Где ты, мама - самая лучшая? Владимир Фролов

 
Старый милицейский уазик, захлёбываясь дешевым бензином, подрулил к избе на самом краю деревни. Приземистый деревянный дом будто врос в огромный и уже твёрдый сугроб весеннего снега, не знавшего лопаты. Снежные наслоения едва обозначивали тропинку, ведущую к двери. Тропинка по редким признакам с трудом всё же напоминала, что это жилище ещё и обитаемо.

Комиссия по делам несовершеннолетних, имеющая в своем составе ещё и медработника из наркологической службы, совершала очередной рейд. Как принято говорить «по неблагополучным семьям». А попросту - алкашам.

Внутри избы, в которую  так и не заглянула весна, было грязно и холодно. Сквозь сумрак закопченных окон высвечивался деревянный топчан и что-то не ясное, засалено-чёрное, похожее на матрас. Тяжёлый смрадный запах при каждом вздохе навязчиво попадал вошедшим в ноздри, вызывая подташнивание. Посреди комнаты стояла давно не топленная печь и на остывшей плите, как бы по инстинкту прижимаясь к призраку тепла, сидела детвора, мал мала меньше. Хозяйки дома нет. Она в очередном загуле и уже несколько дней не появлялась.
А с печки на незнакомых людей, голодные и испуганные, смотрели глаза… Эти взгляды не ведали любопытства – дети лишь плотнее прижимались друг к другу и к холодному кирпичу. Уже не от холода, а от страха, ближе и ближе к родной крови и, к ставшему родным, угасшему очагу. Они уже как будто знали, что эти дяди и тёти приехали сюда, что бы разлучить их с мамой - для них самой лучшей на свете. Потому что другой мамы они не знали, как не знали и другой жизни.

Когда глаза вошедших немного пообвыклись с сумраком, их взорам в самом дальнем углу комнаты предстало какое то шевеление. Там, за наспех сколоченной тесовой перегородкой, был ребёнок - год, полтора, не больше. Его худые тоненькие, как у паучка, ножки едва держали свисающий живот, свидетельствующий о дистрофии и огромную (как показалось) голову, покрытую толстым слоем золотухи. А его такие же тоненькие ручки никогда не знавшие воды, цеплялись за грубый нестроганый тёс, пытаясь удержать тельце в вертикальном положении. Ребёнку, хотя и с трудом, удавалось удерживаться на ногах, а вот плакать у него не хватало сил.

Кому-то из комиссии стало плохо. Но на душе было плохо у всех. Нормальная психика не могла выдержать это зрелище, а ведь в наших спивающихся деревнях это обычное явление…

Слух о приезде «ментов» облетел деревню в считанные минуты. Кто-то из местных успел уже найти мать этих детей, которая в грёзах «зелёного змия» потерялась во времени. Едва она показалась на пороге – опухшая, заспанная, не причесанная, - глазки детей засияли и ручки потянулись к единственной маме на свете. К той маме, которая была и пока есть самая лучшая на свете.

Диагноз детей - истощение и дистрофия. Но, несмотря на некоторую умственную отсталость, вызванную ограничением пространства, они сообразили, что этим дядям и тётям, как бы ни хотелось кушать, надо говорить, что кушать не хочется, что они сытые. А в доме нет ни крошки хлеба и вообще ничего, что напоминало бы о еде… Даже шкафов для хранения продуктов или вещей. А зачем, когда хранить нечего?

Кому-то захотелось выйти за порог, туда, где была весна двадцать первого века, но на мгновение вдруг показалось, что средневековье так и не выпустит из своей жуткой реальности. Хотя до свежего воздуха - всего один шаг.

Решение комиссии однозначно - детей надо забирать. Забирать из родного дома, от мамы, от «обсиженного очага». Ну, как это перенести детям? Как им объяснить, что их мама, «самая лучшая на свете», - плохая? Они не понимают и никогда не поймут, зачем чужие их увозят от нее. За что? В чём их вина? Они тянут ручонки к маме, которая стоит опустошенная. Но уже не от водки. У неё, наверно, ещё есть сердце… Слёзы-то настоящие. Как жестоко забирать детей, (и как жестоко их не забрать!), чтобы потом, через суд, лишить её материнских прав. И чтобы эти дети, ожидая, всю жизнь высматривали в окно: где же ты, мама, самая лучшая на свете!