи пуще забеливших тракт, сперва перебирал копытами вяло, словно превозмогая стянувшую его тревогу. Но следопыт чтото нашептал ему под чуткое ушко, и, ободрившись, статный скакун тотчас поднял над пологой тропой звучный дробный перестук.
По правую руку с вышины открывался чарующий вид на оледенелое озеро, настолько чистое, что, словно зеркало, отражало в себе древние кедры и ели, возросшие с предгорий на высоту перевала, их макушки искрились островерхими шапками из девственных снегов. Ветер доносил сладкое благоухание вечнозеленой хвои. Посреди озера вырастал утес, опутанный туманом. На его вершине темнело одинокое жилище, кротко испускающее тонкую струйку дыма в серые небеса.
– Что за нелюдимая душа утаилась под тою кровлей? – спросил Аинур, щитком поставив ладонь над глазами и воззрившись на домик.
– Поговаривают, странствующий волшебник, ниспосланный Братством Мудрости приглядывать за делами восточного мира, – отмахнулся Глам. – Но сколько, на протяжении десятка лет, я ни наведывался в эти славные предгорные чащи пощипать миленхольда или, как его кличут малограмотные, травы путешественников, да иных целебных всходов, ни разу судьба не свела наши с ним путидороги. Азианор, а точнее, эти темные рубежи земли зиждутся на слухах, и не всем из них можно доверять.
Спуск завершился. Перевал и опоясанная им гора, смахивающая на угрюмого великана, напустившего на путников свою холодную тень, наконец, остались позади. Дорога, низойдя с вышины, вильнула под сумрачный полог пустынного леса и застелилась ровно, прямо, словно выпущенная стрела. Вдоль плотнились толстые, покрытые старой замшелой корой стволы, застлавшие тенью тесный лесной мир. Многие из них принадлежали деревьям уже вовсе нагим, но иные – лишь вызолоченным осенними ветрами. Высокие кроны хвойных дерев, словно тучи, скрывали лик солнца и повергали дорогу в таинственный сумрак. Из темных глубин чащи тянуло душным, но леденящим, как дыхание смерти, воздухом. В зловещих провалах меж стволов глухо тонул настороженный скрип колес. Жеребец, будто желая скорее покинуть столь мрачное захолустье, резвее заскрипел копытами о рыхлый, припорошивший дорогу снежок.
Аинур внимательно, проницая сгустившуюся мглу, огляделся по сторонам и, натянув капюшон (не от прокравшейся в сердце тревоги, а от припустившего мороза: вокруг уже начинали виться первые сухие и мелкие хлопья снега), хмуро промолвил:
– Худое место... Еще по пути в Далград я понял это. Сама земля здесь дышит могильным холодом.
– Говорят, в глуши этого леса томятся старые, воздвигнутые еще до времен Великой Войны орочьи курганы. Ведь недаром эту рощу нарекают Могильной Зарослью, – поведал гном, глядя пред собой, в полыхающую туманами даль, где неказистые ветхие деревья, казалось, обступали дорогу еще тесней. – Многое говорят... По Далграду гуляет толк, что в глуби леса живет колдунлюдоед, что он исполин и что его борода красна, как кровь съеденных им путников, сошедших с дороги, и что у него черные, опустошенные злобой очи.
– В мирных краях всегда гуляют тревожные слухи.
– А недавно, ходит молва, неподалеку видели самых настоящих живых мертвецов... – тихо промолвил гном и заглянул в глаза следопыту.
– Некродримы? – рассмеялся Аинур. – Не может быть! Орден Белого Света еще с полвека назад разгромил Культ Некромантов. Откуда им взяться? Да еще здесь, на Краю Света?
– Аинур, не забывай, и спутник твой – хранитель звезды Ангилиона , – вымолвил Глам, и очи его вспыхнули в сумраке, словно два уголька. – Многое ли известно тем, кто никогда не переступал порог великой башни Гилионтельд? Я, как посвященный в дела Ордена, могу признаться: магистр культа, в силу хитрости или колдовства, ускользнул изпод карающей десницы паладинов и словно бы сам обратился в невидимого и неуловимого духа, в одного из тех, коими он так долго повелевал, затмевая Ангелинор и весь Запад ужасающей тенью.
Тянулись минуты, слагаясь в часы, а лесу было не видать конца и края. И без того тусклое солнце заволокли плотные серые облака и, словно отяготив его, стали тянуть вниз, топить в синей, окутавшей далекие горы дымке. И тени, вытягиваясь и сгущаясь, поползли друг к дружке, и лес сделался еще пустынней и мрачней. Глам, окруженный тоскливым полумраком и тишиной, спертой, рушимой лишь повозкой да скакуном, невольно припомнил недавний сон, и мурашки вновь, холодя как лед, помчались по его рукам и ногам. Желая укрыться от нахлынувшего чувства тревоги, гном взглянул ввысь и увидел недосягаемые, но, казалось, такие близкие облака, тронутые алым сиянием, и на сердце его стало чуточку теплей. Но стоило ему вернуть взор на дорогу, ныне тянувшуюся во мрак, как вновь его постигло чувство, что угрюмый лес, выжидая, следит за ними.
– Ты чувствуешь, как тихо? – украдкой спросил Аинур.
– Зверь, что тоже немало странно, еще летом покинул эти места. Может, поэтому?
– Может. Но...
Не успели слова сорваться с уст следопыта, как внезапно раздался тупой свист, и скакун, насмерть сраженный в сердце черной стрелой, выплеснул из себя истошное пронзительное ржание и, взвеяв облако снега, повалился с ног. Повозка, налетев колесом на бездыханное тело животного, подскочила ввысь и, перевернувшись, с грохотом и вихрями седой пыли обрушилась ниц.
Путники выкатились на снег, острый, обжигающий лицо. Аинур стремглав вскочил на ноги и, обуянный сердечным порывом, помчался к жеребцу, недвижно возлегшему посреди дороги. Теплый пар уже не вырывался из широких ноздрей животного, могучее сердце в груди замерло. После долгих трудов и верной службы черногривый конь, укутанный призрачным одеялом, отправился в страну вечных снов.
– Мольсофор!.. – склонившись, воскликнул следопыт, и невыносимая скорбь была в его голосе.
Но не прошло и нескольких секунд, как острый слух его уловил за спиной хруст, словно ктото, ломая ветки, продирался сквозь чащу, и Аинур, на чей суровый лик сошла тень гнева и жажды мщения, молниеносно обнажил меч, алым пламенем сверкнувший в прощальных лучах заката. Рассыпая проклятья на родном языке, Глам поднялся, отряхнул бороду и крепко, словно в тисках, сжал рукоять молота. Огромное, вспыхнувшее забытой яростью сердце гнома камнем застыло в груди, а его очи под насупленными бровями зорко цеплялись за тени в мглистом лесу. Путники, а ныне – вновь соратники, словно время сделало шаг назад длиною в десяток лет, встали спина к спине и гордо воздели оружия. Из леса, подобно призракам, вырастающим из тумана, сонмищем выступили угрюмые люди. Затянутые в стеганые доспехи, они прикрывались круглыми щитами, а в их десницах хищно сверкали зазубренные клинки. В глазах незнакомцев стоял тот же блеск.
Они надвигались живо, но осторожно, как стая волков. Не привыкший дожидаться вражьего удара старый гном стрелой сорвался с места и, точно снежный буран, сметающий на своем пути юные деревца, с гневливыми искрами из глаз и неистовым ревом вклинился в ряды противников, и кровь оросила снег! Фулгор, сверкая, словно высеченный из звездного света, с силой тарана обрушивался на щиты, и они разлетались в щепки! Руки гнома, как персты художника, помнили свое искусство, и его тяжелое, точно валун, оружие с удивительной легкостью вновь и вновь врезалось в кость. Мастерски, как никто другой, орудующий молотом, гном, прошедший и через пламя драконов, и через все ужасы войны и сеющий вокруг себя смерть, устрашил разбойников, и они отступили. Но ненадолго. Вскоре вновь темной волной они хлынули из леса, и в эту кровавую песнь влился меч Аинура, со свистом рассекающий воздух! Его острое лезвие разрубало плоть ворогов, словно огромный нож хлебный мякиш, и проливало на дорогу красные, как вино, человеческие соки. Искушенные в военном ремесле два серых путника, уклоняясь ловко и разя смертоносно, как хищные кошки, наводили на мрачных обитателей темного леса страх и ужас. Казалось, победа была совсем рядом.
Ночная тьма, реющая в свете ранних звезд, взорвалась оглушительным ревом: ктото в глубине леса поднес к устам могучий горн. Из чащи за спиной пилигримов, предавшихся изнурительной сече, высыпалась свежая свора разбойников. Аинур, зачуяв сердцем грядущую опасность, развернулся и, блистая гневом в очах, помчался в бой, дабы прикрыть тыл, но тут вновь чтото просвистело в воздухе... Следопыта сшибло ударом двух стрел. Выронив меч, он свалился на лопатки, мутным взором вглядываясь в далекие звезды. Повинуясь внутреннему голосу, Глам обернулся, и щемящая печаль подступила к его сердцу. Отчаянный крик не раздался на дороге, нет, рассудок гнома, охваченный воинским пылом, в миг охолодел, и, завидев, что один негодяй вознамерился убедиться в смерти следопыта, вознеся над ним топор, Глам поднял валявшийся у ног вражий меч и, метко метнув его, не дал осквернить павшего друга. Зарычав, как свирепый зверь, он воздел Фулгор и, готовый разодрать недругов на куски, ринулся было в атаку, но коварный хитрец подкрался к нему со спины и обрушил на голову тупую дубину.
Больше Глам не видел, не слышал и не чувствовал ровным счетом ничего.