Там, где войлочные тучи не дошли до горизонта самую малость, засветлела мутная бурая полоса, предвещая рассвет и превращая черную жирную слякоть под ногами в кофейную жижу; опрометчиво зачерпнутая ботиками, она просачивалась ледяным киселем до самых пальцев. Дождь не унимался, начавшись весьма некстати еще вчера, он усложнил непростую ее задачу: добраться к рассвету до хутора, а вечером, с наступлением темноты двинуться в обратный путь в город, где в подвале их дома остались ее родители и мамин Сережа.
Сначала они спускались в подвал, когда сирены оглашали город убийственным воем, и, постепенно нарастая, приближался тяжкий рев самолетов люфтваффе, нагруженных смертью, потом они и вовсе перестали подниматься в комнаты днем, как бы даже обжились в подвале, а пробирались в дом только ночью.
Вот уже несколько месяцев, как они жили вчетвером: она, папа, мама и Сережа, и она наслаждалась, несмотря на войну, необычностью маминой близости. Мама бросила ее и папу еще в начале 30-х, влюбившись в Сережу, она уехала за ним в Камышин, где он был редактором главной газеты, а с началом войны вернулась с ним вместе в Сталинград, так как в Камышине по всем признакам его могли со дня на день арестовать, а в окруженном немцами Сталинграде уже никто никого не арестовывал, ибо НКВД эвакуировался еще в августе, и они стали все вместе жить в их бывшем доме, и папа был бы вполне счастлив их новым союзом, проникшись состраданием к Сереже и жалостью к маме, если бы их жизнь не омрачалась страхом при каждом воздушном налете и начавшимся голодом.
Мысль о картошке, не выкопанной на хуторе этой осенью из-за начавшихся бомбежек, и других съедобных вещах, может быть еще не совсем сгнивших на поле, и кое-каких продуктах, возможно сохранившихся в чулане хуторской дачи, уже несколько дней не давала всем покоя и обостряла становящийся порой невыносимым голод.
Идти выпадало ей: у папы от подвальной сырости болели ноги, а маме невозможно было оставить больного туберкулезом Сережу, и тяжело было видеть ее тревожные глаза, когда он кашлял.
Впереди темнела деревьями балка - это начинались сады, окружающие хуторской поселок, совсем скоро она увидела дачные заборы и, наконец, знакомые воротца. Открывать замок не понадобилось: он был взломан - и сердце заныло, томимое предчувствиями...
Разочарование было полным: картошка - выкопана, чулан - разграблен; дачный домик несомненно служил кому-то убежищем и являл картину полного разорения. Не совладав с отчаянием, она дала волю жалости к себе и, зарыдав от голода, холода и бессмысленности всех этих страданий, повалилась, сотрясаясь, на раскладушку, стоявшую почему-то посреди дачной комнаты, и, плача, незаметно уснула, сраженная усталостью и бессилием.
Видимо, и во сне совершалась в мозгу бесперестанная работа, ибо, проснувшись, она с точностью до сантиметра знала, где лежит забытый с прошлого года небольшой мешок зерна, отданный соседкой для перемолки. Действительно, он нашелся сразу в плетеном сундучке под столом, где хранились кухонные тряпки. Выволокла жернов из чулана, так как внезапно решила перемолоть часть зерен, пока не начнет темнеть, ибо к городу подходить следовало лишь ночью, когда не бомбили.
Прибралась, принесла воды из колодца, замочила в чашке щепотку зерна, чтобы возможно было жевать, нашла недогоревшие свечи и старую лампу, засветила, и стало как будто теплее, устроилась за кухонным столом и начала вертеть рукоятку верхнего жернова. Зерно было сухое и твердое, рукоятка едва поворачивалась, требовалась вся малая сила ее и жалкий вес, чтобы достичь какого-то результата. Вздувшийся на ладони огромный волдырь тут же лопнул, и рана засаднила невыносимо, но зачем-то она продолжала какое-то время давить на рукоять и вертеть камень, пока не заметила отека и покраснения, быстро распространявшегося вверх по руке. Машинально нащупав грозно увеличившийся лимфоузел, она автоматически поставила диагноз (хотя из-за войны срок обучения в мединституте и сократили на год, гнойную военную хирургию они успели пройти в ускоренном темпе): флегмона, - констатировал раздувающийся от жара мозг... надо вскрывать, антибиотики, пронеслось еще в слабеющем уме, утопающем в спасительной горячке...
Как долго длилось это многоточие? Одну ночь или несколько? Однажды она приходила в себя, во тьме догорали еще свечи, и на потолке колебались кошмарные огромные тени, но задуть свечи не было сил...
Еще не вспомнив себя, лежала в блаженной слабости, уставившись на солнечную щель между полуоткрытых ставень, бредовый жар откатил, т.к. флегмона лопнула и организм смог чудом одолеть инфекцию. Мозг медленно сфокусировал веточку дерева за окном, с сидящей на ней птичкой, и зафиксировал мелодичный завиток ее щебета - как вдруг далекий грохот взорвавшегося снаряда прорвался в действительность; все вспомнилось и оказалось правдой...
Она вернулась в город и поначалу не осознала его искаженную оптику, а когда, слабея душой, наконец нашла место, где был их дом, над маленьким кратером курился легкий дымок, она ощутила, как блекнет рассудок при мысли, что это папа, мама и Сережа испаряются в солнечном морозном воздухе, превратившись в духов.
До освобождения города оставались еще три страшных месяца. Как она прожила их и выжила в этом аду? Она как-то смутно существовала, перестав даже бояться бомбежки, когда зловеще завывали сирены, а потом все содрогалось от нещадного грохота и горело, и рушилось, хоть уже все было разрушено и, казалось, нечему было гореть. Бесчувственная ко всему, она не замечала громоздившихся трупов, и пережидала налет, где-нибудь прислонившись к стене. Но однажды что-то просвистело над головой и шлепнулось прямо к ее ногам: это было голое туловище без головы, без рук и без ног, на обрубке шеи которого каким-то образом сохранился нательный крестик. Тогда она впервые заплакала...
Когда Сталинград освободили, она ушла пешком в Камышин, до которого не докатилась война, чтобы работать врачом в госпитале и чтобы встретить моего папу, который был там хирургом. Ибо это была моя мама, которой предстояло еще подарить мне жизнь много лет спустя, для чего ее пощадила война и спасла от прямого попадания бомбы флегмона. А сейчас она идет навстречу долгой своей и нелегкой земной жизни, которая продлится еще 50 лет после этого дня и закончится прекращением существования тела, когда в устройстве его что-то уже бесповоротно сломается.