ПУШКИН И НАЦИОНАЛЬНЫЙ ВОПРОС
Очевидно, Н.В. Гоголь первый оценил А.С. Пушкина как русского национального поэта, добавим первого великого русского национального поэта, ибо у него в истории национальной культуры России, русской поэзии не было равновеликих предшественников. Впрочем, как и последователей, хотя Некрасов, Блок, Есенин вполне заслуженно были наречены великими русскими национальными поэтами как замечательные выразители народного духа на разных вехах истории России. По определению того же Гоголя «он при самом начале своем уже был национален, потому что истинная национальность состоит не в описании сарафана, но в самом духе народа». При этом Гоголь подразумевал исконно русский дух, ибо «в нем русская природа, русская душа, русский язык, русский характер отразились в такой же чистоте, в такой очищенной красоте, в какой отражается ландшафт на выпуклой поверхности оптического стекла». Думается все-таки, что русский незамутненный-ясный взгляд поэта на Россию не нуждается в сравнении с оптической линзой, которая всегда что-то искажает. Тем более, что как говорил один из героев «Маленького принца» Сент-Экзепюри: «всего глазами не увидишь, зорко одно лишь сердце», а сердце Пушкина было не просто зорким, а прозорливым. Ибо кто мог написать о себе так, как он: «Слух обо мне пройдет по всей Руси великой, и назовет меня всяк сущий в ней язык: и гордый внук славян, и финн, и ныне дикий тунгуз, и друг степей калмык». Это поразительное в своем сбытии предвидение поэта тем более впечатляет, что в круг своей бессмертной поэзии включает столь разные и далекие друг от друга народы и этносы. Некоторым из них русский язык, русская культура не являлись не только родными, но и по-настоящему доступными. Тем не менее, поэт мог с полным правом и уверенностью утверждать свое пророчество, ибо действительно оказался близок и «любезен» всем народам России. В том числе и тем, что, как он сказал, «чувства добрые я лирой пробуждал».
Тем не менее в последние годы, особенно в канун знаменательного 200-летнего юбилея поэта, имя Пушкина стало усиленно использоваться, конвертироваться, как валюта, в разного рода политических спекуляциях, столь характерных для смутного времени российской истории конца 20 века. На него стали ссылаться всякие сомнительные общественные силы и фигуры, наживающие политический капитал на откровенной национальной ксенофобии и национал-патриотической риторике. Отсюда невольно возникает нехорошая мысль: а нет ли для этого каких-либо серьезных оснований, и не был ли Пушкин действительно антисемитом, неприятелем кавказских народов, недругом поляков. И вообще, каково отношение Пушкина к нерусским национальностям или, как принято еще было говорить, инородцам. И разве не ответил поэт на этот не слишком приятный вопрос времени уже цитированными здесь строками из его стихотворения-завещания «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…»
Прежде, чем рассмотреть творчество великого русского национального поэта с точки зрения его отношения к нерусским народам Российской империи, надо было бы все-таки начать с этнических корней рода Пушкина, насколько он сам был и ощущал себя русским человеком, и что значило вообще быть русским в те времена. Это тем более уместно, что сам Пушкин довольно ревностно относился к своей родословной. Это достаточно отражено в его известном стихотворении «Моя родословная» и в его автобиографических заметках. «Могучих предков правнук бедный, люблю встречать их имена, в двух-трех строках Карамзина…». Предки у Пушкина были действительно люди небезызвестные в российской истории. По отцу род Пушкиных ведется от прусского выходца «из немец» Радши, сподвижника Александра Невского, и причислен Карамзиным к немногим старинным знатным родам былого времени. Не менее, если не более, интересна генеалогия Пушкина по линии матери. Прямым предком его с этой стороны был крестник Петра Великого Абрам или Ибрагим Ганнибал. Пушкин называет его негром. На самом деле его черный прадед был из Абиссинии, т.е. эфиоп и в этническом отношении принадлежал скорее к семитской, нежели негроидной расе. Если принять версию, что он происходил из местного княжеского рода, корни его вполне могли тянуться чуть ли не к самому царю Соломону. Именно от него и царицы Савской вели свое родословие владетели Эфиопии. Таким образом, Пушкин, как отпрыск столь разных этнических корней, вобрал в себя кровь нескольких рас и народов, столь контрастных и несхожих, но в слиянии своем породивших истинно русского человека, великого национального поэта, гордость нации и России, ставшего для нее таким же олицетворением, как великая русская река Волга, вобравшая в себя воды многих российских ручьев, речушек, рек, в бассейне которых жили и живут поныне люди разных этносов, национальных культур и языков. Сам же русский народ тем и велик, что представляет собой чрезвычайно разнородный, смешанный этнос, продукт длительного слияния и естественного отбора среди многих славянских, тюркских, угро-финских и иных племен, населявших и пересекавших обширные просторы Евроазии. В итоге русский это понятие не только и не столько этническое, национальное, сколько культурно-историческое, включающее в себя общность государства, религии и языка как основных объединительных и скрепительных начал нации. При этом для полноценного и долгого существования народа в мировой истории важно то, что теперь называют национальной идеей, его духовное и вероисповедальное начало. Недаром в прежней царской, имперской России люди определялись не по национальной принадлежности, а по вероисповеданию. Русский был синонимом православного. Однако в России проживали не только православные народы, но и католики, протестанты, мусульмане, иудеи, буддисты, и даже языческие народности. При этом следует признать, что роль преобладающей русской нации в этом многонациональном и разноконфессиональном сообществе народов не всегда была благотворно цивилизаторской. Не все народы в своем культурном и национальном самостоянии хотели и готовы были подвергнуться русификации. Даже такие родственные, славянские, как украинцы, поляки, не говоря уж о кавказских народностях, татарах и других инородцах. Все империи заключали в себе первоначальную центростремительную силу объединения, исторического и культурного взаимотяготения народов друг к другу с захватом их в орбиту не всегда более цивилизованной, но всегда наиболее экспансивной или пассионарной (по Льву Гумилеву) нации. По закону равенства сил действия и противодействия, рано или поздно, возникало также и центробежное движение народов к национальному самоопределению и выходу на самостоятельный путь исторического развития. Именно за этим процессом было последнее слово, именно поэтому в мировой истории было столько великих, но не было вечных империй. Все они неизбежно распадались на меньшие суверенные государства. В этом есть какой-то неотвратимый, сверхданный исторический закон, проистекающий из самой тиранической природы великодержавия. При этом нельзя отрицать, что имперская система правления и существования народов в едином мощном государстве имела и свои позитивные достижения в истории мировых культур, способствуя их взаимопроникновению и взаимообогащению, создавая особые наднациональные элиты аристократов духа. Среди них выделялись отдельные особо одаренные, а то и подлинно гениальные личности. Некоторые из них заключали в себе смешанную кровь разных рас и народов, проявляя мощный гетерозис, небывалую гибридную силу творческой энергии. Пушкин как раз ярчайший пример такого рода генетической обусловленности человеческого дарования, поразительного взлета поэтического духа на российской национальной почве. Из не русского в общем-то семени на этой почве взросло славное родословное древо Пушкиных и Ганнибалов, которое породило дивной плод отечественной и мировой культуры, название которому А.С. Пушкин.
Однако в обществе наряду с аристократами духа из числа поэтов, писателей, музыкантов, художников, людей искусства и культуры, духовного бытия определенный круг, так называемый высший свет составляла аристократия крови, родовая знать. Многие представители этой «голубой крови» или «белой кости» также были по своему происхождению далеко не чистокровными русаками, в лучшем случае полукровками. Не говоря уж о принцах крови и самодержцах российских. У последних Романовых русской крови было разве что самая капля. Тем не менее, все они считались суперэлитой русской нации, и так оно было на самом деле. То, что вопрос происхождения, знатности рода, аристократизма крови не был для Пушкина чуждым, а задевал его впрямую и довольно чувствительно, свидетельствует его известное полемическое стихотворение «Моя родословная». Формально оно выглядит как бы уязвленной реакцией поэта на публичную инсинуацию, подлый укус Фаддея Булгарина в «Северной пчеле» по поводу низкого происхождения и низменных обстоятельств появления в России черного прадеда Пушкина: «Решил Фиглярин, сидя дома, что черный дед мой Ганнибал был куплен за бутылку рома и в руки шкиперу попал». На самом деле оно гораздо более серьезно и представляет как бы личный гражданский манифест, в котором поэт клеймит новую знать, кичащуюся своим сомнительным происхождением в пику старинным одряхлевшим боярским родам, оставившим, тем не менее, заметный след в истории России. На фоне такого не адекватного истинным заслугам противостояния Пушкин готов скорее признать себя мещанином во дворянстве, чем дворянином в придворном мещанстве. Он, можно сказать, впервые ставит в русской литературе вопрос о гражданском и профессиональном достоинстве писателя в российском обществе: «Я грамотей и стихотворец, я Пушкин просто, не Мусин, я не богач, не царедворец, я сам большой: я мещанин». Ну, а с Булгариным он разделался не одной эпиграммой, из которых все же замечательна одна: «Не то беда, что ты поляк: Костюшко лях, Мицкевич лях! Пожалуй, будь себе татарин, и тут не вижу я стыда; будь жид - и это не беда; беда, что ты Видок Фиглярин». Прозрачный намек на то, что последний успешно совмещал литературную деятельность со службой в политическом сыске, на его профессиональное родство с известным французским сыщиком. В этой хлесткой поэтической пощечине литературному филеру Пушкин одновременно показал и свою подлинную национальную терпимость, и гражданскую сдержанность в отношении всякой достойной уважения личности. А главное, что плохих наций нет, а есть плохие представители их, но хороших несравненно больше. Эту, в общем - то не весть какую истину, может быть, и не следовало бы приписывать Пушкину, тем более банально ставить это ему в достоинство, если бы в русской литературе все и всегда придерживались подобных взглядов. В то время, как некоторые, в том числе и большие мастера российской словесности, не всегда могли переступить через национальные предрассудки и фобии, Пушкин мог, хотя, может быть, и не во всем их был лишен.
Отношение Пушкина к разным народам, населяющим Российскую империю, напрямую связано с его жизнью, с его тесными контактами, живым общением с ними во время его нередких путешествий по России, особенно в пору южной ссылки в Молдавию, Одессу, поездок в Крым, на Кавказ, Украину. Это нашло самое яркое отражение в его творчестве, как в небольших стихотворениях, так и в крупных произведениях, в частности в таких его известных поэмах как «Цыганы», «Кавказский пленник», «Бахчисарайский фонтан», «Полтава». При всей их внешней национальной окраске и фабуле, несхожести исторических судеб, народных культур и характеров, запечатленных там, все они пронизаны глубоким общечеловеческим смыслом и уважением к человеку любого рода, племени, если он не оскверняет законов и традиций своей среды и терпим к обычаям иноплеменников. В основе почти всех пушкинских сюжетов этого цикла, как и всего его творчества, лежит любовь, любовь между героем и героиней, независимо от их национальной принадлежности и культуры. Любовь по Пушкину не знает национальных условностей и границ. Не в силу ли этого, а также его природной страстной влюбчивости, отношение Пушкина к инородцам наиболее выразительно проявляется через его любовную лирику, посвященную женщинам, в том числе иных рас и цивилизаций. Может быть, наиболее живо это выражено в стихотворении «Прощай, любезная калмычка!», кончающееся такими строками: «Пока коней мне запрягали, мне ум и сердце занимали твой взор и дикая краса. Друзья! не все ль одно и то же: забыться праздною душой в блестящей зале, в модной ложе или в кибитке кочевой?» Любопытно, что Пушкин-поэт и Пушкин-прозаик не совсем адекватно воспринимает один и тот жизненный эпизод с калмычкой. В своем путевом очерке «Путешествие а Арзрум» он пишет: «Калмыцкое кокетство испугало меня; я поскорее выбрался из кибитки и поехал от степной Цирцеи». Это касается не только данного автобиографического эпизода. Даже «гений чистой красоты» А.П. Керн в эпистолярной прозе Пушкина предстает в совершенно ином качестве: аж «вавилонской блудницей». Поэзия – это совершенно особый, вдохновенный образ мироощущения, когда из прозаической правды жизни высекается искра поэтического откровения. Она может зажечь чистый пламень на алтаре искусства, и тогда из под пера поэта вылетают возвышенные строки «Я помню чудное мгновение». Эта же искра может породить и совершенно иной огонь, и тогда на свет появляются такие перлы «греховной» эротической поэзии как «Гаврилиада» или «Христос воскрес, моя Ревекка».
Поэма на святую евангельскую тему благовещения и непорочного зачатья рассматривалась в свое время как богохульная и причинила поэту немало неприятностей и тревог. При всей пикантности и даже кощунственности сюжета поэмы «Гаврилиада» пускай и незаконное, но, безусловно, родное детище истинно божественного пушкинского дара. Как бы он потом не отрекался от авторства, его художественный почерк и стиль узнаешь всегда. Примечательно вступление поэмы: «Воистину еврейки молодой мне дорого душевное спасенье. Приди ко мне, прелестный ангел мой, и мирное прими благословенье. Спасти хочу земную красоту! Любезных уст улыбкою довольный, царю небес и господу-Христу пою стихи на лире богомольной». Богомольным это произведение, конечно, назвать нельзя. Однако любованием красотой, нежностью, невинностью Марии, чувством мужского преклонения перед обаянием и женственностью героини поэма преисполнена от начала до конца. Поэтому, думается, ошибаются те, кто считают поэму в лучшем случае милой лирической шуткой поэта, в худшем – безнравственным кощунством, наподобие вольтеровской поэмы об орлеанской деве. На самом деле это творение Пушкина не менее оригинально и конгениально другим его поэмам. Его постоянная тяга и симпатия к милым его сердцу женским образам нашла свое поэтическое отражение и в двух других его Мариях из поэм «Полтава» и «Бахчисарайский фонтан». Еврейская, украинская и польская Марии, всех этих разных по национальному происхождению и женским судьбам героинь породил пушкинский поэтический гений. К ним можно отнести и другие замечательные женские образы, в том числе из поэм «Кавказский пленник» и «Цыганы». Символично, что у всех этих героинь пушкинских поэм трагическая участь. Что касается «Гаврилиады», то эта очаровательная поэтическая вольность молодого Пушкина не совсем вплетается в дивный венок его романтических поэм времен южной ссылки. Думается, доживи Пушкин до зрелых лет, он попытался бы переписать поэму, от которой ему пришлось отказаться и причинившей ему много неприятностей, по-новому, в версии более близкой к традиционной, христианской, к тому образу, что дан в его позднем стихотворении «Мадона». Тем более что интерес поэта к библейской теме не иссякал во все годы его жизни. В частности, в его поэтическом наследии имеются заготовки к поэме о героине еврейского народа Юдифи, которая начинается строками: «Когда владыка ассирийский народы казнию казнил и Олоферн весь край азийский его деснице покорил,- высок смиреньем терпеливым и крепок верой в бога сил, перед сатрапом горделивым Израил выи не склонил».
Обращаясь к национальным мотивам творчества Пушкина, можно сказать, что в его лице и душе как поэта и человека национализм терпит крах, прежде всего, по женской линии. Безымянная дева гор, черкешенка ценой своей любви и жизни даровавшая свободу русскому пленнику. Вольнолюбивая цыганская девушка Земфира, увлекшая юного Алеко, жителя душного городского мира, свободой естественной любви и вольной таборной жизни. Сам Пушкин, по некоторым преданиям, был увлечен во время молдавской ссылки одной цыганской красавицей по имени Земфира и, ради нее, кочевал какое-то время с табором. Не важно, насколько достоверен этот эпизод его привольной южной жизни, важно, что это нашло столь замечательное отражение в его творчестве. В любви для него не существовало никаких национальных, расовых, религиозных преград или табу. Он сам гениальное порождении межрасового смешения крови предков. Не мудрено, что порой из под его пера вылетают такие строки: «Христос воскрес, моя Ревекка! Сегодня следуя душой закону бога-человека, с тобой целуюсь, ангел мой. А завтра к вере Моисея за поцелуй я не робея готов, еврейка, приступить - и даже то тебе вручить, чем можно верного еврея от православных отличить». При всей внешней эротической фривольности этого стихотворения в нем, пожалуй, весь Пушкин, с его восприятием любовного чувства как истинной общечеловеческой ценности нашего бытия, освященного единым для всех Богом-отцом. Таким образом, это не просто литературное озорство поэта, а, возможно, вполне осознанное признание в более серьезном, чем половой пыл чувстве. Другой вопрос на основе чего оно возникает: решительного безразличия к вере, атеизма, в чем обвиняли поэта при его жизни, или истинной религиозной веротерпимости, свободной от всяких, в том числе национальных, предрассудков. Многое, конечно, определялось не столько сложным кровным происхождением поэта, сколько его воспитанием в духе пантеистических идей и гуманистических воззрений французских просветителей предшествующего века. Не зря в лицее его прозвали «французом», и не только из-за живости нрава, но и за отменное знание французского языка, приверженность к литературе Франции, поэзии Вольтера, Парни. Не ирония ли, а может быть и высший промысел судьбы, что великие французы вдохновили творческий гений поэта, а ничтожный французский шуан сгубил его, правда, только физически. Смерть поэта оказалась не властна над бессмертием всего им созданного, над народной памятью о поэте.
Говоря о национальном самочувствии Пушкина в контексте его отношения к инородцам, населяющим Российскую империю, мы выделили женскую его «поднаготную» не случайно, ибо каков человек к слабому полу и прекрасной половине человечества, таков он не всегда к остальной его части, хотя, безусловно, национальные отношения нельзя сводить к сугубо сексуальным. И когда речь идет о мужской части того или иного народа, Пушкин, не изменяя себе в принципе, проявляя неизменную национальную терпимость и уважение к личности любой нации, тем не менее, не льстит ей ни в чем, остается, прежде всего, взыскательным, объективным художником. Характерна, в связи с этим, такая его этническая зарисовка: «Теснится средь толпы еврей сребролюбивый, под буркою казак, Кавказа властелин, болтливый грек и турок молчаливый, и важный перс, и хитрый армянин». Этакая пестрая ярмарка национальных типов. Все ее представители удостоены поэтом характерного штриха, но это не значит, что он дает исчерпывающую характеристику народов, которых эти типы представляют, что все евреи сребролюбивы, греки болтливы, а армяне хитры. В этом отношении, может быть, особо примечательна еврейская тема в поэзии Пушкина. Она не столь заметна и актуальна в национальной проблематике его творчества по сравнению, например, с кавказской или польской темой, поскольку еврейского национального вопроса в России того времени по сути еще не существовало. Слишком еще мало проявил себя в Российской империи этот тогда не так давно вошедший в ее состав этнос. Тем не менее, Пушкин как художник не мог не отразить в своих стихах вместе с библейской темой и некоторые черты библейского народа. И тут, надо признать, что среди еврейских персонажей пушкинских произведений были не только прелестно-невинная Мария и искусительная Ревекка, но и образы не столь притягательные и даже донельзя отвратительные. Среди них ростовщик из «Скупого рыцаря», он же «проклятый жид, почтенный Соломон», как его приветствует герой-рыцарь. Из этой же компании жид-лиходей одной из песен западных славян «Феодор и Елена». Имеются известные строки о «презренном еврее» из популярной «Черной шали», Есть и вовсе курьезная сцена из бесподобного «Гусара»: «Гляжу гора. На той горе кипят котлы; поют, играют, свистят и в мерзостной игре жида с лягушкою венчают». Примечательно, что во всех этих не слишком приятных для еврейского слуха характеристиках и эскападах Пушкин выступает скорее как вольный переводчик-интерпретатор и автор вторичного литературного материала, взятого не из чисто русских источников, а из времен и среды европейского средневековья с его традиционными, часто фольклорными мотивами нетерпимости ко всему иноверческому, басурманскому, иудейскому в том числе. Само слово жид, славянская транскрипция от иудея, стало впоследствии нечто большим, чем название нации, а превратилось в нарицательное понятие отрицательного человеческого типа заимодавца и христопродавца одновременно. В русский лексикон оно широко вошло вместе с вхождением в Российскую империю Польского королевства вместе с Литвой, белорусскими и украинскими землями. Примерно в то же время от Турции в пользу России была отторгнута Бесарабия. Вместе с этими плодоносными и обильными разными народами землями империя получила в приданное и весьма многочисленное, скученное, в массе своей бедное еврейское население. Еврейская бродильная закваска национальных окраин еще сыграет свою революционную роль в судьбе Российской империи, но во времена Пушкина это был для нее сравнительно новый и достаточно угнетенный этнос, не проявивший еще себя во всей своей потенциальной энергии творческого духа, рассеянного Богом или роком за многие века по всему свету. Поэтому говорить о какой-то врожденной или не благоприобретенной юдофобии Пушкина на основании некоторых строк его произведений нелепо. Будучи действительно величайшим русским поэтом, он был чужд всяким национальным фобиям. Свидетельством тому может служить одно искренне юдофильское стихотворение: «В еврейской хижине лампада в одном углу бледна горит …». Стихотворение незавершенное, очень драматичное и загадочное по сюжету, написанное довольно редкими для поэта белыми стихами. Стихами поэтически очень выразительными и, вместе с тем, изобразительными. Сумрачность обстановки, напряженность и сгущенность психологической атмосферы бедного жилища, тягостное душевное состояние его обитателей, все это не только чувствуется, но почти зрительно ощущается, видится. Читатель становится зрителем. Перед ним почти рембрандтовская картина, с ее духовной и колористической насыщенностью света и тени. Уже сама лампада в этом стихотворении создает определенный колорит и глубину изображения. Не в такой ли хижине еврейской нашла Пушкина больного, в горячке, семья генерала Раевского, проезжая на юг через Екатеринослав. Сам поэт писал в письме к брату о «жидовской хате», где он лежал в бреду, без лекаря, за кружкой оледенелого лимонада».
Достаточно известны биографические обстоятельства, заставившие поэта почти на четыре года переменить место жительство в северной столице на полуденный край России. Ссылка или служебная командировка на дальний юг империи сначала под отеческое крыло тогдашнего наместника Бесарабии И.Н. Инзова, а затем под высокомерный каблук новороссийского генерал-губернатора М.С. Воронцова стала для Пушкина местом совершенно иной жизни и новых живых впечатлений. Как когда-то для другого сосланного в те же края поэта-изгнанника еще одной, но уже давно исчезнувшей Римской империи. Но, если для Овидия этот край был действительно диким, скифским, суровым по климату и условиям жизни, то для Пушкина он был почти курортом, а Кавказские минеральные воды, на которых он побывал и лечился вместе с семьей Раевского, фактически ими являлись уже в то время. Вместе с тем поэт вправе был писать в стихотворении «К Овидию»: «Суровый славянин, я слез не проливал, но понимал их. Изгнанник самовольный, и светом, и собой, и жизнью недовольный…». Жизнь поэта на юге вовсе не была суровой, и слез, подобно Овидию, ему действительно не от чего было ронять. Но и слишком счастливой, благостной, спокойной она не была, ни на юге, ни на севере, ни в какой-либо другой российской стороне света. Первопричиной тому был сам поэт с его свободолюбивым, вспыльчивым характером, скорее африканским, нежели славянским темпераментом, богемно-цыганским в то время образом жизни. Но главное – нелегкая в этом мире, а особенно в России, судьба поэта, художника, гения, и вообще всякой творческой, ищущей себя натуры, глубоко чувствующей свое призвание и ответственность за него перед Богом, людьми и самим собой. Уже поэтому он был неудобной для общества, правительства и царя личностью. Так было в столице, так продолжалось в ссылке, так было с ним везде и всегда. Недаром в письме к жене им обронена ставшая крылатой фраза: «черт догадал меня родиться в России с душой и талантом». Не менее известна и его стихотворная строка: «На свете счастья нет, но есть покой и воля». Обрести их поэту так и не довелось, хотя счастливые мгновенья и даже целые периоды жизни у него, конечно, были, периоды взлета творчества, любви и дружбы, период семейного счастья.
Возвращаясь к периоду ссыльной жизни поэта на юге, в частности в Молдавии, надо отметить, что ему приходилось вращаться в самом пестром по национальному составу обществе. То, что было им отмечено со стороны в ярмарочной толпе, вплотную окружало его в дворянском и чиновничьем кругу. Отношения его с местным, провинциальным светом, национальной элитой складывались не всегда гладко. Сам он пишет о себе так: «Инзов меня очень любил и за всякую ссору с молдаванами объявлял мне комнатный арест и присылал мне скуки ради французские журналы… Генерал Инзов добрый и почтенный старик, он русский в душе…он доверяет благородству чувств, потому что сам имеет чувства благородные». Обращает на себя внимание, что именно благородство души, а не титула или звания прежде всего ставит он в достоинство генералу. Очевидно, именно такого благородства не хватало ему среди окружающей публики, кичливой, малообразованной, не понимающей с кем имела дело. Конечно, и сам Пушкин во всех этих конфликтах не был образцом благопристойного поведения, но это не означает, что он был нетерпим или чужд к людям иной культуры и языка, крови или веры. Сами его поэтические произведения свидетельствуют об обратном. Хотя бы те же «Цыганы», «Бахчисарайский фонтан», «Кавказский пленник» Или такая зарисовка из стихотворения «Поэт и чиновник» : « Куда вы? За город, конечно, зефиром утренним дышать и с вашей музою мечтать уединенно и беспечно?»-Нет. я сбираюсь на базар, люблю базарное волненье, скуфьи жидов, усы болгар, и спор и крик, и торга жар, нарядов пестрое стесненье». Однако картины народной жизни, национальных нарядов и обрядов, представляя для поэта художественный и этнографический интерес, далеко не исчерпывали его пытливого проникновения в историю этого края. Время его ссылки на юг совпало с бурными политическими событиями на этой окраине России и Европы. Обострились русско-турецкие отношения, восстали против турецкого ига греки, разгоралась война горцев-мусульман против России на Кавказе. Все это выводило национальные отношения из области бытовой, базарной, житейской в сферу высокой имперской, внешней и внутренней политики, возводя в серьезный ранг национального вопроса. Пушкин с душой, с юности настроенной патриотически войной 1812 года, свободолюбивым сердцем и созревшим уже, государственно мыслящим умом не мог не откликнуться на эти горячие события своего времени, живым свидетелем которых он являлся. Откликнуться как поэт, художник, патриот, и как просто современник, человек, не равнодушный к истории народов, наделенный к тому же пылким воображением и неизбывной жаждой сильных чувств и впечатлений. Его активной натуре вообще было свойственно тяготиться размеренностью, монотонностью мирной обывательской жизни. С юности он мечтал о военной карьере, и только скупость отца и действительно затрудненные материальные обстоятельства его семьи воспрепятствовали этому. «Если есть надежда на войну, ради Христа, оставьте меня в Бессарабии», - пишет он в 1821 году. А в стихотворении «Война», вдохновленным греческим восстанием, уповает на то, что «Предметы гордых песнопений разбудят мой уснувший гений». Однако освободительной войне греков посвящено им не так много стихов: «Гречанка верная! не плачь – он пал героем!», «Эллеферия». Другое стихотворение «Гречанке» - это уже чисто любовная лирика, где упоминается «певец Леилы» - Байрон, но в контексте уже не политики, а эротики. Будучи всецело на стороне свободолюбивых греков, идеи их независимости, Пушкин, к великому своему разочарованию, воочию убедился, насколько великая идея может быть погублена бездарностью ее воплощения. В своей поздней повести «Кирджали» о знаменитом болгарском разбойнике он мимоходом касается воодушевивших, но столь обманувших его и многих, событий того времени, давая им свою художественную оценку. Явно симпатизируя своему герою, ставшему стихийным участником многонационального восстания против турок, автор без всякого снисхождения пишет о его военном и идейном предводителе Александре Ипсиланти, оказавшимся не на высоте своего положения и миссии. Греки и их борьба за освобождение древней Эллады будоражили умы и сердца, конечно, многих в то время в Европе. В том числе и таких ее гениев, как Байрон и Пушкин. Однако для России, как империи, куда важнее было самой усмирить непокорные кавказские народы. Вместе с добровольно присоединившимися к ней христианской Грузией и Арменией создать единую территорию Кавказского наместничества или протектората России, геополитически утвердиться на южных границах с Турцией и Персией. Разрешение этой сложной политической коллизии отражено достаточно красноречиво Пушкиным в его «Путешествии в Арзрум», а также в стихотворении: «Опять увенчаны мы славой, опять кичливый враг сражен, решен в Арзруме спор кровавый, в Эдырне мир провозглашен. И дале двинулась Россия. И юг державно облегла, и пол-Эвксина вовлекла в свои объятия тугие». Стихотворение написано по случаю заключения Адрианопольскоо мира, по которому Греция, наконец, получила независимость.
Переходя к кавказской теме в творчестве Пушкина, его оценке как национального, природного колорита этого чудного края, так и роли России в его завоевании и усмирении, нельзя не вернуться к одной из самых ранних его романтических поэм «Кавказский пленник». Сам поэт оценивал свое произведение впоследствии так: «Все это слабо, молодо, неполно; но многое угадано и выражено верно». Добавим настолько верно, что некоторые строки оттуда звучат вполне современно: «Не спи, казак, во тьме ночной чеченец ходит за рекой». Пушкин один из первых в русской литературе открыл читателю Кавказ не только как поэт, но и бытописатель. Не мало из того, о чем он писал, остается жизненно острым и до сих пор, а тема «кавказского пленника» проходит через всю историю горско-русского сосуществования, порой враждебного, порой мирного, но всегда оставляющего глубокий след в исторической памяти народов, в культурных, в том числе литературных, памятниках эпох. Тем более, что у Пушкина был такие великие продолжатели кавказской темы как М.Ю. Лермонтов и Л.Н. Толстой. Поэма «Кавказский пленник» при всем лирическом драматизме поведанной в ней любовной истории завершается несколько диссонансным мажорно- патриотическим эпилогом, как бы не совсем уместным для этого грустного, минорного по звучанию произведения. Но есть там и такие строки: «И смолкнул ярый крик войны: все русскому мечу подвластно. Кавказа гордые сыны, сражались, гибли вы ужасно; но не спасла вас наша кровь, ни очарованные брони, ни горы, ни лихие кони, ни дикой вольности любовь!» При всем барабанно-победном духе завершения поэмы нельзя не почувствовать глубокого сочувствия поэта побежденным вольным народам Кавказа, не по своей воле ставшими подданными России. В своих путевых очерках «Путешествия в Арзрум» он прямо пишет: «Черкесы нас ненавидят. Мы вытеснили их из привольных пастбищ; аулы их разорены, целые племена уничтожены». Причины этого он видит, прежде всего, в диких нравах горских народов, для которых война, набеги привычный образ жизни, а «убийство – простое телодвижение». Отсюда и представление его о том, как можно изменить это ненормальное, гибельное положение вещей. Или самими вещами, роскошью, в частности русским самоваром, т.е. разумным торговым обменом или, как теперь говорят, рыночным экономическим путем. Или более сильным, нравственным путем просвещения, миссионерства, проповедывания Евангелия и христианских ценностей среди не слишком еще опутанных Кораном горцев. Следует отметить, что эти рецепты не были столь уж оригинальными и вполне отвечали духу европейского завоевательного и цивилизаторского колониализма того века. Тот век был веком империй, тогда как следующий – стал веком их разрушений. Не удивительно, что в свете всего происходящего ныне, Пушкин не представляется многим таким уж дальновидным и прогрессивным государственным мужем в области национальной политики даже своего времени. Известны разногласия с ним по этому вопросу его ближайших друзей П.А. Вяземского и А.И. Тургенева, еще более обострившиеся потом в связи с польскими событиями. Однако гений Пушкина не в политической сфере, он и не был никогда государственным деятелем, даже общественная его деятельность не выходила за рамки опекунских. Он был, прежде всего, и всегда, поэт, а в России это звание стало под стать пророку во многом, благодаря именно Пушкину. Наиболее сильно пророческая миссия поэта «глаголом жечь сердца людей» выражена им как раз в стихотворении «Пророк». Будучи по рождению и зрелому убеждению христианином, написав несколько глубоко религиозных стихов на эту тему, Пушкин, как истинный поэт, не мог не отдать должного и священной книге мусульман – Корану. Его «Подражания Корану»- это, по сути, целая поэма, признание того, что «многие нравственные истины изложены в Коране сильным и поэтическим образом», а значит достойны, если не преклонения, то уважения.
Благородный по рождению, духу и воспитанию, образованнейший и умнейший, человек, для которого была близка не только русская, но и европейская, мировая культура, он был подлинным гуманистом, а в душе еще и истинным христианином. Как бы противоречиво он не относился на протяжении своей жизни к евангельскому Богу, для него человек любой нации – это, прежде всего, создание Божие, чья жизнь самое ценное, что есть на земле. Известно, как Пушкин, со своей юношеской тягой к героике, рвался на войну, в бой. Однажды в жизни ему представилась такая возможность на Кавказе, во время его путешествия в Арзрум. Его с трудом удержали от участия в конной атаке. Трудно сказать мог ли он кого-то убить, скорее убили бы его. Но важно не это, а тот очень показательный для понимания Пушкина как личности эпизод, который он приводит, между прочим, в своем путевом очерке. «Из лесу вышел турок, зажимая свою рану окровавленной тряпкой. Солдаты подошли к нему с намерением его прикончить, может быть из человеколюбия. Но это слишком меня возмутило; я заступился за бедного турку и насилу привел его изнеможенного и истекающего кровью, к кучке его товарищей». Этот не притязательный ни на что отрывок говорит о Пушкине, может быть, больше, чем иные труды о нем. Тут нельзя не вспомнить о другом великом певце Кавказа и участнике кавказской войны М.Ю. Лермонтове, который в своем замечательном стихотворении «Валерик», описывающем одну из кровавых битв русских с горцами, возвысился до таких строк: «Я думал: «Жалкий человек. Чего он хочет!..небо ясно, под небом места много всем, но беспрестанно и напрасно один враждует он – зачем?» На фоне описываемых и тем, и другим крови, резни, смерти эта мысль вполне могла принадлежать и Пушкину. Можно сказать, что он ее посеял, а Лермонтов пожал.
Вряд ли нужно доказывать, насколько Пушкин был пророком в сфере творческого духа, ясновидцем духовного и исторического пути и предназначения России, насколько он опередил, а заодно подвигнул свое время на поприще культурного и нравственного ее развития. Вместе с тем его политические взгляды и общественная роль существенно менялись на протяжении его сравнительно недолгой жизни. Начав свое гражданское служение как общепризнанный возмутитель общественного спокойствия, как автор известных вольнолюбивых стихов, наводнивших, по выражению царя, Россию, среди которых такие, как ода «Вольность», «Деревня», «К Чаадаеву», «Ура! В Россию скачет… », «На Аракчеева», как человек более чем либеральных взглядов, как своего рода Чацкий из «Горе от ума» Грибоедова, как неблагонадежный член общества, поплатившийся за все это довольно мягкой южной, а затем северной, домашней ссылкой, он, в конце концов, превращается в убежденного консерватора, сторонника имперской, самодержавной стези развития российского государства, в почти ура-патриота, с такими ультрапатриотическими стихами как «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина». Подобная идеологическая метаморфоза не редкость при возрастном взрослении, а затем старении человека и встречается в жизни, описана в литературе достаточно широко. Дело, однако, в том, что многое определяется самими обстоятельствами жизни. Пушкин, вступив в зрелый возраст, так и не успел состариться, иначе мы имели бы его еще в каком-то неведомом для нас качестве. Возможно, историографа, может быть, даже более одаренного, чем Карамзин, если иметь в виду его «Историю Пугачева» и подготовленные материалы для «Истории Петра Великого». Пушкин избег сентиментализма, а, пережив остро романтизм своего раннего творчества, прочно утвердился в том, что называли потом в литературе критическим реализмом. Многое в его человеческой, духовной, гражданской эволюции объясняется тем, что его жизнь пришлась, разверзлась на две разные, по сути, противоположные исторические эпохи: александровскую и николаевскую. Между ними произошел очень глубокий раскол: восстание декабристов, первое по-настоящему революционное выступление против самодержавной власти в России. Пушкин только чудом, благодаря домашней ссылке, не оказался в рядах восставших. Его давняя тяга к тайным обществам и активной антиправительственной деятельности ни для кого не была секретом. Сам он открыто и честно признал это при своей первой встрече с новым самодержцем сразу же после подавления декабрьского восстания 1825 года. К чести и проницательности ума Николая I следует отнести то, что он достойно оценил благородство и доверенность опального поэта и предложил ему все, что можно было желать в его непростом, фактически подследственном положении: освобождение от ссылки, ведомственной цензуры, личное покровительство. Это обязывало и вместе с тем связывало Пушкина с царем, если не по рукам и ногам, то долгом чести и лояльного поведения на всю оставшуюся жизнь. Логическим следствием, а не неким парадоксом всей этой классической связки поэт и царь стало то, что это сказалось, не могло не сказаться, на отношении Пушкина ко всем последующим действиям самодержавной власти. Известно, насколько оппозиционно, даже враждебно, был настроен поэт по отношению к своему венценосному тезке - Александру I. По сути его настроения в связи с псевдореформаторской политикой царя были типично декабристскими и во многом возбуждались вождями и идеологами этого движения. Известно также, сколько колкостей, эпиграмм и откровенно политических выпадов выпало на долю чуть ли самого либерального царя из всех правивших до него самодержцев российских. Наиболее преуспел в этом именно Пушкин: «Властитель слабый и лукавый, плешивый щеголь, враг труда, нечаянно пригретый славой, над нами царствовал тогда». Приговор поэта этому властителю был крайне нелицеприятным: «Недаром лик сей двуязычен. Таков и был сей властелин: к противочувствиям привычен, в лице и жизни арлекин». Ничего похожего против Николая I поэт никогда не допускал, и понятно почему. Правда в своих стихах, посвященных лицейской дате, он все-таки отдает должное Александру, этому противоречивому царю, как основателю лицея, как освободителю Европы, наконец. После известного «Ура! в Россию скачет кочующий деспот…» по прошествии времени появились строки «Ура, наш царь! так выпьем за царя. Он человек! им властвует мгновенье. Он раб молвы, сомнений и страстей; простим ему неправое гоненье: он взял Париж, он основал Лицей». А в своем «Воображаемом разговоре с Александром I» пытается объясниться с ним как искренне преданный ему подданный, незаслуженно отвергаемый государем, попутно отрекаясь от своих «детских» крамольный сочинений и обвинений в том, что он «афей», т.е. атеист, безбожник. Если разговор с Александром действительно воображаемый, то с Николаем был вполне реальный и последствия его, так или иначе, сказывались до самого конца жизни поэта.
Существуют много противоречивых оценок и даже мифов об отношениях Пушкина с Николаем I от монархически верноподданных до оппозиционно непримиримых. Истина, как всегда, где-то посередине. Слишком неоднозначны были эти личности в своей общественной и частной жизни, в исторической ретроспективе того времени. Пушкин, бесспорно, многим был обязан этому царю, по своему уважал и чтил его, но и многое претерпел такого, что было чуждым его понятиям благородства и чести, при той высказанной в письме к жене мысли, что «без политической свободы жить очень можно; без семейственной неприкосновенности невозможно: каторга не в пример лучше». Это реакция на перлюстрацию личной переписки. Миф о причастности царя к гибели поэта скорее всего политическая придумка советского пушкиноведения. Поведение и роль царя в трагические дни дуэли и кончины поэта свидетельствуют больше об обратном. По части милости, моральной, а главное материальной поддержки семьи покойного монарх превзошел сам себя. Однако не следует забывать очень меткой эпиграммы-эпитафии на смерть этого царя, данной другим замечательным поэтом и современником Пушкина - Ф.И. Тютчевым: «Не богу ты служил и не России, служил лишь суете своей, и все дела твои, и добрые, и злые,- все было ложь в тебе, все призраки пустые: ты был не царь, а лицедей». Николай I был действительно царем-лицедеем, причем не меньшим, чем Александр I, по определению Пушкина, был арлекином. Отсюда и результаты его царствования: начал он очень плохо, с расправы над декабристами, а кончил еще хуже, сокрушительным поражением России в Крымской войне. Если Александр I был действительно освободителем Европы, то Николай I заслужил звание ее жандарма, да и сам был прозван в России Николаем Палкиным.
Такая не слишком счастливая повязанность поэта с царями не означает, что именно это сыграло решающую роль в его отношении к польским событиям 1831 году и сочинении победных гимнов русскому оружию, обрушившемуся на восставшую Польшу. Еще в раннем черновом отрывке, датированным 1824 годом, «Графу Олизару» он пишет: «Поэт! Издревле меж собою враждуют наши племена, то наша стонет сторона, то гибнет ваша пред грозою…Но огнь поэзии чудесной сердца враждебные дружит…При песнях радости небесной вражда взаимная молчит, и восстают благословенья, и на сердца нисходит мир…» Спустя семь лет похожие мысли и почти те же выражения, но уже по другому поводу и в иной художественной форме звучат в его политической отповеди: «Клеветникам России»: «Уже давно между собою враждуют эти племена; не раз клонились под грозою то их, то наша сторона. Кто устоит в неравном споре: кичливый лях иль верный росс? Славянские ль ручьи сольются в русском море? Оно ль иссякнет? вот вопрос». Вопрос, кстати, вовсе не утративший своей значимости и в наше время. Спор же в то время был действительно неравным и предрешенным в пользу Российской империи. Тем не менее, Пушкина эта тема давно и глубоко волновала в плане историческом. Художественно она уже была затронута им в его исторической драме «Борис Годунов», где польские образы и персонажи играли не последнюю роль. Касаясь истинных мотивов написания уже упомянутых патриотических стихов, следует отметить, что весь «антизападный» пафос их направлен не столько против восставших поляков, сколько против антирусских откликов Европы на это событие. Пушкина как подлинного патриота России, не равнодушного к ее прошлой истории, современности (недаром и редактируемый им журнал назывался «Современник»), а тем более к ее грядущей судьбе, это особенно задевало и уязвляло. В своем письме к Чаадаеву, который, кстати, был один из немногих близких друзей, кто поддержал в тот сложный момент патриотический позыв Пушкина, первым распознав в нем национального поэта, он пишет: «Я далек от восхищения всем, что я вижу вокруг себя; как писатель, я огорчен, как человек с предрассудками, я оскорблен; но клянусь вам честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество, ни иметь другой истории, чем история наших предков, как ее послал нам Бог». Письмо написано Чаадаеву в 1836 году как отклик на его «Философические письма», пронизанные глубоким пессимизмом в отношении русской истории и культуры. Но и в письме, написанном десятью годами раньше к Вяземскому другими словами, но проводится та же мысль: «Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног,- но мне досадно, если иностранец разделяет это чувство». Таким образом, взгляды Пушкина на Россию сродни сыновьим: детям бывает стыдно за родителей, но отрекаться от них еще стыдней. Взгляды эти на историческую, мировую роль России как страну необычайного прошлого и будущего, хотя и удручающего настоящего, не носят конъюнктурного характера и не зависят впрямую от того или иного царствования и политических раскладов в мире и стране. Пушкин, реализовав себя как великий русский национальный поэт, гениальный художник слова, к великому сожалению, так не успел в полной мере проявиться как историк и общественный мыслитель. Его отрывочные литературные статьи и заметки, исторические материалы и наброски обнаруживают в нем большие задатки недюжинного государственного ума.
При всей политической моментности и спорности с государственной и общественной точки зрения того и, особенно, нашего времени, гражданской позиции Пушкина в польском, равно, как и кавказском национальном вопросе, его поэтический и художнический гений, а также личное человеческое благородство и великодушие ставят и эти его не всеми и не всегда признанные «великодержавные» стихотворения в ряд достойных, если не преклонения, то настоящего уважения безусловно. В подтверждение тому можно привести строки из «Бородинской годовщины»: «В боренье падший невредим; врагов мы в прахе не топтали; мы не напомним ныне им то, что старые скрижали хранят в преданиях немых; мы не сожжем Варшавы их; они народной Немезиды не узрят гневного лица и не услышат песнь обиды от лиры русского певца». Обида, и вполне понятная, была со стороны другого великого поэта и патриота своей отчизны – Адама Мицкевича, обвинившего своих бывших русских друзей Пушкина и Жуковского чуть ли не в продажности и желании выслужиться перед царем. На это Пушкин сумел ответить более, чем достойно в незавершенном стихотворном отрывке: «Он между нами жил средь племени ему чужого; злобы в душе к нам не питал, мы его любили. Мирный, благосклонный, он посещал беседы наши. С ним делились мы и чистыми мечтами и песнями (он вдохновен был свыше и свысока взирал на жизнь). Нередко он говорил о временах грядущих, когда народы, распри позабыв, в великую семью соединятся. Мы жадно слушали поэта. Он ушел на запад – и благословеньем его мы проводили. Но теперь наш мирный гость нам стал врагом – и ядом стихи свои, в угоду черни буйной, он напояет. Издали до нас доходит голос злобного поэта, знакомый голос!..боже! освяти в нем сердце правдою твоей и миром, и возврати ему…» Можно только догадываться о чем молит Пушкин провидение, что желает возвратить великому поляку. Хочется верить, что отчизну, которую тот хотел видеть свободной.
При всем консерватизме взглядов Пушкина на историю России, его истинно русской, а не только родовой, дворянской гордости за ее величие как государства, вынесшего все испытания немилостивой исторической судьбы и кровью которого, по словам поэта, были искуплены «Европы вольность, честь и мир», его вряд ли можно упрекнуть в национализме,. а тем более в том, что у нас окрестили «великодержавным шовинизмом», когда вполне здоровый инстинкт национального самосохранения народа становится маниакальной идеей «фикс», а жупелы «наши» и «не наши» превращаются из знаковых в лозунги толпы, в знамя движения. К Пушкину национальная паранойя не имеет никакого отношении, ни тогда, ни сейчас. В этом смысле особенно замечательно его стихотворение «Полководец», посвященное памяти М. Б. Барклая де Толли. Его роль в войне 1812 года велика и, вместе с тем, глубоко драматична, роль как военоначальника, так и просто человека, чужестранца в спасаемом им отечестве. Впрочем, лучше, чем сам Пушкин, об этом никто не сказал: «О, вождь несчастливый! Суров был жребий твой: все в жертву ты принес земле чужой. Непроницаемый для взгляда черни дикой, в молчании шел один ты с мыслию великой, и, в имени твоем звук чуждый не взлюбя, своими криками преследуя тебя, народ, таинственно спасаемый тобою, ругался над твоей священной сединою». Отдавая должное М.И Кутузову как действительно национальному герою, народному полководцу, спасителю отечества в одном из своих патриотических стихов, посвященных бурным и опасным для России польским событиям, Пушкин не забыл, и едва ли не единственный из русских литераторов посвятил одно из лучших в художественном и нравственном отношении творений другому герою, незаслуженно оказавшемуся в тени общественного внимания и народной памяти. Этому не помешало его нерусское происхождение, наоборот как раз это, несчастливая судьба незаурядной личности иноплеменника в России привлекла поэта.
Разбирая разные национальные темы в творчестве Пушкина нельзя не коснуться украинской темы, которая наиболее живо и ярко выразилась в его блистательной поэме «Полтава». Это тем более интересно на фоне и в свете нынешних исторических реалий российско-украинских отношений. Образ гетмана Мазепы привлекал, как известно, многих писателей, художников, композиторов, видевших в нем натуру незаурядную, творчески и человечески одаренную, хотя морально и политически совершенно неоднозначную, отталкивающую одних и привлекающую других в зависимости от времени и места его оценок. Пушкин придерживался традиционно российского толкования этого образа как изменника и нечестивца: «Что далеко преступны виды старик надменный простирал,// Что он не ведает святыни,//Что он не помнит благостыни,//Что он не любит ничего,//Что кровь готов он лить как воду,//Что презирает он свободу,//Что нет отчизны для него». Однако, будучи большим художником, он вложил в этого героя поэмы и некоторые черты, вызывающие к нему определенное сочувствие, если не уважение. Это грешная, но страстная любовь к дочери своего бывшего друга, ставшего из-за этого его заклятым врагом. Любовь взаимная и не менее страстная со стороны Марии, его крестной дочери. Интересно, что другая любовная история, связанная с этим женолюбивым персонажем, отражена в другой известной поэме Байрона «Мазепа». Однако этот байроновский Мазепа не более чем романтический герой, каких немало у английского поэта. Пушкин в своей «Полтаве» романтический период своего творчества уже преодолел и встал на реалистический путь отражения сюжетных, подлинно исторических событий поэмы. Характерно, что названа она не «Мазепа», как у Байрона или, как опера Чайковского на тот же сюжет. Поэма художественна, но подлинно исторична, и не важно, насколько подлинно отражена в ней любовь Мазепы и Марии, безусловно, драматически и поэтически ее пронизывающая. В кульминационной основе поэмы лежит все-таки полтавская битва. И в этом отношении настоящим героем поэмы является не столько украинский гетман, сколько русский царь. При том, что шведскому королю здесь вообще уделено незначительное место. Картина битвы настолько ярка и художественно впечатляет, что вошла в свое время в школьную хрестоматию. И все-таки при всем великолепии пушкинского описания полтавской битвы и ее действительном значении для России и ее победы в Северной войне со Швецией оценка роли гетмана Украины ныне, как известно, претерпела существенные изменения на его родине. Из преданного в свое время церковью анафеме клятвопреступника и предателя он стал героем не только поэм и драм, но и настоящим героем «самостийной» Украины, борцом с Московией и москалями. Его портреты нынче изображены на украинских денежных знаках - гривнах. Таковы причудливые траектории мировой истории и нынешние исторические реалии Украины. Ну, а Пушкин все же был прав, став на сторону Петра, а не его врагов, и странно, если бы это было не так в то, да и в наше время. Вместе с тем его отношение к Украине, тогда Малороссии, было естественно родственное, как у многих русских. Во время южной ссылки он не раз посещал те места, гостил в Каменке Киевской губернии в имении Давыдовых, был на могилах Кочубея и Искры в Киеве, не миновал, очевидно, и памятных мест битвы под Полтавой. Интересно, что через свою жену Н.Н. Гончарову и ее родственников он сам как бы отдаленно породнился со знатными и старинными украинскими родами. Так в письме жене из Москвы от 26 августа 1833 г. есть такие строки, касающиеся ее матери: «Она живет очень уединенно и тихо в своем разоренном дворце и разводит огороды над прахом твоего прадедушки Дорошенки, к которому ходил я на поклонение». В примечаниях Пушкина к поэме «Полтава» Дорошенко значится как «один из героев древней Малороссии, непримиримый враг русского владычества». По этой же линии у Пушкина была связь с Кочубеями, которых он посещал, в том числе, возможно, и в их доме в Царском Селе (ныне Запасной дворец). Однако особо приязненное отношение Пушкина к Украине, ее народу, природе, культуре можно проследить через Гоголя, Известно, что Пушкин один из первых восторженно оценил первые литературные опыты писателя, его замечательные «Вечера на хуторе близ Диканьки». Оценил и поддержал как нарождающуюся надежду и будущую славу российской словесности. Именно он подсказал ему сюжеты будущих бессмертных гоголевских «Ревизора» и «Мертвых душ». Именно в лице этих двух великих светочей русской и мировой культуры, их творческой и непосредственно личной связи наиболее ярко прослеживается поистине кровная и неразрывная связь между Россией и Украиной, их народами, несмотря на нынешний государственный развод и геополитический раскол между этими двумя сторонами, а теперь и странами. Именно Гоголю принадлежит наиболее глубокая и прозорливая оценка значения Пушкина для России.
Завершая тему, обозначенную нами в заглавии, нельзя все же прежде, чем поставить точку, не провести мысленную проекцию из пушкинского времени в наше и попытаться понять, насколько его творчество повлияло на развитие и становление национальных культур Российского государства и как бы поэт отнесся к тому, что стало с ним как сообществом и союзом народов в настоящий исторический момент. Прошло более полутора века, как не стало Пушкина. За это время многое, что произошло в мире. Для истории, как оказалось, это не такой уж малый период времени, хотя сменилось не так уж много поколений людей. На самом деле за это время сменилась не одна историческая эпоха. Над Россией все-таки пронесся «русский бунт, бессмысленный и беспощадный», которого так опасался Пушкин. Бунт, если понимать под ним три русских революций в 20 веке, был не совсем бессмысленный, хотя куда более беспощадный, чем пугачевское восстание. К тому же он был не только и не столько русским, сколько интернациональным. Символично, что «Интернационал» стал на какое-то время гимном новой России. Но еще более символично, что, несмотря на все постигшие страну исторические катаклизмы, она выстояла. Выстояла, победила и в отечественной войне теперь уже прошлого века, 1941-1945 годов. И все эти годы Пушкин был с народом, при всех государственных строях и политических режимах, став и оставшись действительно первым национальным поэтом всех времен и народов России, о чем пророчески предрек в своем позднем стихотворении: «Я памятник себе возник нерукотворный…». Пушкин, разумеется, не мог предвидеть всего того, что произошло после него с Россией. Он был и есть пророк в поэзии и сфере духа, но не исторического хода времени. Исторически более состоятельным и правым оказался Мицкевич. И не только в польском вопросе, но и общеевропейском. Именно в Европе, на истерзанном поле исторических битв многих веков возникла теперь реальная возможность для реализации его мечты, «когда народы, распри позабыв, в единую семью соединятся». Думается, что эта идея мирного объединения человечества была близка и Пушкину, и только российские исторические и политические реалии его времени не давали ему возможности выразить это в своем творчестве. И живи он сегодня с нами, то вряд ли благословил и воспел то, что происходило не столь давно на Кавказе. Умиротворяет одно то, что поэт, вопреки всему, самим законам природы, жив, он бессмертен в своем гениальном творчестве, в своих нетленных произведениях, в которых мы, как из вечного источника жизни, черпаем добро и надежду, что, пока он с нами, Россия и ее народы будут жить в веках. Такие гении, как он, рождаются не каждый век. Еще Гоголь заметил, что «Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть единственное явление русского духа, это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится чрез двести лет» Насчет сроков такого появления Гоголь, похоже, ошибся. Но так хочется верить, что может быть, в 1999 году, в канун 200-летия поэта, в России родился еще один Пушкин, с другой фамилией, другой судьбой, не обязательно даже поэт, но кто озарит наступивший новый век солнцем, подобным пушкинской славе и сделает людей грядущих поколений лучше и счастливее.