История нашего современника. Конкурс авторов

Валерий КОВАЛЁВ 

(Рассказы о пограничниках с Алтая)            


                А К И М Ы Ч

    Олег Акимович от природы был актером. Он был душой компании в любой ситуации. Это был не Теркин, этот был  посложнее и посмекалистей. Такие нравятся всем, Акимыч поднимал дух в войсках, разговаривая на любую тему.
    Ротный, майор А. считал,  что Акимыч -  злостный самовольщик, потому что такие, как  Акимыч, не могут жить без контактов с женским полом и постоянно следил за Олегом Акимовичем на протяжении трех лет службы. Но Акимыч не попадался. Была создана агентурная сеть из неудачников  самоволки и  Акимыча заложили. Сыграли тревогу, и все мы собрались на плацу, построившись для проверки. С первого захода  по спискам было обнаружено человек шесть отсутствующих, пока выясняли что к чему, шло время. Потом перекличку повторили, и  Акимыча в строю не оказалось. Торжествующий ротный снова начал делать перекличку.
     Перекличка по третьему кругу была последним актом фиксации самого распространенного солдатского преступления – самоволки. Дальше нам было бы сказано о возможности боевых действий и о низости личности самовольщика, который получил бы трое суток губы и кучу других неприятностей.
      Наступил момент истины, – ротный проревел фамилию Олега Акимовича.
Возникла тишина, ротный затягивал паузу, наслаждаясь удачей. И вдруг все услышали звонкое и веселое – Я-а-а-а! Затем четкий строевой шаг и все увидели выходящего из дверей казармы Олега Акимовича в необычной форме. Акимыч шел с солдатским ремнем на шее, держа расстегнутые брюки руками, одновременно делая подобие отдания чести в строю.
Ротного хватило на то, чтобы спросить : «Ты… где был?»
      Акимыч ответил чётко и звонко : «Гадил, товарищ майор».
      И майор начал синеть. Три года слежки результата не дали.
      Никто не ожидал, что самовольщик Акимыч пробежит мимо “бобика”, часового у главного входа и прыгнет в открытое окно туалета, который  проветривали после влажной уборки. На плац Акимыч вышел с другой стороны здания. Естественно, часовой ничего не заметил.
     Когда я уезжал на дембель первым, Акимыч не выдержал и заплакал, всё-таки больше трех лет прослужили вместе.



Х О Р О Ш К О

    Володя Хорошко был добросовестный пограничник. Он жил письмами с родины, воспоминаниями о гражданке, но  успехи  в охране границы были,  и он получал звания, знаки и медали. Потом пришло письмо с  грустным содержанием,   и он стал переживать что-то, не делясь, уйдя с головой в службу, но его выдавали глаза, суровые и задумчивые.
  Как-то пришла “ориентировка” – сведения о преступнике, его приметах и намерениях. Рядовой солдатик  подался  в бега из части в трехстах  километрах от нашего города из-за измены его девушки, подруги по детдому. Намерения были простые – он хотел её зарезать.  Как оказалось потом – она работала в торговом порту, где мы охраняли иностранные суда.
     Володя выслушал ориентировку на инструктаже перед службой и  уже через два часа задержал незадачливого бегуна.  Хорошко предположил вероятные действия нарушителя пограничного режима и “прочесал” сопку у портовой проходной. Он догнал нарушителя, выбил у него  ржавый  кухонный нож  и вызвал  дежурный наряд для конвоирования задержанного. Послали меня, я принял задержанного – здоровенного и покорного парня и на машине доставил  на КПП, предупредив его о наказании за возможность повторного побега.  Солдатик молчал и прежде чем его сдать дежурному офицеру, мы его накормили с черного хода на кухне хлебом и салом. Парню дальше нужно было мыкаться на допросах и в камере, а он был помладше нас на года два.
   Володя Хорошко не радовался этой своей удаче, но скоро начал меняться и перестал вспоминать грустное письмо, что-то произошло в его душе, и он кого-то простил.
 
                ОТОРВАЛСЯ
    
     Аксютин служил поваром. Так получилось, когда пришлось выбирать солдатскую специальность на три года службы,  и он не ошибся – всегда в тепле,  ел самое свежее, что и готовил, другим его еда нравилась. После дембеля можно было подаваться в торговый флот, визу давали сразу, все-таки пограничников уважали.
    В выходной Аксютин собирался в увольнение, сходить в  “ библиотеку”, а проще побродить со знакомой девушкой по сопке среди дубовых кустарников. Так делали многие сослуживцы и приходили очень “начитанные” и  ещё слегка обгоревшие на пляже, куда ходить категорически запрещалось.
    Была усиленная служба, и выходы в город были запрещены. Пролежать на полушубках на крыше каптерки не хотелось, и опытный  работник кухни переговорил со связистами, те вышли в эфир, и через пять минут на одном из наблюдательных пунктов дежурный пограничник заявил об ускорившемся процессе разрядки аккумуляторов радиостанции. Дежурный офицер приказал кого-либо направить для обмена рации на НП, но все были заняты, и тут был замечен слонявшийся  Аксютин,  которого попросили отнести 14 кг радиодеталей в сборке на НП, чтобы заменить одну рацию другой. Оговорили время выполнения задачи, и Аксютин выторговал три часа, хотя путь был около двух километров в один конец, полтора часа на пляже были обеспечены. Примерно через полчаса на связь вышел пограничник с НП и сообщил, что принял сообщение от Аксютина. Содержание сообщения Аксютина было таким, что дежурный офицер выбежал без фуражки и стал метаться в поисках  ротного старшины Вовка, который умел решать любую сложную задачу очень быстро, формируя ее  на краснодарском наречии. Старшина Вовк вызвал машину, трех пограничников третьего годы службы подняли со сна, а они дежурили ночью на границе и  им сказали, что Аксютин влип и его надо спасать. Были взяты длинные стальные щупы и машина рванула  по улицам города Находки вниз в сторону торгового порта. Перед портом была масса железнодорожных путей,  заполненных пустыми и гружеными составами, и там мы нашли Аксютина,  нашли по толпе набежавшего из порта народа, стоявшего на высокой насыпи и молча глядящего куда-то вниз. Мы забежали на насыпь и тоже замолчали. С другой стороны насыпи была ложбинка c ровной, как  стол, площадкой, покрытой светлым желтым песочком, принесенным ветром с пляжа.
Аксютин не подозревал, что здесь когда-то сбросили вагон гудрона, смолы для строительных работ,  и она растопилась под солнышком. Он пошел напрямик по ровненькому песочку, и смола не выдержала его упитанного работой тела, он провалился сразу, смола охватила его сапоги почти  наполовину, и дальше погружение замедлилось. Вырваться он не мог, но не паниковал и делал вид, что толпы рядом не существует.
    Дальше  Миша Горбунов, мой земляк, уехал в порт, и  через десять минут с пути убрали состав, и появилась древняя паровая дрезина с краном c матерящимся техсоставом, нарушившим стихийное молчание толпы.  Через три минуты Аксютин поднял с песка рацию и  водрузил ее себе на спину. Ремень был сдвинут пряжкой набок, а крюком с крана он зацепил себя сзади за ремень. Все мы стали свидетелями виртуозной работы крановщика, он мог бы свои краном вырвать даже зуб у больного, так медленно и торжественно натягивался трос. Сначала посинело лицо Аксютина и глаза стали похожими на помидоры. Но все смотрели на его руки, вернее указательные  пальцы, которыми он ухватился за ушки  яловых сапог. Они стали черными.
   Я боялся за живот Аксютина, а он боялся за свои сапоги и его намерения оправдались, трос на лопнул, Аксютина не разорвало, и  он был вырван из  смолы и, как в невесомости, поплыл над толпой с длинными черными лентами липкой массы, ложившимися на песочек.
    Народ аплодировал без смеха, но с восторгом. Аплодировали  крановщику и пограничнику, не нарушившему формы одежды и  достойно вышедшему из ситуации. Два дня сапоги  повар отскребал под горячим душем ножом, но безуспешно, пришлось их отдать в кочегарку для хозработ, а жаль. Добрые были сапоги.

 
                Дмитрий РАИЛКО

              СВЕТ НАДЕЖДЫ         (Исповедь неудачника)

        Дело было поздней осенью, в полночь, где-то в начале ноября. Охранял я, бывший интеллигентный человек, один складик. Все же, имею большое преимущество перед тем, у кого название: без определенного места жительства… Раньше у меня был статус несравнимый – работал в серьезной охране и даже дослужился под дембель, до звания «страшный».. сержант. Но, увы, неправильно оценил обстановку, стал с начальством грызться, писать в вышестоящие инстанции, воюя, как «Дон Кихот» с ветряными мельницами и, для поднятия тонуса «врезал».., попал в историю, оставшись чудом живым и вылетел со статьей «служебное несоответствие». Хотя и благодарности с занесением были и денежная премия и даже доска почета, где мне сотрудницы козлиные рога нарисовали и накликали бестии, так и остался я «с носом»… и стал катиться по наклонной плоскости, работая то вахтером-охранником на побегушках, то дворником по совместительству, то подсобником у брата, то сторожем, то дворником-разнорабочим, то дежурным-«шнырем» (если «ботать по фене»») и вот опять сторожем-разнорабочим на складике. А сколько было перерывов длительной безработицы, так как нигде, кроме самых низких должностей, не брали. То ли принимали за придурка, то ли за алкаша, то ли за Инопланетянина…
 Ой, заболтался я, о главном забыл… Ну, значит, место на отшибе, света нет – Красэнерго оштрафовало, сортир уличный, правда, дворовый, прожорливый пес Полкан на цепи, и тоже, как я при будке. Воет он стервец, как волчара на луну и такую хмарь на душу нагоняет, что жить не хочется. Сразу всякая хреновина в башку лезет: мол, почему я не состоятельный Эстет…, путешествующий по миру, почему рядом нет моей «Ассоли»? И в момент этого «хромантизма», так у меня забурлило в брюхе, что побежал я бегом в будку за фонариком на кожаном ремешке. Хватаю его и в сортир.
   Махом снимаю портки, «ахаю залпом» и, вдруг слышу тупой звук «плюх!»… И вот те черт, замечаю, что моего третьего глаза-фонарика «нема» как хохлы балякают. Доходит до меня, что ремешок расстегнулся с руки и мой Святитель полетел в сортирную преисподнюю. Вспоминаю, что в будке есть керосинка «летучая мышь» и «рву когти»..
  Мигом выношу «летучку» и притягиваю к себе пролетарскую совковую лопату, как основной «струмент» рабочего класса в Советские времена, готового с нею на трудовые подвиги: «бери больше, кидай дальше, пока летит, отдыхай!» Вспомнив этот известный лозунг, я словно превратился в легендарного Павку Корчагина. Очутившись у «вражеской амбразуры», поглотившей мой «маячок», я молниеносно погрузил свое мощное орудие труда и понял, что там не меньше трех метров. И ух! чуть не обронил в зловонное чрево, свою «летучку», но, скрипя считанным количеством зубных осколков, удержал родимую… И осознал, что трудовое орудие пролетариата надо укреплять чем-то более древним,
экзотическим… У своей достопочтимой будки я нашел заостренный черенок, значительно больше черенка рабоче-крестьянской. Видимо сыграло эхо далеких предков, и,  превратившись в «Петю-Кантропа», я принялся  привязывать проволокой оба черенка и, закончив, рванул на исходную позицию.. «Агрегат» получился столь внушительным, что было непросто вновь погрузить его на дно «марианско-сортирной впадины». Коленки задубели и пришлось подложить под них кусок валявшегося по близости поролона. Одновременно, подсвечивая спасительной «летучкой», я лицезрел, что силуэт желанного фонарика то мерцал, то исчезал на «Адском дне» среди замерших залежей отходов человеческого организма. Новая эврика осенила меня – нужен еще один агрегат с крюком на конце, которым я мог бы уцепить корпус фонарика для поднятия на «землю обетованную» и снова начались отчаянные поиски данного «сокровища». Наконец, я отыскал металлический прут от арматурины, загнул его и приспособил к нему проволокой найденный черенок, вновь вспомнив Петю Кантропа.
    Итак, теперь я стал орудовать уже двумя приспособлениями, периодически пытаясь найти «летучкой» цель. То мне удавалось зацепить крюком корпус, то он вновь ускользал, срываясь и исчезая в темноте. И, Слава Отцу Небесному! я основательно зацепил корпус фонарика и стал подтаскивать его к исторической совковой лопате. Убедившись, что «лучезарный» лежит в совке, я стал как сапер очень осторожно поднимать его к поверхности зловещей «амбразуры»… И вот долгожданная победа, достал! Переполненный восторгом, я побежал в будку дезинфицировать себя и фонарик керосином. Правда, больше он даже при новых батарейках почему-то, словно мистическим образом, уже никогда не светил.
Напрашивается вопрос, стоила ли игра свеч?  Для меня – да, так как, упавший в сортир фонарик для меня Судьбоносный символ и Знак. Мол, пусть представители (Богоподобной) богемы, от которых зависит мой творческий рост, бросают меня в дерьмо, создав условия полной блокады, но я должен вылезти на Свет, чтобы подарить Солнце своей души людям России и, Дай Бог, Планеты! Много на себя беру? Да, но это мое внутреннее предощущение свыше. Оно продиктовано мне Богом, Отцом небесным, которому я постоянно молюсь, например, увидев на небе ночью месяц или утром солнце, а также видя часовню на Красноярской караульной горе. Возле моего дома она прекрасно видна. Так что, пусть вытащенный мною фонарик китайского производства не засветился, но зато я совершил этот немыслимый для Свободного, здравомыслящего человека поступок. Ибо, вытаскивая его на Свет Божий, я вытаскивал свой Дар, поняв, что это специфическое, Знаковое испытание неслучайно, оно, как гороскоп предсказывающий будущее. Фонарик спасен, значит, горит Свет Надежды!- Несмотря на то, что шанс всего один из ста.
                7.01.2006. 12.24
     Свободный Актер, Художник, Поэт,  Раилко Митрофан – Доброгот.



Линда ШАМКОВА


ДОРОЖНЫЕ ИСТОРИИ

СИРОТКА

На перроне маленькой станции октябрьским пасмурным днём стояла и плакала девочка. Она была в коротком осеннем пальто. Ветер трепал её русые кудри, а мимо пролетали грузовые и пассажирские поезда. Никому, казалось, не было дела до девочки. Но вот притормозил, не надолго, здесь один неторопливый поезд и на перрон соскочил паренёк в форме курсанта милиции.
--  Ты, что плачешь? – спросил он девочку.
Девочка дрожала от холода и не могла говорить.
Единственное, что мог узнать от девочки парень, что её зовут Лена.
Парень подбежал к вагону и крикнул:
-- Вера, я остаюсь. Тут девочка потерялась…
Из вагона выглянула тёмноволосая девушка, тоже в курсантской форме.
-- Я с тобой, Серёжа! - не долго думая, ответила она.
 На вокзале девочка рассказала, что её мама умерла и лежит дома, а она хочет есть.
Лена привела парня с девушкой в небольшой дом и они, действительно увидели лежащую на кровати без дыхания женщину.
Сергей вызвал милицию и скорую.
Женщину похоронили на другой день, а девочку забрали в детскую комнату милиции.
-- Будем оформлять в детдом, - сказала Сергею и Вере инспектор по делам несовершеннолетних.
Расставаясь с Сергеем и Верой, Лена плакала. Не смогла сдержать слёз и Вера.
Прошел год. Сергей и Вера окончили школу милиции, и стали мужем и женой. Они часто проезжали мимо станции,  где нашли Лену и однажды решили узнать про неё.
-- Давай её удочерим, - предложила Вера. Сергей согласился.
Они разыскали знакомого инспектора по делам несовершеннолетних, та дала им адрес детского дома. Но когда они приехали туда им сказали, что девочку две недели назад уже удочерили.


ВОЛОДЯ

Поезд шёл в западном направлении. Пассажиры входили и выходили на больших и маленьких станциях, а один паренёк, все время бегал смотреть расписание и спрашивал у проводника, сколько осталось до его станции, и не проедет ли он её.
Соседи паренька, то и дело подшучивали над ним:
-- Ну, Володька, а если проедешь, тогда что?
-- А вдруг она не придёт? Назад поедешь или с нами дальше? А то давай, поехали, мы тебе ещё лучше невесту найдем.
Володя не обижался на шутки.
Он познакомился с Таней по переписке. Прочитал объявление в газете и написал письмо. Таня ответила. Они переписывались почти год, пока не поняли, что нужно, наконец, встретиться. И вот Володя поехал к Тане. Таня обещала прийти на вокзал, встретить.
Когда подъезжали к станции, где жила Володина невеста, весь вагон прильнул к окну. Станция была небольшой, и поезд стоял здесь всего две минуты. 
   Володя вышел на пустынный перрон и стал осматриваться. Никого. Из окна вагона ему уже замахали, мол, давай назад, поедем дальше. Но он отмахнулся и пошёл в сторону вокзала. Едва он сделал несколько шагов, как из двери навстречу к нему выбежала девушка в синем брючном костюме с красивым распушенным волосом.
Поезд уже набирал ход, когда Таня подбежала к Володе и обняла его.
Поезд удалялся от перрона, а пассажиры седьмого вагона никак не могли оторваться от окна.



                Наталья Асмолова

КРУИЗ    

Стояло жаркое лето, в городе было нечем дышать от выхлопных газов.  Духота сводила с ума. Марина давно уже думала, что нужно срочно уехать из города, и наконец, дождавшись отпуска, решила позвонить своей подруге Вике.
– Вика, не хочешь отдохнуть на природе? У вас там путевки не продают на какую-нибудь базу отдыха?
– У нас есть путевки на круиз по Енисею, на теплоходе до Дудинки. Как тебе такой вариант? По-моему, на 14 дней, цена приемлемая.
– Отлично! А тебя отпустят на 14 дней?
– Думаю, да.
– Тогда я беру деньги и приезжаю к тебе на работу, такой шанс нельзя упускать! – обрадовалась Марина.
Вика работала экономистом на крупном предприятии, где еще сохранилась такая организация, как профсоюз. Профсоюз, как известно, всегда располагает путевками по льготным ценам для своих работников. Тем не менее, то, что путевки были в наличии в разгар сезона отпусков, несомненно, являлось большой удачей. Марина, взяв необходимую сумму денег, подъехала к заводу и позвонила Вике с проходной.
– Вика, я уже внизу, жду тебя! Надеюсь, ты договорилась с начальством?
– Да, сейчас в отделе у нас затишье, так что с понедельника я свободна!
Вика спустилась вниз, к проходной. В летнем открытом сарафане, с модной стрижкой, она выглядела очень привлекательно. Марина, которая обожала джинсовые ткани, была одета в легкий джинсовый костюм нежно-салатового цвета. Костюм прекрасно подчеркивал ее стройную фигуру. Обе женщины, несмотря на то, что обоим было чуть-чуть за тридцать, выглядели молодо, свежо и жизнерадостно. Вика три года назад разошлась с мужем, и серьезных отношений у нее пока ни с кем не было. У Марины был друг, имеющий несколько глубоко скрытых достоинств и массу слишком явных недостатков, и Марина частенько подумывала, не поискать ли ей кого-нибудь поинтереснее. Так что круиз, как возможность завести новые знакомства, был как нельзя кстати. Итак, путевки куплены, день отплытия известен, можно паковать чемоданы.
Марине надо было еще решить вопрос с Валерой, ее другом, преподнести новость так, чтобы он не почувствовал себя ущемленным в своих мужских правах. Вечером они встретились на набережной и решили прогуляться. Дневная жара уже спала, с реки дул легкий освежающий ветерок, по поверхности воды бежали мелкие ленивые волны.
– Валера, когда у тебя отпуск? Не хочешь съездить куда-нибудь отдохнуть? – «закинула удочку» Марина.
– Солнышко, я бы с удовольствием! К сожалению, отпуск у меня в сентябре, – вздохнул Валера.
Марина об этом прекрасно знала.
– И ты не сможешь отпроситься даже на две недели?
– У нас все, кто мог, уже отпросились, работать некому. Так что меня наверняка не отпустят.
– Как жаль! Я так хотела куда-нибудь поехать вместе с тобой!
– Извини, Марина, не получается. Обещаю тебе, что на будущий год мы поедем вместе, куда ты захочешь!
«До следующего года еще нужно дожить!» – иронически подумала Марина.
– Валера, ты знаешь, меня подруга приглашает поехать с ней отдохнуть в круиз на теплоходе. Как ты думаешь, стоит мне ехать?
– Какая подруга? – насторожился Валера.
– Виктория, ты же ее знаешь!
– И надолго? – в голосе у него явно послышались нотки ревности.
– Всего на две недели, одна неделя туда, другая – обратно. Ты знаешь, как я устала за этот год. В городе жариться уже невыносимо! – Марина капризно надула губки.
– Ну хорошо, поезжай, отдохни, – согласился Валера.
 –Я буду очень скучать без тебя, – с почти  неподдельной грустью Марина посмотрела на своего друга. Он нежно обнял ее и прижал к себе. Вопрос с Валерой был виртуозно решен.
Во вторник, в 8 часов вечера, началась посадка на теплоход. Валера провожал Марину, нес ее вещи, и она, несмотря на приподнятое настроение, делала, по возможности, печальное лицо и грустным взглядом периодически смотрела на своего друга. Когда они подошли к трехпалубному белоснежному красавцу теплоходу, у Марины захватило дух. Она еще ни разу не была на теплоходе, и даже не представляла, как он устроен внутри. У посадочного трапа их встречали молодые симпатичные стюарды в безукоризненно отутюженной форме. Они вежливо поздоровались, пригласили их пройти на теплоход, и один из них пошел проводить будущих пассажиров до каюты. Марина с подругой заказали себе каюту первого класса на верхней палубе. Когда стюард открыл дверь каюты, Марина ахнула от восторга. Это была просторная комната с двумя мягкими диванами, круглым столиком и двумя креслами. Все было оформлено с большим вкусом, на стенах висели небольшие картины с изображениями летней природы. Большое окно выходило на реку. Марина осторожно посмотрела на Валеру. Он был явно не в своей тарелке. «Так тебе и надо, не будешь хлопать ушами», – подумала Марина. Стюард сообщил, что отправление состоится завтра в 11 часов утра, а сегодня можно переночевать в каюте либо вернуться в город. Марина решила дождаться Вику и они с Валерой вышли на палубу. У Валеры был расстроенный вид.
– Интересно, с кем ты вернешься из этого круиза? – сказал он.
– Валера, что за глупости. Даже не думай об этом, – нежным голоском пропела Марина и ласково обняла его. Но Валера отстранился, ревность все больше охватывала его.
– Ну ладно, ты устраивайся, а я поехал домой, – заявил он.
– Ты даже не пожелаешь мне счастливого пути?
– Желаю! Всего хорошего! – и Валера сбежал вниз по трапу.
Марина смотрела, как он вышел на набережную, один раз оглянулся и ушел с сердитым лицом.
– А вот и я! – послышался радостный возглас Вики. – Маринка, как здесь шикарно! Я в восторге! Хочется петь и танцевать!
«Ах, белый теплоход!» – запела Вика и закружилась вокруг Марины и стюарда, который нес ее вещи.
– Девушки, устраивайтесь! Желаю вам весело провести время! – с улыбкой сказал молодой человек и покинул их.
– Марина, как здорово! – не могла успокоиться Вика. – Интересно, а кроме нас пассажиров много?
– Пойдем, посмотрим с палубы. Оказывается, отплытие завтра в 11 часов утра, так что многие наверное подъедут завтра!
Подруги  вышли на палубу, около трапа стояли небольшие группы людей с сумками и чемоданами. Подъезжали машины и из них выгружались новые пассажиры. Подъехал небольшой автобус. Почти все пассажиры, вышедшие из него, были мужчины разного возраста, от 20 до 50 лет, всего человек пятнадцать.
– Интересно, а это что за группа товарищей? – с любопытством протянула Вика.
– Пойду, спрошу у стюарда! – неугомонный характер не давал Вике покоя. Процокав каблучками по трапу, она спустилась вниз и подошла к одному из стюардов. Марина наблюдала за ней сверху. Вика показала рукой на автобус и стала расспрашивать молодого человека. Он, улыбаясь, что-то ей отвечал. Наконец Вика поднялась наверх еще более возбужденная. 
– Марина, представляешь, это лучшие шахматисты со всего края! Во время круиза будет проходить первенство края по шахматам. А еще мне сказали, что с нами поплывут победители конкурсов самодеятельности из нескольких сельских районов. Они будут устраивать для нас концерты, там у них и певцы и танцоры. Ты подумай только, как нам повезло, что мы попали именно в эту поездку!
Марина согласилась, да, все складывается как нельзя лучше. Они еще посидели на палубе, а потом пошли к себе в каюту раскладывать вещи, предвкушая удовольствие от предстоящей поездки.
Утром девушки проснулись от громкого объявления по внутреннему радио:
– Говорит капитан корабля. В 9 часов все пассажиры приглашаются на завтрак. В 11 часов состоится торжественное отплытие – начало нашего круиза. Всю необходимую информацию вы можете получить у руководителя круиза. Желаю всем приятного отдыха на борту нашего теплохода.
Марина и Вика, умывшись и приведя себя в порядок, одели яркие нарядные платья и отправились на завтрак. Оказалось, что пассажиры верхней палубы питаются в зале-ресторане, красивом просторном помещении  с огромными окнами вместо стен. Сидя за столом, можно было любоваться проплывающими мимо берегами, яркой зеленью деревьев, темно-синим небом и белизной пушистых облаков. Завтрак был очень вкусный, на столах стояли соки и минеральная вода на выбор. Подруги поглядывали вокруг, рассматривая пассажиров. В центре зала находился большой овальный стол, за которым сидели те самые шахматисты, которых они видели вчера при посадке.
– Надо обязательно с ними познакомиться, – у Вики был характер, который называется «шило в заднице». Марина была более спокойной и благоразумной.
– Давай сначала позагораем! Смотри, какое солнышко ласковое. Самый лучший загар с утра.
Они одели купальники, накинули сверху парео, и взяв крем для загара, расположились в шезлонгах, расставленных на палубе в носовой части корабля. Сначала загорающих было немного, но постепенно народ подтянулся и вскоре все шезлонги были заняты. Марина обратила внимание на невысокого крепыша с животиком в яркой разноцветной рубашке и белых шортах. Он сидел в центре небольшой компании, что-то весело рассказывая, и оттуда периодически доносились взрывы смеха.
– Какой жизнерадостный толстячок, – улыбнувшись, Марина показала на него Вике. Вика взглянула без интереса: «Слишком маленький для меня!». У Вики рост действительно был как у баскетболистки – метр восемьдесят пять и она обращала внимание только на высоких мужчин. Неожиданно из динамиков громко грянул марш «Прощание славянки». Парни закричали : «Отплываем! Отплываем!» «Вот оно, начало путешествия», – радостно подумала Марина и посмотрела на реку. По воде бежали солнечные блики, берег медленно удалялся. Движение теплохода было почти незаметно, только чуть слышно работали двигатели. После обеда все желающие сходили на экскурсию по кораблю, осмотрели все самые интересные помещения, начиная машинным отделением и заканчивая капитанской рубкой. В первых рядах экскурсантов были, конечно, Марина и Вика. Им все понравилось на теплоходе, все было уютно и комфортабельно, а самое главное, они наконец вырвались из грязного душного города и наслаждались простором речной глади, свежим воздухом и приятным бездельем.
В первый же вечер путешествия была устроена дискотека на свежем воздухе, на второй палубе теплохода. Кавалеров было достаточно и Вика сразу же познакомилась с высоким симпатичным мужчиной примерно ее возраста. Его звали Александр, он был участником шахматного турнира. Его друг и сосед по каюте, тоже шахматист, оказался тем самым веселым толстячком, который развлекал компанию утром на палубе. Вдвоем они составляли оригинальную пару, как Дон-Кихот и Санчо-Панса. Саша, высокий брюнет, был очень серьезным, рассудительным и немногословным, а Миша – невысокий крепыш, весельчак, балагур и жизнелюб. Все это подруги узнали позднее, когда кавалеры пригласили их в кафе отметить знакомство. В ходе беседы выяснилось, что Саша живет в небольшом городке, работает директором шахматного клуба и считается уважаемым человеком в своем городе. Миша, его земляк, занимался мелким бизнесом, не требующим больших затрат энергии и времени. Он привозил в свой городок видеокассеты из Новосибирска и сдавал их на реализацию. Разница в цене составляла его доход. Но, конечно, главной страстью их жизни были шахматы, хотя и в простых удовольствиях они себе не отказывали. С ними было приятно общаться, и девушки были рады, что сразу нашли себе веселую компанию. Миша, с его неиссякаемыми юмористическими монологами, был неподражаем. Общаться с ним означало непрерывно смеяться, прерываясь только на еду и сон, и к концу третьего дня Марина и Вика уже радовались, что до обеда они свободны, так как с утра проходили игры шахматного турнира. После обеда компания встречалась и они шли загорать, играли в карты, просто болтали, сидя на палубе и любуясь живописной природой. Иногда теплоход проплывал мимо высоких скальных массивов. Скалы нежно переливались множеством оттенков, и их разноцветное отражение  легко скользило  по поверхности воды. В одном месте скалы расступались и сверху мчался пенистый поток, впадая в Енисей. Далеко-далеко была видна его серебряная нить, протянувшаяся из глубины скал. Время от времени теплоход делал остановки, можно было загорать, купаться, чем дальше от города, тем вода становилась все теплее.
Отношения в компании пока оставались чисто дружескими, хотя уже можно было предположить наличие одной пары – Саша и Вика. Они удивительно подходили друг другу и иногда предпочитали прогулки по палубе вдвоем веселой компании. Марину Миша развлекал, но как мужчина, не интересовал, и она внимательно изучала остальных пассажиров. С первого дня круиза ей очень понравился мальчик-стюард, который встретил их в первый день и проводил до каюты. Он был стройным, симпатичным, с удивительно невинным лицом. Когда теплоход останавливался у берега и все пассажиры выходили купаться, он тоже выходил поплавать и Марина не сводила с него глаз. У него было мускулистое упругое тело, стройные длинные ноги. Не мальчик, а конфетка. Марину преследовали эротические фантазии, как они вместе принимают душ, как она ласкает его гладкую кожу, гладит рельефные мышцы, как занимается с ним любовью под ласковыми струями воды. Умом она понимала, что вряд ли это возможно, наверняка она покажется  старой теткой этому молодому парню. Тем не менее, она даже сделала несколько попыток поговорить с ним, но он был явно равнодушен к ее особе, и фантазии оставались фантазиями.
Марина обратила внимание, что шахматистов, участников турнира, все реже можно было увидеть на палубе, даже в столовой, особенно утром, за исключением, конечно, Саши и Миши.
– Где прячутся ваши друзья, их как будто все меньше и меньше, куда они исчезают? – поинтересовалась Марина у Саши.
– Одни пьют, другие играют в карты, – сообщил он.
– Бог мой, но почему? – изумилась Марина.
– Дело в том, что во время соревнований в голове постоянно крутятся шахматные ходы, комбинации, очень сильное напряжение и умственное, и психологическое. Чтобы его снять, необходимо отвлечься на что-то другое. Поэтому одни всю ночь режутся в карты, особенно молодежь, а другие расслабляются при помощи крепких напитков. Одного товарища уже сняли с теплохода за пьянку.
Марина вспомнила, что, действительно, один пожилой мужчина, шахматист, вначале вполне прилично выглядел, хотя и был слегка под градусом, но чем дальше, тем больше он уходил в загул, на палубе появлялся в совершенно непотребном виде, полуодетый, с опухшим небритым лицом. И в конце концов он начал просто доставать других пассажиров, приставая к каждому встречному с пьяными разговорами. А потом кто-то сказал, что его сняли с теплохода и отправили обратно в Красноярск.
– А что предпочитаете вы с Мишей, карты или водку? – спросила Вика.
– Если нет хорошей компании, то карты, но в данном случае, ваша компания – это лучшее средство и очень приятное, – улыбнулся Саша.
Дни летели незаметно. В один из вечеров прошел концерт самодеятельных артистов. Артисты тоже были на отдыхе и поэтому особо не напрягались, но у некоторых были действительно очень хорошие голоса, и зрители провожали их дружными аплодисментами. Приближался поворотный пункт путешествия – город Дудинка. Дни становились все длиннее, темнело примерно в два часа ночи, а в четыре часа утра уже наступал рассвет. В Дудинке стоял полярный день, ночи там не было совсем. В восемь часов утра теплоход причалил в порту Дудинки. Вокруг в легкой дымке громоздились портовые краны, раздавались свистки и гудки буксиров, барж, кораблей, здесь находился крупный морской и речной порт. Всем желающим предложили экскурсию по городу. Марина и Вика никак не могли привыкнуть к белым ночам, ночью спать не хотелось, и они отсыпались днем. К тому же, в Дудинке было холодно, всего 14 градусов, и они решили лучше выспаться в каюте, чем мерзнуть на экскурсии. В Дудинке теплоход находился всего шесть часов, а затем отправился в обратный путь, вверх по Енисею.
Вика рассказывала Марине, что Саша все больше и больше восхищается ею, особенно он удивлялся, какая она умная.
– Я, говорит, таких умных женщин еще не встречал, да при этом, еще и симпатичных, – хвасталась Вика.
– Конечно, где он их встретит, в своем Урюпинске? Теперь понятно, почему он до сих пор не женат, все-таки мужику за тридцать. Наверное, искал тебя, такую умную и красивую! – смеялась Марина.
Смех смехом, а Саша теперь  оказывал знаки внимания исключительно Вике, и однажды Вика попросила Марину переночевать в каюте мужчин в компании с Мишей. Им с Сашей захотелось провести ночь вдвоем. Марина долго возмущалась, что она имеет такое же право спокойно спать ночью, как и все, а не в компании постороннего мужчины. Но Миша поклялся, что не будет даже смотреть в ее сторону, и, в конце концов, втроем они уговорили Марину. Наутро Вика пришла в каюту невыспавшаяся, но счастливая.
– Знаешь, что мы с Сашей решили? – загадочным голосом спросила она у Марины.
– Подать заявление? – откликнулась подруга.
– Нет, что ты! Просто мы решили, что после круиза Саша поживет у меня недельку в Красноярске! Представляешь! Я так рада! – Вика просто светилась.
– Тебе же на работу выходить!
– Я попрошу еще неделю, а вдруг это моя судьба?! – и Вика сделала большие круглые глаза.
– Ну-ну, желаю удачи!
– А что, все может быть! – и Вика запорхала, как бабочка, по каюте, напевая какую-то песенку.
– Да, тебе повезло! Сразу же с Сашей познакомилась. А тут захочешь другу изменить, и то не с кем! Сашка с Мишей самые приличные парни из шахматистов, а остальные парами отдыхать ездят.
– Мариша, не расстраивайся! Еще целая неделя впереди, кого-нибудь обязательно встретишь!
Однажды вечером Марина сидела на палубе за столиком (небольшое вечернее кафе работало на свежем воздухе)  и в одиночестве любовалась на проплывающие мимо берега. Саша и Вика где-то уединились, у Михаила болел живот, и она была рада посидеть в тишине, немного отдохнуть от веселой компании. К соседнему столику подошел кудрявый блондин в белоснежном свитере и белых брюках. Он держал в руке кружку пива. Марина оглянулась по сторонам – неужели этот ослепительный красавчик пришел один, какая удача.
– Молодой человек, Вы не угостите меня пивом? – с легкой улыбкой обратилась к нему Марина. Он с удивлением посмотрел на нее, потом тоже улыбнулся и ответил:
– Конечно, с удовольствием! – и через пару минут принес бокал для Марины.
– Можно присесть за Ваш столик? – его улыбка была такой же белоснежной, и весь он, казалось, сошел с рекламной картинки.
– Да, пожалуйста, я буду рада, – и Марина начала легкую беседу, любуясь своим кавалером.
– Давайте познакомимся! – предложил молодой человек. – Меня зовут Андрей, а Вас?
– А я – Марина! Андрей, Вы случайно не шахматист?
– Нет, а почему Вы спрашиваете?
– Большинство шахматистов не интересуются женщинами во время соревнований, они слишком заняты, разбирают в уме свои партии.
Андрей засмеялся.
– Я их не понимаю! Как можно не заметить такую очаровательную женщину! Кстати, а почему я увидел Вас только сегодня, где Вы были раньше?
Марина слегка зарумянилась от комплимента.
– Пряталась в своей каюте! Мы, скромные девушки, не спешим  поразить всех своей неземной красотой!
Андрей захохотал.
– Прекрасно! Вы еще лучше, чем кажетесь! Вы знаете, по-моему, началась дискотека. Разрешите пригласить Вас на медленный танец!
– Только на медленный? – Марина слегка приподняла левую бровь.
– Мариночка! Я приглашаю Вас на все танцы подряд, и давай перейдем на ты, не возражаешь?
– С удовольствием! – и довольные друг другом они отправились на дискотеку.    
  Танцевать с Андреем медленный танец – это была уже эротика! Он притягивал Марину как магнит, его ласковые глаза, сияющая  улыбка, его гибкое пластичное тело манило и звало, и Марина, незаметно для себя,  прижалась к Андрею и почувствовала его мягкое тепло. Какое это было наслаждение – просто танцевать с ним. Несмотря на привлекательную внешность, Андрей не изображал из себя супермачо, с ним было легко и просто общаться. Он уверенно вел партнершу в танце, крепко держа ее в умелых руках. Марина была на седьмом небе от  счастья, у нее давно не было такого прекрасного кавалера. Незаметно спустилась ночь и музыка умолкла. Андрей предложил Марине посидеть на лавочке на свежем воздухе. Они сели, обнявшись, и Андрей, закурив сигарету, набросил Марине на плечи свой белый свитер. «Наверное он ждет продолжения, еще бы, я так прижималась к нему, дураку все понятно», - думала Марина, но, к своему ужасу, не могла выдавить из себя ни слова. Что-то внутри запрещало ей провести чудесную ночь с этим милым парнем. «Господи, что это со мной, приступ супружеской верности? Ведь я так хотела его, и сейчас хочу, но ничего не могу с собой поделать. Можно быть такой идиоткой?»  Чтобы не усугублять ситуацию, Марина сказала, что она замерзла и пойдет спать. Андрей внимательно посмотрел на нее, улыбнулся и сказал: «Можно мне проводить тебя до каюты?»
– Да, конечно можно. Спасибо за чудесный вечер, – грустным голосом  ответила девушка. Когда она вернулась в каюту, Вика еще не спала, читала книжку.
– Расскажи подруженька, где была? Расскажи-ка, милая, как дела? – у Вики было прекрасное настроение.
– Вика, ты не представляешь, что со мной творится, – жалобно протянула Марина.
– Что  случилось? – подруга подскочила на постели.
– Представляешь, я не могу себе позволить переспать с таким чудесным парнем, хотя очень этого хочу! Мое тело сгорает от желания, а душа хочет сохранить верность Валере! Тебе знакома такая дурь?
– Нет, впервые слышу, – удивилась Вика.
– Вот, полюбуйся на меня! О, какое это странное, удивительное чувство, сознавать, что твоя совесть абсолютно чиста! Я просто млею от сознания собственной добродетельности! – с сарказмом продекламировала Марина.
– Да-а, тяжелый случай! Интересно, а это лечится? – Вика не знала, смеяться или сочувствовать подруге.
– Представляешь, как повезло Валере! Он так боялся, что я с кем-нибудь познакомлюсь и брошу его! И вот, пожалуйста, познакомилась! Боже, какой чудный парень! И что толку!
– Марина, успокойся! Все, что ни делается, все к лучшему. Теперь ты знаешь, что Валера тебе на самом деле дорог. Подумай о нем! Через три дня вы встретитесь, а ведь он, наверное, уже извелся от ревности. Я бы на его месте тебя одну не отпустила.
– Да, бедный Валера! Когда он провожал меня, он так расстроился!
– Вот видишь! А сейчас ты удивишь его своей любовью и верностью, и у вас будет медовый месяц! – Вика весело рассмеялась. – А у меня будет медовая неделя с Сашей!
 Считай, что нам обоим крупно повезло!
– Да уж, особенно мне, – Марина была все еще расстроена. Но вскоре она заснула и во сне увидела, как Валера с огромным букетом цветов встречает ее на пристани, как радостно сияют его глаза, и утром проснулась уже в хорошем настроении.
Последние три дня пролетели незаметно. Все мысли путешественников были уже о доме, о дальнейших планах. Закончился шахматный турнир и, к удивлению подруг, Миша занял второе место. В качестве приза ему вручили огромный, как чемодан, сувенирный набор шахмат. Миша долго думал, что с ним делать, и решил подарить капитану теплохода на память. Вчетвером, всей дружной компанией, они отправились к капитану, поблагодарили за приятное путешествие и вручили свой громоздкий подарок. Капитан был тронут, и сказал, что команде корабля будет полезно научиться играть в шахматы.
Последнюю ночь перед прибытием друзья решили не спать, гуляли по палубе, сидели в кафе, вспоминая самые веселые моменты путешествия. В десять часов утра теплоход причалил в Красноярске. Саша, Вика и Марина тепло попрощались с Михаилом и сошли с теплохода. Марина с волнением смотрела по сторонам, но Валеру не было видно. Ей стало грустно, и она шла, опустив голову, потихоньку отставая от Саши с Викой. «Неужели он не придет меня встретить?»  – печально думала она. Неожиданно ее тяжелую сумку кто-то подхватил и  теплые губы поцеловали ее в щеку. Марина повернула голову, это был Валера.
– Солнышко, прости меня, я опоздал! – они остановились, Валера поставил сумку на землю и крепко обнял Марину.
– Мариночка, как я соскучился! Просто места себе не находил, а сегодня ночью почти не спал, все думал, вдруг ты вернешься не одна!
У Марины в глазах заблестели слезы и волна нежности нахлынула на нее. Она поцеловала Валеру в губы, и он, возвращая ей поцелуй, долго не выпускал ее из объятий. «Так хотелось изменить и опять ничего не получилось!» - вспомнила Марина фразу из одного английского фильма, и  счастливая, засмеялась.


Андрей КАЛЯКИН

ВОЗВРАЩЕНИЕ  ДИНЛИНОВ

История умалчивает, откуда вышли и куда ушли легендарные динлины, но есть одно сибирское хокку, которое приоткрывает завесу над этой тайной.

Собрались простолюдины, - кому водить?
С громкой речью шагает вперёд шишел-мышел-сан.

По библейскому преданию, предками еврейского народа правили судьи, затем -  цари. Теперь снова возвращаемся к правлению судей. Для большинства населения или для значительной его части вопрос справедливости правления судей остаётся открытым. Поэтому всегда есть необходимость в органах самоуправления. Они стихийно возникают и дают: то управдома, то Пугачёва, то Писарева, то Чапаева. Если быть ближе ко времени и месту, то в качестве примера, среди лидеров столбизма можно назвать: Хасана, Цыгана, Бурмату, Капелю. Среди красноярских поэтов и художников – Тойво Ряннеля, который, кстати, в одном своём стихотворении сам называет себя атаманом.
Очевидно, что в других сообществах были и есть сейчас свои неформальные лидеры. Остановлюсь на более  близком для меня круге современных писателей и поэтов. Их негласными, официально не назначенными, лидерами являются:  Эльдар Ахадов, Сергей Кузичкин, Михаил Стрельцов, Маргарита Радкевич, Николай Ерёмин, Анатолий Статейнов, Андрей Калякин…
При всей индивидуальности этих фигур, их объединяет близкое мировоззрение и, как следствие, поведение, в разной степени присущее всем адептам самоуправления. Разбор начну эстрадно с шоумена, назовём  его Х. Вот часть анекдота про него.
У некой дэвушки появляется ребёнок без брака. Пытаются установить автора проекта, приходит кэгэбист и точно называет правообладателя. Почему вы так считаете? – говорят чекисту. «Так сами посмотрите, ребёнок кругом обосрался, а голову держит гордо». Вот такой здоровый, поневоле, оптимизм присущ  нам.
 
Ни волна не волнует, не печалит печаль,
Ни о чём не жалею, ничего мне не жаль.
                С. Пилипенко.

Адепты нашего формата по-народному лукавы, в ответ на лукавство общества. Классика жанра – некая  Y. После тусовки «Русло» она возле дома «Жура» заявляет: «Теперь в Красноярске не встретишь настоящего мужчину». Затем, пройдя от стрелки до коммунального моста, по дороге общается со «случайно» встречающимся десятком претендентов на это звание.
Теперь перейду к Андрею Калякину.

Не Блок, не Мандельштам, не Маяковский.
Идёт на красный свет, не видя знаки.
       Слепой, как крот, артист, как Паниковский,
Но пишущий ещё поэт Калякин.
                С. Серебряный

Да, не замечаем мы красный свет, имеем свои правила и играем по ним. А что все своды законов, как не временные правила клана судей? Которые сами свои же разработки нарушают, живут по негласным третьим законам и требуют выполнения первых. Не всегда удачно.
Казалось бы, мирный мечтатель Эльдар Ахадов. КРЯКК- 2007г. Москвичи объявляют круглый стол, подтягивается наша богема. Никакого круглого стола нет. Москвичи делают доклад о своих успехах на двоих, даже третьего не позвали. В конце мероприятия встал Эльдар и в жёсткой форме сказал москвичам в принципе то, что я о них думаю. Видимо, это не последний случай нашей солидарности.
Поэт и журналист Николай Ерёмин в своём автобиографическом рассказе объясняет, что он стал свободным художником через конфликт с начальством. Это естественно и понятно, несколько скрыто другое – сама природа анархизма.
Самодержавная власть в обществе возникает вместе с крепостным правом. Отмирает вместе с отменой прав одних на права других. Аномалии самодержавия: сталинизм, маоизм, фашизм возникают с восстановлением рабства.
Анархистом становится тот, кто не пытается стать феодалом, сам не являясь рабом. Не ищет человек рабов, не попадает в рабство системы, надеется на себя, всё, он адепт анархии. Лидер анархист не использует принуждение, а более убеждение и взаимную выгоду. Чистый предприниматель без административного ресурса – анархист, и будет отстрелен, как анархист. Анархист может не признавать святое святых – деньги,  если они символ насилия, и лишь по этой причине отвергается соискателем свобод.
Правдоискание и анархизм – это не одно и тоже. Правдоискание – это попытка определения справедливого порядка. Если даже кому-то и покажется, что такой порядок найден, время заставит разочароваться в таком утверждении. В анархосреде всё проще, у вас есть свободный выбор что-то украсть, у пострадавших такой же выбор нанести вам ответный урон.
Правдоискание и анархизм (как позиция) проявляются при насилии со стороны клана судей, т.е. неотвратимого зла. Если вас обидит сосед, то вы можете дать ему в глаз или обратиться в милицию. Если вас обидят судьи, можно стать поэтом или просто напиться.
Путь правдоискателя-материалиста обречён, на земле правды нет. Другое дело анархист, он может продержаться во всех формациях. Потому что не осуждает любые действия конкретной личности, он против системы насилия. У анархиста больше шансов мирно договориться с любым человеком, пусть на мгновенье оторвав его от системы. Над правдоискателем правда всегда, как дамоклов меч, а найденная истина эфемерна.
Динлины, как явление природное, возникают и возвращаются тогда, когда проявляется брешь в системе жёсткого мирового устройства. Над динлинами не довлеют внутренние страсти, они для себя никого завоёвывать не хотят, природно-воинственны, но бессильны против тотально организованной системы.
Динлины – явление международное, нет у них ярко выраженных черт, предписываемых им традицией. Они, как мечта о свободе, эпичны и существуют в легендах разных народов в виде ариев, скифов, славян, динлинов… Не было славян, – так названы народы, изначально жившие на известной историкам территории и славившие своих богов. Нет ариев, нет уже предков армян, викингов, но дин-лины, как внутренние стремления народов к свободе, существуют. И мы, бумажные черви-анархисты, линиями на бумаге пытаемся обозначить их образ. Предприятие не безнадёжное, потому что на развалинах империй любимый народный герой – анархист Иван-дурак. 

Шершавый осколок разбитой России –
Казахские скулы, глаза голубые.
О чём в своих песнях камлали акыны –
Динлины вернулись, вернулись динлины!
Бескрайние степи, высокое небо,
Сто первое имя Бориса и Глеба…
Сто первый виток векового итога,
Повержено время, и снова – дорога!..





Памятник Николаю Горбунову
(Стерео-сюрр)

У меня плохое зрение, хорошая интуиция и нездоровый консерватизм, люблю надёжные старые вещи, новое меня тревожит. Николай Горбунов человек несуеверный, он наступает спокойно на крышку подземного люка, думаю, что его и чёрная кошка не смутит. По убеждениям Николай – впёртый социальный романтик, я симпатизирую всем романтикам, поэтому, получив от него СМС типа «бороться и искать…», предложил ему встретиться возле гостиницы «Север», где в тот день обретался Владимир Известных. Сбрось, говорю, Коля, СМС, когда будешь в центре, и я подойду.
Выдвигаюсь в центр по общенародным вопросам, я до сих пор не погасил известную лампочку ильича-алладина. Отдал книги вахтёрше на вахте физмата, это для В. Копенко, ломился в корпус начфака возле ЦУМА к Т. Щевченко, бесполезно, поздно, не открыли, не доверяют моей грамотности, правильно не доверяют. Иду обратно, возле «Севера» поступило сообщение: «Я в парке Горького, Николай. Конец».
Николай чем-то похож на Владимира Ульянова. На прошлой встрече мы обсуждали с Николаем фигуру вождя мирового пролетариата, сошлись во мнении, что если бы он жил дольше, то НЭП в России не закончился, а только формы бы менялись.
Я всегда не любил наш парк Горького, когда он стал платным, то совсем не хожу, жалко денег на инвалида культуры. Послал на последний рубль Николаю СМС: «Выходи из парка к пьедесталу вождя», и сам пришёл,  сел под пьедесталом. Справа молодые ребята сдают в аренду мотоциклетки, мёрзнут в куртках, а я, как обычно, почти раздетый. Дождик, ветер, прохладно. За общее дело можно потерпеть. Жду.
Через пятнадцать минут поступило сообщение: «Держись, товарищ, иду. Конец».  Ждал ещё двадцать минут. Появился Николай не прямо от перехода к парку, а слева, со стороны Краевой библиотеки. Говорит, что не пошёл прямо к памятнику, а заложил обходной манёвр через подземный переход возле монстра «важнейшего из искусств». Николай в прежнем ключе толкает утопический социализм. Я рад любому живому человеку, попросил его дать рецензию автору серии «народный поэт».
Утром Николя звонит, не нравится ему народный поэт. Хотя голова и болит, но критика я понимаю, он утопист, а не батька Махно, «страшно далеки они от народа…», не понимаю другого – зачем он шёл на встречу к пьедесталу через подземный переход? Может быть, это ритуал такой, типа «фискалы на хвосте» или «у, а, распутин»?  Кто мне это объяснит? Может быть, тот в фуражке, тот, кто стоял сзади и выше, когда я сидел? Ответ найден вечером. Мне нужно было хаотично бегать от научной библиотеки к фигуре вождя, греться, и Николай-Владимир попался бы навстречу раньше.
Здесь можно поставить точку, да не тут-то было. Любой перебежчик, то, что называется, путает карты. Вспомним знаменитый бесконечный напев: «у попа была собака, он её любил…». Ещё один Владимир – Сумятин, действительно похожий на попа. Как известно, поп отпускает прихожанам грехи, т.е. одни попы отмерили или отмеряют грехи приходу, другие отпускают грехи за известное усердие. Процесс бесконечный, но в целом для общества полезный.
Бывший преподаватель В. Сумятин помогает за плату решать студентам контрольные, которые действующие преподаватели за зарплату выдают. Я вознамерился содействовать Сумятину в трудный период перехода офиса конторы из одного здания в другой. Подталкиваю его, как Ницше, а этот перебежчик не хочет больше продавать свои индульгенции.  Закончив с отличием космическую семинарию, напитавшись духом материализма, он не верит больше в товар–деньги–товар и решает перейти в…? Не угадаете, –  в казаки. Буквально, в казаки-разбойники, т.е. стать у казаков идеологом-казначеем, Геббельсом и Борманом в одном флаконе. В принципе, так им и надо, казаки – структура силовая, что-то вроде народной дружины при МВД. Так пусть разваливает структуру изнутри. Но в этом театре теней есть карающая рука Фемиды – Каплан, и вот здесь можно поставить точку.





   


                Александр ДЕМЕНЬТЬЕВ

Про себя

Я не считаю себя писателем. Правда, и графоманом я тоже себя не считаю. Скорее всего, по части писательства, я просто литературный хулиган. Это потому что пишу для собственного удовольствия, а также по причине отсутствия какого-либо литературного образования. Образование у меня техническое, я и есть технический специалист. Даже неплохой, как считают окружающие. Тем не менее, быть инженером для меня не является призванием. Но для того чтобы жить честно, а не за счёт общества, надо же было чем-то заняться, вот я и занимаюсь всю жизнь работой на заводе. Правда, теперь считается, что не живут за счёт общества только дураки и бездельники, но мало ли как считается? Когда я начинал жизнь, считалось по-другому, а лично мне поздно пересматривать свои взгляды на добро и зло, тем более что я до сих пор считаю их правильными. Честно говоря, причину большинства моих поступков в жизни можно было бы охарактеризовать великолепной милицейской формулировкой: «из хулиганских побуждений».
Меня всегда тянуло на бессмысленные с точки зрения обывательской психологии занятия. Конечно, мне не пришлось, как многим другим, с малых лет напряжённо трудиться чтобы заработать на жизнь или прокормить семейство, поэтому всё это хулиганство можно было себе позволить. Однако, помимо возможностей, надо было ещё и желание иметь, а это уже наша душа, в которой либо есть желания, либо их нет. Притом, я вовсе не хотел чем-то выделиться из толпы, напротив, всегда считал себя личностью средних способностей, место которой как раз в самой середине жизненного уровня. И всё-таки, если я и удержался в средней части шкалы по вертикали, то меня не раз выносило в стороны по горизонтали. Да хотя бы на дипломном проекте, где меня изрядно занесло в недра тензорной алгебры и нетрадиционных методов разрушения алюминиевых сплавов. Вот здесь, репетиция защиты: Первый опыт литературного творчества случился со мной в глубоком детстве. Написав с десяток строчек и трезво оценив глубокую степень дебильности того что получилось, я решил что литература не моё призвание, успокоился на этом и занялся другими делами. Наверное, просто надо всё начинать вовремя, а также и соотносить свои действия с врождёнными способностями. А эти способности у меня не очень-то вышли лицом. Дело в том, что я по натуре одиночка. Я многое могу, но только собственными силами. А вот организаторские способности отсутствуют напрочь. На моё счастье, я вовремя это понял, а также и некоторые другие истины. А именно:
Врождённые свойства личности не переделаешь.
Под лежачий камень не течёт.
Если хочешь что-то сделать хорошо, - сделай сам. Может и получится.
Наследие остающееся от человека не нужно окружающим настолько, насколько им нужно место, которое ты занимаешь во времени и пространстве. И ничего в этом трагичного нет, если уж человеческое общество существует на основе смены поколений. Не стоит делать трагедию из того, что нельзя изменить.

В мире безжалостно пошлом
Вычерпав высшую роль,
Тот, кто жалеет о прошлом
Сам превращается в соль.

А что же насчёт призвания? Если опустить множество мелких увлечений, главным моим призванием были горы. На моё счастье, в те далёкие времена даже у одиночки были некоторые возможности, а именно, существовали плановые туристские маршруты через Кавказский хребет. Если я о чём и жалею, так о том, что впервые поехал в горы в девятнадцать лет, а не в восемнадцать. Но я всегда жил на свои средства, а они появились после институтского строительного отряда. Тем не менее, мне до сих пор жаль этого года. В первый и последний раз я, как и все прочие «жертвы профсоюзного движения», перешёл через сентябрьский заснеженный хребет в кедах, футболке и стройотрядовских штанах. Погода случилась отвратительная, примерно похожая на ту, при которой в этом самом месте через несколько лет замёрзла такая же плановая туристская группа, ну, разве что, несколько более пьяная. А мы не видели ни вершин Фишта и Оштена, ни почти ничего другого, кроме серого марева вокруг. Только на пару минут в разрывах облаков открылись несколько заснеженных пиков и скальный срез плато Лаганаки. Но мне этого хватило чтобы понять, в каких местах теперь поселилась моя душа.
С 74-го по 80-й годы я шесть раз ездил по Кавказским путёвкам, и все шесть раз в день перехода перевала портилась погода. Я ходил по горам не видя гор. Думаю, кому угодно бы надоело, я же понял, что нужно начинать ходить самостоятельно. Я даже попытался сколотить группу, но ничего не получилось. Конечно, эти шесть лет тоже были интересны, ведь приходилось общаться с массой интересных людей, дружить с девушками, да и Чёрное море в конце переходов приятно вспомнить. Но горы это… Горы это «выше». Именно так. Выше всего, и в буквальном и в переносном смысле. Я до сих пор считаю, что в мире нет ничего красивее покрытых нетающим льдом гор. Нет ничего способного до такой степени возвышать душу и сжимать сердце труднодостижимым желанием прикоснуться к этим белым вершинам. Нет ничего, что могло бы подарить человеку столь неповторимое упоение сражением с высотой, когда твой противник является твоей мечтой, и совершенно не пугает перспектива возможности расстаться с жизнью. Я знаю, есть множество людей, которые просто не поймут, о чём тут речь. И пусть меня обвинят хоть в расизме, но я считаю, что у подобных людей неполноценная душа, неспособная на высокое наслаждение. Да они и сами чувствуют это, иначе, как завистью, трудно объяснить их отношение к тем, кто не может жить без романтики гор, рек, тайги, пещер, пустынь и неба.
Мне было уже двадцать пять, когда я впервые попал в Баксанское ущелье, туда, откуда лежат пути к самым знаменитым вершинам Большого Кавказа. Тогда, наконец, погода устала отравлять мне жизнь. Мы поднимались по долине Адылсу к наиболее доступному для экскурсантов  леднику, по тропе в прекрасном лесу из знаменитых Баксанских сосен. И вот, деревья расступились, сменившись альпийскими лугами, и я увидел Шхельду. Ту самую Шхельду, что белым-бела в песне Визбора. Её стену, восточные башни и чуть заметные точки людей на казавшихся вертикальными сверкающих овалах висячего льда. И ради этой встречи стоило жить.
Горы обладают интересным свойством. Прежде всего притягивают взгляд их безумно красивые вершины, сияющие белизной нетающего снега на фоне небесной голубизны. Изуродованные ледниками ложа, моренные поля у подошвы хребтов, селевые выносы и тонущие в отложениях языки ледников растворяются в мареве расстояния, да и глаза не опускаются в ту сторону. Так, будто бы смотришь на жизненную действительность, прекрасно зная все её плохие стороны, но смотришь сквозь них, впитывая душой и памятью лишь прекрасное и требовательное к тебе самому.
Ну а потом уже была сотня перевалов, вершины Эльбруса, Казбека, Донгуз-Оруна, Куармаша, Штавлера, Кавказ, Тянь-Шань, Тува и Саяны. Мунхулик, Чимган, Борус, ну и всё остальное. Ах, эти чёрно-белые фотографии, довоенные ледорубы, ВЦСПС-овские кошки и крючья, брезентовые палатки и штормовки. Лыжи, резиновые лодки, речные пороги, ночные костры и песни. Нечто, само-собой подразумевающее социальное равенство и интеллектуальное родство действующих лиц. Или, может, просто собственная молодость? Если так, то она у меня сильно затянулась. До самого развала страны, когда и горы Кавказа стали:

Закрытые денежным звоном,
Трясущейся жадной рукой,
Закрытые пулей и стоном
Как будто на вечный покой.

Ну что же, следует радоваться тому, что мои лучшие годы пришлись на самый лучший период времени, когда-либо выпадавший России. Именно в горах я и начал заниматься сочинительством. Сначала стихов, а потом и прозы. Последнее, не от хорошей жизни. Самое трудное на горе, это непогода, которую нужно пересидеть. Помимо физических трудностей, это тяжело ещё и сознанием того, что бесценное время твоей жизни и отпуска утекает как вода в песок. В результате, я нашел себе хотя и глупое занятие, но имеющее хоть какой-то смысл. Писать скорчившись в мокрой палатке хотя и трудно, но можно. А что в жизни легко? Таким образом, сначала появились мемуары хождений через перевалы, а потом и пара фантастических романов. Эти романы были достаточно плохими, мало того, вскоре я обнаружил, что на такую же тему пишут все, кому не лень. Ну да, у нас в стране писателей и поэтов всегда был, избыток, только работать некому. А общность темы тоже понятна. Если уж все живут в схожих условиях и мечтают о похожем.
А вскоре жизнь стала такой, что нам нечем было заплатить за трамвай. В этот период я даже всерьёз рассматривал вариант заработка на пропитание методом вылавливания плывущих по Енисею бутылок, которые запускали туда пьяные прибрежные гуляки. Не стоило бы об этом вспоминать, если бы как раз тогда не случилось одно из лучших событий в моей жизни. У меня появилась жена Светлана, конечно, же, как всегда, из хулиганских побуждений. А может и по причине такого возраста, при котором подобные дела:

Если не сделать сейчас,
Дальше уже и не стоит.

С женой мне повезло, впрочем, я всегда был достаточно везучим индивидуумом. И горы, и городская жизнь полны опасностей. Я видел и снежные лавины, и летящие камни, и даже пули, видел и людей, которые были опаснее всяких камнепадов. И при этом меня не только не зарезали насмерть, у меня даже ни одного перелома нет, ну а ссадины и царапины кто считает? Конечно, к данному времени от меня осталось не слишком много, но о том, что потратилось, жалеть не приходится. За всё нужно платить, а если и жизнь тебе взамен справедливо платит, то с этой жизнью можно уживаться без взаимных обид. Хотите знать, что я считаю величайшей мудростью всех времён и народов? Два слова: «Всё проходит». А человеку нужно пытаться в любых условиях, в любой день и час своей жизни сохранять достоинство. Насколько хватит сил. И спокойно относиться к тому факту, что и твоя жизнь когда-нибудь окончится.
Возможно, что к такому мировоззрению меня привёл соответствующий образ жизни. Таково уж место где мы живём, поскольку эта самая жизнь постоянно напоминает вялотекущее сражение. На сражение похожи и горные восхождения. Рано или поздно, каждый из нас проиграет эту войну, но разве это главное?

Ржавеют пробитые латы,
Мечи разъедает вода.
Всегда умирают солдаты,
Но слава и честь, - никогда.

Конечно, в современной жизни есть и свои плюсы. Сначала появились книги, потом компьютеры, потом достаточно чёткое разделение на «своих» и «врагов». Это я по поводу официально проповедуемой «толерантности социума». Ну, знать своё место в жизни тоже полезно. Теперь уже в настоящие горы без настоящих денег не попасть. Таким образом, мы со Светланой ходим по недалёким горкам, совершенно по принципу руководства для полярных лётчиков: «Не летайте высоко, а летайте низко, не летайте далеко, а летайте близко». Ну, спасибо, хоть как-то ещё «летать» можно. Хотя, как говорится, перспективы туманны. Вот здесь, мы на Поднебесных Зубьях Кузнецкого Алатау в 2007 году:
Надо сказать, появление компьютеров сильно облегчило самодеятельным писателям жизнь, иначе, конечно, я бы не смог написать свой гигантский опус именуемый «Инфра-12». А наличие Интернета дало иллюзию доведения своих трудов до сведения человечества. А то, раньше приходилось жить по принципу: «Потому, себя любя, я читаю сам себя». Не могу удержаться, чтобы не сказать несколько слов о произведении «Инфра-12». В его появлении виновато наплевательское отношение новых властей к национальному книгопечатанию. Нарвавшись на романы профессора философии Фредерика Ланжа, я несколько удивился тому, что можно печатать то, о сущности чего в общем-то не принято говорить вслух. Но, если уж печатают, то вполне можно было бы о том же написать и получше. Таким образом, всё началось с пародии на Ланжа. Однако через какое-то время мне надоело издеваться над трудами профессора, зато увлёк, откуда ни возьмись, сформировавшийся сюжет. Я решил сделать так, чтобы было начало, был конец, и были неограниченные возможности для продолжения, случись такая потребность. Правда, для этого пришлось изобрести оригинальную модель строения Вселенной, но в конце-концов, всё получилось. Я и сейчас считаю, что это произведение для личного пользования, и официально его следовало бы запретить. Даже и не за психологическую направленность, а за легко улавливаемые аналогии с окружающей действительностью.  В то же время, я не люблю когда людям чего-то запрещают, по крайней мере, в литературной области. Уж нормальный человек сам способен разобраться, какое произведение доставляет ему удовольствие, а какое следует выбросить на помойку. У человека должна быть свобода выбора, да и не только в литературе. Даже несмотря на то, что:
«За свободу нужно бороться каждый день и час, но нет такой цены, которую жалко было бы заплатить за свободу».
Впрочем, это моё мнение. Каждый имеет право сам решать, чего ему хочется больше, свободы, или еды.


Клара ПОТОПАЕВА


Ностальгия

         Могучий Енисей и где-то там, на Севере, маленькая точка на географической карте – «Игарка. Город – порт».
         Ещё учась в школе, я обратила внимание на звучное название города – Игарка. – Какая она? Никогда бы не подумала, что судьба забросит меня туда на несколько лет.
         Приехала, вернее, прилетела я из Норильска и попала, как мне показалось, в другое время. Лет на сто назад. Контраст. Норильск – современный город, чуть смахивающий архитектурой на Ленинград: площади, арки, широкие проспекты, прекрасное освещение. И, вдруг, тишина, размеренная жизнь, деревянные дома, узкие улочки, деревянные тротуары, редкие фонари с тусклыми лампочками. Шок. Но обратной дороги не было. Надо жить. Пришлось привыкать. И случилось чудо. Скоро я почувствовала прелесть этого небольшого городка: нет излишней суеты, можно остановиться, оглядеться, подумать. Наконец, посмотреть на звёзды ….
         И такая близость к Енисею. Он совсем, совсем рядом. На рейде стояли лесовозы из многих стран мира. В интерклубе по вечерам гремела музыка. Корабли, украшенные гирляндами огней, завораживали. Что там за жизнь? Каждый корабль – это чужая, неизведанная страна. В то время не так-то просто было попасть за границу, увидеть всё своими глазами. Любопытству, а скорее интересу, не было конца. Порт притягивал к себе. Я любила вечерами спускаться по крутой деревянной лестнице на пристань, смотреть в даль на корабли, ожидающие лесогруз, на подъёмные краны – «жирафы» и мечтать. Помню, как обволакивала меня легкая, светлая грусть. Непознанное манило белым рукавом. Да, порт притягивал и делал Игарку значимой и загадочной. Казалось, что ждёт её интересное будущее. Но всё когда-то кончается. Кончилась навигация, ушли корабли, опустел порт и Игарка погрузилась в дремоту. Выпал снег, метель замела, запорошила стёжки-дорожки, из труб деревянных домов потянулся к небу дымок. Жизнь продолжалась. Белоснежная Игарка была, по-своему, красивой, уютной и даже тёплой. Скрипел снег под ногами. Шаги были слышны издалека. И, если повезёт, можно было увидеть радужные, свисающие с неба, как необъятные кружевные полотна, сполохи Северного сияния. Божественное зрелище. Оно переливалось, искрилось, дышало, как будто, кто-то свыше руководил небесным представлением. Не хотелось объяснять это просто природным явлением. Нужна была тайна, загадка, необъяснимость. Так было торжественней, лучше работало воображение.
         Несколько лет спустя, всё стало меняться по чьей-то воле. Уже не было лесовозов из дальних стран, ходили за лесом только наши корабли. Стали строить долго и мучительно белокаменный город. Кончалась самобытность, патриархальность Игарки. Исчезала романтика.
         Прошло ещё некоторое время. Я уже жила в другом городе и мало что знала о сегодняшней Игарке.
         Недавно мой знакомый побывал там и пришёл в замешательство. Ему показалось, что по городу пронёсся испепеляющий огненный ураган. Разруха. Сожжённые дома. Он увидел умирающий город. Не верилось. Наверное, люди знают, что делают. Может, это начало новой жизни? Где ты уютная, маленькая Игарка? Что будет с тобой?
        Но и сейчас, как и многие годы назад, вижу заснеженный город. Вдоль улиц электростолбы с качающимися от снежной тяжести проводами. В мороз прозрачное высокое небо с далёкими звёздами. Сугробы вдоль улиц, совсем близко лес с лыжнёй, проложенной кем-то. И чистый, чистый воздух….
         А летом – порт с кораблями под флагами многих стран мира. Интерклуб, манящий огнями и музыкой. Помню народный театр с интересными спектаклями, дни поэзии, неизменные восхищения туристов уникальным подземным музеем вечной мерзлоты. Да разве только это? Просто жаль расставаться со своеобразием этого северного города с его душой и притягательностью.
         Ностальгия.… Никуда от неё не денешься.



Почти путевые заметки

         Рейс Норильск – Сыктывкар – Москва.
         Сегодня я задаю себе вопрос. Прошло много лет, были полёты в разные концы России, в разные страны.
         Почему же именно этот полёт запомнился, почему захотелось о нём написать? Попробую разобраться.
         Была ранняя осень. На Севере – это сплошные непогоды и северяне привыкли к тому, что вовремя улететь – большая удача. Рейсы откладывались по метеоусловиям очень часто. В тот день посадку объявили почти сразу – спустя 3-4 часа. Это уже хорошо. Все были приятно возбуждены.
         Дрогнули и превратились в серебряные круги лопасти винтов. Самолёт, ускоряя бег, покатил по взлётной полосе, мягко оторвался от земли и стал набирать высоту. Правда, на взлёте машину затрясло мелкой дрожью. Были неприятные минуты. Казалось, вот-вот раскрутятся гаечки и винтики, и самолёт развалится на части. Слава Богу, тряска была недолгой.
         Облака, похожие на снежную равнину, как будто бы держали самолет, и он плавно скользил. Если бы не шум моторов то была бы полная иллюзия, что так оно и есть.
         В иллюминаторы можно было не смотреть. Под крылом были сплошные облака. Правда, иногда самолёт проваливался в воздушные ямы. Но эти «качели» восторга не вызывали. Полёт продолжался. Спустя некоторое время нам объявили о посадке в аэропорту Амдерма. За давностью времени, я не помню плановой ли была эта посадка.
         Ещё не вечер, а яркие красные лампочки бежали вдоль бетонной дорожки. Наш самолёт устремился на линию этих красных огней. Шёл снежок. Машины лениво чистили полосу. Перестали вращаться лопасти винтов. Самолёт затих. Открылась дверь и на бетонные плиты по трапу стали спускаться пассажиры. Да, теперь я понимаю, что меня поразило. Ошеломляющее зрелище! Я не подозревала, что взлётная полоса проходила вдоль берега моря в такой близости, что казалось весь мир состоит из шума прибоя и низкого тревожного неба. Дикая красота! Кто-то из пассажиров сказал: «Посмотрите на небо, какие тяжёлые облака! Скоро начнётся хлябь – то ли дождь, то ли снег, а может, то и другое».
         А мне так хотелось взглянуть на море. Карское море. Увижу ли я когда-нибудь его ещё? Да, погода здесь была похлеще, чем в Норильске. Дул ледяной ветер и чувствовалось, что он не собирается утихать. А если начнётся снегопад? Пока ещё отдельные снежинки срывались с небес.
         Видно наш полёт на сегодня закончился. Маленький аэровокзал едва вместил всех пассажиров. Нам объявили, что вылет откладывается до утра и пожелали спокойной ночи. Но мы-то сразу поняли, что этого как раз и не будет. В гостиницу нас никто не пригласил. Надо было устраиваться в зале, где места были уже заняты. Хорошо, что работал буфет – всё какое-то разнообразие, да и поесть не мешало бы. Но туда уже выстроилась длинная очередь. Подумав немного, я решила пойти подышать воздухом, посмотреть, что творится в природе. А в природе дул ветер ещё сильнее, чем прежде. Обозлённое, кипящее море швыряло пенистые волны на берег. Под фонтаном собственных брызг они поспешно убегали, чтобы тотчас же вернуться и разбиться о берег. Холодная, величавая картина! Трудно подобрать слова, чтобы точно передать всё, что видели глаза, что чувствовало сердце. Однако, надо было возвращаться. Начинался настоящий снегопад, а снегопад с ветром – это уже метелица. Картина стремительно менялась. Казалось, что сама Терпсихора водила снежный хоровод. В серой мгле, окружённая мириадами снежинок, в своих кисейных нарядах, она горстями рассыпала снег, слепила глаза прохожим. А потом поднялась высоко, высоко, закружилась в вихре танца и растаяла. Намаялась. А снег продолжал идти и уже в двух шагах ничего не было видно. Попались детки в клетку! Сколько времени продолжится это грандиозное зрелище? «Что день грядущий мне готовит?»
         Ну, что же. Надо ждать. А наутро метель утихла. Погода у моря переменчива. Кажется, нам повезло. Все были в тревожном ожидании. Вдруг, щёлкнул, захрипел репродуктор и долгожданный голос сообщил, что пассажирам нашего рейса надо подготовиться к вылету. Ура! Вскоре началась посадка. Мороз смягчился, шум прибоя был гораздо тише. Правда, лохматые хлопья снега ещё кружились, но лениво, просто так. Полоса была очищена. Машины продолжали работать.
         Самолёт побежал по аэродрому, оторвался от земли. Полёт продолжался.
         Прощай, Амдерма, прощай холодное Карское море! Впереди был Сыктывкар, потом -  Москва. Полёт закончился благополучно и запомнился мне на долгие годы. А виновата в этом была непогода, кипящее Карское море, низкие свинцовые облака, подарившие такую красивую метелицу. Хорошо, что это зрелище не затянулось, не надоело и, впрочем, почти не помешало полёту. А Карское море я так больше и не увидела. Это была первая и последняя встреча.
         Так и запомнилось оно мне штормящим, кипящим, с рычащими пенистыми волнами, разбивающимися с шумом о берег, вдоль которого в ожерелье красных огней бежала взлётная дорожка. Эта картина просилась на полотно художника. Не так часто такое можно увидеть.



***
Н.И. Хамлову, лётчику АСу, посвящаю.

         Командировка закончилась. Пора собираться в дорогу. Завтра вылет в Игарку.
         Утром, выходя из такси в аэропорту «Северный», увидела группу лётчиков, направляющихся к служебному входу. Один из них узнал меня и поднял в приветствии руку. Ба! Так это же Николай Хамлов, известный Игарский лётчик! Широкая улыбка, спокойный взгляд больших серых глаз.
         «Куда летим?» - спросил он.
         «Всё туда же, в сердцу милую Игарку» - ответила я.
         «Тогда полетим вместе. Сегодня больше рейсов на Игарку не будет»
         «Очень хорошо, полечу с тобой с удовольствием» - искренне сказала я.
         «Ну, тогда до встречи на борту».
         Он поднял руку – «Пока!»
         Я не лукавила, что обрадовалась этой встрече. Всё дело в том, что я всегда боялась летать, хотя летала часто. У северян, как правило, нет выбора. Основной транспорт, связывающий с материком, был и остаётся самолёт.
         Встреча с Николаем в порту была как талисман-оберег. Мне стало спокойно. Раньше я играла с собой в такую игру. При посадке в самолёт старалась «изучить» пассажиров и по лицу, по поведению определить, кто есть кто. Это меня отвлекало, успокаивало, и я говорила себе: «Всё будет хорошо».
         Объявили посадку на рейс – «Красноярск, Енисейск, Подкаменная Тунгуска, Туруханск, Игарка».
         Да, во всех перечисленных пунктах самолёт садился. Не совсем лёгкий рейс. Кроме частых посадок была вероятность «застрять» в каком-нибудь порту по тем или иным причинам. Чаще всего по метеоусловиям. Но сегодня погода была замечательной. Хотелось верить, что удача будет сопутствовать на всём пути.
         Запустили моторы. Самолёт подрожал немного и дал старт. Незаметно стал набирать высоту. В ясный день у пассажиров есть развлечения: смотреть в иллюминатор. Город скоро остался позади, был виден Енисей, какие-то населённые пункты, изумрудный лес. По Енисею шли корабли и кораблики, берега изумляли своей дикой красотой.
         Да, я не изменила себе. При посадке я всё же «обследовала» пассажиров и один из них, очень суетливый парень, обратил на себя внимание. Я подумала, что надо за ним понаблюдать. Кресло, в котором он сидел, давало мне такую возможность. Изредка я поглядывала на него.
         Самолёт не «кидало», не «проваливало» в «ямы». Захотелось спать. Кажется, я вздремнула. Первая посадка – порт Енисейск. И в Енисейске, и в Подкаменной Тунгуске нас не задерживали. Как говориться, был «зелёный свет» и это радовало.
         Туруханск, - последний порт перед Игаркой. Здесь мы были немного дольше. Наши лётчики что-то объясняли местным техникам, долго осматривали самолёт, заходили в кабину. Шла подготовка к вылету.
         Поразили собаки. Их было множество. Мохнатые, добрые, сытые, наверное, из породы сибирских лаек. Они виляли хвостами, встречали все рейсы, охотно провожая пассажиров до столовой. Знали, что их обязательно угостят чем-нибудь вкусным. Так было и в Подкаменной Тунгуске.
         В Туруханске мы ощущали себя уже дома. Погода и здесь была хорошей, поэтому небольшая задержка вылета никого особенно не беспокоила.
         Объявили посадку. Я издали наблюдала за «своим» пассажиром, назвав его условно «суетливым». Да, немножко суетился и теперь. Может, боялся летать, как и я. Но я никогда не показывала своей боязни так откровенно. Ладно, полетели дальше. Уже и не знаю, сколько прошло времени, но, вдруг, самолёт стал дрожать, «зачихал» один из двигателей и, кажется, самолёт накренился. Я подумала, что, наверное, проверяют двигатели. Однако, «суетливый» повёл себя неадекватно. Вскочил, стал перебегать от одного иллюминатора к другому, что-то бормотал.
         В салоне появился Николай. Подошёл, улыбаясь, ко мне, спросил, как я себя чувствую.
         «Всё нормально, отличный полёт» - ответила я.
         Потом он поговорил с «суетливым», тот сел в своё кресло и перестал «маячить» по салону. Никакой паники не было. Где моя интуиция?  Я не заподозрила ничего плохого и попыталась вздремнуть, чтобы скоротать время. Посадка была не очень мягкой, самолёт вёл себя, как козлёнок, - подпрыгивал, и, казалось, не очень слушал своего хозяина. Пока он «скакал» по полосе, я успела увидеть людей в белых халатах и много аэропортовских работников. Подали трап. Уставшие от полёта пассажиры, покидали самолёт. Мимо пронёсся «суетливый» и произнёс: «Слава Богу, приземлились! Всё как в песне: «… на честном слове и на одном крыле». Не вступив с ним в диалог, пошла я на остановку. Мимо проходил Николай «Всё в порядке?» - «Спасибо, всё хорошо». И тут я посмотрела на него внимательно. Боже, за часы полёта он так изменился. Как будто, постарел, осунулся. Какая тяжёлая работа. Мы попрощались. Улыбнувшись уголками губ, он сказал: «Ну, пока. Будь здорова».  Я ещё раз подумала, как мне повезло с сегодняшним полётом. И только на следующий день, прочитав «Заполярную правду», я всё поняла: и реплику пассажира насчёт одного крыла, и причину внезапно постаревшего Николая.
         В газете писали, что у самолёта «Рейс – Красноярск, Енисейск, Подкаменная Тунгуска, Туруханск, Игарка» во время полёта из Туруханска в Игарку отказал один двигатель и только благодаря высокому профессионализму командира Хамлова Николая Ивановича, пилота первого класса, его выдержке и хладнокровию, благодаря слаженной работе всего экипажа, самолёт удалось благополучно посадить в порту. Никто не пострадал и т.д. Моя реакция: всё, теперь буду летать только с Николем. Неизвестно, что было бы с нами, если бы не он.
         Но больше нас случай в полёте не свёл. Вскоре Николая перевели на работу в Красноярский авиаотряд. Летал он уже на больших, современных самолётах совсем по другим маршрутам. Года через два Николая пригласили работать в Шереметьево, в международный отряд.
         Как-то спросила его: «Как летается? Интересно ли работать?». И он ответил, что всё О`К, вот только беспосадочные рейсы «Москва – Токио» выматывают. Физически очень тяжёлые полёты.
         И в Москве отметили высокий профессионализм Николая и его надёжность. Спустя некоторое время он летал уже командиром на самых современных тогда аэрофлотовских лайнерах.
         Его жена Элла, умная и красивая женщина, как-то сказала: «Я никогда не волнуюсь за Николая. Я уверена, что с ним ничего плохого не случиться».
         Так оно и было. У Николая с небом была взаимная любовь. Он был лётчиком от Бога. К, сожалению, сегодня его уже нет с нами. Да, это был не только первоклассный лётчик, но и человек – стоик, во всех отношениях, - надёжный человек.




      
 




Владимир ИВАНОВ

                ПАРУС

                Иронический коллаж
                ( 1981 г.)

                Забуду этот ветр свистящий.
                Ты без меня, земля, кружись…
                Уйду от жизни настоящей
                В свою придуманную жизнь.
               
                А. Третьяков
               
                ДЕЙСТВУЮЩИЕ  ЛИЦА

Сучкова  Маргарита  Васильевна – руководитель литобъединения
        «Спектр».
Дятлов  Кузьма  Петрович – староста литобъединения, поэт со стажем.
НАТАША
АНДРЕЙ – члены литобъединения, начинающие поэты.
СЕРЕЖА
МИХАИЛ – новый участник литобъединения.
АЛЕКСАНДР – друг Михаила, поэт.
Соседи Михаила – семейная пара (мужчина и женщина).
Безумие.

                ДЕЙСТВИЕ  ПЕРВОЕ

        Кабинет в редакции журнала «Серп и молот». За окном зимний вечер.      
       
        ДЯТЛОВ (выглядывает из-за пишущей машинки и стучит карандашом по столу). Тише…
        МАРГАРИТА  ВАСИЛЬЕВНА. А, как же… Привет и наилучшие пожелания Егорычу… Несомненно… Я же сказала, – постараюсь... И я тебя… Ну, пока… (Кладет телефонную трубку.) Будем шуметь или продолжать занятие?.. (Смотрит на Наташу.)
        НАТАША (подносит рукопись к глазам и медленно, растягивая  каждое слово, читает).

               ПАРУС

      «Белеет парус одинокий
      В тумане моря голубом!..
      Что ищет он в стране далекой?
      Что кинул он в краю родном?

      Играют волны – ветер свищет,
      И мачта гнется и скрипит…
      Увы, – он счастия не ищет
      И не от счастия бежит!

      Под ним струя светлей лазури,
      Над ним луч солнца золотой…
      А он, мятежный, просит бури,
      Как будто в бурях есть покой!»

ДЯТЛОВ. Чувствуется, - рука у Михаила набита.
МАРГАРИТА  ВАСИЛЬЕВНА. Ну, что вы!.. Миша без году неделя пишет стихи.
ДЯТЛОВ (как бы про себя). Интересно… (Вслух.) Парус, на мой взгляд, написан с  пафосом…- он, как бы, одухотворен и наделен человеческими страстями, но, в то же время, в стихотворении встречаются заимствованные поэтические красивости и слова. Это: и «струя светлей лазури», и «луч солнца золотой», и «мятежный».
        СЕРЕЖА. «Белеет парус одинокий», - тоже вторично…
        МИХАИЛ. Поэты не ставят своей целью создание новых слов. Главное, по-своему развить мысль высказанную другим.
        ДЯТЛОВ. Но ведь слово, как и строка в целом, несет в себе заряд индивидуальности, характеризующий данного поэта. Возьмем,
к примеру, такую строку Маяковского: «…Тебе отдаю, атакующий класс!..» Какой энергией и бодростью дышит слово «атакующий»…
Атакующий – значит передовой!.. – устремленный в будущее!
        МИХАИЛ. Другой поэт мог бы использовать эпитет «атакующий» иначе… Например, сказать так: «Тебя осудить, атакующий хам»…
        ДЯТЛОВ. В большом... объемном произведении – это допустимо, но в стихотворении,  состоящем из трех четверостиший…(Делает жест рукой.)
        МАРГАРИТА  ВАСИЛЬЕВНА (поучительно). Обратите внимание на рыхлость композиции стихотворения, на риторичность и условность поставленных в нем вопросов… Строка «в тумане моря голубом» - затрудняет восприятие… Точнее будет сказать: «На море в тумане голубом». Мы ведь не говорим: «В тумане земли белом».
        МИХАИЛ (удивленно смотрит по сторонам).

              Небольшая пауза.

        АНДРЕЙ (рассудительно, с чувством собственного достоинства). Наделяя парус человеческими страстями, Миша допускает противоречие… Как известно, человек сам кузнец своего счастья…, а если он не ищет счастье для себя и для других, то этим самым доказывает свое безволие и безмятежность. Ведь во второй строфе сказано: «Увы, - он счастия не ищет, и не от счастия бежит!» Заканчивается же стихотворение словами: «А он, мятежный, просит бури. Как будто в бурях есть покой!» Непонятно, для чего он тогда просит бури?..  Да, и разве человек бежит не от счастья, если он покидает родные края?
         
 
       МИХАИЛ. Естественно, парус в отличии от человека не может искать счастье, и у него отсутствует чувство «Родины». Но, как и парящий в небе орел, парус вызывает ощущение свободы, мужества и гордого одиночества… Парус – не может жить без бури.
        АНДРЕЙ. Свобода – это осознанная необходимость, а парус – ничего не осознает. Какая у паруса свобода, если даже его мятеж
зависит от силы ветра?.. Орел – тот по своей воле парит в небесах.
        ДЯТЛОВ (улыбаясь). Я понимаю, что хотел сказать Михаил, но пояснить затрудняюсь.
        СЕРГЕЙ. Не верю, чтобы при ветре, который гнет мачты, - на море стоял туман. И еще… я здесь пародию сочинил… Вот послушайте. (Читает.)

      « Играли волны, ветр свистал,
      И мачта гнулась и скрипела,
      Но парус бурю призывал
      Плывя в неведомы пределы.

      В тумане моря голубом
      Он так, мятежный, жаждал бури,
      Что изогнувшись под собой
      Узрел струю светлей лазури».

        МАРГАРИТА  ВАСИЛЬЕВНА. Не следует употреблять слова и выражения, вызывающие нехорошие ассоциации.

                Дружный смех.

        НАТАША (поправляя юбку у коленок).   Нигде не читала, чтобы кто-нибудь  отправлялся на парусной лодке в далекие страны.
        СЕРГЕЙ. Да еще в такую погоду…
        МИХАИЛ. У Пушкина есть такие строчки: «Тьмы низких истин мне дороже. Нас возвышающий обман».
        НАТАША. И все-таки, создавая поэтическое произведение, мы должны опираться на реальные факты.
        МИХАИЛ (как бы вспоминая). Как-то мне довелось прочитать одно произведение, - так описанный  в нем арап имел необыкновенно большие уши.
        НАТАША. А при чем здесь уши?
        МИХАИЛ. Без них арап не смог бы путешествовать по морю… Однажды, когда разбушевавшаяся стихия сорвала парус с лодки – этот чудак не растерялся, он расправил уши руками и используя их, как парус, продолжал плавание. Я не буду утруждать вас описанием всех его приключений, но остановлюсь на эпилоге автора…
      В нем он рассказывает, как одно научно-исследовательское судно обнаружило в океане необитаемый остров с останками древней культуры. В центре острова очень хорошо сохранился наскальный рисунок, на котором был изображен человек с большими ушами, напоминающий чем-то чебурашку. Пытаясь объяснить происхождение этого рисунка, ученые выдвинули ряд гипотез. …Одни из них пришли к мысли, что на скале изображен пришелец из космоса, и под ушами (на рисунке они были изрезаны морщинами) нужно подразумевать локаторы, которыми этот пришелец исследовал землю. …Другие остановили свой взгляд на венце, высеченном над головой человека-чебурашки, и решили, что автор этого рисунка изобразил человека, как царя природы. …Третьи, ведя полемику с теми и другими, утверждали, что человек изображен не как царь, а как дитя природы, призванный прислушиваться к ее голосу.
     Автор этого произведения, разделяя в некотором смысле гипотезу последних, пытался доказать, что на рисунке изображен никто иной, как описанный им чудак.
        АНДРЕЙ. Истина, как известно, рождается в противоборстве мнений и гипотез… Где же здесь она?
        МИХАИЛ. Не истина, а проблема…
        МАРГАРИТА  ВАСИЛЬЕВНА. Какое отношение имеет эта небылица к разбору стихотворения?
        МИХАИЛ. Образ, созданный поэтом, может жить в действительности, созданной его воображением…, и по своим законам.
        МАРГАРИТА  ВАСИЛЬЕВНА (торжественно). Чувствуется оторванность Михаила от реальной действительности, и неуважительное отношение к критическим замечаниям товарищей.
     Мне остается только добавить о необходимости больше и внимательней вслушиваться в живую звучащую речь; бережно обращаться с ней. …Нам нужна поэзия, раскрывающая духовный мир нашего современника – поэзия его труда… И не просто труда, а труда вдохновенного, несущего человеку радость созидания и освобождения, - не опустошающего, а обогащающего его внутренний мир… Ведь мы живем в то время, когда на наших глазах происходят широчайшие преобразования во всех сферах жизни. Наши современники прокладывают путь в космос, осваивают энергию атома и солнца, строят промышленные комплексы…
     И кто, как не мы, должны воспеть и отобразить героику наших  будней!..

                ЗАНАВЕС

               
               ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
 
    Вечер. Михаил сидит за столом, уткнувшись в сборник стихов. Напротив, с газетой в руках, суетится его друг Александр.
АЛЕКСАНДР (оживленно). Нет… Это грандиозно! Положено начало в социально-психологических сдвигах в области торговли.
МИХАИЛ. Ты можешь помолчать?
АЛЕКСАНДР (не обращая внимания на реплику). АПН сообщает: вошло в действие изменение к государственному стандарту 7177-80 «Арбузы продовольственные свежие». В соответствии с его требованиями продажа в розничной торговле незрелых и недозрелых плодов теперь запрещена. При реализации бахчевой культуры для определения зрелости арбузов следует делать в них вырез. Продажа арбузов без выреза допускается только по просьбе покупателя. (Хлопает Михаила по плечу.) Каково, а!..
МИХАИЛ. Мне не до арбузов.
АЛЕКСАНДР. Ты  что, впервые видишь свои стихи в печати?
МИХАИЛ. В таком виде не приходилось…
АЛЕКСАНДР. Я свои не читаю… Отдал в печать, получил гонорар - и до свидания…
МИХАИЛ. Да ты взгляни, как их…
АЛЕКСАНДР. Постой!.. (Показывает рукой на стену.)

                За стеной.

Мужской голос. Ну, чего раскудаталась?!  Без тебя тошно…
Женский голос (возбужденно). Свинья!.. Все тебе мало… С ребенком бы занялся.

Доносится стук упавшего предмета.

Мужской голос (напевает).

« Ладушки, ладушки,
Где были? – у бабушки.
Что ели? – кашку.
Что пили? – бражку».

Женский голос (вскрикивая). Я тебе покажу бражку!.. У тебя одно на уме…
Мужской голос. Опять за свое… Народ так поет.
Женский голос. Мало ли, что народ поет… А ты пой: «Что разбили? – чашку.»
Мужской голос. Сама тогда пой.
Женский голос. Хоть бы раз тебя, свинью, в вытрезвиловку забрали.
Мужской голос. Я на колесах…
Женский голос. Государственные колеса тебя и выручают.
Мужской голос. А кто просил меня  мед для Алешки достать?
Женский голос. Может, я тебя и напиться просила?
        Мужской голос. Чем, по-твоему, я должен был отблагодарить Семеныча?.. Деньги он наотрез отказался брать. Вот и пришлось коньяк поставить. Тебе же, дура, экономия. На рынке за три литра бог знает какого меда надо три червонца выложить.
        Женский голос. У тебя всегда причина найдется.
        Мужской голос. Что за жизнь пошла?.. Все чего-то требуют, требуют… То никому не нужные отчеты, то бумаги… И тут еще…

                Небольшая пауза.

АЛЕКСАНДР (иронично). Считай, что тебе повезло. (Показывает рукой на стену.) Сама жизнь глаголит тебе сюжеты.
МИХАИЛ (поднимая голову). Ты о чем?
АЛЕКСАНДР. О твоих соседях.
МИХАИЛ. А, сюжет у них один и тот же… Разве, что форма выражения меняется… Собрался для звукоизоляции ковер на всю стену купить, да трехтомник «Плутарха» подвернулся.
АЛЕКСАНДР. Где достал?
МИХАИЛ. На рынке…Где еще?..
АЛЕКСАНДР. Меня один товарищ просил «Мастера и Маргариту» достать… Может, прозондируешь почву?
МИХАИЛ. Постараюсь, но…
АЛЕКСАНДР (машет рукой). Постой!..

                За стеной

Мужской голос. Мань, а Мань?!
Женский голос. Чего тебе?
Мужской голос. Может, споем?
Женский голос. Я еще в своем уме.
Мужской голос (очень громко, размашисто).

«…Ой, рябина кудрявая, белые цветы,
Ой, рябина, рябинушка, что взгрустнула    ты?..»


Женский голос. Прекрати сейчас же!..
Мужской голос. Спеть и то нельзя… И на кой хрен я в этот аквариум переехал? А все ты!..
Женский голос. Дети зато рядом будут…

               Небольшая пауза.

АЛЕКСАНДР. Что-то я отвлекся от главного стратегического направления. У тебя  стакан далеко?
МИХАИЛ. Сейчас нарисуем. (Встает и направляется к шкафу.)
АЛЕКСАНДР. За премьеру, конечно, полагается с тебя, но я тут кое-что сообразил. ( Достает из дипломата импортный портвейн.)
 
МИХАИЛ. Ты сперва взгляни на эту премьеру. Не премьера, а издевательство над родом человеческим.
АЛЕКСАНДР (берет со стола сборник стихов, читает).

      « Бледнеет парус одинокий
      На море в тумане голубом.
      Что ищет он в стране далекой?
      Что кинул он в краю родном?

      Под ним светлей лазури волны,
      Над ним луч солнца золотой…
      А он, мятежный, просит бури,
      Как будто в бурях есть покой»!

МИХАИЛ (возбужденно). Вторую строфу вырезали, волны зарифмовали к бури, вместо белеет парус напечатали бледнеет.
АЛЕКСАНДР. Ничего особенного… Обыкновенная правка,- просто редактор посчитал, что так будет более образно. Бледнеет – значит, как бы, уплывает в даль, теряет очертание. А на рифму сейчас мало кто внимание обращает.
МИХАИЛ. Не правка, а утонченное издевательство… После такой правки стихотворение воспринимается примерно так: и волны под тобой светлей лазури…, и луч солнца золотой над головой, а тебе все мало…, бури тебе, видишь ли, захотелось… вот и бледней теперь.
АЛЕКСАНДР. Мнительность - и только!.. Никому и в голову такое не придет. И вообще, брось ты эти лазурные волны и паруса. Пиши лучше на тему труда или что-нибудь в этом роде.
(Встает в позу и декламирует.)

     « Мы валили тайгу,
     Мы врубались в века,
     Топоры от работы гудели.
     Жгли костры на снегу,
     И сквозь дым табака
     Наши лица флажками горели!..»

МИХАИЛ. Издеваешься?...
АЛЕКСАНДР. Почему же?... Наоборот… учу, как надо входить в большую литературу.
МИХАИЛ. Плевать я хотел на такую литературу…
АЛЕКСАНДР. В свое время я тоже плевал, но как только бросил, - меня чаще публиковать стали.
МИХАИЛ. Если бы я знал, что мои стихи будут так править – я бы их в печать не отдал.
АЛЕКСАНДР. После драки кулаками не машут. Вспомни… чем кончается легенда о великом инквизиторе?.. Иисус Христос целует инквизитора и уходит… Вот и ты… поступай с редакторами в этом же духе…
МИХАИЛ. Возможно, ты и прав…
АЛЕКСАНДР. Не возможно, а прав… Хлеб насущный ты от редакции получил? Получил… Для себя духовный хлеб получил?
Получил… Что тебе еще надо?.. (Разливает вино в стаканы.)
МИХАИЛ. А читатель?..
АЛЕКСАНДР. Каждый по-своему с ума сходит… Да… А чем тебе аукнулось из редакций столичных журналов?
МИХАИЛ (достает из письменного стола несколько конвертов). Можешь взглянуть…
АЛЕКСАНДР (вскрывает по очереди конверты, читает).
«  К сожалению, тематика ваших стихов не соответствует направлению нашего журнала.
            С приветом:   Свечкин.

К сожалению, в портфеле нашего журнала много стихов с подобной тематикой.
            С приветом:   Курочкин.

К сожалению, на 19 .. – 19 .. год наш журнал в стихах не нуждается.

            С приветом:   Утемкин.

                Дорогой Михаил!
       Редакция нашего журнала рассмотрела подборку твоих стихов. Как поэт ты начинаешься со стихотворения «Парус», но и в нем, как ты сам хорошо (сказал) о себе, заметил: «А он, мятежный, просит бури», ты пока еще только просишь бури и страстей, а надо ими жить. Смелее шагай в самую гущу жизни.
     Творческих тебе успехов:   Лопатин.»

МИХАИЛ. Что скажешь?
АЛЕКСАНДР. Жизнь нужно принимать такой, какая она есть: любить ее светлые воды, и темные воды любить… (Поднимает стакан.) За любовь!..
МИХАИЛ. За любовь!.. (Медленно пьет вино из граненого стакана.)
АЛЕКСАНДР (опрокинув стакан). Может, споем?.. (Запевает.)

    « Отговорила роща золотая,
    Березовым, веселым языком,
    И журавли, печально пролетая,
    Уж не жалеют больше ни о ком.
                (Вместе.)
    Не жаль мне лет, растраченных напрасно,
    Не жаль души сиреневую цветь.
    В саду горит костер рябины красной,
    Но никого не может он согреть…»

           Медленно гаснет свет.


              ДЕЙСТВИЕ  ТРЕТЬЕ

     Та же комната. Ночь. Михаил сидит за столом, пишет. На лист бумаги через окно падает меркантильный луч света.

        Тихий голос читает:

  « И скучно и грустно, и некому руку подать
  В минуту душевной невзгоды…
  Желанья!.. Что пользы напрасно и вечно               
  желать?..
  А годы проходят – все лучшие годы!
  Любить… но кого же?..»

   В комнате появляется БЕЗУМИЕ. Волосы на голове БЕЗУМИЯ торчат во все стороны и раскрашены во всевозможные цвета.
Джинсы и кофта изрезаны на ленты, на них искрятся буквы иностранного алфавита.

БЕЗУМИЕ (стоит на коленях перед Михаилом и ласково шепчет).
Ты звал меня?
МИХАИЛ. Ты кто?
БЕЗУМИЕ. Безумием нарек меня народ, но ты зови Безуминкой – так лучше.
МИХАИЛ. Откуда ты взялась?
БЕЗУМИЕ (встает, хохочет, прыгает по комнате). То дедушка мой может только знать.
МИХАИЛ. Где же он?
БЕЗУМИЕ (лукаво напевает).

       « Там, где от дыма заводского
       Слился с землею небосвод, -
       Там в беззаботности веселой
       Мой славный дедушка живет».

МИХАИЛ. Пошла прочь!.. (Про себя.) Не дай мне, Бог, сойти с ума.
БЕЗУМИЕ (с обидой в голосе). То звал к себе; теперь же гонишь прочь… А ваш собрат в стихах меня восславил и высоко поднял на
пьедестал. (Насмешливо.)

   «…Безумству храбрых поем мы славу!
   Безумство храбрых – вот мудрость жизни!..»

        МИХАИЛ (устало). Ты сильно изменилось с той поры.
        БЕЗУМИЕ. Мне ваша диалектика чужда.
Я вне развитий… Буря – мой закон!..
                (Исчезает).

      С грохотом открывается окно. Взлетают занавески. Свистит и хохочет ветер.

                ЗАНАВЕС





























Эмилия КЛИО

Дружба

       Этот случай произошёл в пору моей студенческой молодости, когда мне с заочного отделения удалось перевестись на дневное. Группа  в которую я попала сплотившаяся за двухлетнее совместное обучение, состоявшая, в основном из студентов с лидерскими наклонностями приняла меня несколько насторожённо. Я была старше многих из них, поработала уже в школе четыре года, да и сама по характеру человек стеснительный и не очень решительный испытывала трудности с адаптацией в новых условиях. 
      А случилось всё из-за портфеля. Такого солидного. Почти министерского, с двумя замочками-застёжками  не на внешней стороне, как на обычных школьных портфелях,  а на верхней стороне этого «почти министерского» по обеим сторонам от ручки. Этот злосчастный портфель на 3-м курсе носил студент Тюдишев, простите мою старость, забыла его по имени. Вообще, Тюдишев на 3-м курсе стал походил хоть не на министра  в своей светлопесочной тройке, но на сына какого-то райкомовского работника вполне «тянул».
      Все были взбудоражены новостью, что семинар по марксистской политэкономии будет вести не папаша Стесин и даже не проректор Фалалеев, а какой-то  молодой преподаватель по имени Эдик, который был то ли другом нашей  Марченки, то ли её коллегой по Германасским раскопкам, распевкам и распивкам.
       Заранее распределившись, - кто на какой вопрос семинара будет отвечать, мы толпой завалили в какую-то крошечную аудиторию на втором этаже нашего дорогого истфака на улице Мира.  Не знаю, какая сволочь отобрала   у историков нашу историческую реликвию с витыми чугунными подперильниками на лестнице и фигурой вождя мирового пролетариата в вестибюле, возле которой всегда курила, стряхивая пепел в бумажный кулёчек незабвенная Галина Петровна Шатрова. Не пожалела бы я плётки тому, кто выслал наш истфак в Тьмутаракань гламурной Взлётки.
        Мне повезло дважды: во-первых, я заняла крайнее место на последней парте у окна, а во вторых, я должна была отвечать на первый вопрос семинара, а это значит, после ответа у меня, как у солдата, начиналось личное время.
           Но на этом моё везение закончилось. Вошёл  Марченкин друг-раскопщик-распевщик, распивщик,  народ маленько его порассматривал, девчонки чуточку (вполне деликатно) похихикали,  и он задал первый вопрос. В это время бочком, извиняясь, в аудитории появился Тюдишев со своим почти министерским портфелем, сел передо мной, а свой  портфель (будь он неладен, что б  им валенки подшили) поставил рядом со своей партой, загородив мне проход к трибуне. Я же после вопроса  Эдика, нацепившая на нос очки и сразу же поднявшая руку, упустила из виду изменившуюся рекогносцировку  в проходе к трибуне и, получив разрешение преподавателя, ринулась получать автомат за данную политэкономическую тему. Что было потом  я не поняла, услышала только дружное групповое «Ах!» и восторженно-ехидное «Го-го» от Марченко, Но самое страшное было в том, что моё красивое большое тело лежало в проходе между партами, а  Эдик с бешено вытаращенными глазами пытался его поднять. Мои новые колготки плакали кровавыми слезами о своей преждевременной гибели вместе с разбитой коленкой, руки своей я не чувствовала и подумала, что она у меня оторвалась. Мое тело  всё-таки подняли с помощью мужской силы нашей группы и сопроводили в раздевалку, где, дежурившая в тот день  Ольга Нескрябина, с трудом надев на меня пальто, проводила меня в травмпункт.
         Соль рассказа: всё это случилось 27 ноября 1971 года в день моего рождения. Тогда я и поняла, что у меня появились друзья в институте, которые и посмеются надо мной, но и в беде не бросят.
    P. S.  Хоть рука у меня и не оторвалась, две недели я на лекциях «балду пинала», рассматривала преподавателей, замечала их словесные ляпы, именно тогда и родилась знаменитая эпиграмма  на Ю.В. Журова, читавшего у нас советский период «зачем мы встретились тобой в периУд жизни молодой?»






Запах пионов

         Ни в детстве, ни в юности отец её ни разу не похвалил. Хотя училась она всегда хорошо и по дому помогала и, дочерью была
послушной. Он никогда не интересовался её делами, не разговаривал с ней  о чём-то серьёзном, ему не интересно было, как она мыслит. Отец ни разу не проверил её дневника, не открыл ни одной её тетрадки, хотя она в тайне надеялась, что однажды он прочитает, написанные ею, школьные сочинения, которые всегда зачитывала перед классом учительница литературы. Отец и в школу на родительские собрания не ходил и не увидел её пред  выпускным вечером, когда она в молочного цвета костюмчике с пышной косой, заколотой высоко, как у взрослой, крутилась перед зеркалом. Она не знала, почему отец так к ней относится. Хотя подозревала, что корни этого лежат в каких-то сложных отношениях родителей. Отец часто приходил домой нетрезвым. И  в его глубоко посаженных глазах таилась злоба. Такого отца она не то что бы боялась,  но у неё надолго портилось настроение и утром не хотелось просыпаться, чувствовать тягостную тишину в доме, видеть молчащих родителей. Потом родители расстались. Она поступила в институт, и здесь впервые, сдавая зачёт по прочитанной научной литературе, поняла, что  может быть интересной своими мыслями и выводами для мужчины, человека старшего по возрасту. Она старательно готовилась к каждой консультации в надежде увидеть вновь одобрение в глазах Учителя, спрятанных за толстыми стёклами очков. Потом было прощание и пионы, которые цветут в Сибири только две недели.
    Утром она часто просыпалась от запаха пионов. Запах был продолжением сна. В нём двое шли по главной улице города. И он нёс целую охапку этих розовых, покрытых каплями утренней росы, неимоверно сладко пахнущих цветов. Двадцатью минутами раньше она подарила их ему, своему Учителю, потому что вчера  закончила институт. Принимая от неё букет, он пошутил, что если женщина дарит цветы мужчине, значит, он стареет. Она не знала что ему ответить, смешалась, и он чутко не допустив неловкой паузы. предложил ей проводить его, так как он возвращался домой с занятий. И они пошли. Вернее, шёл он. Немного склонившись вправо под тяжестью портфеля, несколько выше обычного поднимая ноги, как большинство  очень близоруких людей, обыкновенный преподаватель ВУЗА средних лет, с небольшой уже пробившейся плешинкой.
            А  она?  Нет, она не шла. Она плыла. Вернее, парила над этим серым асфальтом, молодая двадцатитрёхлетняя женщина, в сущности,  почти ещё девочка: высокая, статная, темноволосая, с глазами в пол лица, а в них восторг, восхищение от происходящего. Навстречу шли прохожие, но она не различала лиц, хотя среди них встречались и знакомые, приветствующие его или её, она не слышала звука шагов, гула проезжающих мимо машин, не ощущала запахов натруженной за  июньский день улицы. Они говорили о чём-то несущественном, вспоминали её однокурсников и, казалось, эта прогулка никогда не закончится.
      Но вот он остановился на углу улицы и начал прощаться, пожелал ей всего хорошего и пошёл на зелёный свет светофора, унося с собой одурманивающий запах пионов. Улица наполнилась шорохом шагов, гудением автомобилей, незнакомыми лицами, остро запахло отработанным бензином, она резко ощутила боль мозоли, натёртой тесной туфлей.
        И всё. Больше ничего не было. Только изредка повторяющийся сон и запах пионов, которые цветут в Сибири  всего две июньские недели.
















Владимир ЗАМЯТИН


Антоний и Клеопатра

Сравнивать  Клеопатру Ивановну Недоглядову  с ее царственной тезкой было бы, конечно, преувеличением. Но лицо ее все же было отмечено черточками благородного изящества и тонкой, неброской красоты.
Некоторые ее подруги завидовали Клеопатре и  даже называли  великосветской дамой, хотя она была очень скромна и  в одежде, и  в  применении  косметики, Не хватало Клеопатре Ивановне в жизни всего-то чуть-чуть: второй половины. Какая женщина не мечтает о ярком спутнике жизни? Принц не принц, но хоть что-то должно быть в твоем избраннике выдающееся! Шли годы, Клеопатра почти не менялась, но ни принц, ни даже средненького пошиба рыцарь не встречались на ее пути. Несколько мимолетных романов, случившихся в ее биографии показали определенную тенденцию. Она, как правило, даже и не искала сильную личность – они сами ее находили. По натуре она  была не царицей, а скорее верноподданной.
Все свободное время Клеопатра  отдавала чтению классической литературы. По несколько раз она с упоением перечитывала Байрона, Шекспира, Сервантеса, Ахматову, Грина, Гумилева. Этот список авторов можно было значительно расширить. Так и проходили день за днем, год за годом. И ничего не менялось в ее жизни. Наконец совсем недавно произошло на первый взгляд неприметное событие. Однако…
Три месяца назад в одну из квартир в их подъезде двумя этажами выше вселился новый сосед. Обладатель крепкой фигуры и мужественного лица сначала не произвел на нашу героиню серьезного впечатления. Но всезнающие старушки, вечно сидящие на лавочке у подъезда, немедленно просветили Клеопатру, что имя нового жильца Антон, и что значительно важнее – он холостяк. Богатое воображение женщины немедленно стало выискивать в нем  необыкновенные черты долгожданного рыцаря, которые могли бы импонировать Клеопатре.  Чтение романтической литературы не прошло для нее бесследно. Она немедленно провела аналогию с шекспировскими героями: Антон – почти Антоний! Несколько простоватое, но очень волевое  лицо этого человека обладало какой-то необыкновенно притягательной силой.
 "Это настоящий мужчина, способный справиться с любой нестандартной ситуацией!»   -  такой  вывод сделала наша героиня. 
"Антоний и Клеопатра! - пела ее душа. - Какое звучное сочетание!”   
Несколько раз они сталкивались лицом к лицу на лестничной клетке. Но так и не решались ничего сказать друг другу. Однако Клеопатра чувствовала, что их первый разговор вскоре состоится.
И вот однажды поздним вечером она перечитывала в полудреме:“ Четверо рабов внесли в зал, где находился великий полководец Марк Антоний, цветастый персидский ковер. Римлянин, сидящий за столом, встал, ухмыльнулся и приказал осторожно уложить его на мраморный пол. Резким движением развернув ковер, он увидел божественную египетскую царицу  Клеопатру в легкой полупрозрачной тунике…”
Оторвавшись от чтения, женщина бросила взгляд на идущего через двор Антона и поняла, что сегодня между ними что-то должно произойти.               
Клеопатра вышла на площадку. Вскоре появился Антоний – так она стала его мысленно называть. Глаза их встретились, и мужчина произнес полушепотом:
- Мне очень нравится твой халатик,  в котором ты развешиваешь белье во дворе. Приходи сегодня в нем ко мне без пятнадцати двенадцать.
”Ну, вот и свершилось. Он приглашает меня на свидание. Немножко грубовато, но в  общем  неплохо: так может приглашать только полностью уверенный в себе человек.
До двенадцати оставалось уже совсем немного времени. Клеопатра приняла душ, попудрилась, подвела глаза, освежила себя духами, – словом, полностью подготовилась к давно ожидаемой встрече. От  встречи  она  ждала чего-то необыкновенного. Хотя  внимательный читатель уже наверняка  заметил, что время  для свидания было выбрано довольно странное. Во многих литературных произведениях темные силы оживают и творят зло именно ближе к полуночи…
Когда  час  пробил,  Клеопатра стремглав пролетела  два  лестничных  марша и остановилась у заветных дверей.  И  тут  ее  ушей   достиг   душераздирающий вой  дворового  пса  Цезаря. Но  влюбленная  женщина  только  улыбнулась. Наша  героиня  не  отважилась позвонить   сразу:  ведь  здесь обитал мужчина ее мечты. Но,  глубоко  вздохнув,  все  же  нажала  на  заветную  кнопку.  После  звонка дверь бесшумно отворилась, и  в полумраке раздался тихий полушепот:
  - Как я рад! Теперь мы сможем вместе поучаствовать в необычном обряде.
И снова Клеопатра не обратила внимания на странность фразы, произнесенной ее избранником. Она предвкушала  нечто  невиданное,  и  действительно вскоре, подчиняясь желанию владыки-мужчины, сбросила халатик, легла под одеяло и закрыла глаза. Он набросился на нее грубо и властно, как бы торопясь. Все закончилось так быстро, что она даже не успела почти ничего ощутить. Женщина расслабленно вытянулась на постели, прижимая его голову к себе, ожидая дальнейших ласк. Однако «полководец» грубовато отодвинул ее и быстро вскочил.  Извечное женское любопытство все-таки заставило ее подсматривать за готовящимся священнодействием. Антоний зачем-то срезал пуговицы с халатика. “Неужели он решил пришить на их место какие-нибудь драгоценные, как у настоящей царицы?" - обрадовалась Недоглядова.
Мужчина достал из серванта большую блестящую кастрюлю фирмы «Цептер» и налил в нее какую-то прозрачную жидкость из трехлитровой банки. Затем он ножницами разрезал халатик  на несколько кусков и стал окунать их в кастрюлю, помешивая деревянной палочкой.
Клеопатра не раз слышала от подруг о редких, удивительных видах секса и решила, что готовится настоящее  «приворотное зелье». Неожиданно раздался бой часов, настала полночь, и тотчас раздался звонок в прихожей. Дверь зловеще скрипнула, и в комнате появились трое мужчин: один с бензопилой, другой с обрезком трубы, третий с упаковкой гвоздей. Все они, как она узнала потом, работали на химическом заводе вместе с Антоном. У кого-то из них был день рождения. Она услышала, как Антоний  радостно сказал пришедшим: «Все в порядке, ребята! Вот он, настоящий ацетатный шелк!» И показал пришедшим остатки ее халатика. Клеопатра сильно испугалась. Такой вид секса, по ее мнению,  переходил  все допустимые рамки эротических фантазий. Однако вскоре все встало на свои места: Клеопатре дали хлебнуть  «приворотного зелья», и она еще раз  убедилась  в  огромном  разрыве  между  поэтическими  мечтами  и  прозой жизни.
 Антон  и  в  самом  деле  был мужчиной, умеющим найти выход из любого положения. Чтобы работники химзавода не потребляли технологический спирт, им выдавали его  не  иначе  как  с присадкой ацетона. Умельцы-химики, к коим следует причислить и нашего героя, не растерялись и разработали вполне научную технологию  нейтрализации вредной составляющей  с помощью ацетатной ткани.
Некоторое время наша героиня не могла и пошевелиться, тем более что лежала в постели в наряде Евы. Но  поклонники  зеленого змия оказались способными  на  некое  благородство: завернули ее в цветастый ковер и бережно отнесли в родную квартиру.
Проснувшись утром, Клеопатра обнаружила на журнальном столике заботливо оставленные полстакана  «приворотного зелья», наполовину разбавленного ее слезами.
Вот так единственный раз в своей жизни Недоглядова все же почувствовала себя египетской царицей. Не каждой женщине это дано. Единственное, что ее огорчило после этого случая - пропажа домашних тапочек, в которых она поднималась к Антонию. Неужели и их  использовали в технологическом процессе?
  С тех пор наша Клеопатра стала внимательно присматриваться к женатым мужчинам. Ведь у них сосем другие интересы относительно одиноких соседок, и чужие вещи им не нужны.















Вячеслав ЛЕДОВСКИЙ

                АЛЬТЕР

Они поселились в нашем дворе почти одновременно, разбитная Лия и эти двое, чернявый Ник и белобрысый Тим. Теперь-то я понимаю, что парни (с Лией как раз все обыденно) были очень странными ребятами. К примеру, никто не видел их родителей. Школа находится впритык к нашему дому, а учились эти мальчишки, в отличие от всех нас, где-то в другом микрорайоне. Хотя они жили рядом, в двенадцатой и тринадцатой квартирах, но никогда не появлялись вместе. Если во дворе крутился Тим, то Ника точно не было рядом. А когда Тим исчезал - домой или с компанией в рейд по городу, то объявлялся Ник и верховодил нами. И пока он не уходил спать (всегда до захода солнца), его соседа даже видно не было.
При этом оба, пусть по-разному,  были центром нашей компании. С Тимом было весело и жутко. У него всегда водились денежки, что важно в любом возрасте, а уж для тиненджеров тем более. Он непонятным нюхом находил мертвецки пьяных людей и чистил им карманы. Знал, как вытрясти кассу из игровых автоматов, умел незаметно вынести из универсама все что угодно и охотно учил нас этому. При этом не был трусом, сачком или жадиной. Платил за всех и никогда не попадался даже на самых рискованных шалостях. Знал много разных взрослых штуковин. Из его рук я взял первую сигарету, вместе с ним выпил первый глоток вина. Да и невинность потерять он помог очень многим. Точнее сказать, здесь с Лией они действовали на пару. Лилька-то была совсем простой девчонкой. Родители у нее имелись, но здесь как раз тот ариант, что лучше бы без них. Вечно раздраженная мамаша, мечтающая поскорее отправить дочь во взрослую жизнь и как можно дальше от своего семейного гнезда. И отчим, который часто напивался и наоборот, пытался загнать Лийку домой пораньше, особенно в те сутки, когда ее мама работала в ночную смену. «Отец не находит дверей и плюет в приготовленный ужин…», - насмешливо напевал Тим, наблюдая, как пьяный мужик в майке поверх дутых треников шатается по двору от одной скамейке к другой, выясняя у неодобрительно поджимающих губы старушек, где эта малолетняя шлюшка. Лию прятали по подвалам или в недостроях, где она из обиды и в благодарность отдавалась пацанам после нескольких стаканов принесенного Тимом сладкого вина. Ходили слухи, что отчим ее насиловал, а мамаша боялась потерять молодого сожителя и видела в дочке в основном соперницу. В общем, доставалось ей не по детски. А мы считали Лийку своей пацанкой, всегда защищали и помогали. Многие, как я сейчас подозреваю, отнюдь не бескорыстно. Ник был не из таких. Когда он оказывался во дворе во время семейных разборок, то подходил к отчиму Лили, на что не каждый мужчина бы осмелился, брал его за руку и говорил: «Дядя Витя, вы устали, идите отдохните». И здоровый тридцатилетний мужик успокаивался, глядел вокруг себя недоуменными глазами, словно не понимая, кто он и что здесь делает, и уходил домой, где заваливался да утра спать. В такие дни Лия тоже уходила со двора пораньше - смотреть видик и общаться с младшим братом Семкой, мелким и смешным мальчишкой. Еще Ник умел заговаривать боль, петь хорошие песни и много знал. Он учил нас играть на гитаре, плавать разными стилями, классно играл в шахматы, нарды и шашки. Тим, тот предпочитал карты и был веселый и шальной. Когда мы были с Тимом, нам казалось, что Ник и его занятия - это детский сад, что-то для «ботанов». Но после общения с Ником  вовлекаться в игры Тима было противно. Словно из чистого душа прыгать в болото с закисшей вонючей водой.
Лишь один раз я видел их обоих одновременно. Стоял жаркий август, солнце палило так, будто решило выжечь накрытый пеленой смога город. Родители уехали на дачу, а я нашел у старшего брата кассету с «Красной шапочкой». Не той, что вы можете подумать, а веселой немецкой порнухой. Мясистая «шапка» вместе со своей бабушкой, дряблой, но любвеобильной старушенцией, вконец заимели бедного волка, лесорубов и вообще всех, кто им попадался. Насмотрясь этого безобразия и обмечтавшись обо всем, о чем может грезить подросток в таких ситуациях, я стал прикидывать, с кем из своих знакомых фемин я могу наконец-то причаститься к сексу. Честно говоря, получалось, что реальные  шансы на это отсутствуют. От бесплодных  размышлений меня оторвал звонок в дверь. На пороге стоял Тим, и его губы кривились в шалой ухмылке.
- Трахаться хочешь? - сразу взял он быка за рога, - Там Лия вся готовая. Всех на хрен посылает, тебя хочет. Не расстраивай девушку, пойдем!
- Иди к черту, - чувствуя розыгрыш, отфутболил его я.
- Да, клянусь, если не так, сам за голубого лягу, - стараясь придать хитрющим глазам честный взгляд, отчего его физиономия приняла очень забавный вид баском сказал Тим.
Такими клятвами в нашей компании не бросаются, и желание прижать этого бесенка к стенке пересилило лень.
- Хорошо, - ответил я, - но ты сказал, а я услышал.
Мы спустились в подвал, где в дальнем конце частенько играли в карты на принесенных со свалки старых топчанах и сломанных диванах. На одном из них сейчас распростерлась Лилька. Она была мертвецки пьяна. Девушка лежала на широком топчане, раскинув ноги, и луч солнца из зарешеченного окошка золотил пылинки и освещал ее, как на частенько разглядываемой мной картине Рубенса. За краем вздернутой кожаной юбчонки виднелись красные трусики из дешевой ткани с выбивающимися из-под них черными волосиками. Белая в голубой мелкий рисунок блузка была расстегнута, и тесноватый для девушки бюстгальтер не вмещал выплескивающуюся большую грудь. Правая лямка сдернулась до плеча, и белый конус с коричневым соском вызывающе торчал в мою сторону. Вишневого цвета пухлые губы были раскрыты, из края рта катилась вниз тонкая струйка прозрачной слюны. Окрашенные хной волосы обрушивались за край топчана, глаза были полуоткрыты, отчего Лия имела вид одновременно и дразнящий, и пугающий. Дышала она глубоко, со всхлипами и стонами, мучаясь и борясь с кем-то в глубинах своих кошмаров.
- Уже уснула, дура, - удивился мой проводник, - а так выла, Макса типа хочу, зови, никого мне больше не надо.
- Ладно, - с неохотой отрывая взгляд от девичьего тела, вздохнул я, с облегчением добавил, - Чего уж теперь, - с надеждой предложил, - Ну что, пойдем на пруд купнемся? Пусть досыпает.
- Да ты что, Делон? – обозвал меня дворовой кличкой Тим, - то, что она спит, ничему не мешает. Баба пьяный - кунка чужой. Так что раздевай и трахай. Оно  лучше, что ничего не чувствует, да и не запомнит, - тоном опытного ловеласа добавил, - Потом меньше претензий, типа не так лег, не так сунул.
- Как-то неудобно, - сказал я, - да и светло слишком, - стараясь казаться старше, добавил, - Знаешь ведь, темнота друг молодежи.
- Темнота друг семилетних, - презрительно взглянув на меня, поправил Тим, - люди постарше могут все делать и при свете, - Ладно, если тебя мое присутствие грузит, я выйду. Не теряйся, ты же конкретный мужик, - он подмигнул мне с простецким и залихватским видом и закрыл за собой дверь. На солнышко набежала невесть откуда взявшаяся туча, и в подвале стало сумрачно и грязно.
Я сел на топчан и погладил ногу девушки. Кожа у нее была белая и мягкая, как у ребенка. Потянул с  бедер трусики. Снимать их с тяжелого, словно вдавленного в грязную простыню широкого таза Лии было непросто. Перед моими глазами загорелый животик уступил место поросшему черными кучерявыми пружинками белому сметанной свежести лобку. «Коли волосы растут - значит, мацать можно», вспомнил я дворовую  поговорку.
- Не делай этого, - прошелестело из-за спины. Сердце у меня словно
выпрыгнуло из груди, руки задрожали. У стены стоял Ник.
 - Тоже хочешь присоединиться? – разозлился я из-за неловкости ситуации и своего страха, что не сумел от него скрыть, - Я не против. Но только после меня.
- Каждый мужчина, переспавший с женщиной, берет на себя часть ответственности за ее судьбу, - спокойным тоном, как несмышленыша, уведомил меня Ник, - а ты единственный мужчина в жизни, кого она любит. И ты готов с ней поступить таким образом?
- Иди к черту, - разозлился я, - ты что, не знаешь, что она всем дает? А я что, рыжий?
- Не рыжий, - согласился Ник, - но свою долю вины за нее все прочие на себя приняли. А на тебе вина будет гораздо большей. Она тебя любит.
Я внезапно почувствовал кислый запах перегара и несвежий - потной одежды, увидел желтые пятна на простыне под телом Лии. Меня замутило.
- Ладно, хрен с ним, пойдем отсюда, - быстро предложил я, натягивая трусики обратно.
- Ну, так ведь нечестно, - хриплый голос Тима заставил меня покраснеть, - Он уже сделал свой выбор, какого ангела ты вмешался?
Они стояли с обеих сторон двери, и я впервые увидел эту пару вместе. Невысокий черненький Тим со сверкающими гневом угольками глаз наступал на голубоглазого светловолосого Ника, который спокойно парировал, - Тебя не было, и выбор он еще не сделал.
Эти двое пытались управлять мной и словно экспериментировали с моей судьбой, что меня обидело и взбесило, - А пошли вы на хрен оба, - крикнул я, сжимая кулаки - и больше я вас в своей жизни видеть не хочу.
- Макс, - радостно сказала Лия. Я виновато взглянул на нее, но она сразу снова уснула.
Когда через секунду я повернулся к двери, ребят возле нее не было. И больше я их никогда не встречал. По слухам, чуть позднее они переехали в другой конец города. Но многие из нашего двора рассказывали, что пересекались с тем или другим, а то с обоими.
Лию я видел недавно, недалеко от вокзала. Она опустилась вконец, стала грязной одуловатой бомжихой и копалась в урне, выбирая оттуда бутылки и объедки еды. Я отвернулся в сторону и ускорил шаг, чтобы она меня не заметила и не заговорила со мной. В тот давний вечер я прикрыл ее покрывалом и убежал домой, где долго в душе оттирал с себя все происшедшее. Разве я виноват в ее судьбе? Каждый выбирает свою дорогу сам, и она сама в первую очередь повинна в том, что с ней произошло. И еще мне кажется, что эти двое, Тим и Ник, постоянно рядом. И стоит их позвать, так сразу появятся. Но я лично по-прежнему не хочу их видеть. Согласитесь, что без присутствия этих беспокойных ребят в нашей судьбе, жизнь гораздо стабильнее. А что еще нам, людям начала третьего тысячелетия, нужно?



Анатолий  ВАСИЛОВСКИЙ


ИЗ  РАССКАЗОВ  МЕДСЕСТРЫ  АННЫ  ЗАВЬЯЛОВОЙ

КТО  ТАМ?

         У нас была санитарка в морге. Пьяница ужасная. Мы потащили как-то очередного жмурика с Мишей-студентом, который подрабатывал у нас в больнице. Принесли. Поставили носилки. Открываем дверь – не открывается. Ключ не лезет. А из морга какая-то пьяная морда: «Кто там?»
         Бросили покойника и помчались от страха. Миша кричит: «Девчонки, вы что меня бросили, я тоже боюсь!» Миша потом догадался: «Кто там? Вера Францевна, что ли?!»
         Она работала в морге, напилась и улеглась спать. Когда мы всё же зашли, смотрим, а там четыре покойника-мужика. Миша и говорит: «Как тебе не стыдно – с покойниками  спать улеглась!»

СТУЛ

         Врач просит молодую санитарку принести «стул» ребёнка. Санитарка ходила-ходила и приносит табуретку. Врач ей говорит: «Зачем вы принесли табуретку?» Санитарка отвечает: «А там ни одного стула нет – все табуретки!»

ТЁЩА

         Дело было до войны. Я работала медсестрой в железнодорожной больнице, в нервном отделении. Привезли новенькую больную, положили в наше отделение. Лекарств у больницы было мало, покупали и приносили сами больные. В палате, где она лежала, на окне стояли две коробки с лекарствами: одна – глюкоза, другая – магнезия.
         Доктор Мансуров сделал обход утром и сказал, что нужно влить ей двадцать кубиков глюкозы. Я пошла делать вливание и вместо глюкозы, по ошибке, взяла магнезию (коробки одинаковые по двадцать кубиков), и я ей влила внутривенно двадцать кубиков магнезии.
         Только я ушла из палаты, она заумирала. Вызвали доктора Мансурова. Он посмотрел и говорит, что не может быть от глюкозы такое состояние. Вызывает меня: «Что ты ей ввела?» А я говорю: «Глюкозу». Он посмотрел на ампулы и сказал: «Магнезию ввела, а не глюкозу!» Я испугалась, а он добавил: «Если бы она умерла, то тебе бы ничего не было, потому что это моя тёща».


СУМАСШЕДШИЙ

         Лежал у нас больной – сумасшедший. Я всю ночь за ним ходила: «Что вы не спите? Давайте я вам дам таблеток!» Он – ни в какую. Только сменилась с дежурства – больные бегут: «Доктор, больной себе желудок разрезал!» Прибегаем. Кровища бежит… Грязным ножом через рубаху. Пошло заражение. Промыли, прочистили, привязали за руки, за ноги. Вызвали санитаров из психбольницы, увезли.
         А через некоторое время в поликлинике кто-то хлопает меня по плечу. Я обернулась и испугалась. Это был тот сумасшедший: «Не бойтесь, Анна Павловна, я сейчас не сумасшедший, нормальный, – вылечился».


ПЯТАКИ

         Нина Ивановна, врач, говорит: «Меня не вызывайте больше, он всё равно умрёт!» Посидели. Вроде уже не дышит. Жена больного закрыла ему глаза пятаками. Только дочки хотели раздеть, как он соскочит, пятаки на пол. Одна створка двери закрыта, а нас-то четверо; карабкаемся в эту дверь и не видим, что он там делает. Выцарапались.    
         Говорим жене: «Поля, сходи туда!» А она: «Нет, боюсь!» Слушаем, слушаем – никто не ходит. Зашли, а он уже холодный. Спрашиваем у Нины Ивановны: «Что это было?» Она говорит: «Это предсмертные судороги его подняли».
         А  старики, как спали в палате, так и не слышали ничего.


Степан ШКАНДРИЙ

Пахан

Похолодало… Поёживались пичуги под подмигивание подфарников проезжающих «порше». Полиэтиленовые пакеты, понабитые продуктами, приятно потягивали. Приисковые парни, получая получку, подшучивали: «Прасковья Поликарповна, пиво привезли, полтавское, процеженное… Попьём, польём! Прозвали… Пошевеливайся, полушария пересохли!» По периметру проходной провисала паутина. Паучок, притаившийся под портретом Подгорного, поджидал прусаков, пошевеливая похудевшим полосатым пузом… Покрапывало...
... Пахан пнул пяткой приемник. Послышалось потрескивание, пофырчало, потом пошли позывные передачи «Пульс планеты».
«Престолонаследный принц Парагвая, прозорливо предвидя последствия путча, подавленного полком преданной пехоты, прозванным простонародьем «парнопогонным», продемонстрировал приверженность присяге. Пообещав пощадить повергнутых предводителей предвыборной полемики, президент примирил противоборствующие партии Профашистская программа предусматриваeт постепенное повышение прав пайщиков процветающих промышленных предприятий, по-прежнему полностью проигнорировав проблемы простых парагвайцев...»
«Петухи позорные…»  - Пахан подвернувшейся палкой перетянул по плате.
«Преодолев полосу противолодочных препятствий, под покровом полночи подлодка поднялась под перископ. Первый помощник, протерев противотуманный прибор, патетически продекламировал: «Провозглашение парламента подвело правительство. Перед патриотами, поддерживающими прогресс – порядок, предстоит проверка. Поразив превосходящего противника, принести победу. Пусть поручики, полковники, полководцы, прочие продажные прихвостни пируют по площадям, проводят праздничные парады - посмотрим! Перебежчик принес пачку последней прессы:  «Почитайте!» Первый плюнул, попав прямо посередине переборки. Передовицы пестрели паникой: «Передовой пролетариат принуждают повиноваться... Полиграфисты протестуют... Пастбища потравлены... Плодородные почвы пронизаны пестицидами... Погублены посевы паслёновых... Палевый пудель прокусил подштанники полицейского... Потомство породистых питонов прозябает... Продолжает повышаться плата потребителей… Предметы первоочередного потребления перестали появляться... Прикрыты продавцами пустые прилавки павильонов... .Придворный приближенный паж, полномочный поверенный посол покровительствует подпольной проституции. Портовые подвальчики полны подвыпившими пройдохами, прожигающими последнее песо... Постоянные потасовки, поножовщина прощелыг притонов, приблатнённые пацаны, панки, пижоны, путаны ... Противоправные поползновения подрядчиков Пентагона. Порвём прогнившую пряжу порочных пережитков...»
«Понимаете? Первый, погасив папиросу привычным постукиванием по пепельнице, произнес: «Парочка превентивных пусков по пирсу...» - последовала продолжительная пауза. – «Пускай приготовятся петь панихиды по павшим. Похороним поболее половины! Передайте партнёрам - подходим поближе. Прицел пятнадцать. Первая - пли!» Подводку потрясло. Пернатые «Першинги», проткнув плотный пояс подводной путины, помчались производить печальное пробуждение... Продолжение повести прослушайте перед программой «После полуночи»...»
Пахан, потянувшись, потрескавшимся пальцем перещёлкнул переключателем: «Прозаики, поэты,  писатели, пожавшие перлы Парнаса, подпруга пегого Пегаса, подвода пьес, поэм, пророчеств, перст патриарха прочих прочеств...» «Потеряйся, падла! - поморщился Пахан. – Повылуплялись, писаки поганые. Пора пасть прополоскать.» Пахан протолкнул пробку портвейна, подставил пузатую посудину - пивную поллитровку, противно пошевеливая прямоугольным подбородком, принялся пускать пузыри. «Полегчало, проняло!» Пахан, плашмя простёршись перед поддувалом печки, покряхтывая, потирал поясницу. Подташнивало. «Пойло поросячье!..» Пошаливала подагра. Пахан припомнил: проезжий профессор, проконсультировавшись, прописал прекра¬тить принимать поливитамины после препарата протаргол. «Посадите печень, почки, поджелудочную. Про плоскостопие пока помолчу. Превратности погоды прежде побеспокоят позвоночник, потом промежность. Пожалуйста, пожалейте промежуточную полость. Попробуйте, почтенный, полечить псориазные прыщики пиявочками, примочечками. Посадите пчелку. Припадочки пугают? Попейте полынь, пустырник. Против простаты пока... Полностью противопоказана печёная, поджаренная пища, перец.» Пряча портмоне, прошелестел: «Потом панегерики, потом».
«Придется применять противозачаточные пилюли…» Пахан правой пятерней придавил поверхность проигрывателя. «Помог, падаль пархатая…» Приклеив пластырь, по-пластунски перебравшись по полу, пролез под перила, перетянулся, перекинув пластилиновое подобие прежнего перворазрядника по пятиборью поверх пододеяльника, примяв простыню, предался подушке. Пятитиволновый «панасоник» продолжал пришёптывать:
«Прачек, пастухов, пекарей, поваров, прошедших подготовку пилотов, пиротехников, представителей полярных профессий… Подписавшие протокол по приезду получают прописку, подъёмные, прогрессивку, по поступлении прибыли - поквартальные премиальные. Просторные палаты пансионата, принадлежащего ПМК, постеленные половики, примерный порядок, проседи пиковых  проталин, приписанный прогулочный пароход, прохлада побережья, палитра пенистого прибоя, провалы пропастей, приветливый персонал приглашает посетителей -передовиков-промысловиков полярных параллелей…»
«Последние признания, приветы, пожелания, пока прозвучит привычное платоновское: «Провожающих просим покинуть палубу». «Прокопьев» принимает пассажиров, пожелавших посетить полярные порты, подивиться поразительным переменам природы, происходящим по прибрежной полосе, полюбоваться подземными пещерами, пантеоном присталинского периода, построенным политзаключенными, проникнуться песнями перек¬ликающихся птиц, понять преимущества прелестных песочных пляжей. По приобретённым путевкам путешественники посетят поселок Подтесово, преодолеют перекаты, пороги, преграждающие плавание, Помимо плането¬ходов, пневматических пистолетов, плюшевых попугайчиков, превосходными подарками послужат панты. Поистратившиеся, поиздержавшиеся, посетив почтовые пункты пристаней, получат письма, переводы.
Председателям партячеек, представителям профорганизаций, передовикам производства, пожилым пенсионерам предоставляется почетное право пользования привилегиями плавсостава. Первоклассно пообедавшим путникам предложат пряники, печенье, «Пикру», пучки приправы, плюшки, пироги. После пресной похлёбки, проросшего проса, пережаренной под¬жарки, просто пикантными покажутся подвяленные пескари, подсоленный палтус, плодо-ягодное пюре, пепси-кола.
Профессиональный парикмахер проверенными пассами придаст поникшим прядям прекрасной половины привлекательность по прейскуранту. Прошлогодний приз присудили прическе «Подводный пируэт». Персонал прачечной постирает, подкрахмалит, погладит покрывала, полотенца, постельные принадлежности, пришьет перламутровые пуговицы постояльцев. Подручные подмастерья портных подошьют подмётки промокших плетёнок. Предупредительные привратники поспешат примотать подсушенные портянки потерпевшим…»
«Пропади пропадом, параша подкаблучная», - прохрипел Пахан. -  «Погоди, погоди...» Позавчера, прикинувшись прихожанином, пока пелись псалмы после¬полуденной проповеди, Пахан похитил песцовый полушубок, пуховый пуловер, платиновый перстень-печатку, принадлежащий попадье, позолочен¬ный подрясник подьячего. Преподобный поп по-видимому позвонил патрулю, патруль – повыше, пошло, поехало... «Паршивая память... Понедельник?.. Пятница...» Побледневший Пахан привстал. Посредством полуистертого, подерганного протеза, поднятого подле помойки, по-быстрому перемолол порцию простокваши. Предчувствием потревоженной пантеры почуяв приближение посторонних, преступник передвинул предохранитель «пушки». Полтора патронтажа, пятьдесят пуль, пристреленный парабеллум, приличный припас пороху, провизии позволяли продержаться. Приземистый палисад¬ник прикрывал прочную позицию Пахана. Подполье, припёртое подножкой прялки, прятало подкоп, путано пересекавший пихтовый пролесок поселка...
«Прыткость поубавилась - показал бы…» Проступивший пот пощипывал под подмышками. Плеснув пинту «Плиски», Пахан поддернул плавки, поправил перехлестнувшиеся подтяжки, поспешно посыпав порошок. «Палёный… подельничек прислал». Перепрыгнув попавшее по пути полено, проклокотал: Практикантишки! Пощекотать по пупам перышком!» Послышалось перегавкивание пошедших по следу, покусывающих поводки псов. «Психи прибабахнутые!.. Прости-прощай, прекрасная подруга...»
Перескочив пятиугольники протекторных полос, Пахан пошлёпал протокой против потока по-сентябрьски похолодевшей Плязьмы, прикидывая: «Продыбаю перевал... Пригородный поезд прохиляет платформу полустанка полчетвертого. Полчаса... Поспеваю!» По-матерному просипев похабщину, поостыв под попутными порывами при приплясывающей подсветке проклюнувшегося полумесяца, Пахан поковылял прихрамывающей походкой промеж постепенно проступающих, подобно проявляющейся плёнке, призрачных полутеней. Поверх плеч, подвешивая подзатыльники при поворотах, потряхивалась плащ-палатка, перевязанная поскрипывающей портупеей. «Проживу, пока приспичит… Пардон, Петруха, поделимся потом».  Погоня поотстала... 
P.S. «Пахан – пешка проходная. Покрупнее, помудрее папу поискать придётся». Подполковнику Придубайло позволили прикрыть патовое положение.





Людмила АБРАМОВА

От великого до смешного…


        Надо же так! Полвека прошло, а как будто вчера - бегу я по пыльной улице, по мосту через канаву к своим друзьям, здороваясь со всеми, всем радуясь, и мне все рады! Сейчас-то я понимаю, что эта радость – отголосок Победы, окончания страшного времени ожидания: кого – с войны, кого – из лагерей, и, конечно, тот сливочно-кремовый оттенок детства, которым окрашены все воспоминания об этой чудесной беззаботной поре.
        В народе еще сохранялось военное единение перед бедой.. Вместе справляли праздники, от души «христосовались» на Пасху, колядовали под Рождество, красиво пели грустные песни про ямщика, лучину, рябину и донского казака, плясали цыганочку «с выходом», вместе горевали и помогали друг другу, чем могли. Бывало, конечно, и дрались, но без особой злобы: все одинаково бедны – чего делить! Да и пили, в основном, красное вино, с него-то не особенно задерешься! «Несправедливые» драчуны сурово осуждались общественностью и на какое-то время не принимались в компанию.  До воспитания детей руки не доходили, но, если кто-то из мальчишек был замечен в курении или, не дай Бог, сматерился, да родители узнали, тут уж воспитательный процесс был жестоким, хотя и кратковременным. Особо строго наказывали за воровство. Этот позор смыть было практически невозможно! Все в околотке друг друга знали, хорошие и плохие новости разлетались мгновенно. Если кто-то в чайной перебрал, доброхоты отводили его домой, причем, ни брезгливости, ни презрения к перебравшему никто не испытывал. С кем не бывает! К сожалению, бывало со многими и часто. Может, от бедности, может, от несбывшихся надежд, может, из-за увечий, привезенных с войны, но мужчины пили много. Тяга к общению вела их в чайную, где, сидя за столиками, они попивали вино с минимумом закуски – на заначку от жены не очень-то разгуляешься! Детсадов тогда не было, и маленьких детей приходилось брать с собой, куда бы ни шли, даже в чайную. Завсегдатаи с пониманием относились к бедолаге, нагруженному чадом, и при появлении его на пороге кричали: «Уступите место человеку с ребенком!» И уступали. Надо ли удивляться, что и дети начинали пробовать «красненькую» очень рано.
           С пьянством связано много грустных и смешных историй. Как-то по лету, собравшись в замечательный коллектив «на троих», мужики поспорили, кто больше съест пельменей (кстати, постряпанных ко дню рождения одного из гуляк). Холодильников тогда не было, и главное украшение стола до поры стояло на льду в погребе. Как предмет спора, оно было оттуда изъято,  сварено и под ту же заначку употреблено. Жара, благостное настроение, рожденное единством взглядов и вкусной и здоровой пищей, разморили выпивох, и они здесь же, под тряпичным навесом среди грядок со спеющими помидорами,  уснули. Когда одна из
жен в поисках благоверного наткнулась на бесшабашную троицу, оказалось, что спят только двое, а именинник, подавившись пельменем (это узнали позже из выписки врачей), давно уже был мертвый. Тут же сбежался народ. Два собутыльника никак не могли понять, в чем дело, и ошалело хлопали глазами. Прибежавшая с работы жена несчастного виновато оглядывалась по сторонам и, недоуменно сводя и разводя руки у груди, словно спрашивала, правда это или нет. Потом, поправив прядь волос в волнистом чубе мужа, вдруг рухнула рядом. В два голоса заревели сынишки и начали теребить мать. Кто-то брызнул водой в лицо ей. Женщина вздрогнула, очнулась, приподнялась и,  сидя на земле, тихо и безысходно заплакала. Старший из детей, лет восьми, такой же кудрявый, как отец, гладил ее по плечу, младший прижался к коленкам и плакал навзрыд. Заголосили бабы, мужики отошли в сторонку «помянуть».
         Нельзя сказать, чтобы все так уж убивались по безвременно ушедшему, просто принято было плакать, вот и причитали до тех пор, пока одна старушка смиренно не произнесла: «На все воля Божья. Бог дал, Бог взял». Народ с облегчением вздохнул, свалив всю ответственность на Бога, и начал расходиться, тем более, что скоро должны были дать воду для полива огородов, и забота об урожае была важнее в общем-то обыденного ухода из жизни пьющего соседа. Его уже увезли, погрузив на полуторку, для выяснения причины смерти. Обсуждение всех дальнейших действий не заняло много времени во-первых потому, что процесс был отлажен до мелочей, во-вторых, часть еды уже была готова. О наряде тоже особой заботы не было. Одевали в чистенькое, в чем ходили голосовать или на демонстрацию. Оставалось заказать венок да музыкантов – все-таки фронтовик. Был еще вопрос: медали снимать с пиджака или оставить, но и он как-то решился.
           Местные любители выпить на дармовщинку сначала попритихли, потрясенные происшествием, но уже к обеду следующего дня в предвкушении вполне законной выпивки и еды блестели глазами и суетно шныряли с предложением помощи, заранее отрабатывая угощение. Ребятня,  которая толклась тут же, сбилась в кучку, но очень быстро вернулась к своим делам, переместившись на соседнюю улицу.
         Усопший, как назвала его бабушка, пришел с фронта на одной ноге и на деревянном протезе. Из старых башмаков шил на продажу сандалии для детей,  и мы часто помогали ему: кололи деревянные шпилечки и мотали на руку нитки, которые после натирания их варом становились дратвой. Шил он и туфли для местных барышень. Золотые руки приносили доход, но часть его всегда оседала в чайной. Двое его пацанов, обычно донашивающих одежду, данную сердобольными соседями, частенько находили там своего непутевого папку, доводили домой, где мамка со слезами колотила его мешалкой для теста, предварительно отстегнув протез. Теперь она плакала, собирая праздничную одежду для последнего обряда, называла его кормильцем и опорой, а детей – сиротинушками.  Бабки сделали с усопшим все, что полагалось в этом скорбном случае, и он, нарядный и красивый с медалями на пиджаке пролежал в родном доме ночь, чтобы душа его
услышала все добрые слова и с облегчением отметила: «Не зря жил!».
         День похорон выдался еще более жарким. Гроб поставили на табуретки в кузове все той же полуторки, на табуретки же сели жена с детьми да сестра с мужем. Опять поголосили, но недолго.  Пришли музыканты – живописная группа из четырех человек. Главным был, конечно, тот, кто нес барабан. Была еще большущая труба, труба маленькая и две очень блестящие плоские тарелки. Тот, кто их нес, был в соломенной шляпе. Два бывших фронтовика держали венок с лентой «Дорогому однополчанину», еще один венок был от родни. В руках у остальных провожающих, а их набралось человек двадцать, было по цветку (с клумбы) и веточка пихты.
          Солнце двигалось к зениту, синее с утра небо потихоньку выцветало. По взмаху колотушки музыканты проиграли что-то невразумительное, запили это стаканчиком «красненькой», и процессия тронулась. Дорога, по которой пролегал последний путь, была без асфальта (тогда в городе была асфальтирована лишь главная улица), желтая от мелкой легкой глины. Ноги вязли в ней и невольно поднимали клубы пыли. Поначалу все складывалось хорошо: полуторка ехала, музыканты играли, люди плыли повязкой дороге, ребятишки бегали по краям немногочисленной толпы. Все как обычно. Но когда маленькая труба зависла на самой высокой ноте, полуторка вдруг остановилась. Идущие следом за ней чуть не стукнулись лбами о борт кузова, а близкие едва не свалились с табуреток. Солнце нещадно палило, полуторка не заводилась, народ занервничал. Наконец машина завелась и поехала неожиданно быстро. Процессия тоже прибавила ходу. Музыканты заиграли ритмичнее, стало как-то веселее, и появилась надежда, что все закончится благополучно. У полуторки план был другой. Она опять остановилась так же резко, как и поехала. Родственники едва успели схватиться за борта. Поставив гроб прямо на дно кузова, они спустились вниз, дабы избежать увечья. Те, кто нес венки, забросили их в кузов и подняли задний борт. На этот раз заводили еще дольше. Музыканты сняли ботинки и, связав их шнурками, повесили через плечо. Пока стояли – не играли, вместе со скорбящим народом пригубляли «красненькую», негромко материли шофера, молодого паренька в солдатской форме, красного от жары и стыда. Жена причитала: «Да что же это такое, за что такое наказание? При жизни жизни никакой не было и похоронить толком не можем!». Покойник явно всем надоел. Тут полуторка внезапно завелась, причем, без особых усилий. Просто завелась и все! Музыканты от неожиданности заиграли, и процессия на хорошей скорости двинулась в нужном направлении. Зеваки по обочинам дороги смеялись, как никогда в жизни.
         Надо отдать должное людям: они дошли до конца. Ребятня отстала от колонны раньше. Отдав последние почести и сказав все положенные в таком случае слова, украсив могилку двумя венками, люди загрузились в кузов своенравной машины, и она, ни разу даже не чихнув, домчала их до барака и тут уж встала мертво!
         Солдатика напоили до безобразия, напились сами, откуда-то взялся баян. Затянули про лучину, окрепли на «рябине», размахивая сжатым  кулаком, грозя побежденному врагу, с чувством прокричали «Артиллеристы, Сталин дал приказ…». Вспомнив славного фронтовика, спели его любимую «Горит свечи огарочек»,  поплакали, что недожил, недолюбил, деток не вырастил, поматерились на эту жизнь, на войну, на баб, которые звали домой и портили душевный вечер. Накормленные ребятишки млели тут же. И никому не пришло в голову: ТАК ЖИТЬ НЕЛЬЗЯ…
























Вячеслав  ЧЕРНЫШЕВ

ПО  БАРАБАНУ
               
Душна и утомительна атмосфера ночного клуба. Мелькание теней, однообразный речитатив музыки, запах пота. Взгляд девушек, сидящих у барной стойки, тоскующе-надеющийся. Периодически тянут они через соломинку вязкий экстракт забвения под названием «коктейль» из пузатых бокалов. Рука с исключительно длинными ногтями медленно достаёт из миниатюрной сумочки пачку тонких сигарет. Зажигалка в руке бармена почти синхронно рождает пламя, и вот она – затяжка горьким дымом, как вздох облегчения. Забери, пепельница, пепел, как будто грусть мою да печаль.
За столиками молодые люди в дорогой и, вероятно, очень модной одежде, курят, не торопясь, запивая дым минералкой или пивом. Их взгляд сосредоточен на танцующих. В нём, как ни странно, не заметно высокомерия и презрительного отношения к менее удачливым, хотя они могли бы себе это позволить. С другой стороны, эмоций от того, что происходит у них перед глазами, тоже не видно. Равнодушие. Дамы, а вернее  девушки, им сопутствующие – весёлые щебетуньи. Смеются, коротко переговариваются, энергично жестикулируют. Хвастаются новым маникюром и загадочно отводят вверх глаза, говоря о свежих татуировках в интимных местах. Безмятежность. Ещё бы – чай не со слесарями дружбу ведут!
Танцпол похож на представление безумного гения – кукольника театра марионеток. Девушки, девушки… Стройные, с одинаковыми симпатичными лицами. Живот оголён, в пупке пирсинг. Возникает мысль о незаконнорожденных дочерях Карлсона, спиливших пропеллер за ненадобностью.
- Эй, эй ты чё, оглох?   
- Извините.
Это меня вернули к реальности. Я бармен. Грубовато, конечно, но я привык. Работа такая.
- Сто водки и бутерброд.
- Пожалуйста.
Водка отчаянно рухнула в пропасть рта. Бутерброд тут же последовал за нею, как за любимой, с которой судьба не позволяет быть вместе.
- Ха! (водочный выдох). Хорошо. Нравится мне тут у вас. Прикольно. Водка классная. А текилу я чё-то не очень. Соль, лимон – пафос один. А водочки выпьешь – Ух! – душа горит. Дай пепельницу.
Пока он закуривает, попробую немного описать этого субъекта. Рост средний, или даже ниже среднего. Возраст тоже средний, или даже выше. Лысыват, толстые губы. Жесты несколько приблатнённые.
- Мы тут с корешом и с его тёлкой. Слушай, тут баб стоко, ваще пи...ец, глаза разбегаются. Круто. Люблю оттянуться. А что, когда бабки есть, можно культурно оттопыриться, правда?
- Конечно.
- Нравишься ты мне, чувак.
Он бодро похлопал меня по плечу.
- Не, я поражаюсь. Люди – конкретно идиоты. Три года дом недостроенный стоит. Кто его строил и будет ли его кто достраивать – хрен знает. А мы контору левую открыли, документики состряпали и давай в нём по дешевке квартиры продавать. Мол, долевое, сдача через полгода. Один мужик с двумя маленькими детьми хрущёбу свою продал, а у нас на эти деньги трехкомнатную купил, придурок. Теперь на улице остался.
После короткой паузы продолжил:
- Классное щас время. У кого башка на месте, да кто не лентяй, всяко бабки заколотит. Так?
- Так.
- Ох, и нравишься ты мне, парень.
Опять постучал по плечу.
- Держи пятихатку детишкам на молочишко.
- Стоило ли забирать деньги у одних детей, чтобы потом отдавать их другим?
- Э, да ты философ, уважаю. Дай пять.
Случилось рукопожатие. И он спросил:
- А не парит, что у аферюги деньги берёшь?
- Да мне по барабану.
- Вот это правильно. Заболтался я тут что-то. Пойду какую-нибудь тёлку склею. Ну, бывай, философ.
Я поднял руку вверх – мол, тоже до свиданья.
Продолжаем веселиться. «До чего же плотный воздух, хоть ножом режь. Вроде кондиционеры работают. На сцене дым пустили. Ага, давайте, давайте, и так дышать нечем, - думал я про себя. Вот она выходит из-за дымовой завесы, грациозно выгибаясь. «Жизель», а по-простому  Тонька Понтелеева – ударный труженик за дело спасения мира, путем предоставления своего тела, не отягощённого одеждой, публике. Подошла к шесту и трется об него ягодицами, эротично прогибая спину. «Вот бы об мой шест она так потёрлась, - продолжил я свои размышления, - да, недаром говорят: для мужского глаза красивая женщина – рай».
- А для кармана – чистилище.
 Услышал я рядом женский голос и спросил:
- Опять читаешь мысли?
- Опять думаешь вслух?   
- Тебе как обычно?
- Да.
Эта дама пьёт «Хеннеси». Мне она нравится: самостоятельная, независимая, гордая; худощава, но это её не портит, симпатичное лицо, умный взгляд. Одета, как всегда, со вкусом. В ушах и на пальцах бриллианты, небольшие, маленькими звёздочками сверкающие в полумраке клуба. Вот такая она, Ангелина. Ангелина – нехранительница похотливых мужчин с тугими кошельками. Она сделала большой, медленный глоток и начала исповедоваться:
- Тут со мной случай произошёл, как вспомню, так вздрогну. Как обычно с клиентом на хату приехали, шампусика выпили. Я ему в стакан клофелин накапала. Мужик большой, толстый. Пьёт и хоть бы хны. Он даже вставить мне успел, прикинь! Козёл. Распутин хренов. На меня навалился и уснул. А туша здоровенная, тяжёлая. Я давай его с себя стаскивать: никак. Ну, думаю, всё – кранты. Кое-как его на пол свалила. Одна радость – лопатник был наличкой туго нашпигован. Меня дня три потом колотило. Даже мысль была: может завязать? А потом ничего – оклемалась.
Она закурила, сделала затяжку, выдохнула. И, зажав сигарету между указательным и средним пальцем, продолжила, выразительно жестикулируя и роняя пепел на стойку:
- А потом мудак этот решил на меня облаву устроить. Да благо Марик ему подробно растолковал, что к чему. Успокоился.
Она продолжила курить, периодически посматривая по сторонам, или глядя перед собой. О чём-то думала, наверное. Сделала ещё один глоток, и я прервал ход её мыслей:
- Ты в комсомол ещё не вступила?
- Зачем? - среагировала она, резко выпрямившись и тряхнув головой, как это делают люди, пытаясь скинуть внезапное наваждение.
- Ну, как же. Ты ведёшь неутомимую борьбу с классом эксплуататоров.
- Смешно.
На лице её появилась искренняя, искристая улыбка. Она продолжила:
- Точно сказано. Робин Гуд отдыхает.
И в это время на рядом стоящий стул садится мужик, с которым мы только что беседовали. Но, боже мой! Какая перемена в облике. Уж ни Джеймс ли Бонд к нам пожаловал, ни герцог ли Кентерберийский? Какое благородство во взгляде, галантные манеры, бархатный голос. Он обратился к Ангелине:
- Девушка, я могу вас чем-нибудь угостить?
Девушка смущённо заулыбалась и ответила игриво:
- Конечно.
Ирония судьбы и Аз воздам!
Она заказала ещё коньяка. Он заплатил. Они познакомились, поговорили. Жертва направилась в сторону гардероба, взяв номерок дамы. Охотница с выражением радости на лице достала из сумочки пятьсот рублей и положила передо мной на стойку.
- Держи на чай. Удачный сегодня вечер.
- Спасибо.
- Правда, это из денег того эксплуататора.
- Да мне по барабану. Удачной охоты тебе, Багира, - сказал я серьёзным тоном взрослого Маугли.
- И тебе не скучать.
И с этими словами она растворилась в направлении выхода.
«Насколько причудлива жизнь! Насколько она сложна, начинаешь понимать, когда пытаешься чуть-чуть заглянуть за кругозор жизненного восприятия. Сразу голова кружится. Ведь есть же простые, веками проверенные схемы понимания бытия. Например: идёт бесконечная борьба добра со злом. Добро всегда зло накажет. А здесь? Проститутка-клофелинщица грабит афериста. Выходит: зло наказывает зло.
С Робином Гудом она, кстати, поторопилась. На себя награбленное тратит, на себя, на шмотки да на наркоту. Хотя, вроде она матери помогает. Сердце у той больное что ли? Не знаю. Да и нужно ли об этом думать? У каждого своя жизнь. Пусть живут, как хотят, мне-то что?  Не получается. Видно, уж так человек устроен: не может он спокойно сидеть, если на вопрос ответа найти не может. Вечно ему надо до истины докопаться, и ведь знает – не познать её, истину-то, а все одно копошится. Безумие». Однако вернёмся к  нашим баранам. 
-  Нам две текилы бум, - сказал долговязый парень в аляповатой одежде.
Его спутник сидел, понуро свесив голову. Его пиджак, одетый на рубашку без галстука, плохо вписывался в общую обстановку. Они «бумкнули». Долговязый начал:
- Вот, Лёвушка, я же говорил тебе, что покажу настоящую жизнь. Пей, веселись, танцуй, общайся с девушками, пока молодой. Молодость не вечна.
Товарищ возражал:
- Так всё протанцевать можно. Потом у разбитого корыта останешься.
- Потом – это когда? В старости? Брось, Лёвушка. Не поддавайся тлетворному влиянию запада. Это они пусть там всю жизнь на износ горбатятся, чтобы потом, на пенсии типа по миру путешествовать. В шортиках, с фотоаппаратом, за ручку по набережным ходить. Представь – сидишь ты на пляже постаревший, но весь такой обеспеченный. Мимо тебя ходят загорелые девушки в открытых купальниках, а тебе всё равно. У тебя уже всё угасло. Или на танцах в пансионате ты телом своим трясёшь. Голова сама трясётся, на лице улыбка идиота, слюни текут. Весело. И оно тебе нужно, такое счастье? Деньги нужны молодым. Правильно? - обратился он ко мне в поисках поддержки.
- Правильно.
- Вот видишь – человек согласен.
- Нет, - сказал Лёвушка.
Он слегка покачивался, взгляд его был расфокусирован, видимо, он уже крепко выпил. Субтильная фигура его говорила о принадлежности к людям, которым тяжело сопротивляться алкоголю. Несмотря на это, он  хотя и с трудом, но мог вести дискуссию:
- Ты не прав в главном. Жаль только я сильно пьяный, чтобы тебе толково возразить.
- А не надо, не надо возражать, - перебил собеседник. - Надо пить, веселиться. Щас с девчонками познакомимся.
Кстати неподалеку сидели две девушки, долговязый к ним наклонился:
- Девчонки, вы случайно не сестренки?
- Отвали, братишка.
- Ну, зачем так грубо?
- Пойдём отсюда, - подал реплику Лёвушка.
- Куда пойдём? Мы только что пришли. Щас всё будет.
Тут же пояснил, обращаясь ко мне:
- Мы тут решили экзамен отметить. Начали дома, потом как обычно.
- А-а, студенты, - понимающе закивал я головой.
- Обижаешь. Я уже пять лет в университете преподаю, в техническом.
- А-а.               
 - Экзамен сегодня принимал. У меня всё просто: пятёрка – штука, четвёрка – пятьсот, тройка – двести. Хочешь – учи, хочешь – плати. Неплохая прибавка к зарплате выходит. А вот Лёвушка – друг детства, в школу преподавать пошёл! Говорил я ему: «Лёвушка, ты еврей неправильный, еврей умный быть должен». А он – в школу.
Товарищ его не сдавался:
- А какие у твоих студентов знания в голове будут? Тебе не интересно? Зачем учиться, если оценку купить можно? Ты же специалистов готовишь! Что же это за специалист будет бестолковый?
- Специалист, знания... Да кому они нужны, эти специалисты? - в голосе появилось презрение. - Специалист  по автоматизации производственного процесса. Они в этой стране не нужны по причине отсутствия производственного процесса, как такового. Диплом получат и вперёд: одни пойдут квартиры продавать, другие пластиковые окна ставить, третьи менеджерами станут. Слыхал про такую профессию? А что делать? Кушать захочется, семью иметь, детей, отдельно от родителей жить, квартирку в кредит взять. А для такой работы, как менеджер, например, специальные знания не требуются. В нашей стране источник материальных благ в нефтяных вышках находится. Есть небольшая группа людей, которые ими владеют, и другая небольшая группа – государство, которая их крышует, получая мзду, а остальные…
Кто извернуться может, вроде меня – объедки с барского стола урвать возможность имеет, кое-как живёт. А у кого принципы моральные – выживайте, картошку сажайте.
- Ты не прав. Так не может продолжаться вечно, - пытался слабо сопротивляться Лёвушка.
- Эх…
Замолчали. Наступила пауза.
- Пойдём домой, - тихонько молил школьный учитель.
- Нет.
- Ну, я пошёл.
Лёвушка сорвался с места, немного покачался из стороны в сторону и нетвёрдой походкой отправился на выход.
- Ну, и иди, - зло вслед ему сказал спутник.
Потом он немного посидел, задумавшись. На его лице появилось такое выражение, как будто он пытается и не может сдержать какой-то душевный порыв:
- Нет, не могу я его такого бросить, дурака. Пойду.
Он уже собрался уходить, но вдруг остановился, молвил:
- Ах, да. Хороший ты мужик. Держи на чай.
Передо мной возникли двести рублей.
- Больше не могу. Ты же знаешь, какая в нашей стране у учителей зарплата. 
Он невесело улыбнулся и ушёл вслед за Лёвушкой.
Вот и утро сереньким рассветом аккуратно подкралось к Земле. Смена закончилась, я свободен. И вот стою в небольшом зале круглосуточного магазина напротив продавщицы Анастасии Петровны. Ей сменщицу ещё час ждать.       
- Ну, как оно? - спросила эта немолодая женщина с мудрым взглядом.
- Да, так.               
Мне хотелось ответить как-то по-другому, подробнее. Но после бессонной ночи голова совсем не соображала.
- А у меня скукота, - продолжила она. - Двое за водкой приехали, бомжик чекушку купил. Поговорить не с кем, выручки никакой. Опять хозяин ворчать будет. Супермаркетов понастроили. Мой вчера: мне на смену идти, а он, здрасьте-пожалуйста, ни петь, ни рисовать, алкаш чёртов. В коридор заполз, тут же лёг. А пропади оно всё пропадом! Ушла. Как он там? Вот ведь жизнь. А ведь я на предприятии передовиком была. Теперь вот, на старости лет, пришлось за прилавок встать.
Я стоял и слушал, оглушённый. Даже, вроде, что-то в ответ произносил, кивал. Она всё говорила и говорила, и мне казалось, что этому не будет ни конца, ни края.
- И о чём они в правительстве думают? Ну, что там у тебя?
Я молча протянул пакет.
- А-а, «Виски», хорошо. А чё одна бутылка?
Я пожал плечами: «Мол, как-то так».
- Понимаю. День не рыбный, но ты молодец, парень. На одну зарплату, оно знаешь, но ты осторожно. Она отсчитала купюры, и я ушёл.
Утро уже по-хозяйски расправило плечи и вступило в свои законные права. Две школьницы, слегка пригнувшись, быстро перебежали дорогу в неположенном месте, не упуская паузы между движением вечно куда-то мчащихся автомобилей. Небольшая группа скромно одетых мужичков неподалёку от остановки напоминала стайку диких зверьков, озирающихся по сторонам в предчувствии опасности. Солнце светило ярко. Его лучи весело отражались от оконных стёкол. Жизнь продолжалась, люди спешили по своим делам, птицы пели звонко, воздух пьянил.
«Так, прийти домой, позавтракать, принять душ, обязательно принять душ. Спать, спать нельзя. Взять деньги и к Мармеладову».
- Чё так рано? - спросила меня лысая голова на крепком теле, одетом в вытянутую майку невнятного цвета и, не дождавшись ответа, быстро оглядевши пространство позади меня, сказала: - Заходи.
Я быстро переступил порог квартиры. Простая. далеко не новая деревянная дверь тут же закрылась за мной. Тихонько лязгнула цепочка, Мармеладов замер на несколько секунд, приник ухом к двери, прислушался. Обернулся ко мне, указал в сторону кухни:
- Пошли.
Мы прошли на кухню.
- Значит, решил попробовать? Ну, смотри, - вещал он, роясь в ящике кухонной тумбочки. - Тебе сколько?
- Три, - ответил я.
- Товар хороший, из Афганистана. Героин – первый сорт. Только с дозой аккуратно. Может, у меня на первый раз?
- Да, я сам как-нибудь.
- А, ну смотри, смотри, хозяин – барин. Держи.
Он подал мне товар. Прощаясь, долго смотрел мне в глаза, что-то сказать, видимо, хотел.
- Ну, давай, - он подал мне руку. Я пожал её и сказал:
- Спасибо.
- Да, не за что. Заходи, если что.
Квартира выплюнула меня в обшарпанный подъезд, потом я очутился на улице. Не помню как, но оказался дома.
Интересное ощущение – боль от иголки забывается мгновенно, как только наркотик попадает в кровь. И становится всё равно. Почему-то вспомнилось: когда расставался с Мармеладовым, сказал ему зачем-то: «Это деньги афериста, проститутки и взяточника, ну, и мои частично». Он сделал недоумённое лицо и после непродолжительной паузы ответил: «Да, мне по барабану, деньги ведь не пахнут».
Вот и мне сейчас всё по боку.
«Эх, сынок, сынок. Мама твоя нас бросила, бог ей судья. Но ведь жили же мы, жили. Потом твоя болезнь, необходимость дорогой операции. Я уже почти нашёл деньги, но время, время – этот вечный лекарь и вечный убийца одновременно, оно ушло. Было поздно. С одной стороны мне даже радостно, что ты не успел познать печали и подлости этого мира, а с другой… как-то тяжелее жить стало, но ничего, дозу я подбирать не стал, ввёл всё, что было, скоро мы будем вместе».





























Надежда  ОМЕЛКО


СЛОВО  ПО-РУССКИ

         В до телевизионные времена по радио часто и нудно передавали какие-то сводки, которые предназначались, как мне казалось, для далёких полярных станций, куда гонца с письмом не отправишь!
         Или часами диктовали программу радиопередач: на неделю, на месяц вперёд, на квартал… Дикторы читали её размеренными монотонными голосами. И это было невыносимо скучно, так как отсутствовала импровизация, стихийность – всё известно наперёд, всё по плану. Ничего неожиданного, сиюминутного, с его пустяковой свежестью и радостью. Даже ошибки дикторов были редкостью, а живой юмор или простая разговорная речь – это и вовсе для радио было неслыханно. Говорили, что дикторов за одну или две ошибки при чтении текстов в «Последних известиях» увольняют с работы. И верилось, что так оно и есть. Мы слышали лишь написанное и отрепетированное, без дефектов речи (одному лишь Владимиру Ильичу позволялось не выговаривать букву «р»!), без скороговорок, эмоциональной путаницы, шёпота, крика… Ровно, выразительно и… правильно. И только в сводках погоды московские дикторы вместо слова «дожди», произносили «дожжи»: «В Москве ожидаются кратковременные дожжи». Уж не знаю, почему им это позволялось! Наверное, говор у москвичей такой, потомственный! Это сейчас даже сводка погоды превратилось в шоу с показом мод, а тогда так хотелось «из уст» радио услышать что-нибудь человеческое, простое, жизненное.
         Поздно ночью на коротких волнах ловили «Голос Америки». Новости и музыка прорывались сквозь треск и помехи, то затихая, то вновь усиливаясь. Но мы ощущали свою сопричастность с миром и временем.
         В раннем детстве мне казалось, что в радио живут маленькие человечки, у которых есть своя особая маленькая страна, где у всех всё есть: телефоны, телевизоры, книги, красивая одежда и, может быть, даже море!.. Но с обратной стороны радиоприёмника была лишь картонка со множеством дырочек и прорезей, за которой ничего не было видно…
         А став постарше, я подолгу путешествовала в ночном эфире, медленно поворачивая волшебную ручку приёмника в поисках сигналов далёких цивилизаций. Ведь где-то жила Аэлита…
         Телевизор я впервые увидела в доме своей одноклассницы году в 1962-63. Очень резало глаза, наворачивались слёзы, так как на экране всё мельтешило и мелькало. Выдержать я смогла тогда лишь несколько минут. Но, вместе с телевидением прорвалось в эфир и вольное слово. Какие-то интервью, репортажи с демонстраций, эмоции, слёзы и смех. Один Николай Николаевич Озеров чего стоил! «Го-о-о-о-л! – кричал он. – Ура-а-а!» А наши сшибались в схватке с канадскими профессионалами: Михайлов, Петров, Харламов, Мальцев, Якушев, Третьяк против Фила и Тони Эспозито, Боби Халла, Уэйна Грецки, Горди Хоу с сыновьями, братьев Маковличей... Имена пишу так, как они запечатлелись в памяти с тех далёких времён. Наши – молодёжь, впервые играющая на таком уровне, и канадцы – матёрые мужики, не считающие нужным надевать защитные шлемы! Одно слово – профессионалы! Не спортсмены – легенда!.. Но, это уже в семидесятые.
         Цветные телевизоры появились году в 1968-69-ом. Почти все передачи были ещё чёрно-белыми, исключением являлась лишь программа «Время». Вот её-то мы и смотрели, не пропуская! Показывали Кубу, где как раз находился с визитом Брежнев. Зелёные пальмы, голубое море, красные галстуки юных пионеров… «Куба, любовь моя! Остров зари багровой…» Да ещё фигурное катание шло в цветном изображении, что тоже, как магнит, притягивало к себе зрителей.
         Но до настоящей свободы слова оставалось ещё так далеко – целых двадцать лет! Первой из-за границы в телеэфир в 1988 году вошла «Рабыня Изаура», разорвав-таки цепи «табу» для «мыльных опер»! 1989 год был годом 1000-летия крещения Руси, и религиозная тема тоже вошла в эфир, преодолев 70-летний запрет.
         В 90-ые годы на телевидении появилась программа «Взгляд». Люди ловили живое умное слово, ждали спора, острой схватки мнений, позиций, идеологий.
         На радио перемены тоже пробивались, но с большим трудом. И это придавало жизни какую-никакую, а всё же стабильность. Хотелось новизны не вскачь, а как-то по порядку…
         К наступлению 2003 года перемены потрясли и мою, относительно устоявшуюся, жизнь. На работе давно уже грозили сокращением, так как обувных фабрик раз, два – и обчёлся. А делать постоянно увеличивающийся денежный план по выдаче сертификатов на «чужой» продукции удавалось не всем, неплохо жилось лишь подхалимам… Поначалу ещё давали в работу сухофрукты (пищевики не успевали, а груз таможенный), хлеб, алкоголь, но затем конфронтация переросла в открытый террор. Ни знания, ни опыт не брались во внимание, хотя до пенсии оставалось всего два года. Я решила не сопротивляться. Гори всё ясным пламенем!.. И оно горело…
До увольнения уговорами и посулами меня вынудили подписать временный трудовой договор – просило остаться на любых условиях и руководство обувного объединения «Ионесси», так как в случае моего увольнения, им пришлось бы получать сертификаты за пределами края. Но к 31 декабря 2002 года срок этого договора истёк, его просто больше не продлили. Так, без выплат по сокращению, я и получила в подарок к Новому году «вольную», отказавшись дать согласие быть экспертом «по вызову». Начиналась новая жизнь. Впрочем, не у меня одной!..
         Служба занятости в течение полугода ничего не предлагала, выплаты пустякового пособия задерживались. Но, труднее всего было не это, а замешательство в определении смысла и цели – куда себя применить?
         За год до этих событий от рака умер мой друг – Константин Ерёмин, поэт, бард, сильная личность, потеря которого была для меня горькой и невосполнимой. К дате со дня его рождения мы договорились с краевым радио о повторе передачи с его участием. Звучал знакомый голос – фразы, песни… Аудиокассету с этой записью я слышала множество раз. И вдруг, в самом конце эфира, неожиданно прозвучали новые, найденные редактором в запасниках радио, слова Кости, будто адресованные лично мне: «Не паникуйте, находите во всём зёрнышки хорошего…»
         Вот оно, слово, в котором я так нуждалась!.. Действительно, чего я тревожусь? Ведь появилось свободное время для творчества! И к середине лета книжка детских стихов с названием «О чём поют киты?» была мною дописана. Неожиданно предложили и работу: товароведом в компании, торгующей алкоголем. На всё есть ГОСТ. Где наша не пропадала!
         …По утрам я по-прежнему часто слушаю главное радио страны – радио России, где никто из дикторов не позволяет себе сказать «обоими» странами вместо «обеими» или «щас» вместо «сейчас». Это радио ещё продолжает беречь для нас правильную русскую речь, которой лишило нас большинство ультрамодных радиостанций.
         Произошёл парадокс. Парадокс времени, показавшего, что прошлое, казавшееся скучным и рутинным, стоит не только ругать, но во многом необходимо и беречь, что и сделало радио России, сохраняя свои традиции.
         А пена наносного, вроде «он лайн» вместо «сейчас», когда-нибудь обязательно осядет. И нужно не только верить в это, но и помочь. Словом.


ВОЗДУШНО-ДЕСАНТНЫЕ  ВОЙСКА

         Еду с работы в автобусе по маршруту № 64. Медленно пробиваемся сквозь городские пробки. На каждой остановке народу всё прибавляется. Наконец, полная пожилая кондукторша, вдоволь натолкавшись, занимает своё законное место на задней площадке, не в состоянии продвинуться куда-либо. Народ равнодушно внимает её горячим призывам к дальней двери – немедленно рассчитаться за проезд. Впрочем, большинство давно уже рассчиталось, а двоим-троим вновь вошедшим это сделать
затруднительно. Люди пожилые нервничают, отказываясь передать для отметки свои социальные карты, а молодёжь отвлечённо слушает музыку, завесив уши проводами, и никуда не торопится. Всем, кто без наушников, голос кондукторши уже порядком надоел, но на улице Сурикова к её шуму добавляются голоса ещё трёх подвыпивших пассажиров. Мужики, громко переговариваясь, считают мелочь непосредственно под её бдительным оком. Но денег наскребают лишь на два билета. А третий, уступая настойчивости хозяйки салона, пытается предъявить ей удостоверение инвалида чеченской войны. Но кондуктор, рассмотрев документ, настаивает, что к нему положен ещё и проездной билет, и грозит немедленно высадить пассажира, не смотря на потерянные в войне части тела, мотивируя это тем, что на выпивку-то деньги нашлись.
         Автобус, поднявшись тем временем на Покровскую гору, движется уже по улице Шахтёров. А пассажир-то всё ещё не обилечен! И страсти не утихают!..
         Проведя в десятый раз ревизию в своих карманах, мужики находят в них ещё один рубль, чего для расчёта явно недостаточно! Исчерпав все аргументы, не нашедшие отклика в душе кондукторши, один из них неожиданно обращается к автобусу:
         – Пацаны! ВДВ! Дайте десять рублей, кто может.
         Люди оживлённо посмеиваются, а откуда-то из середины автобуса уже передают из рук в руки эту злополучную спасительную  десятку! Следом и с первой площадки движется десятка, но эту пассажиры разворачивают назад, так как первая благополучно достигла цели!
         – Спасибо, пацан! – кричит взывавший о помощи заводила троицы. Издалека отвечают:
         – Девчонка передала, а не пацан.
         – Молодец! Тоже из ВДВ? Ну, молодец!
Народ смеётся:
         – Из ВДВ тебе!..
         – А я вот за таких и воевал, – продолжает делать комплименты мужик. – Эй! Спасибо тебе! Спасибо.
         Видимо, вспомнив и о других «подругах-десантницах», он достаёт телефон и звонит одной из них:
         – Нина, Нин, я это… Мы тут едем: я, Саян, Лёха. К Северному подъезжаем. Любишь меня? Тогда давай, бери 0,5 или лучше 0,7, да огурчиков банку и мчи к нам в Солнечный. Посидим. Поговорим. Как на работе?! Так отпросись! Давай,  0,7 и к нам. Ты же всех знаешь. Ну, ждём. До встречи, Нинок!
         – Тоже, видно, из ВДВ! – заметила моя соседка.
         – Чья-то головная боль они, а не ВДВ, – вздохнула другая.
         Народ, улыбаясь и оглядываясь, потянулся к дверям. Задремавших во время пути не было. Думаю, что и за оставшиеся до высадки десанта минут двадцать пути, тоже никто уже не уснёт!

г. Красноярск, 2009 
































Анна БОДНАРУК               

 Ж Е Л Т О К Р Ы Л А Я   Б А Б О Ч К А         

     За огородами, по пригорку вдоль реки, паслось деревенское стадо.
  Разномастные коровы медленно переходили с места на место, чинно усту-
  пая друг дружке облюбованное место. Овцы степенно, будто бабы на прополке, шли позади коровьего стада, блеяньем оповещая расшалившихся
  ягнят о том, чтобы они не отставали и не убегали далеко. Те, помахивая
  хвостиками и взбрыкивая, спешили следом.
     Дед Евсей, в стоптанных лаптях, шел впереди стада, раздвигая высокую
  траву длинной вишневой палкой. Чуть поодаль плелся Васёк, от скуки сби-
  вая хворостиной розоватые хохолки репейника. Покрикивая на коз, норовивших сигануть в огород или, хотя бы дотянуться до нежной листвы молодых слив, он нет-нет, да и взглянет на запруду, у самой мельницы, где
  уже собиралась ребятня, чтоб поплескаться в прогретой речной воде.
     Опершись на палку, старый пастух засмотрелся на цветущий зверобой.
  С цветка на цветок перелетали земляные осы. В траве стоголосо трещали
  кузнечики. Беленькая бабочка, усевшись на оранжевое блюдце девясила,
  покачивала крылышками и деловито шевелила усиками.
     "Вжикнуть бы её, да так, чтоб с головкой цветка она на сторону
  отлетела... Не-е-ет! Дедушка Евсей рассердится. Он бабочек не велит
  трогать. Вот кузнечиков хоть руками, хоть картузом лови, слова не
  скажет. А бабочек жалеет... Вот и сейчас, уже сколь времени глядит
  на эту глупую капустницу, а чего в ней этакого?.."
     Парнишка подошел поближе к старику и тоже стал рассматривать бабочку. Но мысль о ребятах у запруды занозой засела в голове. Васёк уже
  хотел, было, напомнить дедушке, что пора направить стадо к
  мельнице, где на мелководье коровы забредали по брюхо в воду и, шумно
  дыша, пили воду. Взглянув на старика, осекся. Дедушка глядел на шевелящиеся крылышки, улыбался краешками губ, а из глаз, теряясь в бороде,
  текли слезы.
     "Чудно, - подумал Васек, - глаза плачут, а губы смеются. Может, спросить, отчего так бывает? А вдруг рассердится и не пустит к ребятам,
  искупаться? Вон солнце так и палит. Его бы хоть малюсенькой тучкой
  прикрыло, так не-ет! Наверное, поджарить меня хочет... А все же, почему
  дедушка плачет?.."
     Опомнившись, старый пастух взглянул на подпаска, вздохнул и вытер
  слезы рукавом.
     - Э-эх! Жизнь-жизнь! Пролетела, будто короткий сон! Ну, да чего уж
  теперь...
     - Дедуня, а чего вам больше всего жаль? - сморщив конопатый носик,
  спросил мальчонка.
     - Чего? - переспросил Евсей, поправляя на голове соломенную шляпу. - Много чего жаль. А всего больше желтокрылую бабочку.
     - Тю-у - у! Да этих бабочек считать - не пересчитать! Мамка на них
  сердится. Особенно на этих, капустниц. А тятька и вовсе их в расчет
  не берет. Говорит, что птица, ну хоть какая маленькая, а гнездо себе
  вьет. А эти мотыльки - бестолковые. Вот у пчелки крылышки маленькие,
  а она весь день трудится. Вот бы ей такие крылья! Сколько б она мёду
  собрала...
     - Ты, видать, мёд любишь?
     - Ага! Кто ж его не любит? - сглотнул слюну Васёк.
     - Пчёлы - это хорошо! Только в бабочках есть красота особенная. Я
  вот всю жизнь свою пастушу. И всё из-за неё, из-за желтокрылой бабочки.
     Васёк от удивления открыл рот и приготовился слушать. Но старик
  переступал с ноги на ногу, шевелил палкой в траве и печально вздыхал.
  Мальчик опустил голову и, глядя себе под ноги, терпеливо ждал.
     - Э-э-эх! Да чего теперь? Садись вон. Видишь - коровы легли. Даже
  Фанина коза, Майка, и та за кустом лежит, головой трясет, мошкару отгоняет.
     Старик примял траву, сел и палку, свою верную спутницу, бережно положил рядом с собой. Потревоженный зверобой пустил по ветру легкое
  облачко пыльцы и замер, уставившись золотистыми цветками в бледно-лазоревое небо.
     - Расскажи, дедунь! Ну, о той бабочке, с желтыми крылышками, - неутерпев, попросил парнишка.
     - Мал ты ещё. Поймешь ли? - засомневался Евсей.
     - Пойму, дедунь! Мамка говорит, что я смышлёный...
     - Ну, коли так, слушай... Сиротой я рос. А для сироты пастушество -
  первое дело. До сих пор в ушах звенит голос бабки Лявонихи: "Евсей! По-
  дымайся скорей! Зарю проспишь!" А вставать неохота. Утром росно, а днём
  скучно. Жара. Оводы донимают, мошкара в глаза лезет. А тебе, хоть праздник, хоть буден день - всё едино. До того умаешься, что и не передать.
  Ежели занепогодит, дрожишь на ветру, и пожаловаться некому. Вечером тут
  уж, конечно, покормят, чей черёд подойдет. За стол не садили, не-е-ет.
  Ждешь в сенцах, пока семейство поест, а тебе уже остаток холодных щец
  плеснут. Хлеба ломоть сунут. Будь доволен. Спать я к бабке Лявонихе
  ходил. Она хоть и сварливая, а всё ж, когда-никогда портки залатает,
  да рубаху состирнёт, не побрезгует. И на том спасибо.
     Зимой и того хуже. Ходишь по селу, стучишь в ворота, спрашиваешь:
  "Не надо ли чего сделать?" А в голове одна думка: "Хоть бы обогреться
  пустили..." Ежели кто покормит, то не знаешь как лучше и услужить
  хозяину. За любую работу хватался. Э-э-эх! Силенки были, не то что
  теперь...
     Так вот, я в то время на девок поглядывать стал. Бабка Левониха мне как-то и говорит:
     - Ты, Евсей, по сторонам не глазей. Твое дело пастушье. За скотиной приглядывай, овечек к лесу не подпущай, да чтоб потравы не было али
  ещё какой напасти. А женихаться зимой будешь...
     Мне бы, дураку, послушать её. А я отмахнулся и тут же забыл. Она
  в другой раз про то же говорит. Я хохотнул, хлыст на плечо и за порог.
  Она в третий раз увещевает меня, всё пытается втолковать, что "есть на
  свете девица-раскрасавица. По лугам бабочкой летает, да всё возле молодых пастухов кружит. И так им головы вскружит, что они обо всём на
  свете забывают. Только и то понять надо, что не вольна она в своём
  выборе. Дочь она единственная паука-колдуна. Он в траве, в глубокой
  норе прячется. Минуту поджидает, когда пастух, на девицу глядючи, забудется. А как это случится, он козочку али телка в лес уволочет и
  там, как муху, высушит. И опять в нору. А с пастуха, знамо дело, спрос...
     Слушаю я бабку Лявониху, а про себя думаю: "Вот бы хоть одним глазком увидеть ту красавицу, а уж паучишку-то я изведу..." И с того дня
  не столько за скотиной приглядываю, сколько бабочек высматриваю... Вот
  и накликал беду.
     Как-то раз, только-только солнышко из-за лесу выглянуло, а вокруг
  меня желтокрылая бабочка вьётся. То на цвет, прямо передо мной сядет,
  то на плече моем красуется. Я руку протянул, а она, проказница, прямо
  на ладонь села. Щекотно так. Я ласковые слова говорю, она слушает.
  Потом, уже не пойму как, сорвалось с губ. Любопытно ж, дураку, было. "Знаю
  я, - говорю ей, - кто ты. Но ты меня не бойся, не обижу. Откройся. Я
  только на красоту твою погляжу..."
     - А она и впрямь открылась? - нетерпеливо спросил Васёк.
     Старый пастух только горько вздохнул.
     - Взлетела с ладони, поднялась высоко так и, сложив крылья, упала
  в траву. В тот же миг, на том месте, поднялась девица в ярко-желтом
  платье. Волосы русые золотистым шелком на ветру струятся. А что глаза её, что уста - взор не оторвать. Стою, глаза в неё вперил и, кроме неё, голубушки, ничего боле не вижу.
     Она постояла этак сколько-то времени, потом взмахнула руками и
  побежала. Я за ней. Вот-вот нагоню. Вдруг она остановилась и, глядя
  мне в глаза, спрашивает:
     - Нравлюсь я тебе?
     Я же оробел и слова вымолвить не могу. Чего-то там лопочу непослушным языком. Слова, будто вихрем солому, разметало, что и граблями
  не собрать. А она хохочет и смех у неё заливистый. Я и сам, не знаю отчего,
  расхохотался. Вот так и бегали мы с нею по лужку, пока дождик не
  брызнул. Тогда-то она взмахнула руками, присела в траву и, превратясь
  в бабочку, улетела.
     Э-эх! Вечером всю спину мне плетью исполосовали. Все допытывались: "Кому
  телка сбыл?" Потом нашли того телка. И впрямь, шкура да кости. Всё из
  него высосал паучище проклятый! Простили меня на первый раз. А я
  зарекся: больше на девок глядеть. Да так оно и получилось. Где уж
  там на них глядеть, коли такую красотку увидеть довелось...
     Мало-помалу зарубцевалась спина. Приутихла и обида в душе. Да и то
  надо учесть, что подневольная она. И сам виноват... Чего там всю вину
  на неё валить? Опять только об одном и думаю, чтоб хоть единожды увидеться с нею.
     Осенью уже дело было. Берёзки, что тебе девицы, в нарядах золотого
  кружева. И она... стоит вдалеке, на меня глядит, а подойти не решается.
  Гляжу на неё, а сам думаю: "Не такая уж ты и простая, коли совестишься
  подойти. Ну да ладно. Я не гордый и обиды на тебя не держу. Так и быть,
  подойду".
     А она, будто слышит мои мысли, палец к губам поднесла и рукой на
  стадо показала. Глянул я туда и ахнул. Мужичонка, такой невысокий,
  коренастенький, телка тащит. Тот упирается. Подбежал я к вору и ну его
  хлыстом охаживать. Он на меня с кулаками. А я к себе не подпускаю,
  знай, стегаю его по чём зря. Отступил злодей... Присел в траву и пропал.
  Сколько я потом не искал его - как сквозь землю провалился. Оглянулся
  на то место, где девица стояла, а её нет.
     "Ну, - думаю, - спасла она меня от плетей на сей раз. Не может
  быть, чтоб после себя да ничего не оставила..."
     Пошел я к той берёзе, под которой она стояла, а там и трава не
  примята. "Привиделось мне, что ли?" - спрашиваю себя. Только, глядь,
  в расщелине волосок застрял. Взял я тот волосок, в тряпицу завязал и
  до весны, за пазухой носил.
     - Не уж-то не видался с нею боле? - схватив старика за рукав,
  спросил Васёк.
     - Видался. Только не знаю, чего больше было: радости или хлопот.
  Паучище, проклятущий, не отпускал её от себя, ни на шаг. А она, голубушка, уже и сама ко мне тянуться стала. Чтоб поговорить с нею, я
  вот на какую хитрость пошёл. Привязал старую козу к берёзе. Сам сел
  и жду. Глядь, вьется надо мной желтый мотылёк. "Она!" - думаю. И пошел
  за нею без оглядки, подале оттуда. Пока паучище ненасытный козью
  кровушку сосал, мы маленько с нею поговорили.
     - И что ж она тебе поведала?
     - Да что рассказывать? Больно было видеть слёзы на её глазах. Но
  не враз придумаешь, что делать надо... Бабушка Лявониха уже, к той
  поре, вовсе ослабела. Всё на печи лежала. Один только мякенький творожок и ела. А вот, видать, бабьим своим нутром учуяла неладное...
  Прихожу я вечером, а она подозвала меня и говорит:
     - Вижу, присушила тебя летунья. Исхудал весь, а молчишь... А ты
  не молчи. Поди по дворам. Пущай соберутся мужики с кольями, а там
  и выведи их на поганого паучишку. Ежели сиганёт он в нору, так вы
  его водой, али огнем. Неужто никогда не выливал пауков на лугу?
  То-то же!
     Поблагодарил я бабушку за совет, и спать лёг. Утром пошёл по дворам.
  Сговорился с мужиками, а те вывели дряхлую кобылу в березняк и попрятались за кустами. Ждём... Откуда ни возьмись, мужичок! Глазами зырк-
  зырк! Никого не заметил и враз пауком оборотился. К той кобыле подступает. Она, хоть и хворая, а помирать от поганой твари и ей неохота.
  Захрапела, стала копытами лягать. Видит он, что с наскоку с кобылой
  не совладать, начал вкруг неё паутину плести да всё ей на голову закинуть норовит. В пока он так-то с нею валандался, мужики, спехом-спехом,
  то место окружили. Данила, ныне уже покойный, Прокопа одноглазого дед,
  здоров был мужик! Он колом того паучишку к земле так и пригвоздил.
  А тот рычит! Ей-ей, как собака бешеная!.. Тут мужики подмогнули, а потом уже сожгли тварь поганую.
     Ну вот, управились, и домой пошли. А я при стаде остался. Жду, что
  дальше будет. Глядь, идет ко мне моя голубушка. Головушку склонила, а
  слёзоньки так и льются по белому личику.
     - Радость моя! Освободили мы тебя, чего ж ты так горько плачешь?
     - Молодёшенек ты больно! Не знаешь обо мне ничего! А мне в прошлом
  годе триста лет минуло! И всё при нём я жила... Зимой, в лесу, в дупле спала, а он меж корней затаится, мой сон охраняет. Теперь же, что
  я делать буду? Зима уже холодом дышит...
     - Пойдем к бабке Лявонихе! Будешь печь топить, щи варить, прясть
  да рубахи шить.
     - Что ты, что ты! - взмолилась она. - Не выношу я духу избяного!
  Ты мне из лозы домик сплети. Сеном его устели и на жердочке на чердаке подвесь. Там я перезимую, а летом вместе будем стадо пасти да солнцу красному радоваться...
     Так я и сделал. Плетёный домик духмяной травой устелил и на жёрдочке подвесил. Она и, правда, там всю зиму спала, сложив крылышки.
  А как солнышко землю-матушку обогрело, проснулась. Ох, и весёлым было
  для нас то леточко! Век не забуду!.. Только всё хорошее быстро проходит. По осени я ей сушеными цветами домик устелил. Да вот, не углядел... В самые морозы забралась в тот домик мышь презренная. И от моей голубушки только крылышки остались...
     Как узнал я про ту беду, своими руками подпалил избу бабки Левонихи!
  О-о-ой! Как вспомню - сердце разрывается!.. Бабушку уже, к той поре, на погост снесли. Думал: сгорит в нем все мышиное племя. Э-эх! Дом-то сгорел,
  а в груди горит по сию пору... Да, чего там! Долго скитался по белу
  свету. Но, с годами, потянуло в родную деревню.
     - Дедуня! Неужто ты не нашел кого-нибудь себе по сердцу? Ведь сколько людей перевидал...
     - Бывало, глянется мне девица, уже и о сватах подумывать стану.
  Вдруг, ни с того, ни с сего, услышу Её смех заливистый. Вспомню руки Её,
  волосы шелковые и увянет в глазах моих красота девичья. Да и кому ж
  ровняться с Нею... Так и прожил свой век бобылём. А теперь, чего уже
  об этом думать?.. Ну, засиделись мы тута с тобой. Пора стадо гнать
  на водопой..
     Старик, кряхтя, стал подниматься. А над его седой головой все кружились и кружились белые бабочки. Легкий ветерок шевелил седину, пузырил рубаху на спине. Вдруг Васёк услышал заливистый девичий смех.
     - Она! Моя голубушка! - шёпотом, одними только губами, произнес
  старик. - Придет срок, вместях с тобой полетаем...
     Васёк тихонько, на цыпочках, ушёл следом за коровами. А старик всё
  стоял на пригорке и улыбался.

                18 июля 2002 года.


Рассказ случайной попутчицы

     Старый грузовик кидало из стороны в сторону на ухабах и вымоинах полевой дороги. Урча и постреливая, вёз колхозный трудяга бидоны с молоком в город на маслозавод, а заодно с десяток разновозрастных женщин – свекловодческое звено. За старшую была дородная тётка Матрёна. Женщины надеялись упросить Катерину, ещё недавно жившую в их селе, а теперь перебравшуюся в город, принять их на ночь. А завтра, чуть свет, они намеревались в числе первых попасть на рынок. По воскресным дням на широкую площадь свозили всякий товар, раскладывали на разостланном брезенте длинными рядами.
Для иных женщин важно было если не купить, то хоть вдоволь потешить глаза всякой всячиной. Каждая из них давно таила только ей, и то не до конца осознанную, мечту. Ну, а там уже как сложится.
     Женщины сидели на скамейке возле кабины. Тесные ряды бидонов угрожающе наползали и они, то и дело, отпихивали их ногами от себя. Поправляя туго повязанные платки, осматривали поля соседних колхозов и громко переговаривались.
     Впереди на дороге показалась уже немолодая женщина со старым облупленным чемоданом в одной руке и городской сумочкой под мышкой. Услышав гул приближающегося грузовика, усталая путница оглянулась. Поставила на обочину чемодан и подняла руку. Грузовик, обдав пылью, не снижая скорости, промчался мимо. Сидящие в кузове колхозницы, в два десятка рук, забарабанили по кабине. Машина резко остановилась.
     - Вам чего там не сидится? Счас поскидываю к бесовой матери и пойдёте до города пёхом! – высунувшись из кабины, закричал шофер.
     - Ты гляди-кось, как он заговорил?
     - Уж больно много гонору в тебе, Гришка!
     - Ты, крестничек, не балуй. И нас тут не стращай. Мы и сами можем на тебя страху напустить. Я, вот, кое о каких твоих грешках шепну председателю и тебя, разлюбезный друг, даже мыть энту колымагу не подпустять.
     - Совесть бы поимел! Бабёнка вон уже сколь пути пёхом отмахала, а до станции ещё о-го-го…
     - Тебе, что на себе её везти, или боишься, что твоя таратайка пуп надорвёт?
     И пока одни перекались с шофёром, другие помогли втащить чемодан и залезть женщине в кузов.
     - Ну, хватит воздух языком лопатить! Поехали, Гринька! А то твоя конопатенькая поди заждалась уже тебя…
     Женщины дружно захохотали. Шофёр смачно сплюнул и хлопнул дверкой. Машина тронулась с места. Солнце, умерив свой жар, окрасило легкие тучки и готовилось уйти за лесополосу, уступая ночной прохладе. Вдали показались высокие заводские трубы. Женщины притихли, рассматривая непривычный для сельского жителя пейзаж. Вскоре грузовик подкатил к железным воротам проходной. Свекловодческое звено поспешно покинуло кузов Гришкиной машины. Сунули ему в нагрудный кармашек по рублику, пообещали, как разживутся дать больше и, смущённо улыбаясь, отошли в сторонку. Матрёна продела руку под лямочки своей холщёвой сумки с вышитыми красными маками по полю и васильками по уголкам, пригладила свободной рукой волосы и первой направилась в проулок.
       - Тёть Мотя! А как же та женщина? Мне кажется, что она не здешняя. Сами поглядите: смотрит, оглядывается…
     - Тебе то что?
     - Жа-алко, - смутилась самая младшая из их звена.
     - Всех жалеть – слёз не хватит, - проворчала Матрена Давыдовна и, оглянувшись, спросила: - Эй! Гражданочка! Вы куда, ежели не секрет, путь держите?
     - Мне на станцию. Только поезд в четыре утра. Надо ещё найти местечко, где бы ночь переждать, - с большой долей растерянности ответила случайная попутчица.
     - Станция тут недалеко. Вот, только ночевать там я бы не советовала. Знаете, на здешней станции «шакалов» много. Приглянется кому ваш чемоданчик, тогда беда.
     - Может кто-нибудь на ночь пустит? – неуверенно пролепетала незнакомка.
     - Ну, на это надеяться не приходится. Идите с нами, чай не обидим.
     Женщина подхватила свой облупленный чемодан и, стараясь не отстать, зашагала следом.
     Катерина жила в просторном, ещё не достроенном доме. Увидела с крыльца своих односельчан, выбежала навстречу, расцеловалась с каждой и даже незнакомую женщину чмокнула в щеку.
     - А мы к тебе, Катенька, на постой. Примешь? На перинах валяться, знамо дело, мы не привычные. А вот на соломке, рядницом прикрытой, в самый раз.
     - Соломки у меня нет. Вчерась муженёк сенца целый прицеп привёз. Видите, на нашей улице ещё не город, но уже и не село. Так, серединка на половинку. Свёкор помог Мише пол на чистой половине настелить. Подметёте, сена принесёте, а я тем временем поищу, что бы вам под головы кинуть.
     - Ты, хозяюшка, не тревожься. Хлебушек мы с собой носим. Поужинай с нами за компанию. А Михайло где твой?
     - У него ночная смена сегодня. А я, вот, в ожидании, - указывая на свой живот, смущённо призналась Катя.
     - Видать, скоро уже.
     - Недельки две ещё погуляю. Работы по дому много, а я какая-то неповоротливая стала. Самой себе не рада.
     - Ну-у, зато потом, когда родишь, мухой будешь летать, - дружно захохотали женщины.
     Поужинали, чаю попили и стали сено стелить.
     - Нынче у нас прямо таки Рай! Люблю, когда сеном пахнет. И я с вами лягу. Послушаю, что в нашем селе нового.
     - А что у нас нового? Только и всего, что обещались новый клуб построить. Председатель старается. Он у нас с виду простой, но башковитый мужик.
     - Правильно он говорит: «Человека обуть, одеть надо». Опять же от зимней стужи помочь схорониться, и прокормиться надо. А как же иначе? Божьим духом не проживёшь. Все лето работаешь, чтоб зимой было чего кусать. А что, не так, что ли? Возьмите мою семью. Я на свекле поясницу ломаю, муж на тракторе летом и зимой отдыха не знает. Уборочная начнется, так и ночует в поле. От грохота глохнуть стал. Сестра за телятами ходит. Нянькается с имя, разве что свою титьку им не суёт. Свекровь в колхозном саду полощется. Это ж только кажется, что посадил яблоньку и жди, когда яблочко на голову упадёт. Куда там! Одних только вредителей тьма-тьмущая. Свёкор ни об чём больше думать не может, как об винограде. У него над кроватью полочка прибита, а на ней книги и всё по виноградарству. Дети, понятное дело, в школу ходят. Ну, так теперь такое время, что щи варить, что свиней да кур кормить, всё по науке. Вот и выходит, хоть землю паши, хоть лён чеши, а всю жизнь на брюхо работаешь. Это ж, бабоньки, сколько сил человеческих на жратву уходит! Если вдуматься, ужасть!
     - Верите или нет, но примерно такой разговор третьего дня у меня с моей матушкой вышел, - сказала, молчавшая до поры, незнакомая женщина. – Свекрови моей восемьдесят два исполнилось. В город ехать никак уговорить не могу, а в селе как без огорода обойдёшься. Силёнок уже нет. Я каждый год огород садить приезжаю, в избе выбелю. Муж копать картошку едет да дров на зиму нарубить.
     - Ну и что же сказала мудрая старушка? – нетерпеливо спросила Катерина.
     - О соседке своей рассказывала. На разных улицах они живут, только на задах огороды смыкаются. И я её хорошо помню. Сын её в наше село в школу ходил. Лучше всех в классе задачки решал. О-ох, если б не война, большим человеком стал бы. Она, проклятущая, судьбы людские поломала. Одним словом, как пришло две «похоронки» тётке Тодосье, почтарка сумку свою хрясть об пол и сама пошла в район, на войну проситься. А, вот, тетку Тодосю с того дня будто кто подменил. Грех судить, но до того она была въедлива, ни в горячем, ни в холодном ей не угодишь. Да ещё голосок такой визгливый, что мужики шутили, дескать, мухи дохнут от одного Тодосьиного говора. А свёкор мой так и говорил: «От вяки Тодоси рот в перекосе». Ох, и изводила эта язва муженька своего. А в одночасье, как погибли муж с сыном единственным, так она, странное дело, не плакала, не причитала, как другие бабы, а только про себя так сказала: «Видать закатилось моё солнышко». И с той минуты, не то, что улыбку, слова из уст не выдавила. Работала, как все бабы в те тяжкие годы. Даже, люди рассказывали, соломой крышу на коровнике крыла. И всё молчком.
     Война кончилась, стали люди понемногу в себя приходить. Кто сына женит, кто с внуком возится. У кого гуси, у кого корова, у кого овца в ограде. Она же свою коровку в пол цены продала. Онуфрику. Детей у него целый выводок. Жена крупная такая. А этот недомерок, плотничал. Но, скажу я вам, золотые руки у мужика…
     Ну, значит, продала и продала. Куда ей одной корова? Свинью к Рождеству заколола. Мясо, что продала, что так раздала. Весной бы ей поросеночка взять, а у неё всё лето клеть пустует. Кур, правда, держала. Петухи задиристые у неё были, горластые. Вот, она, не так кур, как петуха любила.
     Потихоньку годочки утекли. Может пятнадцать, а может, все двадцать лет прошло, как тётка Тодося овдовела. Все уже на селе свыклись с этим. Живёт себе человек, работает, упрекнуть не в чем. А что в душе еёной кипит, кому ж ведомо. По-соседски бабы бегали друг к дружке, ежели какая в чём нужда была. Она же сама не ходила по дворам занимать, и к ней ходили. Платок по самые брови повяжет и ходит понурясь.
     Бывает, молчит человек, злость копит. В ней же, будто всё одеревенело. Радости и горести мимо проходили. Ребятишки, что греха таить, ко всем в сад лазили, а к ней и в мыслях не было спроказить. Да и незачем было. Созреют яблоки, тётка Тодося подолами их все за ворота и вынесет. «Берите, - говорит, - люди добрые, кому какое глянется». И опять никому и в голову не приходило чего-то там подумать. Одинокий человек. Для кого ж ей добро копить?
     Правда, была у неё одна причуда. На рассвете, как петух пропоёт, она собирается и за село, в поле идёт. Всё видящие соседки сперва вопросами донимали. Она же им одно твердит: «Солнце встречать хожу». А для какой надобности ноги бить, коли оно, само на небо выкатится? И эту причуду списали на одиночество. Мол, надо же бабе чем-то себя позабавить.
     Вот, однажды, после весеннего паводка, в село пришли гуцулы. Ходили-ходили и на нашу улицу пришли. Женщины, дети хлебца просят. И мужик какой-то с ними. Председатель встретил того мужика, стыдить начал. А тот, не долго думая, говорит:
     - Принимай в колхоз. Пастушить пойду. А нет, так колодцы буду рыть или камень тесать. Одно условие: от детей подальше. Мне и так каждую ночь моя утопшая семья снится.
     - Ладно, - согласился председатель и постучался в Тодосьины ворота. – Тодося Акимовна, прими на постой человека!
     Повернувшись к гуцулу, распорядился:
     - Приходи утречком в контору, там и решим.
     Председатель тронул коня и выехал на дорогу.
     - Постой, мил человек! Чем же я его кормить буду?
     - Что сама есть будешь, то и ему нальешь, - не оборачиваясь, буркнул он и поскакал по своим делам.
     Вошёл тот гуцул в избу, сел на лавку и призадумался. Через какое-то время тётка Тодося вошла. Стала у порога и оглядывается, будто потеряла что-то и найти не может.
     - Да вы не беспокойтесь, хозяюшка. Мне люди добрые хлебца дали и сальце есть. Садитесь, вместе и поужинаем. Вот, разве, что чайком бы кишочки распарить, учтиво обратился к ней постоялец.
     И опять растерянность по лицу хозяйки тенью прошлась. Мужик, видит, что такое дело, уже и не рад, что заговорил. Тодося же ни слова не ответив, вёдра в руки и к колодцу пошла. А тот мужик сидит на лавке и от скуки немудреное убранство в избе разглядывает. Всё вроде бы так и не так. Чугуны под печью зеленью покрылись. Видать их давно огонь не лизал. На столе даже солонки нет. И посуда в шкафчике так запылилась, что какого цвета каемочка понять не возможно.
     «В доме будто никто и не живёт. Ни хлебом печеным, ни щами не пахнет. Чудно право дело. Выйду я на вольный воздух, покурю. Заодно получше пригляжусь, что да как», - подумал гуцул и вышел на крыльцо. Сел на завалинку, сидит, смотрит, и опять раздумья его тревожат. – Огород большой, в общем как у всех в здешних местах. Картошка посажена, кукуруза, подсолнухи. Вот только грядок что-то не видать. Мальвы вдоль плетня, а в загородке для скота лебеда в человеческий рост. У дверей каморы бузина под самую крышу поднялась. Не то, чтобы хозяйка, туда и мыши дорогу забыли. Странно всё-таки. У этой хозяйки ни кошки, ни собаки нет.
Курятник открыт, там тоже пусто. Пойду я лучше к кому ни-будь другому ночевать. А нет, так лучше в стогу ночь пересплю, чем в этом неуютном доме».
     Утром, всё как есть, рассказал председателю. И все бы ничего, да только разговор в конторе достиг бабьих ушей. С той минуты пошла молва летучая гулять по селу. Всё тогда припомнили люди. Каждый человек по своему разумению судил. Были такие, которые жадной тётку Тодосю посчитали. «Она даже куска хлеба с собой в поле не берёт. Никогда с нами обедать не садится. Ляжет себе в сторонке и посапывает. И не в холодке, как все, а на самом солнцепёке». Иные годы ей взялись считать. И опять неладно. Почтарка ей уже лет десять пенсию носит, а как станут бабы на рядки, за нею не угонишься.
     Зачастили любопытные кумушки на Тодосьин двор. То сито вдруг понадобилось, то соли щепотку просят, то мучицы взаймы просят. А потом долго шепчутся, похохатывая, припоминают, как Тодося мечется по избе в поисках того, что у каждой хозяйки лежит под рукой. Соседушки, прослышав всякие небылицы, и вовсе глаз с неё не спускали. Дошептались таки язвы злоязыкие до того, что стали обвинять бедную женщину в колдовстве. Дескать, не ест, не пьёт она, а чужой век живёт. А самые завистливые пустили слух, будто бы тело у неё, как у сорокалетней. «Морщинки разгладились, румянец во всю щёку, прямо невеста и только…»
     И что вы думаете? Влезла таки в душу одна соседка. А Тодося, с дуру, созналась ей.
     - Не ем я. Не принимает пищу моя утроба. На свадьбе у свояченицы выпить и закусить пришлось. Так меня тут же и выполоскало.
     - А чем же ты живёшь? – удивленно выпучила глаза соседка.
     - Бог его знает. Выйду утречком в поле чистое, раскину руки и гляжу солнышку в глаза огненные. И так мне легко, так радостно, прямо как в Раю.
     - Может ты ведьма? – выронила свою догадку соседка.
     Осерчала тут Тодося. Прочь выгнала её со двора. А та, в отместку, и наплела по селу такое, что и в крапивный мешок не соберёшь.  Теперь, куда Тодося не пойдёт, всюду перешёптывание слышит за спиной. Вроде никому ничего худого не сделала, а вот, поди ж ты, не угодила. И так ей всё опротивело, что целую ночь проплакавши, на утро решила утопиться. Чуть свет не в поле пошла, а к мельнице. «Брошусь под колесо, - думает, - и вся недолга».
     Подходит Тодося к мельнице, а там люди какие-то стоят. Сами в белых рубахах до пят, а на головах венки из луговых цветов.
     - Тодося Акимовна, иди к нам. Мы уже семь лет тебя дожидаемся.
     Кладут ей венок на голову, обнимают, как родную. Давно тетка Тодося тёплого слова не слыхала, а тут расчувствовалась, расплакалась и всё, как есть, им рассказала.
     - Не печалься, голубушка! Мы все такие же, как и ты. А называют нас «Дети Солнца».
     Что там дальше было – никто не знает. В село тётка Тодося больше не вернулась.
     - Вот как бабёнке повезло! Это ж сколько денег мы проедаем?! Времени сколько прожигаем стоя у плиты! А ей ничего этого не надо…
     - Глупая ты, Катерина, - покачала головой тётка Матрёна. – Мы ж спервоначалу глазами едим, а потом уже зубами кусаем. Не уж-то ты мимо пройдёшь, чтоб вишенку в рот не кинуть? А спелая шелковица сама в руки просится. Мы, вот, завтра домой воротимся и первым делом щей тарелку нальём. А так, придёшь домой, сядешь в угол и никакой тебе радости.
     - И то правда, бабы! Это ж ни свадьбу сыграть, ни покойника помянуть. Гольная скукотень!
     - Вот, что девчата. Чудес на свете много, только нам и так хорошо. Какими родились на свет Божий, такими достойно до последнего денёчка дожить надо. Всё! Хватит языки полоскать! Скоро полночь. Спать пора, а то зарю проспим…
     Утром тётка Матрёна посмотрела на то место, где незнакомая женщина спать укладывалась, и вздохнула.
     - Наплела тут нам с три короба и, не простившись, укатила. А может, правду сказала? Кто знает… Ну, да всё едино.

                9 июля 2005 г


Рецензия Боднарук А. В.

Читая работу В. Чернышёва "По барабану", уже с первых строчек понимаешь - картину современности писал мастер. Ярко и точно выписан корень зла порочных слоёв общества. Но, что бы избавиться от порока, надо сперва найти его в себе. Главный герой рассказа, не желая потерять посетителей, охотно соглашается с их взглядами на жизнь и, за это соглашательство, получает чаевые. Он даже сам себе не хочет признаться, что даже формальное согласие превращается в лицемерие.   Возьмём для примера строчку "Проститутка-клофелинщица грабит афериста. Выходит: зло наказывает зло". Это прозвучало, как вывод самого автора произведения. К сожалению, зло наказываемое злом, только преумножает зло.
     Время диктует задачи и требует точных и взвешенных решений.
Никаких "решений" в этом произведении не прозвучало. Полная безнадёга с печальным концом. Единственный положительный герой,
учитель Лёвушка - это такой маленький "луч света в темном царстве", что его никто и не заметил. Спрашивается: какую цель ставил перед собой автор? Да, он талантливо описал неприглядную действительность. И только.
Первое, что бы я хотела спросить автора "На галерах" Алексея
Хабарова: на какого уровня читателя рассчитывает автор? Те, кто
употребляют мат "для связки слов", - книгами не интересуются. Те, кто
любит читать и в сюжете неосознанно ищет ответы на свои вопросы,
будут очень разочарованы.
1. Напечатано "непечатное".Чтение превращается в пытку. Главный
герой, человек с высшим образованием и с "тонкой душевной
организацией", опустился до нескончаемой тирады матерных слов.
Употребляет "чё", "щас"...
2. Одно из правил, для пишущего человека, гласит: жестокие сцены
требуют достоверности. Отсюда вопрос: где и каким решением суда
человека, в качестве наказания, отправили на галеру?
3. Жестокость, доводящая до безумия, утяжеляет рассказ. В данном
случае неправдоподобна. Перебор страстей.
4. Сюжет сам по себе не плохой, если бы реальность и грубый вымысел
так бестолково не смешивались.
     Если спросить себя, как читателя: веришь в написанное? Отвечу:
нет, не верю. Галеры, большущие коты...
5. Писатель должен нести в мир доброе, светлое. Быть хотя бы на пол
шага впереди общества. Что же мы видим в произведении? Человек,
достигший того, о чём мечтал, кончает жизнь самоубийством. Тупик. Ни
одна религия в мире не призывает к такому шагу... Писатель, кроме
жизненного материала, должен думать: а чему ты научишь читателя?

     Работы Клары Потопаевой читать приятно, будто разговариваешь с
знакомым человеком. Веришь каждому её слову. Чувствуется, что это
добрая, умная женщина, делится своим жизненным опытом. С таким
человеком можно разговаривать не замечая времени. Желаю ей здоровья и больших творческих успехов.

     Надежда Омелко. "Слово по-русски" читала и про себя отмечала:
всё так, именно так и было. Человечков в радиоприемнике я  тоже искала. И всё, о чём пишет автор - чистая правда. Ловила себя на мысли, наши биографии местами очень похожи, как у всех честных людей.  За "Воздушно-десантные войска" - заслуженная пятёрка.

     В корне не согласна с тем человеком, кто в своей рецензии
написал, будто бы рассказ "Волшебные жемчужины" Владимира Дрозда "тут не в тему", только потому, что автор украинец. Посоветовал "искать местных". Талантливого писателя, а то, что В. Дрозду талант Богом дарован, никак не распределяется по национальной принадлежности. Отсюда вопрос: кто такие "местные"? У каждого сибиряка, если покопаться в его "корнях", то окажется, что он из переселенцев. А хохлов в Сибири - третья часть. Читая "Волшебные жемчужины", веришь каждому слову автора. Это и есть высшее качество произведения. (Если
кому-то непонятно, то в этом не книга виновата, а низкий уровень читающего).
     Мир Сергея Пилипенко в "Шести секундах" состоит не из семи
цветов радуги, а из множества полутонов. Если человек свою летучую
мысль, ещё при этом способен разделить на "полутона", это лучшая
характеристика мастера слова.

     Наталья Неизвестных "Две сказки". Сказки добрые, умные. Побольше бы таких сказок, особенно в наше время.

     Эмилия Клио "Вечеринка". Эта история повторяется из года в год.
Скучная до зевоты. Но правдивая. В этом заслуга автора.


      













Оксана ЧЕРЕПАНОВА


ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ТИМУРА

Небольшой, лохматый пёс развалился прямо на земле, уложив свою голову между лап. Чёрная шерсть с редкими, рыжими подпалинами, спутанным мочалом, вытирает пыль. Отполированная до серебряного блеска, гремучая, стальная цепь, тонким ручейком протекла по голому, вытоптанному двору. Черные, слегка прищуренные глаза внимательно, но лениво следят за происходящим. Но во дворе редко что происходит. Поэтому, даже полёт громкой, поздней, непонятно откуда появившейся, назойливой мухи – событие. Вяло переговариваются между собой, чем-то вечно озабоченные, пёстрые куры. Зоркий петух бдительным часовым ревниво и чуть в сторонке осматривает свой разноцветный гарем. Поздняя осень накрывает мир за забором сизой, туманной дымкой. Но какой-то странный жук ожидания перебирает своими мелкими лапками в душе у пса. Какое-то предчувствие копошится у него в душе. Предчувствия, предчувствия не ясные, но радостные парят в прохладном воздухе. Наверно что-то будет не так, как всегда. И это явно связано с маленькой девочкой, открывшей двери из тёмных сеней и стоящей на невысоком, деревянном крыльце. Её белые, цвета прошлогодней соломы, волосы торчат из-под вязаного голубого берета, тёплая кофточка, расписанная квадратными, розовыми и красными цветами, неплотно облегает худенькие плечи, а коротенькая юбка не прикрывает поцарапанные коленки. Коленки у неё поцарапаны всегда. Даже если никогда не поднимать глаза выше пояса, её можно узнавать по коленям. Это маленькая хозяйка. Сколько он себя помнит, она живёт со своей, вечно занятой матерью у бабки и давно уже заслужила любовь пса. Уважения ещё нет, но любви к ней у него достаточно. Она всегда приятно пахнет земляничным мылом, жареной картошкой и недорогими конфетами, подушечками, которыми нечасто, но всё же делится с ним. Вот и сейчас она стоит,  щуря свои голубые глазёнки с пушистыми, светлыми ресницами и загадочно ему улыбается. Она улыбается псу. Он настораживает уши. Что-то не понятное ему говорит она, непонятное, но очень приятное.
- Ну, вот Тимур, - говорит она, совсем по-взрослому, строго и назидательно, старательно выговаривая слова и заложив руки за спину, сегодня у тебя день рождения! У всех должен быть день рождения, потому что в день рождения дарят подарки. Смотри, Тимур! Тебе нравится, Тимур? – спрашивает она и вытягивает ручки, в которых текут в сером цвете дня, красные и синие лучики света. Две атласные ленточки, украшавшие раньше негустые кудряшки девочки, явно предназначены стать праздничным нарядом лохматого пса. Ему по большому счету все равно, но сам процесс завязывания лент вокруг тонкой, под густой шерстью шеи, доставляет удовольствие. Пес дружелюбно замирает. Теперь он согласен вытерпеть и злую, выдирающую шерсть расческу, приносящую одновременно огорчение и облегчение и терпеливо стоять, уткнувшись в теплые коленки девочки, мокрыми ноздрями втягивая теплый и вкусный запах дома. Но Бог ты мой, что это? Он бы несказанно удивился – если бы умел удивляться. Девочка заходит в дом - и выносит большую, алюминиевую миску наполненную настоящим бабушкиным супом с большой, белой, жирной костью. Всё – теперь он согласен любить её бесконечно. И бесконечно долго согласен терпеть, её большую, деревянную расческу. Теперь он наконец-то понимает, что сегодня воистину великий день, потому  что в придачу к косточке, в миске появляется небольшой кусочек настоящего – вы только представьте – сладко-розового мяса! Он, конечно, понимает что мясо добыто не совсем праведным путём. Конечно, это сделано незаметно от бабушки и матери. Но какая разница – разве такое вкусное мясо может быть неправедным? Нет, он никогда особенно не голодал, его никогда не забывали покормить, но постоянная каша и картошка с чёрствым хлебом, так ему надоели, что он проглатывал еду, запивая тёплой водой -  уже просто не замечая вкуса. А ведь за таким вкусным обедом кажется и ещё что-то следует? Просто не вериться ему в такую удачу. Неужели собачий Бог на небе услышал его жалобный скулёж? Да, услышал…  Тугой карабин очень трудно отстегнуть. Хозяйка громко сопит и от усердия высовывает маленький розовый язычок. Девочка двумя руками, изо всех сил пытается отстегнуть неподдающуюся железку. Пёс только мешает, в нетерпении натягивая гремучую цепь, больно стучащую по открытым ногам и холодящую белые, до синевы тонких вен, руки.
Стой, Тимур стой, - почти со слезами в голосе просит его девочка. Но он радостно путается под ногами, стараясь лизнуть  в нос, в губы, в щёки, и она с трудом уворачивается от мокрого носа и пахнущего съеденным супом языка. Наконец цепь со звоном падает на холодную землю. И он мчится в открытые ворота, развевая, как степными ковылями, своими седыми и рыжими космами. Редко, очень редко теперь его отпускают погулять на улицу. В этот огромный мир, наполненный сотнями приятных и не очень приятных, а порой и просто злых запахов. Мир,  наполненный бесконечной  музыкой жизни, уродливыми рычащими чудовищами, которые пахнут мёртвым бензином и кричат, как стадо взбесившихся коров, мир, полный дружелюбных тонконогих, гладких самок и не очень приветливых, голодных до драк кобелей. Мир, проносящийся перед глазами, как осенний ветер, приносящий холодные дожди. Где каждый миллиметр  земли имеет свой неповторимый запах. Вот, кажется, на что не жалко потратить остаток собачей жизни. И если бы не маленькая хозяйка, почти вприпрыжку бегущая следом, он бы обязательно познакомился со всеми, с кем ещё не был знаком. Но, кажется, в этом мире существует не только собачье счастье, но и чувство собачьего долга. Куда идём? В огромный лес, на берег шипящей, как злобный гусак, речки? Впрочем, это не помешает обследовать окрестности и заглядывать под усохшие лопухи. Только нужно время от времени показываться на глаза своей богине, чтобы показать – не беспокойся, я не бросил тебя, я здесь, - и она потопает в маленьких сандалиях рядом и пригладит растрепанную шерсть на звенящей от гулкого восхищения голове.
Я тебя так люблю, - говорят его спрятанные в густых бровях глаза и хвост, давно бы отвалившийся от восторга, будь он чуточку потоньше.  Может ей поймать полевую юркую мышку? Впрочем, навряд ли ей это нужно, она больше любит сладкие конфеты.
Лес за деревней пустой и влажный. Только слабым шёпотом отзывается под ногами коричневая и жёлтая листва. Исчезли все птицы, не надоедает разная крылатая, подлая мелочь. Давно не слышно ни комаров, ни стрекоз. И  наглые, отъевшиеся к зимнему снегу бурундуки, насмешливым свистом окликают пса, с высоченных почти голых и поэтому каких - то сиротливых осин, на фоне хмурого, плывущего на запад неба.  Развернуться, да и умчаться в деревню, но хозяйка строгим, тоненьким, как крик сойки, голоском постоянно окликает его. Ей наверно не очень уютно оставаться в одиночестве в этом большом, но таком пустынном лесу. Догадывается он, что прогулка эта ради него. Ей-то зачем этот лес? Полосатыми бурундуками она не интересуется. Здесь я, здесь,   - показывает всем видом своим пёс, - не брошу тебя, только вот посмотрю, чья там норка под трухлявым пнём? Земля совсем свежая. Эх, было бы больше времени….
От осенней, холодной тишины становится торжественно  спокойно на душе и у пса, и у хозяйки. Странные мысли приходят порой в головку, умиротворённую шумом светлого ветра. В такое время, почему-то  хочется думать о грустном. Обиды и огорчения тихо плещутся в голове, как вода в речке.  Девочка вспоминает.
     Прошлой зимой в стайке опоросилась свинья Машка. Всех ленивых хряков, живших у бабушки, звали Борьками. Так легче было запоминать. А всех свиней женского пола - Машками. Поросят было не то двенадцать, не то четырнадцать. Сосчитать точно было очень трудно, они постоянно и бестолково перемещались по всему загону на своих крошечных, неправдоподобно игрушечных ножках, розовые и смешные своей бестолковой озабоченностью. Морщили маленькие пятачки, обнюхивая протянутую сквозь затертые доски забора руку с кусочком хлеба. И смешно, и близоруко щурили белёсые глаза с большими бесцветными ресницами. Машка, до этого бывшая наглой и меланхоличной, как-то изменилась. Нет, она не стала показушно любвеобильней или заботливей, но она стала осторожней. Теперь, отойдя от корыта, она не заваливалась небрежно набок, так что трещали доски пола, а сначала осторожно приседала задом и только потом медленно укладывала своё плывущее во все стороны тело на пол. Она явно боялась придавить случайно кого-либо из своих многочисленных отпрысков. Они были по сравнению с ней такими малюсенькими. Неужели через год, через два, они станут такими же огромными и бессмысленными, как сама Машка? Нет, не верится. Но подглядывать за ними можно было только украдкой. Как только бабушка уходила со двора к соседке или в магазин за хлебом. Когда они родились, бабушка не пустила её посмотреть.
- Пулятая, - говорила она, - сглазишь ещё мне тут, - бабушка верила, что не только черноглазые цыганки в цветастых юбках и платках, но и просто люди с большими глазами могут наводить порчу на людей и на новорожденную домашнюю скотину.  Что за слово такое? Понятно, что она под словом «пулятая»  имела в виду глазастая, или лупатая - и от этого было ещё обидней. Ну, просто хотелось расплакаться, но и это навряд ли разжалобило бы непреклонную бабку.  А так хотелось, погладить их маленькие, пока ещё гладенькие, теплые, повизгивающие тельца   ладошками.
Так хочется прижаться, прильнуть и к матери, которая постоянно на работе, к бабке, постоянно хлопочущей по хозяйству. Но от матери очень трудно дождаться ласкового слова. Иногда только, если немного выпьет,  становится доброй и разговорчивой. Да и не любит она лишних слюней. С тех пор как отец ушёл из дома, не очень-то и хватает у неё времени на дочку. Главное  -  чтобы была сыта и тепло одета. А любить…. Где она, та любовь? Одно расстройство для здоровья. Выходила она недавно замуж, в который уж раз, да вот опять разошлась. От бывшего отчима только этот пёсик и остался. Принёс он его домой совсем крошечным щенком. Беспомощного, с трясущейся головкой и испуганными черненькими глазками. Он был таким смешным и одиноким, что чем-то напомнил девочке её саму. И девочка не выпускала его из рук, поила густым, деревенским, коровьим молоком и целовала в мокрый и холодный нос. Отчим хотел назвать его Амуром, для него это было каким то, непонятным для посторонних, воспоминанием. Но прижилось почему-то Тимур. Что-то было в этом имени ласковое, кошачье. Так и слышалось… мур-мур. Но идиллия продолжалась недолго.
 - Хватит, нечего приучать к избе, - решил отчим и переселил, начинающего лохматится разноцветной шерстью щенка в грубо сколоченную деревянную будку во дворе. А через некоторое время и посадил на цепь, громыхающую по проволоке, натянутой вдоль двора. А день, когда щенок появился в доме, девочка запомнила. И записала на обложке голубой школьной тетради. И помнила, как о собственном празднике. В её собственный день рождения, мать обходилась то кульком конфет, то белыми гольфиками, у неё всегда не было времени, то не хватало денег, а ей так хотелось – настоящего - дня рождения. Такого, как в кино. Когда в дом приносят торт, и в гости собирается много друзей. Она так любила дни рождения. Потому что ещё ни разу их не отмечала -  по-настоящему. Так хотелось верить, что это -  самый лучший праздник на земле. В такой день у всех должно быть светло на душе, и все должны улыбаться. И уж если не тебе, то хотя бы этому лохматому добряку должно быть хорошо. Она тяжело, по- взрослому вздыхает, и вытирает слезинку, вот-вот готовую выкатиться из больших глаз.
 - Пошли домой, Тимур… Придёт с работы мама и будет ругаться, пошли, а то устанешь бегать, - тоненьким ручейком журчит голос девочки. И они идут по укатанной тяжелыми машинами дороге, постоянно теряя и находя друг друга глазами. Большая добрая, лохматая дворняга и девочка в голубом вязаном берете. И не понятно, это радостная печаль или печальная радость на душе? Не хочется, ох как не хочется псу снова возвращаться в знакомый до каждого камешка под ногами, двор. Но туда возвращается маленькая хозяйка, а значит -  и ему надо. Куда же он без неё, без своей богини? Он так ей верит. «Ты меня только позови в следующий раз, - думает он, - я с тобой хоть куда, хоть на самый край света, где заходит солнце. Я буду ждать. Можешь снова пристегнуть меня звенящей цепью, только люби меня всегда».          
Где-то далеко на другом конце деревни вяло переругиваются собаки. Может, жалуются на бессмысленно прожитый день? Может просто вылаивают из себя дневную пыль, чтобы ночью лучше спалось? Усталый пёс задумчиво и невнимательно смотрит на верхушки деревьев, виднеющиеся вдали за посеревшими от холодного налёта огородами. Смутные воспоминания тревожат его не обременённую глубокой памятью собачью душу. Он никогда не видел своей матери. Только телом, а не мозгом почему-то  до сих пор ощущает её тёплые и мягкие соски, и шершавый язык. А когда он прикрывает седые, белые веки, то ему видится присевшая на корточки маленькая девочка. С круглыми, разбитыми коленками, светлыми, растрёпанными волосами и большими, и синими, как осенние озёра, глазами.   











Сергей ПИЛИПЕНКО

Жаркое солнце после долгих дождей

Тёплый воздух слегка колышется от не осязаемых дуновений. Легкое марево искажает бесконечную перспективу океана, то поднимая далекий горизонт выше – к небу, то вдавливая его в морскую пучину. Океан – он разный. У самого горизонта он белёсо – голубой из-за огромного расстояния. Чуть ближе – он насыщен плотной синью. Ещё ближе и безмятежный цвет бирюзы -  медленно и почти незаметно меняется изумрудной зеленью тёплой лагуны. И у самого берега он почти бесцветный и его прозрачность нарушается только блестящими, серебряными монетками солнечных бликов, тонущих на жёлтом мелководье….
- А теперь сядь и послушай! Тысячи лет люди передают предания о великом потопе. Я расскажу тебе так, как сам об этом слышал. Рассказывала мне об этом одна очень древняя, мудрая старуха, покрытая глубокими морщинами, как знойная пустыня покрывается барханами, как море покрывается мелкой рябью, от внезапно налетевшего ветра воспоминаний. Ей об этом рассказала её бабка, а её бабушке рассказала – её бабушка. А той в свою очередь…. В общем, если представить каждый прошедший с тех древних времён день – куском верёвки, длинною хотя бы в локоть, то эта верёвка тянулась бы до самого края земли. И свисала бы с него, цепляясь за звёзды и полыхающие в ночных небесах кометы.
Так вот. Когда-то давно на земле жили первые люди, все они были белокожими и темноволосыми. Бог, создатель земли, воды, и неба сотворил их похожими на себя. И в каждого из людей он вложил маленькую частицу своей души. С тех пор каждый человек считал себя немного богом. Но некоторые из людей так поверили в своё божественное начало, что стали считать себя равным ему. Ведь у них, как и у него было две руки, две ноги, столько же - сколько и у бога пальцев и глаз, и они стали считать его просто своим старшим братом, и только. Забыв трепет и почтение - они ему больше не поклонялись. С терпением и спокойствием он ждал, что они одумаются и вспомнят о том - кто дал им жизнь и зажёг солнце их дней. Но его спокойствие они сочли за трусость, и уже открыто стали смеяться и злословить. Сначала шёпотом и за спиной, а потом громко и в лицо. Тогда он решил жестоко проучить неблагодарных созданий своих….
Со всей вселенной он согнал тучи. И поднявшись до небес, разорвал облачную пелену, сильными руками - набухший дождями чёрный, небесный свод. Хлынул бесконечный, холодный ливень. Сначала струйки дождя были тоньше мышиного писка. Тоньше лучика звезды одиноко светящей в ночи. Но шёл день за днём и капли дождя падали уже сплошной стеной, за которой - не было видно не только чёрного неба, но и собственных рук к нему протянутых. Капля струилась за каплей, по каменистым склонам они стекались в грязные ручейки. Ручейки превращались в шумные потоки и становились широкими безумными реками. Громы и молнии озаряли мокрый мир зловещими отблесками. Моря вспучились бешенными, солёными волнами и переполнили бездонные океаны, которые, казалось, невозможно было переполнить и за тысячи лет…. Но это случилось…. Пелена чёрных дождей плотным саваном укутала мир. Почти все люди погибли в бездонных пучинах, в которые превратились цветущие долины, благоухающие сладкими, цветочными ароматами, и были растерзаны злобными морскими чудовищами, плавающими там -  где были жилища людей.
Немногие, случайно оставшиеся в живых, бросив всё, бежали в горы. Вода всё наступала и наступала, злобно и жестоко пожирая скалы и утёсы, устремленные в разгневанные небеса. И люди поднимались выше и выше, пока, наконец, не остановились на самой высокой вершине – самой высокой горы. Вокруг бушевал безбрежный океан, не оставивший больше на земле ни одного незатопленного клочка суши.
Все тучи стекли с небес в воды океана и бесконечные ливни затихли. Люди укрылись в бездонных пещерах. Небо было голубым, бесконечно чистым и на небе засияло горячее солнце. Сначала оно казалось людям добрым и ласковым. Но скоро они поняли – что их мученья не закончились. Небо осталось без туч, и не было солнцу преград. Его безжалостные лучи сжигали всё живое, что оставалось на суше. И не было больше убежища кроме пещеры, потому что не осталось на земле ни трав, ни густой зелени раскидистых деревьев. Люди жили в каменных норах, а в норах их душ жили уныние и страх. И не было силы, которая смогла бы их  выгнать из спасительной тьмы.
Но нет, одна сила была, и имя ей было Голод…. Измученные и истощённые, выбирались они из пещеры, и тут же возвращались назад, обжигаясь о раскалённую поверхность скал. То немногое что взяли они с собой – было потихоньку выпито и медленно съедено. Голодная смерть спокойно и терпеливо смотрела белыми зрачками в их безумные глаза. Но огромное, белое солнце светило над миром и не было ни дня, ни ночи.
А между тем, океан стал медленно отступать. Солнце согревало не только красные скалы, но и воду океанов, и она стала выпариваться и выкипать как влага в медном котле - висящем над жаркими углями. Океан всё дальше и дальше удалялся от пещеры. И наконец, немногие оставшиеся в живых любой ценой решили вырваться из страшного, голодного плена.
Первые двое – мужчина и женщина были самыми безрассудными и они решили: что единственным их спасением может быть всё ещё очень тёплый, но всё равно наполненный глубокой жизнью океан. Там была пища, там было много рыбы, длинные водоросли плели огромные ковры на илистом дне, там была вода, спасающая от смертельного жара – соленая в океане и пресная в устьях молодых рек. Океан всё быстрее и всё дальше уплывал от порога пещеры. Если ещё недавно огромные водовороты перемешивали камни и воды, то теперь на этом месте горячие скалы исходили солёными струями пара. Мужчина и женщина успели быстро добраться до живительного моря. И только их бледная кожа слегка порозовела да выгорели на солнце волосы и стали белыми как выпаренная на солнце соль, когда они, стоя по плечи в воде связывали себе плот и шалаш на плоту - из вырванных с корнем и прибитых к берегу деревьев. Они были первыми спасёнными.
Вторая пара решилась уйти - когда берег был уже достаточно далеко. Они бежали долго, спотыкаясь и падая от усталости, жмурясь и закрывая глаза от нестерпимого солнечного света. И их глаза стали маленькими и узенькими как щелки, а кожа слегка обгорела, приобретя темно – желтый оттенок. Шалаш на плоту стал и их временным домом.
Последние двое решились на уход – когда океан был совсем уже далеко. Путь их был трудным и мучительным. Густые волосы сворачивались от бешеного жара в мелкие кольца, как сворачивается на огне кусок мангровой коры. Ладонями они закрывали глаза, чтобы не ослепнуть от яркого солнца. Кожа их обгорела в пути. Она была черной как дерево, побывавшее в костре. Светлыми остались только ступни, которых не коснулось, высокое солнце, да ладони прикрывавшие глаза. С трудом добрались они до побережья и увидели плот, качающийся на теплых водах океана. Так были спасены и они.
А потом плот был унесён в океан и долго неприкаянный носился по волнам - так как не было у людей ни паруса, ни вёсел. С трудом приходилось добывать им пропитание – рыбу и солёные водоросли, чтобы не умереть с голода. Говорят в ту пору - воды кишели рыбами, но прокормить шестерых взрослых человек на маленьком плоту – нелёгкая задача. Они ели её сырой и жаренной, приготовить её было не трудно, всего лишь нужно было её на время оставить на солнце. Вода испарялась и снова становилась тучами в небесах. Тучи закрывали солнце, жар ослабевал. Почти погибшая надежда, манила их, из – за далекого, как звезды, горизонта. Из под вод - выступала суша. Наконец, через много-много дней, плот пристал к большой земле. Люди решили разойтись в разные стороны, чтобы не встречаться со своим жестокосердным богом, жившим, несомненно, где то недалеко от этой земли и  чтобы не мешать друг другу в поисках скудной пищи.
Люди с жёлто - коричневой кожей и узкими, тёмными глазами, ушли на восток – где жёлтые пески пустынь и огромные жёлтые степи. Он не сможет их там найти. Люди с чёрной кожей – ушли на юг, там ночи чернее, чем самая непроглядная тьма. Он их там не увидит, и не отыщет в ночи. А люди с белой кожей и светлыми волосами ушли на север – там белые и бесконечные снега длиною в недолгую жизнь. Там холодно, и он не станет их преследовать. Так на земле появились люди с разным цветом кожи.
- Интересная теория, - говорю я, переворачиваясь на бок и вглядываясь в закончившего длинную речь брата, - сам придумал, или услышал где? Он отвечает, не поворачивая головы и не отводя глаз от такого близкого и абсолютно недосягаемого горизонта.
- Это вольный перевод местной легенды, вчера один  дедушка просвещал. Да не понял я почти ничего. Так что не обессудь….
- А как ты думаешь, от кого произошла вон та юная, сладкая, Афродита…? – киваю я головой на молоденькую, ослепительной красоты аборигенку, медленно бредущую по вязкому песку пляжа. Он едва заметно поворачивает голову.
- Ни от кого не произошла…. В то время когда наши предки прятались в пещерах – она была русалкой и плескалась в  водах бушующего океана. У неё не земные волосы. Её зубы – это самый отборный жемчуг,  зреющий в коралловых лагунах. Видишь, какого изумрудного цвета у нее глаза? В них до сих пор ещё отражаются волны теплого южного моря….


Ирина НЕНИЛИНА


ЛАЙКИ СТРАЙК

«Я проснулся среди ночи и понял, что всё идёт по плану….»  заиграло у соседей!
Нет, это конечно здорово, но зачем сообщать об этом всему дому? Вот дрянь! Ладно, чёрт с тобой, всё равно уже не усну, а ведь так радовался,  что первый раз за неделю удалось заснуть! Черт, почему я вообще живу в этой квартире, а в этом грёбанном городе? Сейчас осень, и он явно претендует на роль самого скользкого и холодного места на земле. Тут конечно красиво, но вот только пока пытаешься не замёрзнуть, как-то не особо это замечаешь. И куда мне интересно смотрят коммунальщики: 2 одеяла, шерстяные носки и тонна кофе, чтоб заставить себя вылезти сутра из постели, наталкивают меня на мысль, что пора бы и отопление дать. Капец, я им что олигарх? Я разорюсь скоро на покупке этого растворимого напитка. Сейчас 3 часа утра, никогда не думал, что буду настолько ненавидеть творчество гражданской обороны, ладно всё равно не усну. Пойду куплю сигареты. С ними как-то и потеплее, да и ночь быстрее пройдёт.
Lucky strike - определенно это должны быть они. Понимаю, конечно, что сигареты-то эти никудышные, да и найти их довольно проблематично, ну это у каждого свои странности понимаете ли. Лаки страйк - это как винил, как кофе с корицей, как маленькое черное платьице Диор, как Битлз,  как встречать закат, как Париж и любовь. Лаки страйк для меня это штамп, но очень приятный. Это классика жанра, с претензией на стиль. В округе только один паршивый круглосуточный магазин, черт бы побрал этот город! Е-мое откуда в 3 часа ночи в спальном районе в ларьке очередь? Да уж, а я везунчик, я даже выдавил из себя остаток улыбки, при этой мысли. Девушка передо мной сказала пачку лаки страйк старенькой уставшей продавщице, и это заставило меня обратить на неё внимание, подавая деньги она сверкнула жёлтыми ногтями – Боже, какая нелепость!
Ну, наконец-то моя очередь. «Извините, закончились!». Что? Как так? «Девушка перед вами взяла последние». На этот раз улыбнуться я уже не смог.
-Девушка, девушка с жёлтыми ногтями (не, ну я дурак. Кто ещё может кричать такое ночью в вдогонку девушке?). Ну тем не менее она остановилась
-Да?  И как люди могут улыбаться и так хорошо выглядеть посреди ночи?
-Продайте мне их?
-Что?
-Сигареты, я прошу вас. Думаю, смотреть на меня в тот момент было тошно, но она улыбнулась.
Медленно наслаждаясь каждым моментом. И предвкушая, что следующий будет ещё лучше, она распечатала пачку.
-И что же вы мне за неё дадите? Сказала она, засовывая сигарету в улыбающийся рот и медленно прикуривая её спичками – ещё одно клише…
-200 рублей больше у меня просто нет.
-Не пойдёт, - сказала она и втянула едкий дым в лёгкие.
-Тогда что же?
-Я хочу поцелуй.
-Мой поцелуй?
-Ну да, ваш, не с сигаретой же мне целоваться!
Я не особо брезглив, но согласитесь странное то было предложение. Здесь и сейчас вот так просто. И самое главное, зачем ей это? Что такого хорошего это ей даст! Она явно красива, хотя ночью люди очень одинокие создания, поэтому я решил, что возможно днём она поругалась с другом или её отчитал начальник и сейчас она просто хочет забыться, поэтому я быстро выпалил
-Я согласен!
Это так странно. Нет, конечно, всегда есть какие-то знаки, что сейчас последует поцелуй, ну чтоб так в лоб, на продрогшей улице - это было тяжело. Я мялся на месте, а ей это доставляло всё больше удовольствия, она достала вторую сигарету и так же медленно подкурила её, я понял, что она скурит у меня на глазах всю пачку, если я что-нибудь не сделаю, и я поцеловал её. Поцелуи со вкусом дешёвого кофе из автомата, мятного орбита и лаки страйк - они остались для нас навсегда такими.
Часто люди спрашивают меня: «Почему я женился и так счастлив, и почему у меня такие радостные дети?», а я всегда отвечаю им: «Просто однажды я вышел купить сигарет, а купил любовь!»
И им не понять, о чём я. Но странно, после той ночи парень, слушающий гражданскую оборону, куда-то исчез, а город стал явно теплее.



ТРИ У

Мне 23 года. Я обладаю всеми тремя У:
 я успешный, уверенный в себе и упрямый.
Я четко понимаю строение мира, в котором живу,
о вере и религии я никогда не задумываюсь,
но, то, что в мире не бывает чудес, я знаю точно.
 мне кажется, я никогда в них не верил - да я был умным ребёнком!
Осень. Для кого-то это время ярких красок,
 тихой увядающей романтики, время прощания с летом
и последний шанс накопить тепло на долгую зиму.
Но я то знаю, что осень - это время года между летом и зимой, продолжительностью в 92 дня!
Вот я иду домой. Вечер.
«Блеклый свет фонарей приоткрывает темноту улицы», - сказали бы вы,
 но я то знаю, что это всего лишь световые волны,
создаваемые усовершенствованной версией аппарата, который когда-то изобрёл Эдисон.
Заходя в жилое строение, я почувствовал страх -
хм странно, хотя учёные утверждают, что каждый человек
 когда-нибудь испытывал это чувство
 (характеризующееся дрожью, болью в животе и появлением пота) видимо и мне пора.
Посреди ночи я резко проснулся и подошел к окну.
Думаете, вот оно, даже мне нечужда прелесть ночи? НЕ тут-то было.
 Я просто вспомнил, что забыл полить цветы. Может, показалось?
Цветы надо поливать раз в неделю, я поливал их 3, а сегодня 11,
 черт, хорошо хоть как можно раньше вспомнил!
Выходя с утра на работу, я подумал, что лучше пойти пешком.
Но не потому что я люблю гулять по утрам или встречать утренних прохожих
 - я их ненавижу! А потому что сегодняшняя встреча
проходила в дурацком офисном здании, припарковаться
рядом с которым было бы абсолютным чудом! А их, как известно, не бывает.
Поэтому рациональней было пойти пешком, что я и сделал.
Девушка стояла напротив пустой витрины
и уголки её рта дёргались вверх - обычно это называют улыбкой,
она была одета так, что вот-вот подхватит ОРЗ или ещё чего похуже,
 но уж полной нелепостью была алая лента, обвитая вокруг шеи
 и плавно уходящая в волосы, концы которых развивались вместе
 с ней в противоположную сторону от витрины, как будто они спорили
с девушкой в какую же сторону им стоит пойти. Я не хотел с ней говорить,
но прежде чем осознал, я услышал свой голос:
-На что ты смотришь?
-На радугу.
-Что? (не ну точно сумасшедшая какая то)
-Сам...
-Меня зовут Александр Сергеевич и отк
-Саш (ненавижу когда перебивают) – это правда
-Что правда?
-Если кусочек ваты попадает на небо, он становиться облаком.
В тот момент я узнал её: девушка, приходившая ко мне
только в кошмарах и по совместительство лучший друг моего детства.
 Она всё воспринимала как чудо. Наверное, она до сих пор была уверена,
 что её клетчатое платьице - это скопление разноцветных разных
по толщине гусениц, ползающих только по прямой. Вот дура!
А затем моя система мира рухнула, и я увидел в пустой витрине радугу
-Научи меня!
-Чему?
-Любить жизнь и радоваться мелочам
-А ты купишь мне сахарную вату?
-Да!
И она улыбнулась – значит, что-то в её маленькой головке щёлкнуло,
что-то перевернулось в её на первый взгляд незаметной жизни,
что-то в ней стало лучше, просто от того что я сказал да! И от мысли об этом мне стало тепло!


ТРУП

Труп. Опять. Как надоела эта скукотища! Не могут, что ли, люди в этом городе умирать как-нибудь поинтересней, чем от старости? Он прошёл в комнату. Старостью тут и не пахло. Творческий беспорядок, так сказать. На полу валялись выписки из книг: мысли, цитаты, диалоги, лежали краски, незаконченные картины, друг на дружке стояли книги и биографии художников, лежали диски с фильмами. Он посмотрел на них (хм… жаль, что умерла, можно было бы попросить посмотреть) потом взгляд его опустился на неприметный тетрадный листок -  это оказался список.
Так-таак-так:
1. Написать книгу, а лучше не одну +
2. Прыгнуть с парашютом +
3. Сдать МС по плаванью +
4. Устроить свою фотовыставку +
5. Рисовать  +
6. Сделать frontflip  и 3 оборота +
7. Создать свою линию одежды +
8. Научиться танцевать +
9. Написать песню +
10. Посетить концерт Beatles  +
11. Рисовать +
12. Научиться управлять самолётом +
13. Прыгнуть с моста +
14. Посетить 53 страны +
15. Посмотреть все картины постимпрессионистов+
16. Подняться на Эверест+
17. Снять фильм+
18. Усыновить ребёнка+
19. Венчаться в церкви+
20. Выиграть КВН+
21. Влюбиться искренне+
22. Съесть кактус+
23. Купить машину+
24. Научиться её водить+
25. Выучить немецкий+
26. Прочесть Ремарка в оригинале+
27. Посетить цирк du souile+
28. Увидеть чудо научиться кататься на кайт сёрфе+
29. Жить одной в течении месяца+
30. Открыть ресторан+
Дальше шёл ещё очень длинный список, последним пунктом которого было:
Стать счастливой
 Плюса рядом с этим пунктом не было. Да уж весёлая была бабушка, подумал он, но что-то мучило его: последний пункт. Неужели, после всего этого она не стала счастлива? В этот момент начали выносить тело, один из выносивших запнулся, носилки дёрнулись, и белая простыня отодвинулась с её лица. Он посмотрел в него и увидел, что она улыбалась! Тогда он взял карандаш и поставил плюс своей рукой, затем положил список на прежнее место.
Через день этот список опубликовали во всех газетах. И весь мир обсуждал его неделю, как и всё что она делала – то был последний подарок великой женщины, которая всегда удивляла и всегда знала чего хочет, для которой пел пол макартни через 30 лет после распада Beatles, которая прекрасно готовила и покорила этот мир.
-Ну, вот и всё, а теперь спать.
-БАБ, а ты уверенна, что эта женщина ты?
-Ну, конечно, уверенна.
-Но ведь та женщина умерла!
-Понимаешь, они не всё знают и не во всём правы. Она никогда не знала чего хочет и хоть и умела готовить, варила самый худший кофе в этом мире, а ещё она всегда верила в чудо. А теперь спать, спать, спаааать…..
-Баб!
-Ну что ещё?
-Я хочу быть как ты.
-Да будешь, будешь, только завтра, а сейчас спи уже, у меня ещё много дел.




Нина ОЩЕПКОВА


Медведь-меломан


В нашу деревню привезли медведя. Привязанный, он то метался по кругу, то топтался на одном месте, раскачивался справа налево, и тоскливо мотал головой. Иногда становился на задние лапы, тянулся к небу, будто молил высшие силы помочь освободиться от опостыливших цепи и намордника… У многих из собравшихся вокруг него зрителей от жалости сжималось сердце, а его хозяева, два бритоголовых качка, равнодушно чвакали жвачку и ждали клиентов, пожелавших за 50 рублей сфотографироваться чуть не в обнимку с Мишкой… Я тоже стою в толпе зевак, сочувствую несчастному зверенку. Мишка-то еще малец, не старше полугода. Сколько же бед ожидает его в неволе у этих дебилов? Ведь таким «предпринимателям» на живое существо наплевать, главное, срубить побольше бабок. Размышляю так, а сзади женщина, явно обращаясь ко мне, говорит: «А они ведь музыку любят». Вступаю в беседу с соседкой: «Читали рассказ «Медведь-музыкант», кажется, Пришвина?». Отвечает: «Нет. – Сама видела». Смотрю на нее с недоверием, но из дальнейшей беседы понимаю, едва ли эта женщина интересуется творчеством М. Пришвина. Значит, действительно что-то видела сама. Это меня очень заинтересовало, и я с живейшим любопытством попросила рассказать, как это было.
Вот ее рассказ.
Семья наша в пору моего раннего детства жила в Турочакском районе недалеко от села Д. Отец работал лесником. На кордоне было всего несколько заселенных людьми домов. В основном в них жили охотники да те, кто работал в лесничестве. Ни школы, ни медпункта не было, хлеб, спички, соль и кое-что из необходимой хозяйственной мелочи привозили раз в неделю, а за остальным, если потребуется, надо было ехать либо по ухабистому таежному проселку, либо добираться сплавом по Бии.
Мой брат, он на два года старше меня, с четырех лет начал играть на балалайке, а к восьми годам так наигрывал любую мелодию, что заслушаешься, а уж как подгорную начнет, так ноги сами шли в пляс. Где, как и когда он умудрялся учиться, все диву давались, потому что у нас инструмента не было. Пробовал сам соорудить из дощечки, струны насушил из бараньих кишок, да разве это то, что надо. Вот соседи и стали уговаривать отца, что ж, мол, ты скупишься, такую малость парнишке не купишь, талант его губишь. И, наконец, наступил радостный для брата день: на десятилетие ко дню рождения отец дал денег на балалайку!
Назавтра с утра брат собрался в Д. Там магазин большой и, сказывали, есть балалайки. Я увязалась за ним. Отец наказывал идти берегом, но это далеко, долго, днем комарье заест, потому он хотел плыть на лодке и меня брать отказывался: рискованно девочку по воде везти. Но мама уговорила его, молитву, говорит, на дорогу прочитаю, и ничего, сплаваете. Пусть девчонка посмотрит на большой мир и купит себе ленту и гребенку.
Балалайку купили мы такую красивую, блестящую, всю разрисованную цветами, завитушками, что брат чуть не плакал от радости, у него даже руки тряслись, но он все-таки смог тут же у прилавка настроить ее и заиграл «Барыню» да с переборами, с переливами! У продавщицы от такого дива мелочь под прилавок полетела, а женщины, что были в магазине, не могли удержаться, начали притопывать и поигрывать плечами. С улицы ребятишки валом повалили посмотреть на удалого музыканта. Продавец зашикала на них, и брат повел всю ватагу обратно во двор. И, покуда мы шли по деревне, за нами следовала толпа слушателей.
До самого места на лодке мы доплыть не смогли. Путь нам преградил каменистый перекат. На нем вода мелкая, течение быстрое. Потому надо было от деревни до оставленной у берега лодки шагать лесом километра полтора, а может, и больше, кто их мерил? Кончилась деревня, слушатели мало-помалу отстали, и идем мы под звуки какой-то красивой мелодии тихонечко по лесной тропе. Я впереди, брат со своей балалайкой за мной. Вдруг он прекратил играть и тревожно зашептал: «Стой! Тише… Послушай-ка, вроде за нами кто-то идет…». Стоим мы, слушаем, и действительно, справа от дороги кто-то пробирается, трава шуршит, ветки похрустывают. Мы ринулись бежать. И через несколько метров остановились, как вкопанные: на тропе сидит медведь, голову наклоняет то к одному плечу, то к другому и смотрит на нас маленькими темными глазками не зло, а умоляюще. Мы побежали обратно, но медведь опередил нас и вновь преградил дорогу. Что делать? Я уже готова реветь, а брат от отчаяния взял и забренчал на балалайке. Медведь придвинулся к нам. Мы попятились, брат перестал играть. Медведь посидел немного, пождал и начал подниматься, не спуская с нас глаз. Брат снова заиграл и стал помаленьку переступать, продвигаясь к лодке. Так и двигались мы, сопровождаемые медведем до самого берега…
Пока я отвязывала лодку, брат развлекал медведя игрой. А когда мы вскочили в лодку и оттолкнулись от берега, медведь запищал жалобно и побежал за нами. Мы знали, что медведи хорошо плавают, но в глубину без большой надобности не лазят, потому постарались как можно быстрее выплыть на середину реки.
«Вот такой медведь-музыкант», - закончила рассказчица. «Скорее, слушатель, - сказала я. – Сам-то он не играл. Кстати, в рассказе, о котором я упоминала, медведь тоже слушал, как жужжит натянутая, а потом отпущенная лучина… Да, удивителен мир животных и во многом схож с нами, людским, только мы мало о нем знаем».



Пасынок судьбы


 У него все шло наперекосяк. У всех мамы как мамы – у него Хворошиха. Что это такое – Вадька не знал. Но когда ее так называли, сердился, а ребятишки нарочно дразнили: «Хворошиха хворостиной отхворошила Хворостенка». Кидался в драку, да куда! Все сильнее его, и ему же наподдают. Спрашивал у бабушки, что это такое – Хворошиха, она морщилась и отмахивалась, тебе-то, мол, зачем?
А где он живет? У всех дома, а у них избушка на курьих ножках. Она и вправду походила на взъерошенную курицу: крыша ощетинилась бессчетными заплатами и свисающими клочьями толя, сени высились на двух столбах, ну, точно курица на лапах! Крыльца не было, взбирались по наклонной плахе с набитыми на нее поперечинами. С дороги посмотришь – клюв, воткнутый в землю. Заморочка одна. Из-за курьих ножек Вадька даже и не спорил. Чего тут скажешь, раз уж они есть… Когда выходил из дому, старался поскорее отбежать от клюва. А когда надо было войти, оглядывался, нет ли  вокруг людей, которые его могут увидеть да и сказать, о, вот где живет этот парнишка, в избушке на курьих ножках.
В школе тоже одни заморочки. Урок выучит хорошо, но только раскроет рот отвечать, в классе уже хи-хи-хи, гы-гы, пши. Марья Ивановна посмотрит строго на весельчаков, погрозит пальцем, все сядут смирно, ну. Прям пай-мальчики и девочки. Но это до первого Вадькиного слова. А там сплошной хохот. Даже Марья Ивановна отворачивается и едва сдерживает смех. А чего смешного? Ну, есть у Вадьки привычка волнообразно изгибаться всем тонким, длинным туловищем. Со стороны смотреть, так будто мягкая водоросль колышется под водой. Руки тоже хороши. Начнут вымахивать разные фортели. Язык чуть-чуть шепелявит. Ну, и что? Васька – заика вон при каждом слове скоблит ногой, как конь, над ним ведь не смеются…
И играть друзья-товарищи с ним перестали. Гонят в шею. И все почему? Под ногами, говорят, путаешься. А где он путался-то? Всего и было раза два. Первый раз, когда в лапту играли бросился мяч поднимать и угодил поперек дороги тем, кто в «поле» побежал. Получилась куча-мала. И Вадьке же больше всех и досталось, потому как он оказался внизу. Бока намяли так, что его бы и пожалеть надо, но «матка» Колян осердился за то, что «полевые» всю кучу иссалили и пошли забивать. Колян поднял Вадьку за шиворот и сказал:
0т Если гол не поймаешь, нос расквашу.
И показал кулачище. И ведь расквасил бы. Вадька старше его на полгода, но Колян сильнее. В тот раз прошло. Вадька гол не поймал, зато осалил противника. Обрадовался, думал, хвалить станут. Прям там… Почему-то все решили, что осалил Федька. Ладно, хоть нос уцелел.
А как второй раз попал под ноги, так даже вспоминать не хочется, Чуть не утонул тогда.
А случилось это на Щукином озере.
Взрослые парни соорудили трамплин, чтобы удобнее было нырять. Разбежишься, на конец доски прыгнешь, она тебя подбросит вверх, и ты в глубину кувырк! Вот дядя Юра, жених Вадькиной двоюродной сестры, и побежал. А Вадька увидел на досках сухую ветку, прямо посередине, хотел ее быстренько убрать, да не успел: Юра со всего разбегу как поддал его ногой, Вадька кубарем слетел вниз. Юра сбился с бега и кувырнулся вслед за Вадькой. Задел за край доски ногой и сильно ее зашиб. Вадька плавать умел не лучше топора, Юра с зашибленной ногой, оба начали пускать пузыри. Хорошо неподалеку парни купались, вытащили будущих родственников полуживых…
Вадька любит рисовать. Но и тут ему не везет. Уж больно его жудожество необычно: все предметы изображены треугольниками. Нарисует, ярко раскрасит, красота одна! А ему говорят, так не бывает. Однажды этаким манером он изобразил маму, а учитель рисования взял и все треугольники округлил. Из мамы вышла снежная баба. Вадька от обиды чуть не заплакал…
Так и рос Вадька невезучим посмешищем.
Окончив восьмой класс, пошел в ПТУ. Взрослел, парнем становился. И поставил перед собой задачу, стать, как все. Доказать, что он не хуже других. В это время входили в моду наркотики. Он о них знал еще в школе, но не решался попробовать. А в ПТУ бросился в них, как в омут головой. Храбро нюхал, курил. Дурман действовал бодряще. Все у Вадьки стало сбываться. Появились друзья, никто не стал над ним смеяться, он равный среди равных, девочки не обходят. Вот она, настоящая жизнь! Замечательно! Но счастье, как известно недолговечно. Куренья и нюханья вскоре стало недостаточно. Перешел на уколы. Потребовались дозы, шприцы и большие деньги. А где их взять? Хорошо, не у одного его такая проблема. Сговорились вчетвером добыть мани-мани у одного пенсионера. Где-то этот старикан не то служил, не то работал на доходном месте, пенсия у него не то, что у Вадькиной бабушки. Та всю жизнь отмантолила на скотоферме, руки-ноги свело, ночами спать не может, а государство отблагодарило подачкой – на жратву не хватает. А у этого – о-го-го! Пьет, как конь и еще, говорит, на книжку кладет. Ничего, немножко поделиться может. В то число, когда почтальон приносит пенсии, заявилась бравая четверка попозднее вечерком к деду. А тот уже успел нализаться, лежит, ни рукой, ни ногой не колышет. Повезло налетчикам. У такого язык вытащи – не заметит. Начали искать деньги. Перевернули все вверх дном – нигде нет ни копейки. Хотели уж уходить ни с чем, разве что из вещей стоящее прихватить: И тут  заскрипели половицы в сенях. Кто-то шел. Старший парень скомандовал: «Прячься!» А сам прихватил валявшийся возле печки молоток и встал возле двери, прижавшись к стене. Открывается дверь, всовывается старуха – соседка: «Савелич, ты где?  Никак уснул? А чо ж дверь в сени настежь и свет не погасил?! Осторожно ступила с порога в избу, и парень огрел ее молотком по голове. Она упала даже не ойкнула…
Друзья прихватили кое-что из вещей и поспешили унести ноги.
Назавтра все село взбудоражила новость: убили старушку, ограбили пенсионера. Вадька затаился, с минуты на минуты ждал, вот придут и заберут его в СИЗО. Но прошло несколько дней, а из участников ограбления никого не задержали. Парни решили, пронесло. Но невезучий Вадька подвел всех: попал на продаже краденого. Он стоически выдержал первый допрос, никого из соучастников не выдал. Да напрасно радовался, что его геройство спасло остальных. Четверка давно уже была на подозрении милиции, всех взяли. К Вадьке суд был милостив, приговорил всего лишь к году колонии для несовершеннолетних, а вот колония опять послушалась его злую судьбу: домой живым он не вернулся. Привезли Хворошихе сына в гробу с диагнозом – сердечная недостаточность. Да, не выдержало его сердце страшных побоев. О том говорили темные пятна и подтеки по всему телу. И за что судьба – мачеха так невзлюбила Вадьку?



Нотькины завиралки


Нотька Рябчиков и впрямь походил на рябчика: маленький, щупленький, вечно взъерошенный, носик остренький, с боку посмотреть – точь-в-точь клювик. Ходить мерным шагом не умел, то семенил, то подпрыгивал. В его крошечной круглой головке с хохолком на верхушке вечно роились какие-нибудь задумки, одна вздорнее другой. То он воздушный корабль строил, чтобы полететь – не на Марс, не на Юпитер или на Сатурн, а на неведомую планету, где живет маленький Принц. Читать он любил, и однажды встретилась ему чудесная книжечка автора с чудной фамилией не то Экзюпюре, не то Икзупари… Не важно. Главное – Принц. Уж очень он понравился Нотьке, потому что был такой же, как он сам. И с тех пор Нотьку не покидала мечта, когда-нибудь отыскать Принца. Вот вместе-то им было бы здорово! О чем бы они не подумали, все обсудили и сделали бы. А здесь, на Земле, Нотьку никто не понимает, смеются над его мечтами. Даже Миша, его лучший друг. А как он поймет, если по пояс в землю ушел? Крыжистый, плотный, не шагает, а будто вдавливается в землю, вот она его не отпускает. А рассужда-а-ает! Как столетний старик. Выслушав очередную завиралку, усмехнется и начинает внушительно так вдалбливать в Нотькино нутро,
- Дурак ты, Нотька, и балаболки твои дурацкие.
Нотька обижается:
- Э-э! Дурак!.. А ты кто? – Немного подумав, торжественно добавляет – пусть дурак. А ты – сивый мерин.
- Мерин – это хорошо, - соглашается Мишка. – Мерин – скотина пользительная. Он помощник в хозяйстве. А от твоих вывертух – какая польза?
- От моих? – кипятится Нотька. – А вот дострою мопед-вертолет, тогда узнаешь!
Мопед-вертолет с помощью Миши Нотька строит уже вторую неделю. Все детали достали, к месту пристроили, осталось сконструировать пропеллер. Миша хоть и подтрунивает над другом, втайне завидует ему, потому что знает: сам он такую штуковину ни за что не придумает. Мозгов не хватит. Строить может. Молоток, ножовка, рубанок в его руках послушны, как собственные пальцы. Если уж что соорудят, так добротно, прочно и даже изящно. Тот же мопед. Самому-то Нотьке его никогда бы не склепать. Торопыжется, торопыжется, приткнет едва-едва в одном месте, с другого боку начнет что-нибудь, прилаживать, а тут уже все отлетело, лепи заново.
- У-у, торопыга! – ворчит Миша. – Но кто так болт крепит? Дай-ка! – И болт послушно входит в нужное отверстие и прирастает там навек. – Одна мякина в твоей голове, а руки – как крюки.
- Одна мякина?! – загорается Нотька. – А кто это придумал? – бегает он вокруг мопеда-вертолета. – Да ты без меня не знаешь, какая железка зачем нужна!
- Ну, так, - соглашается Миша, - иногда и твой котелок дельную мысль выбулькивает. Но от одной такой мысли до другой целая вечность пройдет. А в промеж их – один дым. За это время можно сто раз на твою планету и обратно слетать.
- Слетай, слетай, - парирует Нотька. – На чем ты без меня-то полетишь?
Мишка молчит. Нотька одержал победу. Замолкает и он. И оба сосредоточенно занимаются каждый своим делом: Миша строгает, пилит, точит, Нотька бегает из угла в угол, что-то бормочет. У него рождаются новые завиралки.
Н. ОЩЕПКОВА.




Евгений АДАМОВИЧ


ТЕПЛЫХ. ТУРНИК
 
«Женька - а есть тут у вас где-нибудь турник?» - дядя Володя, откладывает гитару и поворачивается  ко мне, чуть заметно, играя мышцей. Я морщу лоб и судорожно пытаюсь вспомнить, где и в каком месте я видел последний раз турник. На школьном дворе? Возле седьмого дома? «Только покрепче турник, чтобы не развалился» - говорит дядя Володя - мой самый лучший друг. Мне всего лишь десять лет. Я всего лишь худой и тщедушный, затюканный семьей и школой пацан. Но у меня есть друг. И какой друг!
  Нет, на школьном дворе турник не пойдет - развалится. А тот, что возле седьмого дома, низковат, я на него сам свободно запрыгиваю. Так что придется идти на Можайку. К общагам. В самое логово Кози и Бэры. В позапрошлый раз, проходя через Можайку в школу и наткнувшись на Козю, я как-то умудрился удрать, а вот в прошлый не повезло. Козлик вытряхнул из меня все до последней копейки, а вдогонку еще и по шее дал. Хорошо, что не в глаз. Что бы я маме сказал, поставь мне Козя фонарь под глаз? Да, опасное дело быть десятилетним пацаном. Но делать нечего, возле общежитий на улице Можайского самый лучший в Комсомольском городке турник. И нам придется идти туда. Но чего я боюсь? Я разве забыл? У меня же самый лучший друг в мире. Мой друг - дядя Володя Теплых. «Есть!» - кричу я - "Есть турник - возле общежития! "Возле общежития? - у дяди Володи загораются глаза - "Так это же втройне веселей". Мы мигом собираемся. Да чего там собираться - берем полотенце, ремни для рук, наждачную бумагу. И вперед - покорять общагу. У меня как у застоявшегося коня мандраж - я знаю, что сейчас будет. Я видел это уже много раз. На разных турниках и в разных компаниях. Везде это начинается и заканчивается примерно одинаково.
  Представьте междуобщежитский большой двор. Волейбольная площадка, на которой человек восемь-десять вяло перебрасывают мяч. Теннисный стол с теннисистами. Футбольные ворота с футболистами. Скамейки с девками, щелкающими семечки. Кусты с любителями выпить и поблевать. И сиротливый, сто лет никому на фиг не нужный, заржавелый турник в углу. Пока дядя Володя разогревается, делая прыжки и махи руками, я наждачкой счищаю ржавчину с металлической трубы турника. Все, поле боя готово. Теплых снимает футболку, обнажая крепкий, но не очень впечатляющий торс. Он действительно не производит какого-то особенного впечатления. Не зря на Столбах его зовут Очкариком. Очкарик и есть. Интеллигентное лицо. Узкая кость. Общая худощавость. На нас с ним никто просто не обращает внимания. Даже девки с семечками. Мы никому не интересны. Дядя Володя усмехается, легко подпрыгивает к перекладине и делает для начала стремительный выход силой. Потом переворот вперед и махом назад выходит в стойку на руках. Стоит секунду, вторую, третью, сгибает руки и в полоборота вперед соскакивает с турника: «Хорошая машинка - молодец Женька». Я сияю от счастья и с дичайшим воплем кидаюсь на боковую стойку турника, как Тарзан. Четыре оборота -  это мой личный рекорд. Народ на ближайших площадках заинтересованно оглядывается.
Теплых не спешит. Он артист. А в артистическом искусстве самое главное - это пауза. Медленно подходит. Медленно подхватывается за железяку. Медленно надевает ремни. Медленно раскачивается. Ближайший народ помалу подтягивается в наш угол. Впереди как всегда девки. Парни со скучающим выражением лиц во втором ряду. Дядя Володя начинает делать большие обороты. Раз. Два. Три. Четыре. Пять. Народу все больше и больше. Самые стойкие - футболисты. Но сдаются и они. Тоже подходят к перекладине. Тоже оживленно обсуждают и рвутся в бой. Но в перерывах теплыховских фокусов, я шустро сигаю на перекладину, чтобы никому не дать ее занять. А желающих прибывает. Из общежития выходят любопытные. Подтягиваются местные гимнасты, страждущие побороться за честь родной площадки. Но мне удается первому после Теплыха заскакивать на турник. Потому что во время его выступлений я, как обезьяна. сижу на вертикальной стойке. Народ смеется, обсуждает увиденное и из уважения к залетному артисту меня с перекладины не сгоняет. А поскольку Дядя Володя научил меня делать склепку и выворот, я делаю их без конца, пока мой друг не отдохнет. Так мы сменяем друг друга раза четыре. Теплых творит какие-то чудеса. У него целая программа трюков. И так и эдак. И силой и техникой. И серьезно и смешно. Пронимает всех. Возле турника собирается толпа человек в сто. Из кустов выползают пьянчуги. На горизонте появляются Козя с Бэрой. Они видят меня, и в их глазах немой вопрос : "Кому же мы теперь будем костылять по шее?". В проулок въезжает патрульный "луноход" с ментами. Теплых дает мне условный знак. Мы уступаем арену местным любителям турника и портвейна и ретируемся, пробираясь через толпу взбудораженной молодежи.
Девушки шепчут нам вслед: "Вот он! Вот он! Посмотрите, какой красивый!" Юноши пытаются похлопать Володю по плечу и пожать ему руку. Я на седьмом небе от счастья. Теперь где бы и когда бы ни встретил я Козю с Бэрой, почёт и уважение мне обеспечены. А спортплощадка возле общежитий на улице Можайского теперь надолго станет местом паломничества гимнастов различных возрастов. Пройдет пять лет. Развалятся футбольные ворота. Упадут столбы волейбольной сетки. Сгниют скамейки. Кусты и те поредеют и скукожатся. А турник разрастётся до масштабной трехуровневой конструкции из стали и бетона. И на нем всегда будет людно. И всегда весело. Как людно и весело бывало там, где был Он. Мой друг Дядя Володя Теплых. Как людно и весело было тогда, в Комсомольском городке на улице Можайского. Правда, тогда Теплых ещё не был легендой Столбов. И было ему всего двадцать два года. Ровно в два раза меньше, чем мне сейчас.


БРАТЕЛЛО

Ночь ушла. Пришла рассветная промозглая сырость. Пришла и выгнала меня из безымянной щели в развалах под Вторым столбом. Ночью я почти не спал. Какой-то наглый до безобразия бурундук ходил по моей голове. Сквозь чуткий таёжный сон казалось, что не бурундук это, а стая голодных и злых медведей. Сырость проникла в спальник. Забрала остатки вечернего тепла. Подкралась снизу от камня. Нахлобучила сверху через одежду. В общем, к утру замерз я капитально и на рассвете решил перебраться наверх, к солнцу. На Первый столб. Собрал вещички. Затолкал в ту же щель, где ночевал. И - на Колокол через Соболя.
           Пять утра. Внизу туман. Внизу не видно ни зги. Внизу сырость и холод. Но наверху Первого уже солнце. Наверху уже тепло. Я знаю об этом, и предвкушение этого тепла гонит вверх. Гонит, согревая движением замерзшие за ночь мышцы. Скользковато тут с утра. Тем более в сапогах. Ну, да и фиг с ним. Мы люди не гордые, мы и по скользкому ходим. К теплу бы добраться. Вышел в колокольную щель. Хоп - и я в расклинке. Руки на Коммунаре. Ноги на Пролетарке. Союз колхозников и работниц. Кто придумал такие названия? К теплу, скорее к теплу.
       На выходе из Колокола остановился передохнуть. Посмотрел вниз. А там сплошное молоко тумана. Даже елок не видно. Вдруг услышал слева шорох. Повернулся. По коммунаровской горизонталке кто-то ползет. Кого это ещё кроме меня в такую рань домовой не любит? Смотрю - спускается какой-то парень. Ближе выходит. Мать моя женщина - так это же Вовка. Двоюродный брат. У меня челюсть отпала - брателло, которого я три года не видел. Вылез из щели брат Вовка, тоже удивляется. Вот ведь место встречи какое. Если вы потеряли друг друга, встречайтесь на Колоколе возле Коммунара. "Как дела? Как жизнь? Как тетя Люся? Дядя Миша как? Да нормально все. Три года не виделись". А лет нам с гулькин нос - Вовке двадцать два, а мне и подавно пятнадцать. Три года назад я сопливым мальчонкой был, а Вовка в армию уходил. Про Столбы тогда и речи не было. Я и знать не знал, что брателло на Столбы ходит. Да и он удивился такому явлению. По ходу дела выяснилось, что на Коммунар братка лазил рассвет встречать.  А вообще, тусуется он под Львиными воротами, ниже Алёнки, на Славянах. Хорошо тусуется - компания там у него. И вот тут произошел между нами стандартный для Столбов разговор. Разговор, результатами своими сгубивший не одного начинающего столбиста… В буквальном смысле сгубивший, а не в переносном.
- Женька, ты на Коммунаре был?
- Нет, брат, не дошёл еще.
- А Баламуты ходишь?
- Да, конечно.
- Ну, тогда пошли. Пупсиком. Делай,  как я…
После этих слов брателло, как вьюн, сиганул в Горизонталку. Меня резко кинуло в жар. Как это? Вот так вот без подготовки. Без всёго и на Коммунар? Но брат уже заполз в самый верх щели. Сейчас он скроется за поворотом и будет меня ждать. А я? Я-то что? Я-то куда? Я-то почему и зачем?.. Страха улететь не было. У столбистов таких страхов не бывает. Была неуверенность - смогу ли? Не поверну ли с половины дороги назад? А ещё был какой-то дикий восторг. Я зайду на Коммунар. То, о чём мы с пацанами даже не мечтали. Нашим самым высшим достижением на то время был Уголок на Перьях. А что такое Митра, мы знали только из рассказов. И вот Коммунар… Я еще секунду помедлил и, как в омут головой, как в холодную воду с обрыва, прыгнул в Горизонталку. Прыгнул и пополз. Правая часть тела самовольно вываливалась вниз. Левая клинилась в щели и никак не хотела  отклиниваться. Я упорно полз. И выполз. Вовка стоял возле вертикалок. "Молодец, Женька" - ухмыльнулся провокатор - "Самое трудное позади!…" - и ещё раз ухмыльнулся. По горизонтальной исчезающей площадке мы с братом обошли шершавую громадину Коммунара и добрались до вертикального отлома. Пупсик. Мой восторг только усилился. Было бы место поровнее я, наверное, сплясал танец с саблями. Вовка пошел вверх. Я за ним. Да, на Баламут это место действительно похоже. Хотя, наверное даже попроще. Делов-то - катушка с боковой ручкой…. Шаг. Два. Три. И вот оно свершилось. Я тут. Я на Коммунаре. Танец с саблями. Салют из всех орудий. Оркестр, туш. Шампанское рекой. Кто не понимает, тому поясню - Коммунар это такая столбовская печать в паспорт. Типа прописки. Если ты сам на Коммунар зашёл, то ты наш, ты столбист. Я зашел, и грех было не сплясать танец с саблями. Я и сплясал. От души сплясал… Мы с братом упали на коммунарскую скалу и под ласковыми лучами восходящего солнца принялись обсуждать наши пацанские дела. Вовка собрался жениться. Пришел конец его вольной столбовской жизни.… Окрутила его Наташка со Славян.
Минут через двадцать братка собрался вниз. Я за ним. Держась, в откидку, за боковой отлом, мы начали спускаться к переходу на Горизонталку. Вовка шустро ушел влево и скрылся за скалой. Я подошел к Перекрестку. Справа Рояль. Вверху Пупсики. Слева переход в Ползунок. А внизу.… Внизу на пятьдесят метров нет ничего. Я посмотрел вниз между ног и увидел белый туман где-то далеко-далеко. Более там ничего не было. Не было даже ёлок. Они под туманом остались. А скала, заворачиваясь в отрицаловку, уходила под меня и терялась из вида. И куда там ставить ногу, я просто представить не мог. Попробовал так. Попробовал этак. С левой ноги. С правой. Еще чуть ниже. Еще. Ну, нет там ничего, хоть тресни. Руки начали предательски дрожать. Ноги поползли вниз. Я поднялся наверх. Попрыгал, расслабляясь. Заорал что-то дикое - кураж поймать. И снова вниз. Нету там никакой полочки - хоть ты умри. Хоть из штанов выпрыгни. Было бы зеркало заднего вида - посмотрел бы и слез. А так помирай на Коммунаре!
И не столько от голода с холодом, сколько от стыда. Придут люди часа через три- четыре, снимут. Вот только как я им в глаза смотреть буду, людям этим? Нет, надо пробовать ещё раз….
После третьей попытки, стал я налаживаться к прыжку с Коммунара. Уж больно там заманчиво прыгнуть. Раз, и все проблемы готовы. Но удержали какие-то смутные сомнения. Правильно удержали. Не всякий скалолаз там прыгнет. Попытался ещё раз тем же ходом. Снова ногу потянул вниз. Еще. Еще. Еще. Вдруг чувствую - кто-то меня за эту ногу хватает и тащит вниз со всей дури. Слышу брателловский голос - "Тяни ногу, Женька, не ссы" Тяну через не могу. Хоп, и я на полочке. Пять сантиметров всего не дотягивался. Оказывается, Вовка, меня не дождавшись, тут же вернулся. А мне с перепуга показалось, что я часа полтора там тусовался….
Спустились мы с Коммунара в Каменный Сквер, брат пошел к себе на стоянку, а я на камушек возле березы прилег, отдышаться. И вот тут-то, ребята, меня конкретно затрясло. Ни до, ни во время «подвига», а после. Лежу на спине и всеми конечностями о камень брякаю. И ни солнце меня не греет, ни беломорина, ни ощущение счастья. Лежу - трясусь. Как подумаю, куда и как бы я планировал в случае чего, так все сильнее и сильнее трясти начинает. Вы, наверное, думаете, что после этакой трясучки, я мирно в живой уголок пошпилил, зверье кормить? Плохо же знаете вы столбистов. Оттрясясь, я решил урок закрепить. И еще раз на Коммунар залез. Один и сам. И слез. Сам и один. Причем, в том самом месте на спуске у перекрестка, я явственно ощутил, как какой-то добрый и заботливый "провокатор", по-братски берет меня за ногу и тянет вниз. На пять сантиметров ниже, чем я могу. И шепчет тихонько : «Не ссы, Женька, тяни ногу»… А брата я после этого на скалах не встречал. Женился Вовка на Наташке. И родили они сына. А потом второго. А я больше на Коммунар не ходил. Ходил в другие места. На Столбах очень много мест, куда ходить можно. А много позже ходил и другими ходами. Не на Столбах - по жизни. И всегд,а когда не мог до чего-нибудь дотянуться, вспоминал братское напутствие :
 «Не ссы, Женька, ногу тяни!». И помогало!


      
       Анатолий ФЕРАПОНТОВ

       ДЕСЯТЬ РАЗ КАЛОШЕЙ...

      В счастливые для красноярского ТЮЗа времена, во времена режиссеров Гинкаса и Мочалова, завязалась как-то дружба между одной компанией столбистов-скалолазов и молодой труппой театра. Актеры, москвичи и питерцы в основном, снимали на Столбах свои стрессы, столбисты не пропускали генеральных репетиций и премьер. Совместные вечеринки начинались в театральном буфете и заканчивались в актерском общежитии.
Новый, 1971 год решено было встретить вместе на Столбах, в избушке Сакля. У нашего заводилы, Володи Мазурова, которого мы все звали Беня, был еще и второй план, о котором он до поры умалчивал. Уже в избе, когда натопили печь, и встретили, чокнувшись кружками, читинский Новый год, он объявил, что все скалолазы будут, вообще-то, в полночь на скале Митра, но если гости к ним присоединятся: "Да там ничего опасного", - добавил он. Вызвались идти все девушки, остались почти все мужчины-актеры.
    Следует сказать, что проводники из нас были неплохие: сам Беня, Шурик Губанов, Вася Гладков, Витя Коновалов, да и я - слона бы на Митру затащили. Митра с восточной стороны - невеличка, но зато и неприступна. С запада же - почти отвесная стена метров в 50, но на ней есть трещины и полки, по которым поднимаются столбисты. Нужно перебраться по скале на западную сторону, и тогда оказываешься прямо на стене, близко от вершины. Там есть удобная трещина, которая приводит к несложному ходу Уголок. Наверх - метров семь-восемь. Вниз... Лучше новичку не глядеть. Да ночью и не видно. Шел мокрый снег и дул западный ветер. Оказалось, что вся стена забита, как маслом, плотным, скользким снегом. Чуть поколебавшись, мы полезли: впереди скалолазы, чтоб хоть как-то расчистить снег, позади - актрисы.
     Думаю теперь с запоздалым ужасом: что ж мы делали тогда? Ведь праздник вполне мог обернуться трагедией: мы просто физически не могли страховать, пока девушки лезли по трещине, висели на ней в ожидании. А сами актрисы, - профессия у них, что ли, такая - не позволяет бояться? Взобраться по Уголку удалось, только построив пирамиду: Василий, Шурик, я как самый легкий - наверху. Далее техника проста: Шурик внизу привязывает к веревке очередную восходительницу, а мы с Василием вытягиваем ее наверх. В какой-то момент ветер утих и небо развиднелось. В теплой зимней ночи, под сияющей луной полтора десятка человек выполняли на заснеженной скале бессмысленную и опасную работу. Пока мы поднимали последних девушек на вершину, Беня стал спускать первых на своей веревке в сторону хода Сумасшедший - там невысоко. Да мы бы все и не уместились на маленьком пятачке Митры. Смены года мы так и не заметили, в этот момент кто-то еще не поднялся, а кто-то уже благополучно спустился.
     Единственным актером-мужчиной, решившимся на ночное восхождение, был Саша Кузмичев или Жадный Кузя, как добродушно звали его в театре. Вначале отказывался и он; пара стаканов горячительного сделали, однако, свое дело: Кузя решился поддержать честь мужской половины труппы и теперь лез почетным замыкающим. Поэтому он дольше всех провисел, уцепившись руками за край трещины, перебирая озябшими ногами и подбадривая девушек.
    Учитывая добрых девяносто килограммов Кузиного веса, Шурик вязал узел особо тщательно. Будучи уже привязанным, Кузя повел себя странно: он широко расставил ноги, откинулся от скалы до положения "прямой угол" и стал кричать: "Какая ночь! Какая луна! Тащи, ребята!".      
     Вначале, пока его снизу ещё подталкивал Шурик, мы и впрямь тащили этот вес, но после пришлось туго: обледенелая веревка стала понемногу проскальзывать в руках, и только железные бицепсы Васи Гладкова спасали нас от срыва. Мы ведь и сами упирались ногами в скользкий край площадки, и Шурик стоял внизу без страховки - так бы всей гроздью и улетели. От страха или от избыточного восторга Кузя был совершенно не в себе: он перешел на фальцет и дергался в конвульсиях. Весь обратившись в голос, он потерял слух.
    Шестое чувство Коновалова на подвело, только что он помогал Бене, и вдруг оказался подле нас: "Что, проблемы, ребята?" - и схватился за веревку. Кузьмичев наших страданий и страхов так и не понял. Когда мы, пыхтя, выволокли его на вершину Митры, он взвыл еще пуще: "Какой кайф! Я напишу в Москву друзьям!".
   После, в теплой избе, между тостом и песней, мы устроили ему шутейную столбистскую казнь: десять раз калошей по мягкому месту.
     Актеры-мужчины за те три дня, что мы пробыли на Столбах, не позволили девушкам и пальцем шевельнуть по хозяйству: они видели Митру при дневном свете.
     Вася Гладков в 1977 году погиб в горах.
     Саша Кузьмичев работает в одном из московских театров, снимается в кино.
     Три актрисы-восходительницы - Галя, Лариса и Валя - вышли замуж соответственно за Бурмату, Беню и Шурика, нарожали кучу детей,- у Вали с Шуриком их шестеро, у Бени с Ларисой - пятеро.
    Галя в 1992 году получила звание заслуженной артистки.
    Бурмата в 1995 году - повесился.


Борис ПЕСТРЯКОВ

КАК Я ЗАНИМАЛСЯ  АНТИАЛЬПИНИЗМОМ

Родился я в Игарке, в самую лютую ночную февральскую стужу. Через три дня мама увезла меня в Красноярск, и всю войну мы мотались с ней и бабушкой по большим и малым селам: Нарва, Рыбное, Заозерное… Мать руководила районными продовольственными кустами (не путайте, уважаемый читатель, с кустарниками), баба Феня была маленьким добродушным человечком и, фактически, я был вольным пацаном. Моей стихией были речки, овраги, то есть  очень небольшие отроги Восточного Саяна.
Учился в красноярской школе № 55, что приютилась у Лысой горы, и семь лет моими лучшими «друзьями» были одноствольное ружье 16–го калибра и бутерброд с маслом на целый день. Остальной рацион составляли суслики, дрозды и рябчики. Многократно бывал на Столбах, свободно лазал по скалам, но пространство между «Перьями» мне не давалось.
В 1968 году я закончил Красноярский филиал Новосибирского государственного университета и отбыл служить науке в Донецк. Из Сибири же  я привез себе и первую жену. Она оказалась механиком по электронно-вычислительным машинам, лыжницей и альпинисткой. Два раза в год мы ездили в различные альпинистские лагеря Северного Кавказа, где и начались мои первые горовосхождения. Правда, лучше у меня получались подъемы на канатных дорогах на вершины Чегета и Ала–Тау, а затем спуск на лыжах.
В летних альпинистских лагерях обычно собирались две категории спортсменов: два–три десятка опытных восходителей и одна–другая сотня новичков, в большинстве, девушки. Я всегда жил в спартанских условиях с новичками, а общался с асами от альпинизма.
В те годы я был уже зрелым человеком,  старшим научным сотрудником, имел бороду, как у Капеляна, и пускал дым из трубки. Альпинисты были разными людьми, но все любили застолье, гитару и интрижки с начинающими скалолазками. Вместо снаряжения в альплагерь я привозил коньяк, сало и черный хлеб. А после ночных застолий надо было собираться вместе с новичками в тренировочный поход, нести тяжелый рюкзак с верёвками и глиссировать на кошках по ледниковому языку. В отличие от остальных новичков, у меня была отдельная палатка с чистыми простынями. Как только давался отбой, командиры отрядов заползали в эту палатку и мы «резались» до утра в преферанс. Доверчивые новички подавали различные блюда, далеко слышался хохот и, порой, мат. Некоторые собирались вокруг палатки, старались сидеть тихо, но иногда взрывались хохотом от особо удачного  анекдота.
А утром - снова на скалы. Самым моим значительным достижением стал скальный маршрут на вершину горы Виа–Тау (4200), за что получил значок «Альпинист СССР». Правда, ходили слухи, что находили в турах и  на более значительных вершинах записки с наличием моей фамилии. Так я стал виртуальным «Почетным доктором от альпинизма»…
Судьба до сих пор не отпускает меня от альпинизма. В Донецке я женился на новичке- альпинистке, которая выросла до перворазрядницы. В 1990-96-х годах был полярным менеджером выдающегося русского путешественника Федора Конюхова, с которым мы успешно осуществили экспедиции на вершины планеты «Один к Северному полюсу» и «Один к Южному полюсу». Между этими экспедициями Федор Конюхов поднялся на Эверест… Трижды и я «восходил» на Северный полюс, но только на вертолете…


Виктор ТЕПЛИЦКИЙ


ВАНЕЧКА
 
Ванечка жил на Островной улице. Ее названию значения он придавал мало, знал только, что это окраина дымного города, что последние дома этого невеселого места почти сползли в Качу, как бы нехотя впадавшую в Енисей, что милиция старалась здесь не показываться, а участкового он и в глаза не видел и даже не предполагал, что такой существует. Зато четко знал, в каком доме торгуют спиртом, в каком травой промышляют,  где  «ханку» готовят, а где «дурью» балуют. Время работы своеобразных горячих точек определял по зажженному фонарю, возвышавшемуся на высоком шесте над низенькой «хатой». Покосившиеся деревянные халупки были под стать их хозяевам: обшарпанные, изъеденные временем, непонятно на чем державшиеся, они почему-то напоминали  сгнившие зубы.  Кое-где, правда, виднелись попытки вести огородное дело, но как-то несерьезно и на скорую руку.
Дом Ванечки ничем не отличался от хмурого сообщества хиленьких  развалюх, разве что был меньше других,  да еще чистыми занавесками, единственным, наверное, украшением сверхскромного жилища. Занавески для Ванечки были символом уюта, а уют он любил. Пусть не так чисто в комнатушке с топчаном, засаленной, обгоревшей спиральной плиткой и столом, сколоченным из необтесанных досок, зато гордым вымпелом колышутся застиранные, латаные-перелатаные тряпицы на леске над окошком. Пусть досадно свисает лампочка с низкого потолка, зато возле крохотной печурки, под умывальником, к ведру приставлен веник в рабочем состоянии и самодельный совок. Был здесь и небольшой шкафчик для посуды, и зеркальце в пол-лица, и даже старенький треснутый приемник на батарейках… не было семьи у Ванечки. Потертую лямку нескладной жизни тянул всегда один. Бывало, покрутится возле него одна, другая, да так ничего и не срастется. Последняя,  Людка, полгода голову морочила, а потом – сгинула. Пила она –  ух как лихо, не каждый в их околотке так может, а у Ванечки денег-то раз –  и обчелся. Пенсия у него небольшая, вот и не хватило ей размаху: собрала кой-какие пожитки – и за дверь. Где она теперь, кто знает? Но  это и к лучшему: от частых возлияний сердечко по утрам пошаливать стало. Да и кому инвалид нужен? Ноги плохо слушались Ванечку с самого детства. Ходил, всегда опираясь на две палки, уставал быстро, но никто никогда не видел его хмурым или унылым. Сядет на лавочку свою любимую, худенький, волосенки редкие, лицо доверчивое, глаза серые с горчинкой печали – ну, сама простота из сказки,  и кто бы ни прошел, всем улыбнется, рукой помашет и обязательно головой кивнет, веселый такой –  значит, пенсию получил недавно. Так и сидит, пока Людка в дом не затащит. А утром вздыхает только да на сожительницу поглядывает, чтоб сбегала туда, где лампочка никогда не гаснет. К вечеру опять Ванечка на лавочку, как на пост, и так до тех пор, пока финансы не кончатся. И уже в округе знали, когда можно идти занимать у него денег, а когда подождать надо до очередной «получки». И в нужное время шли и просили, а он давал и о долге не спрашивал. Потому и не обижал убогого, не наглел народ местный, а звал шестидесятилетнего  инвалидушку ласково – Ванечка. Но еще уважали его за руки мастеровые, знали, что и починит, и подправит, и от рюмашки не откажется. Одно время крепко приноровился он к «стеклорезу», но потом поостыл чуток:  здоровье не то уже, да и побаиваться стал – многих на его веку Кондратий хватил, да в дурмане спиртовом режут друг друга мужики и бабы, не жалеют.
Мать  не помнил, отца схоронил рано, с детства по чужим мыкался, да ведь и мир не без добрых людей – дотянул-таки обреченный пенсионер до своего шестого десятка. Дотянул и дело питейное на тормоза пока поставил.
 – Не тянет что-то, – говорит, – мотор отказывает.
       К себе пить пускал, только просил не буянить. И отчего-то (вот уж загадка!) и вправду не буянил народ у него. Разогреются, заспорят, но не больше того. В комнате дым – хоть топор вешай, а Ванечка сидит в уголочке, о своем думает. Многие ему по пьяному делу душу свою раскрывали, плакали. Сидит инвалидушка, слушает внимательно, иногда словечко-другое вставит, а так в основном все молча. Да и чего тут скажешь, когда душа у человека наружу лезет, выворачивается? Ведь утром проснется, вспомнит, зыркнет, но руку не поднимет, уйдет, только дверью хлопнет. Однажды, правда, прилетело Ванечке. Ватага молодцов гуляла неподалеку. Так вот, один из них, остекленевший, то ли укуренный, то ли уколотый, подошел, посмотрел и, ничего не говоря,  хрясь ногой по лицу – ни за что ни про что. Ванечка как сидел на скамейке,  так сразу и рухнул. Парень посмотрел невидящим взглядом на упавшего инвалида и пошел  молча дальше догоняться. Хорошо, что хоть пинать не стал, а то, кроме сломанного носа, еще и ребрам бы досталось.
Следующим утром Матвеев, сосед Ванечкин, этого оболтуса штырем железным от кровати учил почитанию старших. Матвеев-то ушлый – пятнадцать лет лагерей за три  ходки - чуть сопляка по забору не размазал. Пострадавший вступился – жалко.
 - Таких учить надо, – с хрипотцой бурчал защитник, вытирая о штаны содранную (видимо о молодцовские зубы) руку.
– Если кто тронет, мне говори. А пока не займешь треху, а?   
И Ванечка занимал, по обыкновению не ожидая возврата. Не умел, да и не мог, наверно, отказывать просящим.
        А еще любил он сидеть на берегу стрелки двух рек. Узкая, мутная Кача, как бы исподтишка, по-воровски, пристраивалась к степенному Енисею, унося с собой все то, чем могла поживиться, протекая по городу. Енисей по-отцовски принимал непутевую дочь, прощая ей все выкрутасы, и совершенно спокойно, величаво продолжал течь дальше. Было  у Ванечки любимое место среди кустов тальника. Там смастерил он небольшую скамеечку и часто сиживал  на ней. Без газет, без удочки, просто молча смотрел на нескончаемый водный поток, на торчащие из воды ветки, трясущиеся в такт течению, на противоположный близкий берег. Спокойно становилось на душе, и куда-то исчезала, будто  развеивалась порывом сильного ветра, вся труха этой никчемной жизни. Особенно так сидеть, ничего не делая, нравилось ему в начале осени, когда опадает листва и затихают комарики. Тальник щедро одаривал в это время неспокойную речку своим перезревшим золотом. Желтые, сухие лодочки наперегонки летели к Енисею, но не каждая достигала финиша, и Ванечка загадывал на выбранный им лист. Доплывет или нет, застрянет на полпути или все-таки встретится с мощью свободной реки? И всем существом желал, чтобы вырвался ветхий листочек. Желал так, будто на кону стоит вся жизнь его. Потому-то, наверно, и не позволял себе Ванечка пить горькую на берегу. Дома, пожалуйста,  пей, а на реке – святое. Но вот и дома опротивела эта «нарезка», и сердешко шалит, и  похмелье тяжелее переносится,  в общем, все одно к одному – пора ставить точку. И тогда решил он поставить свечку. Как бы новую жизнь начать. А почему именно свечку? – и сам толком не знал.
      Нашел в столе старый алюминиевый крестик, приспособил к веревочке и отправился на своих палочках в ближайшую церковь, благо, была она неподалеку. Поставил, потоптался у икон, пошептал что-то робко и, виновато озираясь, поплелся домой. Но где-то там, внутри, как будто хрустнуло нечто, и через некоторое время Ванечка снова переступил церковный порожек. Теперь уже с интересом и не так смущаясь. Понравилось ему здесь: тепло, пахнет приятно,  все такое необычное, светлое, да и в серую каморку возвращаться не хочется. И еще не раз хаживал Ванечка в это место Божье. Однажды ему здесь продукты дали.  Стоял он недалеко от стола, возле которого что-то красиво пел священник, размахивая кадилом, громко перечисляя чьи-то имена. На столе горели свечи, лежали приношения прихожан: булки, пряники, всевозможное печенье и тому подобное. Так вот, когда священник, закончив службу, ушел,  и работницы храма стали убирать продукты в корзины, одна из них сунула Ванечке хлеб и пакет пряников. Он опешил вначале, потом, сообразив, что это ему, обрадовался несказанно. И даже не в том было дело, что не всегда ел он досыта, а  тут перепало ему немного, нет – главное заключалось в коротком, почти материнском жесте женщины в ситцевом платочке. После этого случая зачастил он в собор да все старался стать поближе к столу этому заветному. И не зря – еще не один раз перепадало ему, когда из рук прихожан, когда из рук работающих в храме.
Соседи зашушукались, посмеиваться стали: в попы, мол, записался. А Ванечка – ничего, ходит, улыбается да все свое крутит. Нравится ему в церкви, особенно пение. Спокойное такое, слушаешь – горечь отступает и что-то такое далекое, родное тянется в этом негромком звучании, будто из детства мосток кто перекинул. Теперь не только занавески веселили Ванечку – иконку приобрел. Простенькую, дешевенькую, на картонке. Поставил на шкафчик свой самодельный и даже молиться пытаться начал. Знал он одну молитовку – « Отче наша», Людка научила. Чаще в слезах пьяных, иногда с тоски похмельной, но частенько, глядя через окошко на небо, читала наизусть она эту самую « Отче нашу». Врезались слова необычные в память инвалида и вот – пригодились. Но особенно было приятно услышать эту же самую молитву на службе. Запели ее вдруг все разом, так и засиял Ванечка. Поворачивается в разные стороны, головой кивает – мол, тоже знаю, даже петь пытается.
« Ванечка, что ты делаешь?!»
« Пою », – и сияет.   
       А ещё сильно  удивился, когда парней да девок в церкви увидал.  Этого он никак не ожидал. Думал, что и не бывает так. По кустам-то летом всякого насмотрелся. Да и дома случалось. Нальют спиртяшки во флакончик и отправят погулять на часок. А тут стоит молодежь – молится! На лица смотреть приятно. И мужиков серьезных заприметил и женщин ненакрашеных. Одним словом – чудно здесь все. Чудно и радостно.  И даже когда толкали и ворчали (и такое случалось), не замечал Ванечка. Стоял, опершись на палочки, слушал да на лица поглядывал. Он даже слова узнал интересные, которых отродясь не слыхивал,  «амвон», например, или « клирос». Но больше всего ему понравилось  «паникадило». Важное такое, объемное. Он и представить себе не мог, что большая церковная люстра может так называться. Паникадило. Такая строгая, серьезная пани.  Как-то замешкался Ванечка после службы и случайно услышал, как одна бабушка другой говорила – в паникадиле, мол, лампочка перегорела. И как только усмотрела? Вернулся домой новый прихожанин, глянул на свою лампу, болтающуюся над столом на огрызке провода, и назвал её  ласково -             « панночка кадило».   
      Примелькался Ванечка на новом месте, узнавать его стали, головой кивнут – поприветствуют. Тетушки  со швабрами и братия, что на паперти промышляет, уже искоса не смотрели. Поняли, что не очередной попрошайка и не конкурент новый объявился, а калека палочками непрочными путь новый нащупывает.
И как-то раз случилось необычное. Был, как здесь называли, чистый четверг. Почему чистый, Ванечка толком не знал, слышал только, что вот-вот Пасха грянет и все идут причащаться. Народу – уйма! Вышел священник. Седенький весь, роста небольшого, бородка аккуратно подстрижена. Встал перед алтарем и начал говорить, обращаясь к прихожанам. Говорил он негромко, но каждое слово будто огнем обжигало, будто сердце превратилось в печь раскаленную, и ворочал там старый батюшка что-то кочергою железною. Всю жизнь Ванечкину никчемную пересказал, ничего не утаил, словно в книгу смотрел какую. И вспомнилось все то, в чем самому себе признаться стыдно. Слезно так стало, и какой-то ком  внутри зашевелился – горький-горький. А потом все двинулись к священнику, понесло туда и Ванечку. Сам не понял, как перед ним оказался, а старичок накрыл его тряпицей с крестиком вышитым и так по-доброму:
– Ну что, каешься, горемыка?
- Каюсь, каюсь, –  и голову еще ниже опустил, палки еле в руках удержал.
       Священник наклонился, руку положил на затылок и прочитал молитвочку   короткую, в которой только и услышал Ванечка  «прощаю и разрешаю». И когда выпрямился –  будто свалился с него груз неподъемный, будто кол, в груди торчащий, выдернули одним движением умелым – так легко стало. И нет больше ни соседей, вечно пьяных, бузящих, ни молодняка шумного, ни хриплого Матвеева, ни самой хибарки покосившейся – ничего этого нет, а только иконка картонная, занавески и слова, от которых жить хочется: « Прощаю и разрешаю».  Только и успел шаг в сторону сделать, не вполне осознав, что произошло, как тут же в общем потоке верующих понесло его дальше, к самому алтарю, к амвону, о котором он только слышал, но подходить ближе не решался. Священник помоложе, в полном церковном облачении, стоял с большой красивой чашей в руках на этом самом амвоне и подходившим к нему людям давал  с ложечки, заботливо вкладывая содержимое в рот каждому. Ванечка уже знал – это Причастие, нечто таинственное и страшное, необъяснимое и уж, конечно, не ему предназначенное. Но его несло прямо к чаше, как сухой лист тальника в лоно Енисея, будто теперь и над ним загадали: доплывет или нет,  а ему, несмотря на страх, так хотелось доплыть.  И доплыл!  Кто-то освободил ему руки, кто-то сложил их на груди крестообразно, кто-то поддержал, чтоб не упал, кто-то подвел к священнику… и как будто что-то обожгло его, не снаружи, а там, внутри, глубоко.  Душа ветхим листом вплыла в спокойные ровные воды, в которых свободно отражалась вся ширь молчащего спокойного неба. Теперь на сером полотне Ванечкиной жизни появился новый мазок свежей, густой краски.
      Ковылял со службы тише обычного, будто с горы спускался, будто нес чашу переполненную, боясь расплескать по дороге. Домой идти не хотелось, потому, минуя постройки и их обитателей, направился сразу к Енисею. Эх, поделиться бы с кем-нибудь пережитым, да с кем тут поделишься? Вот и пошел на место свое любимое –  реке доверять сокровенное.
       А дальше и вовсе чудеса пошли. Ни больше, ни меньше –  устроился Ванечка на работу. Все там же случилось, в церкви. Вернее, около нее. Закончилась служба, он к себе засобирался. Сумку через плечо перевесил и только за ограду вышел, догоняет его мужик. Прилично одетый, выбритый и сразу в оборот:
 – Слушай,  ты сюда давно ходишь?
- Да так. Не то чтобы. Полгодика есть.
- Инвалид?
- Ну да.
- Не работаешь?
- Куда мне.
- Живешь на что?
- Ну, пенсия, там… – Ванечка прищурился, спросил робко, – а дело-то в чем?
- Хочешь поработать?
Такого разворота он, конечно, не ожидал, да и не поверил, но спросил ради приличия:
  – Где? Да и как? Я же, видишь, хромой как бы…
       Но мужик был настроен решительно:
 – Сторожем. Будешь сидеть на вахте в теплой каморке, следить за складом. Задача – если что, давить на кнопку. Одну-единственную кнопку, – он поднял вверх палец и помахал им, будто грозил кому. – Там стол, топчан, плитка, батарея и телефон. Ночь через две. Полторы в месяц. Идет?
      Ванечке показалось, что еще немного и слезы вырвутся из глаз, как ручьи по весне. Да за что же ему такое? А выбритый словно мысли читает:
 – Человека мне нужно, понимаешь, человека. Надежного. Ты вроде верующий. Я тебя здесь несколько раз примечал, приглядывался.  Глаза честные. Одним словом, поверил я тебе. Вот так. Не пьешь? – спросил уже строго. 
- Не-е, – Ванечка замотал головой и похлопал по груди, –  хватит. Мотор шалит.
- Вот тебе визитка. Здесь телефон и адрес. В понедельник в девять жду. Опозданий не терплю. Имя твое как?
- Ванечка, –  но тут же спохватился, –  Иван то есть. Вантеев.  Анатолич, – совсем спутался растерявшийся инвалид.
- Паспорт в порядке?
- Да, да, конечно.
- Ну, тогда Иван Анатольевич, до понедельника, –  и, пожав руку новому работнику, директор ООО «Гарант» Малышев Геннадий Петрович – как было сказано в визитке –  зашагал к  ожидавшему его  автомобилю.
       - Это он лохов ищет, –  прокомментировал Матвеев, когда Ванечка поделился с ним своей радостью. – Замутит и на тебя свесит. Не лезь лучше.
- Да что с меня взять-то, – рассеянно улыбался Ванечка. Мысли его были заняты ожиданием понедельника. –  Смотри-ка, работа, – размышлял он вслух, – ему, Петя, человек нужен. Понимаешь – человек!
       Матвеев только рукой махнул, вышел,  криво ухмыльнувшись.  А человек еще долго сидел и смотрел на звезды в щель между занавесками, и как-то печально смотрел на него Господь с небольшой картонной иконки.
       Работа была несложная. Небольшая каморка сильно походила на Ванечкино жилье. Обещанные стол, стул, топчан, плитка – почти все, как у него. Двери, правда, были две: одна на улицу – тяжелая, железная с глазком, другая на двор, огороженный высоким бетонным забором. На дворе находился склад продукции этого самого ООО, охранять который теперь подвизался Ванечка. Единственное окно сторожевого поста смотрело на ворота склада, освещавшиеся мощным прожектором. В обязанности сторожа входило следить за вверенным ему хранилищем, посторонним дверь не открывать, в случае чего вызывать наряд охраны сигнальной кнопкой. Вахта длилась с восьми вечера до восьми утра. Он принимал опись  и опечатанный склад под свою опеку до прихода сменщика. Все формальные процедуры приема-сдачи-подписи Ванечка выполнял так, будто совершал некое тайнодействие. С собой брал кое-какие газетки и недавно купленный с первого аванса Новый Завет. Бдение на посту давалось легко, да и совершалось оно с крепким чаем, к которому пристрастился новоиспеченный охранник. По ночам он либо читал, либо мастерил что-то, взятое у соседей.
       Весть о новом повороте в жизни инвалида моментально облетела всю округу.  Заходить стали почаще, интересоваться условиями работы, зарплатой. И каждому очень подробно рассказывал Ванечка свою историю принятия на работу.
       Как-то ввалился Матвеев – «под шафе». 
- Привет участникам трудового фронта. Как оно? – и он развязно уселся на табуретку, поигрывая небольшой цепочкой, вытянув ноги, явно демонстрируя свои новые туфли с налипшими кусками грязи.
 - Да, помаленьку, –   чуть помолчав, добавил. –   А ты все режешь её, беленькую?
- А чё нам будет, –  сосед махнул рукой, –  может, размокнешь? А то все на сухую да на сухую. Не тошно? Нет? Ну, смотри, Ванюха, – потом продолжил небрежно. –  Я вообще-то зашел долг отдать. Я, брат, нынче при бабле, –  Матвеев вытащил из кармана несколько смятых купюр, нашел пятьдесят рублей, бросил на стол.   
       Откуда деньги у неработающего соседа Ванечка знал, и потому не хотелось ему брать лежащий перед ним полтинник.
- Петро, возьми обратно – сказал он тихо, стараясь не смотреть на Матвеева, – они тебе нужней, а я получу скоро.
- Брезгуешь что ли? Я не понял. Честным стал, да? – он угрожающе надвинулся на Ванечку. Положил руки на плечи. Ох, тяжело!
- Да причем здесь это, – лепетал, оправдываясь, Ванечка,  –  читал я просто, что вот прощайте долги вашим должникам и …
- А ты у нас теперь грамотный. Продвинутый. Попам сколько платишь? – Матвеев теперь дышал ему прямо в лицо перегаром, в глаза смотрел, не отрываясь.
Не по себе стало от этого взгляда, запаха и тяжести рук:
– Ты не будь дурой, стяни со склада чего-нибудь и на свечку Боженьке, – и вдруг резко рассмеялся. Похлопал по шее уже легко. – Не понтуйся, бабло возьми. Хлеба купишь, коль не пьешь, – повеселевший, поднялся с табуретки, указал на небо, прохрипел:
– Ты такой же, как и я, запомни, Ваня, – и, что-то напевая, вышел, оставив на столе  засаленную купюру.
      Неприятный осадок после посещения соседа держался несколько дней. Но потом как-то все успокоилось, вошло в свою колею. Ведь Ванечка работал! И работал исправно, во всем следуя инструктажу, стараясь не подводить Петровича – так он называл про себя своего начальника, который относился к нему « со вниманием ».
Словечко заветное «человека мне нужно»  глубоко запало в Ванечкину душу,  оттого и старался работать по-человечески, не нарушая устава. Однажды, правда, нарушил – уже ближе к полуночи открыл Матвееву. Тот стучал в дверь и умолял и слезно просил занять двадцатку, иначе умрет от головной боли.
 – Ты один? – спросил Ванечка, держа в руках  переносную телефонную трубку. Чуть помедлив, открыл на свой риск и страх. Матвеев действительно был один, лицо перекошено от боли, глаза влажные. Ванечка протянул деньги и попросил больше никогда сюда не приходить.
 –  Ты пойми, меня ж уволят, если узнают, –  оправдывался он. Сосед клялся и божился и даже крестом осенял себя наскоро, мол, ни ноги его, ни тела здесь больше не будет. Благодарил и плакал.
       Прошло несколько месяцев, как Ванечка устроился на работу. Петрович не обижал – платил всегда вовремя. Были теперь всегда белый хлеб на столе, чай и сахар. Особых происшествий не случалось. Он  действительно ощущал себя листом, плывущим по Енисею, размеренный тон которого наполнял жизнь новым ровным звучанием. Закончились мыканья по извилистой грязной Каче, и благодарил Бога Ванечка и перекрещивался теперь, не смущаясь. Но стало проявляться в нем новое чувство – чувство жалости. Смотрел он на эти опухшие с перепою лица, на синяки под глазами, уродующие женщин, на загубленный водкой, травой и развратом молодняк, на весь мир этот, перевернутый и гниющий на слиянии двух рек –  и саднило сердце его, щемило до появления соленой влаги на глазах шестидесятилетнего  инвалида. Уже не было жалко профуканных лет, горше было слышать шум и ругань непрекращающихся разборок, матюгов, которыми, казалось, был пропитан весь воздух.
       Его по-прежнему называли Ванечкой, но теперь еще считали и немного сдвинутым, продолжая использовать как средство занятия денег, которые никто отдавать и не собирался. Он же принял на себя роль «лоха», выслушивая весьма живописные истории об «обманутых», «кинутых», «обворованных», одним словом, обо всех остро нуждающихся в материальной помощи. В хибарке своей он появлялся редко, а про лавочку и вовсе забыл. Хмурые окна часто встречали и провожали худую фигурку,  ковыляющую на работу, где открыл для себя Ванечка нечто сокровенное – тишину. Особенно нравились ему предрассветные часы, когда выходил из сторожки посмотреть, как появляется из-за спящих крыш робкое солнце.
       В ту ночь – с воскресенья на понедельник –  Ванечка осваивал молитвослов, пытаясь запомнить начальные молитвы. Часа в четыре опустил кипятильник в стакан, достал из пакета три кусочка сахара и ломтик белого хлеба. Расстелил газету, открыл стеклянную банку с чаем и уже приготовился его заварить, как вдруг с улицы послышался какой-то шум и тут же в дверь постучали. Ванечка глянул на тревожную кнопку, выключил кипятильник, доковылял до двери. Смотреть в глазок не стал, спросил только - кто, догадываясь, кого могло принести в такую рань.
       Послышался знакомый хриплый голос:
 – Открой. Это я, Петро. Ленке плохо, лекарство срочно нужно. Займи сороковник.
       На душе сразу стало мутно.
- Да где ты сейчас таблетки-то купишь, – словно школьник, выкручивался Ванечка,  – может, лучше скорую вызвать.
- Ты чё, спятил? Зачем скорая, там же врачи, полюс. Тут рядом аптека круглосуточная. Не тяни. Ленке хреново. Умрет, ты же себя потом казнить будешь.
- Ты один? – все еще тянул сторож, непонятно на что надеясь.
- Ясен перец. Не тяни. Я только возьму, и меня уже нет. Никто не узнает. Ленку пожалей.
- Сейчас. Сейчас, – Ванечка достал из кармана деньги, отсчитал четыре десятки и отодвинул засов. И как только увидел лицо Матвеева, понял, что его обманули.  А тот почти прыгнул в сторожку, по-воровски быстро огляделся, прижал Ванечку к стене. За ним, словно тени, метнулись еще двое и тут же исчезли в проеме двери, ведущей к складу.
- Не надо, Петя, – пытался вырваться инвалид. Но куда ему против крепкого испытанного мужика? Тот держал его цепко, словно паук муху.
 – Слушай, дура, – хрипел он, – мы возьмем немного. Я тебя свяжу, кляп в рот засуну, по роже дам разок. Ты ничего не понял. Ты никого не знаешь. С тебя спросу никакого. На всех потом барахло раскидаем, – и  смотрел в глаза Ванечке, продолжая прижимать его к стене. Страшно смотрел.  А Ванечка еще пытался спасти. Не себя. Его, продукцию предприятия и дорогое «человек нужен», и веру свою неоперившуюся, и иконку картонную, потому что понял мгновенно, если только «да», то потеряет он все.    
 - Не надо, не надо, – умолял он Матвеева. –  Плохо это… Грех, – вырвалось у него.
      Со стороны склада послышался лязг железа. Хватка стала еще сильнее.
- Ну! – лопатки почти буравили стену. – Ментам нас выложишь? Подельником будешь?
- Не буду, – только и успел выдохнуть. В глазах тут же засверкали синие точки –  Матвеев резко ударил Ванечку по лицу. Инвалидушка стукнулся головой о стену, согнулся, закрывшись руками, чувствуя в ладонях соленый привкус. По-детски заслонившись, он не видел, как бывший рецидивист выхватил из кармана выкидной нож. Только и услышал Ванечка щелчок вылетевшего лезвия. Потом удар под ребра. Боль… Еще удар… Охнул и, не разгибаясь,  рухнул на пол.
      Матвеев вытер нож о кофту, висевшую на гвозде, и, не посмотрев на мертвого человека
(знал, что бил наверняка), направился к выходу. И, подходя к двери, не видел он, как бесшумно поднялся Ванечка – легкий-легкий, огляделся, увидал себя скрюченного на полу в луже крови и как-то плавно двинулся вперед.  Матвеев скрылся за дверью, а Ванечка заметил какого-то паренька, стоящего неподалеку от него, очень красивого, с длинными,  до плеч,  волосами, в светлой яркой одежде необычного покроя. Лицо ясное, тихое. Юноша взял его за руку и повел за собой. Они прошли сторожку, и открылось Ванечке небо –  не то сонное, полузвёздное, в тучах, а необыкновенно чистое, голубое-голубое.    



Марина ПЛАВКО

Куда  летят псы Гайаваты
 или два берега красноярской  прозы
(критический очерк по прошлому семинару прозы)

Название проекта  «Два берега», под чьим  названием  вышел сборник прозаических произведений красноярцев, как нельзя лучше отразил и два генеральных направления их творчества. Авторов, чьи рассказы составили  эту книгу, условно можно  разделить на «реалистов» и «символистов».  Наиболее ярким представителем  реалистического направления  выступает  Валерий  Ковалев  с  циклом канских рассказов-зарисовок, перекочевавших из авторского сборника  «Перекаты» в данное издание. К этому  же «берегу» можно отнести  мини-этюды  Анатолия  Василовского, рассказы  Анны  Бондарук, «Путешествие…» Влада  Чернышева, два автобиографичных наброска Эмили Клио, наконец, «От великого до смешного...» Людмилы  Абрамовой.
Лидером здесь, в  этом  лагере, бесспорно, является  Валерий  Ковалёв.  Что же  выделяет его рассказы из всех прочих? Пожалуй,  несомненная достоверность, острота и правда  факта, даже  мелкой детали, которая  делает послевоенное  время  выпуклым, узнаваемым. Не будем  голословны: бабка  Дворачиха  и Митя выживают как умеют, продают грибы да щавель, тайно собирают  зерно на  дороге к элеватору, горожане тихо  «тырят» с родных предприятий, что возможно, по-своему восстанавливая классовую справедливость: «..с лесозавода несли доски и мебель в разобранном виде, хотя официально завод мебель не выпускал, с гидролки – спирт, с текстилки – ткань, накрученную на тело под платье ткачих, с мясокомбината кидали колбасу в мешках через забор, и на барахолке можно было купить хромовую кожу с кожевенного завода….» Автор не осуждает и не восхваляет своих героев, но видно, он им  сочувствует. И сметливому Мите, «вылечившему» свинью сосулькой, и пацанам, пробирающимся между кресел на  индийский фильм, и где-то даже  братьям  Забелиным. Как у  Пушкина, когда «народ безмолвствует», жди бури; у Ковалёва же  - народ был «солидарен» с кумачовыми лозунгами о  важности кино, «верил в  удачу»: авось,   стрелок не попадет, авось,  с гамыры не помрешь или не ослепнешь, «народ веселился», на практике осваивая  достижения  химии, и только  изумлённый парикмахер  Кооль никак не мог взять в толк модное  бритоголовое поветрие.
Справедливости ради следует отметить, что и у Л. Абрамовой   этой правды  деталей, остроумно и со вкусом выписанных,    вполне достаточно, например:
«Нельзя сказать, чтобы все так уж убивались по безвременно ушедшему, просто принято было плакать, вот и причитали до тех пор, пока одна старушка смиренно не произнесла: «На все воля Божья. Бог дал, Бог взял». Народ с облегчением вздохнул, свалив всю ответственность на Бога, и начал расходиться, тем более, что скоро должны были дать воду для полива огородов, и забота об урожае была важнее…»
Или ещё: «…Бабки сделали с усопшим все, что полагалось в этом скорбном случае, и он, нарядный и красивый с медалями на пиджаке пролежал в родном доме ночь, чтобы душа его услышала все добрые слова и с облегчением отметила: «Не зря жил!». Великолепны и строки автора, ведущие к  завершению: «Солдатика напоили до безобразия, напились сами, откуда-то взялся баян. Затянули про лучину, окрепли на «рябине», размахивая сжатым кулаком, грозя побежденному врагу, с чувством прокричали «Артиллеристы, Сталин дал приказ…». Вспомнив славного фронтовика, спели его любимую «Горит свечи огарочек»,  поплакали, что недожил, недолюбил, деток не вырастил, поматерились на эту жизнь, на войну, на баб, которые звали домой и портили душевный вечер…»   
Но! Если Ковалёв на своих героев смотрит несколько отстраненно, а чаще -  с  некоторой  доброй усмешкой,  Людмила  Абрамова  или скатывается   в протокольное – «С пьянством связано много грустных и смешных историй» или впадает в пафос публицистики: «Так  жить нельзя!». Может, и нельзя, но ведь жили же, выживали, судя по  Ковалёву, целыми городами и поселками, мало того, ещё и  сейчас  живут! От  одного этого заявления, кстати, не  особо подготовленного предыдущим  контекстом,  ведь не изменится, или уж ТАК надо это сказать, чтоб  стало ясно, действительно, НЕЛЬЗЯ!
В  плане языка рассказ  «От великого до смешного…» где-то даже интереснее, но композиция  лаконично честных зарисовок  Ковалева несомненно выигрышней, чем долгое, почти на страницу введение читателя в курс воспоминаний Людмилы Абрамовой. Кстати, именно лапидарность сюжетов, видимо, и заставила  Валерия  Ковалева ранее объединить рассказы в    автобиографический цикл «Перекаты».
Что до других «поборников реализма», их произведения смотрятся несколько бледнее, хотя и изобилуют отдельными находками.   Опять обратимся к авторским  текстам.
«Кукушка» и  «Три Василя» Анны Бондарук,  безусловно, вещи добротные, сделанные в  хорошем смысле  этого слова, язык  героев  сочен и характерен: «Кукушка, по-нашему зозуля, птица не простая. Кого за какой работой «закукует», так тому и летовать»; «Вот уж соврет, не сморгнет!», «Без рубахи стоял, без   порток, в одних галошах на босу ногу. Уж я её и так, и наперекосяк  словами стегал. А она сидит себе на ветке турецкой акации, смирная такая,   слушает» - в рассказе  «Кукушка». То же и  про  трёх Василей – «Немчуру щипали. Оно и видно. У бабы Кати, на стене, меж окон, портрет Василия. Вся грудь в орденах и медалях, сам улыбается, а глаза чисто буравчики, насквозь прошивают». Композиционно тоже всё вроде бы выстроено, нет длиннот в первом произведении, второй  - «в рамочке» повествования  главного рассказчика. Но маленький пунктик всё же бросается в глаза: рассказики претендуют  на большее, чем просто воспоминания, они касаются  неких тонких материй – примет про кукушку, заговорённости от смерти.  Это придаёт  неповторимый аромат прозе, но и накладывает определённые  оковы  полусказочного жанра: в сказке  всегда есть герои, и самое главное, Добро должно победить Зло. Увы! Непонятно, за что так насмехается кукушка над персонажами, становясь чуть ли не их горевестницей? Да и с Василями не всё гладко, что  там напророчила им старушка, к добру ли к худу? А судьба которого из Василей ближе автору или хотя бы главнее? Налицо явный  провал в  сюжетной канве. Не берусь судить однозначно, почему так  вышло, но, скорее всего, причина в строгом следовании личным воспоминаниям  автора, боязнь отступить от них – в ущерб художественной ценности рассказа.
«Из рассказов медсестры…» Анатолия  Василовского  напрашивается, к сожалению, лишь один печальный вывод: ни уму, ни сердцу. Почему краткость не стала сестрой таланту? Наверное, дело в слишком сухой констатации фактов и событий. Ни одного «говорящего» определения или «жгущего» глагола, автор нем, как партизан: «пошла, ушла, говорит, испугалась, ввели глюкозу» - сухие записи из журнала мед. назначений, самые  яркие – «жмурик», «кровища». Равнодушный врач! Пусть медсестра… Что может быть страшнее? Только равнодушный автор.
Нечёткостью  авторской позиции грешат и рассказы  Эмили Клио. Безусловно, «Дружба» вызывает у правоверных историков  ностальгические ассоциации.  А за  этот абзац: «Не знаю, какая сволочь отобрала   у историков нашу историческую реликвию с витыми чугунными подперильниками на лестнице и фигурой вождя мирового пролетариата в вестибюле, возле которой всегда курила, стряхивая пепел в бумажный кулёчек незабвенная Галина Петровна Шатрова. Не пожалела бы я плётки тому, кто выслал наш истфак в Тьмутаракань гламурной Взлётки» - я бы автору точно выдала какой-нибудь грант  дабы возглавил восстановление  статус-кво. Но вот соли или жемчужного сюжетного зерна в сем этюде маловато для настоящей прозы.  «Запах пионов» выглядит гораздо интереснее в силу очарования  светлой грусти, контраста молодости и зрелости,  неприкаянности и обретения покоя, недовлюблённости  и банальной мозоли на пятке героини. Всё это и многие другие детали дались автору с изящной лёгкостью. Правда, слово «шёл» и однокоренные-производные из него на  одной странице встречается аж 6 раз, но… это уже придирки не в меру ретивого критика.
Наконец, аллюзия на знаменитый уже «Остров». Обычно для того, чтобы отвести  обвинения в явном плагиате, авторы поступают очень просто: ставят цитату из соответствующего произведения, что и хотелось  бы посоветовать  Владиславу Чернышову. Так как оригинальность сюжета и узнаваемость одного из главных персонажей – заслуга не  нашего автора, то  перейдём прямо к его собственным «баранам», то есть  персонажам доморощенным – Михаилу  Семеновичу, Евлампичу и … эпизодам.
Евлампич автору, безусловно, удался, у него колоритная внешность, непростой характер:  этакая мужицкая справность, недоверие к  столичным: «что-то не то в ём чувствуется», но вот  постройки  во дворе почему-то покосились. Речь Евлампича  запоминается: «гребсти», «подтягывай», «пенжер», «зыркнет». А  уж его рассказ про лечение  бабки Анисихи и вообще – поэзия. В общем, автору всё больше и больше хочется верить. Причём впечатление о лодочнике у нас уже сложилось само собой, из  штришков, деталей. Но автору  зачем-то ещё потребовалось  разжёвывать очевидное: «Несмотря на то, что в поведении деда чувствовалась порой какая-то грубость, нелюдимость, суровость, все же от него шла какая-то теплота, с ним было уютно. Он
вызывал чувство надежности и защищенности. Было в нем что-то колоритное. Кожа его открытого простого лица казалось просоленной морским ветром. Взгляд его был уверен и строг. Движения сильны и ритмичны. Не могло даже возникнуть мысли, что он тратит на эту работу какие-то особенные силы. Мощность его вида восхищала».  Штампы, повторы «какая-то», «какие-то», «что-то», неудобоваримое – «кожа лица» и т.д. Кажется, что так кондово и казённо может мыслить  лишь сам главный герой – Михаил Семенович. Кстати, последний остаётся  человеком-без-лица практически до конца повествования, известно лишь, что неизлечимо болен.  Ма-а-аленькую надежду на физическое и  душевное  выздоровление даёт лишь финал, может, и вправду, в душе  его что-то стронулось. Вызывает симпатию  череда  и других посетителей  Соловков, страждущих причаститься   Чуда. Даже чисто по-человечески понятна контрабанда  Евлампича для не совсем  уж святых монахов  на  Острове (ведь не сказал приезжему, что было в ящичке). Но как-то уж сильно резанула глаз (или ухо?)  очевидная протекция, которую составил приезжему    богатенькому  столичному жертвователю настоятель  монастыря для  встречи с мятежным монахом Анатолием.
По-северному нетороплива и размеренна  речь автора. Приведем  лишь несколько удачных фраз: «Старик лихо толкнул задний борт вперед и с кличем: «Поберегись!» протащил лодку в море. Залез в нее сам». «Архангельск. Он вслушался в таинство этого слова. Архангел, город Архангела. Да, здесь ему помогут, здесь его спасение». «Ему надоело прятаться под маской таинственности. Эти слова вылетели из него, как протест, как стрела с тетивы» - примеров можно привести немало, своя неповторимая интонация у Влада  Чернышева имеется, что  отрадно.
Досадные  ошибки: шапочка у  отца  Анатолия должна быть «надета», а не «одета», это   Евлампичу  позволительно ошибаться, но не автору. Не очень удачно: «бородатая голова пожилого человека», «провинциальная размеренность вызывала в сознании эффект замедленного видеоизображения» - длинноты; «миловидная дама за сорок, выглядела она хорошо» - явно лишнее уточнение и так далее.
Резюме для автора и читателей – при наличии оригинального сюжета  и должном пристрастии к  слову этот автор способен на  очень многое.
В целом же, следует отметить: «берег реалистов» оказался достаточно прочным, земным, обжитым узнаваемыми и вполне симпатичными персонажами.
Более разнообразным по тематике и жанрам выглядит второе направление, как и положено символизму, что многолик уже по определению. Условно все оставшиеся произведения можно подразделить на следующие группы: 1)псевдоисторизм или отработка фольклорно-этнографической темы. Все эти авторы трепетно относятся к  языку, порой даже делая филологические изыски самоцелью.   Сюда однозначно отнесены будут:  «Гуцульская сказка» Вл. Замятина, «Тюлькина  землица» А. Калякина, отчасти «Ночь на  Купалу» Вл. Ледовского, «Верьте - не верьте» Г. Бояркиной и  сказки  Г. Бадановой, особенно, «Семь горошин». Последняя, кроме шуток, способна привести
в  абсолютный восторг любого педагога-словесника. Искромётное остроумие, великолепное  жонглирование  синонимами,  сочетающееся с ненавязчивой народной мудростью. «Решили горошины счастье искать. Шесть говорили, а седьмая поддакивала. Покатились горошины по огороду. Шесть – друг за другом, а седьмая – следом. Вдруг, откуда ни возьмись, бегут им навстречу семь жуков-хулиганов.  У шести жуков усы торчат, а у седьмого – топорщатся»! …Единственно чего  хотелось бы от автора в этом ключе – достойного продолжения.
Особняком в  этой группе стоит «Ночь на  Купалу», тяготеющая как к фэнтэзи, так и к языковым упражнениям, будучи талантливой стилизацией, чем-то напоминающей удалые современные мультики про  Добрыню и К°. Вл. Ледовский позиционируется как фантаст,  собственно, группу №2  можно было бы и  определить как «чистую фантастику», отнеся к ней «Альтер» вышеупомянутого автора и «Гость из камня» А. Дементьева. Что выгодно отличает «Ночь на  Купалу» так  это именно внимание к речи и самого автора, и его героев. И поэтому  кикимора «умильно всматривается в обрезок  луны»,  леший гудит, а  одна из голов  Змея Горыныча тенорком   предлагает  «таки решить дело миром».  Еще пуще выглядят  контрастные: нечисть разбежалась по позициям, а  агрессивные и  до зубов  вооружённые  добры молодцы,  оказывается,  наносят хрупкому  навьему  миру непоправимый экологический ущерб. И потому: «Неконструктивен, - подвел итог мрачный бас, - упокойте его, пока  больших бед не наделал». Это всё  и делает, казалось бы, сплошь цитированный сюжет оригинальным   и весьма  читабельным литературным произведением.
Представляет интерес и «Гуцульская сказка» Владимира  Замятина, тем более что, избирая язык  своего повествования, автор пользуется теми же  беспроигрышными приёмами, что и предыдущий. Здесь «валюта заморская»,  «цигарки Мальборо» да  «эмиссар англицкий, рыцарь железного ордена» прихотливо соседствуют с «трудягами–предпринимателями», «стабилизацией»  и  «голодным кризисом» в  гуцульском  краю. Всё  вместе  создаёт замечательную гремучую смесь  подзабытой сатиры, сказочного своеволия автора и колоритных деталей. Кстати, эту же поляну  разрабатывает и А. Калякин в «Тюлькиной землице», честно называя свой опус  пародией, да ещё для острастки и  фельетоном (явный перебор с количеством жанров!). Однако, творению Замятина, не только этому, но, в известной мере, и всей сказочно-казачьей теме  в его творчестве, на мой взгляд, недостаёт некой композиционной лихости, сюжетного драйва, какого-либо  заключительного контрапункта, что  значительно оживило бы произведение.  В противном  случае все эпизоды выглядят равновелико смешными, интересными, но…непонятно, что же здесь  самое главное, корневое, ради чего и огород-то городился, а солдат в поход рядился…  Этой же болезнью композиционной хромоты вкупе с собственной смысловой невнятицей страдает упомянутая уже нами «Тюлькина  землица» Андрея Калякина. Там тоже много всяких намеков, ассоциаций, приколов, но… выстрел так и остался  холостым, поскольку автор с самого начала  нечётко видел свою цель, либо вообще её не ставил.  Пограничье  жанров само по себе даёт благодатную почву  любому
 автору, есть, где разгуляться фантазией, размахнуться  разноплановой 
лексикой, но если форма вдруг начинает довлеть над содержанием, то   в результате  получается своего рода белый шум, а если ещё и много шума из ничего..!
Абсолютно прозрачно  главенство формы  декларировано лишь в  юмореске Степана  Шкандрия «Пахан», но когда и в  этом  замысловатом повествовании  вдруг проявляются  виражи детективно закрученного сюжета, узнаются   какие-то  до боли знакомые чёрточки, понимаешь, что  дело тут не в  сознательно принятых на  себя веригах формы, а в мастерстве и  скрупулёзной  работе автора  над каждым словом.. «Передовой пролетариат принуждают повиноваться... Полиграфисты протестуют... Пастбища потравлены... Плодородные почвы пронизаны пестицидами... Погублены посевы паслёновых. Потомство породистых питонов прозябает...»
Наиболее всего сказочному  жанру в  этой группе отвечает «Верьте - не верьте» Галины  Бояркиной, точнее, рассказ этот опять  стоит на перепутье от чистого  реализма в  сторону  некоторой  домашней чертовщинки, чего-то такого, во что сильно не веришь, но что-то в  этом есть!.. Домового в  описании  автора прямо видишь, как он, в заплатанных штанах, то кряхтит,  попыхивая трубкой, а то и гневается на  непочтительную хозяйку: «Я эту люблю, она ж мне, как внучка родная. Ай-яй-яй…» И зарыдал, запричитал, захлюпал … Эх, меня покидает, засранка. Даже с собой не зовёт! Отомщу, честное моё духовское слово, отомщу!» Законы жанра даже в отсутствии отважного героя  здесь выдержаны четко, потому что в конце стоит жизнеутверждающее: «А там – глядишь, и жизнь наладится». И, в принципе, есть подсказка, что для этого надо сделать. К вышесказанным  достоинствам  текста  прилипли досадные недоразумения вроде: «в моем внутреннем взоре происходили какие-то весьма странные явления», «…дом был наполнен чувством радости и жизни».
Таким образом, в  жанре стилизованного фэнтэзи или в группе № 1 единоличного лидерства не отмечается, но есть весьма сильные  вещи.
Переходя к  анализу группы № 2 (фантастический рассказ) следует отметить, что она крайне малочисленна для  серьёзного сравнения. Поэтому ограничимся лишь некоторыми замечаниями. Глобальность  темы «Альтера» не вызывает сомнений ещё со времён  Фауста. В оригинальности прочтения вечного сюжета  Вл. Ледовскому не откажешь. Поэтому сосредоточимся  лишь на том, как ему  это удалось. Несмотря на то, что образы  дворовых подростков обозначены лишь конспективно, они весьма узнаваемы: и беззащитно-колючий  пубертат Делона и практичный цинизм  Тима, и судьба  никому особо не нужной Лии (или Лили? это разные имена). Более ходульно выглядит Ник, но ярлык «ботана» и его делает современным и понятным.  Диалоги персонажей индивидуализированы  и реалистичны. А вот претензии на  резонерство и философские выводы у автора выглядят откровенно - неуклюжими штампами: «Каждый выбирает свою дорогу сам, и она сама в первую очередь повинна в том, что с ней произошло», «Каждый мужчина, переспавший с женщиной, берет на себя часть ответственности за ее судьбу», - вряд ли даже сам ангел способен разговаривать так протокольно. Откровенно слабым местом у автора оказались и эротические сцены, не в силу каких-либо моих предрассудков, а именно из-за ходячих штампов: «красные трусики», «черные волосики», «большая грудь», «коричневый сосок», «белая сметанная свежесть  лобка» и особенно -  «вишневого цвета пухлые губы»! Хотя здесь же есть и вполне удачные находки: «луч солнца из зарешеченного окошка золотил пылинки и освещал ее, как на частенько разглядываемой мной картине Рубенса», «волосы обрушивались за край топчана», та же грудь  «выплёскивалась» и т.д. И, наконец, к прямо таки библейской теме – слишком уж простенькое  завершение про людей третьего тысячелетия; явно  слабее, чем всё вышесказанное, а ведь это - финал рассказа. Тем более что любимой фишкой  автора  является именно рассказ, строящийся на последней фразе! 
«Человек из камня»  А.  Дементьева, строго говоря, тоже -  то ли фэнтэзи, то ли  притча, но  сгущающаяся атмосфера  хорорра завораживает, затягивает в глубины авторского замысла или уже  подсознания.  Почти классика в  духе  Эдгара По или Стивена Кинга: «На нас посыпались стрелы. Они возникали ниоткуда и падали как редкий  непрекращающийся дождь. Мы метались по склону и стреляли во все стороны, уверовав даже в невидимость врагов или призраков. Хотя стрелы  не пробивали доспехов, да и вообще, большей частью падали вокруг на камни, но этот смертоносный дождь не прекращался, медленно, но верно нанося раны то одному, то другому». Поэтичны и загадочны  имена и топонимы:   долина  Семпоалы, Вершина Попокатепетля, Алонсо Ордас, Эванджелина, Монг.   И даже философские рассуждения  героя перед лицом смерти (или Монга, что  здесь почти одно и то же) не выглядят банальными, потому что  это - почти  что эпос: «Разве кто-то отдаёт богатства даром? Разве те люди, которые получали богатство, власть и могущество не платили за это, превращая себя в убийц, в грабителей и насильников, в грешников обречённых на адский огонь?» Авторская интонация  А. Дементьева, пожалуй, одна из самых уникальных и, повторюсь, завораживающих. Как жаль! Как только мы все уже с удовольствием предвкушали долгое и замечательно ужасное  путешествие по  лабиринтам  авторской фантазии, тут же все и кончилось невразумительным паранаучными рассуждениями о природе этого самого Монга: «Чтобы создать тень, нужен свет, а чтобы создать отражение, необходимо зеркало. Изображение и свет, - одно и то же. Это всего лишь сложные колебания волн. Источника информации, зеркала и изображения ещё недостаточно. Нужна передающая среда, хранящая память обо всём что было…»     Ну и так  далее, но читатель  уже заскучал, его опять обманули, пообещав страшилку на ночь, а подсунули вместо этого  уфологическую брошюру. Неудивительно, что одному из героев после всех нудных диалогов в конце концов  захотелось  героину, а  другой просто-напросто окаменел. Резюме:  из всего этого могло бы вырасти что-нибудь значительное, но… пока не сложилось.
Третью группу «символистов» в данном сборнике условно можно было бы назвать «стихами в прозе» или как-то ещё подобным образом; сказание, песнь, притча – законы поэтического слова здесь властно диктуют ритм  и интонацию прозаическому произведению. Среди наших авторов это - Галина  Короткова («Дождь», «Солнечный луч»,  «Праздник») и  Сергей  Пилипенко («Псы  Гайаваты» и  «Хочу быть твоим  художником»), а среди   других -  ещё и  Любовь Смешная («Легенда о Каменной птице»: альманах «Часовенка» №8, 2009 г).  Немногочисленность  участников,  тем не менее, позволяет   читателю составить достаточно  полное представление об этом стиле. «Псы Гайаваты» я бы даже рискнула  назвать своеобразной классикой жанра, отдавая автору пальму первенства как на  этом «берегу», так и во всём сборнике. Что же выделяет  этот, в общем-то,  довольно простой и даже вполне реалистичный рассказ среди всех прочих? Во-первых, безупречная композиция. Приём не нов, но эффектен: «рамка» притчи – суперкраткое (в три небольших абзаца!) переложение сказания о Гайавате,  намеренно приземлённый рассказ автора  об одном эпизоде из своего детства и  -  последней фразой,  вновь погружение в  поэтичный  текст легенды. Во-вторых, что  здесь уже неоднократно подчеркивалось в удачных рассказах, обострённое чувство слова: точность и яркость определений, разноплановость  и вместе с тем стилевое единство образов. Например, небо: оно то «остывающее», то светится, то  это «небесные поля», то «бескрайнее одеяло», которым готов накрыться автор, то «синее покрывало ночи»; ни один эпитет не повторился. В то же самое время, именно это небо как бы втягивает  главного героя и одновременно рассказчика в  бездну  детских воспоминаний: «И уже чувствуется, что ещё немножко и взору откроется бесконечная, непостижимо бездонная вселенная, глубину которой возможно увидеть, но невозможно осознать». Самый сильный образ, на котором, по сути, и держится всё волшебство изложения – это облака. «Они причудливо изгибают свои хвосты, выворачивают крутые шеи, втягивают животы – то, падая на бок, то кувыркаясь через голову. Они несутся плотной стаей – то, свиваясь в тугие узлы, то рассыпаясь по одиночке в небесных полях». Автору известна  печальная тайна  этих облаков,  и он готов поделиться ею с  читателем: «Я знаю, куда и зачем они мчатся. Хочешь, расскажу тебе?» В отрывке-воспоминании тоже немало запоминающихся, незатёртых образов: собачка Чита, «вся как карта мира усыпанная белыми и черными островами», её сын, цепной пёс Ричард напоминает «тюк пакли», а его морда меланхолична и лохмата. Продолжать эту прихотливую  вязь можно бесконечно, но она не утомляет читателя, потому что  в  рассказе С. Пилипенко  есть еще одно очень важное  достоинство - тщательно выверенный ритмический рисунок: чередование простых и сложных предложений, даже иногда слов, буквосочетаний. «По моему плечу ползает запоздавшая пчела. Её можно осторожно взять за крылышко и посадить на ладонь. Она не ужалит. Она устала. Она перегружена собранной пыльцой и утомлена дневным зноем. С заходом солнца она потеряла привычные ориентиры и тычется своими микроскопическими усиками, мучительно вспоминая направление полета». (5-7-2-2-7-6,8 – количество слов  в предложениях одного абзаца). Ещё один пример. «Она абсолютно беспечна. Ни тени сомнения нет в её взоре. Раз хозяин куда-то несёт щенков - значит так надо. Она, кажется, даже горда. Да, - как бы говорит весь её вид, - это я мама этих прелестных щенков, это мои дети!» (3-5-5,3 -4-1,5-6,3) Авторский голос как бы постепенно набирает силу, чтобы потом трагически взвиться ввысь на каком-то ключевом слове. « - Где? – спрашивают её черные тонкие губы, её как-то разом поникшая фигура, её припухшие соски…- Где? – почти  умоляют её глаза…» И даже известный нам по есенинским строкам образ собачьих слёз (помните, «…покатились глаза собачьи Золотыми звёздами в снег»?) не выглядит здесь вторичным.  Поскольку  уже помчались  догонять свою взрослую стаю  пушистые облачка, маленькие псы  Гайаваты. Куда  они плывут? Сможет ли Слово поэта, пусть  даже  такого талантливого, как Сергей  Пилипенко,  сделать  нас  чуточку  добрее, заставить понять, что мы не одни здесь, на  этой  Земле? Хочется думать, что сможет.
По сути, это же, только немного другими средствами  пытается  донести  до нас и  Галина  Короткова. Только её герои  ещё  меньше: это капельки дождя или  солнечные лучи,  это желтые листики осеннего леса, приглашающие нас  на праздник собственной души. Настоящий  гимн  пантеизму,  которым она пытается достучаться  до урбанизированного и всячески компьютеризированного  человечества. Насколько это удаётся? Излюбленный авторский прием – олицетворение. Оживают дождь, солнечный лучик, монашки-елочки. Но развитых и сложных образов практически нет, эпитеты очень просты: радуга разноцветная, небо чистое и безоблачное,  заячья  шубка бела. Хотя здесь же и неожиданно свежее: «Сядет мошка на лист, а он не держит тяжести, валится наземь». Гораздо более прямолинейно декларирована и  цель автора: «… Здесь особым образом ощущается единство со всем миром. Здесь никто никуда не спешит. И дышится полной грудью, и наполняешься тишиной, чистотой, светом.. После лесного праздника хорошо будет работаться и долго будут сниться хорошие сны.. .Домой вы возвращаетесь наполненный, радостный, успокоенный» (рассказ «Праздник») «Люди много думают плохого и о плохом. А их мысли сбиваются в плотное кольцо вокруг Земли и мешают мне донести свет и любовь» (рассказ «Солнечный луч»). Не всегда прямая  дорога ведёт к цели быстрее. Волшебство исчезло, остался психотрениг, а так хотелось попасть в сказку! Но тогда автору предстоит ещё очень много работать над своим словом, искать, отбрасывать, перекраивать заново. Ради этого, наверно, и стоит начинать писать.
Наконец, завершая наш критический обзор, вкратце остановимся на  авторах, кого трудно было бы отнести к какому-то из наших условных «берегов». «Копрологические» изыскания  Дмитрия  Раилко ещё можно было бы понять и даже принять, содержи они хоть долю юмора, пусть даже чёрного. Но автор, к сожалению, непроходимо серьёзен и самовлюблён. Если он не алкаш, не придурок, то  тогда  - Инопланетянин, причём, именно так, с  заглавной  буквы, ей-богу, тот же  С. Пилипенко к себе куда  беспощаднее: «Мое тело насквозь пропитанное буйной, грязной смесью водки, дешевого портвейна, боярышника и чифира, будет бесконечно долго царапать своей  седой щетиной неуютные улицы города» («Хочу быть  твоим  художником»). Но вернёмся  к «Свету надежды». Даже обычный  фонарик  у Д. Раилко – Святитель,  (хорошо хоть, не Чудотворец). Ну а дальше: «Для меня …упавший в сортир фонарик Судьбоносный символ и Знак. …я должен вылезти на Свет, чтобы подарить Солнце своей души людям России и, Дай Бог, Планеты!» Неизбежная в  этом случае претензия  на  мессианство уже не кажется смешной, она навевает мысль о диагнозе, поэтому становится просто грустно. Хотя, говорят, «Кротции наследят мир», но об этом лучше  смотрите «Остров» или хотя бы читайте Влада  Чернышова, можно и А. Калякина.
Эротическая проза  В. Баркова  «Цветение  одуванчиков» и «Видение зеркального зала» вполне могла бы претендовать на местное новаторство и даже  уникальность… Если бы, кроме однозначно  заявленной тематики  содержала  действительно оригинальные  авторские находки. Опять рискую быть обвиненной в  ханжестве, но… Композиция, как в первом, так и во втором  рассказе В. Баркова  безупречна, во втором –  почти великолепна! «Одуванчики вселенной» - то, ради чего стоило, наверно, и писать весь рассказ.  Но, Боже ж мой, почему?  Почему зелень обязательно  душистая, разнотравье  и заросли травы – пышные, ноги – загорелые и стройные, соски розовые,  а губы влажные?! Нет, понятно, что  героиня – красавица, но, может быть, это стоило описать как-нибудь по-иному, поинтереснее? Ряд образов и  эпитетов просто по своему  звучанию и смысловому  контексту почти физически неприятны, как скрежет  бумаги по стеклу, как, например: герой падает в «шелковистый пахучий уют», предполагается-то, что в  «душные травы», но пахучей чаще называют несколько иную субстанцию. Или ещё: груди героини – «осмуглившиеся», неологизм явно   неблагозвучно перекликается с  «обуглившиеся», к тому же  они явно готовы разорваться, ведь «упругую живую оболочку распирает изнутри горячее давление крови»  (короче, бурдюки какие-то). Синь неба тоже ещё та, поскольку она «глубокая, всасывающая в себя», при изобилии телесных ассоциаций этот образ смотрится почти  устрашающе.  Наконец, ряд совершенно безликих и каких-то казённых деталей  делает сцену  любви  неестественной и малоэротичной. Эти «упругая свежесть растительности», «насыщенно-зелёные краски лета», «естественное выражение счастья», «полноценное выражение счастья», разряды «высшего телесного наслаждения» наряду с претенциозными «первозданно обнажена», «всепотрясающая молния»,  и даже  бедная-голодная, но восхитительная бабочка  вдруг страшно начинают  напоминать  знакомое, помните, про  муху  Лидию, её упругие  бёдра  «…и всё заверте…», у  А. Аверченко. Справедливости ради, отмечу и авторские находки: «чарующую ямочку пупка, похожего на загадочный кратер лунной поверхности», «жёлтые сияющие звёзды… цветущие одуванчики вселенной». Второй рассказ, безусловно, богаче авторской фантазией, но мастурбирующая красотка в  торте, сосущая мизинец, да ещё в той же самой смугло-розовой гамме вызывает уже в самом начале приступ дурноты… Наверное, это слишком мужские фантазии, пусть их, забавляются…
Резюме: новых  Бодлера и Лоуренса  земля красноярская пока не родила, но «художники Бога», пусть иногда «худые и небритые», бродят по берегам  Енисея, порой «добиваясь оттенков, от которых на душе тревога сменяется благостью» (опять С. Пилипенко, порядком уже разобранный на  цитаты и  эпиграфы).