ВЕЛИКОЙ ПОБЕДЕ СОВЕТСКОГО НАРОДА НАД ФАШИСТСКОЙ ГЕРМАНИЕЙ ПОСВЯЩАЕТСЯ.
Я сегодня весь вечер буду,
Задыхаясь в табачном дыме,
Мучиться мыслями о каких-то людях,
Умерших очень молодыми.
Борис Смоленский
Передо мной – газетные вырезки полувековой давности, пожелтевшие листки из школьных тетрадей, исписанные неровными почерками, полуистлевшие и затертые до ветхости конверты, старые фотографии с изломанными углами. Молодые лица. Взгляд чистый и безмятежный. Этих парней давно уже нет в живых. Они погибли в Отечественную, «не дописав неровных строчек, не долюбив, не досказав, не доделав». Строки Бориса Смоленского и об этих ребятах, ведь они писали стихи и считали себя поэтами.
Перечитываю, подчас с трудом разбирая слова, рукописи их стихотворений. Да, это не самые лучшие образцы отечественной поэзии. Можно придраться к чёткости иного образа, «хромает» рифма. Да, эти стихи подчас наивны и непритязательны. Один редактор вполне серьезно сказал мне, что будь авторы живы, они бы не стали печатать их «вот так, без серьезной чистки»…
Почему-то представилось, что этот человек – назовем его Наш редактор – был тяжело ранен в бою. И вот, очнувшись от забытья, он вдруг понимает – всё, что успел создать, осталось в торопливых черновиках, письмах друзьям, отдельных редких публикациях, и когда его не станет, то никому не будет до всего этого никакого дела… Избави Бог Нашего редактора от подобных испытаний, но лишь тогда, наверное, от смог бы кое-что понять…
Хотя, впрочем, едва ли такое могло с ним случиться – дело одних погибать на полях сражений, а других – хладнокровно хоронить созданное ими, оправдывая свои действия каким-нибудь благопристойно звучащим софизмом, вроде тех, что «изобрёл» Наш редактор: «плохие стихи не могут быть хорошим памятником».
За годы, на протяжении которых я долгие часы проводил то в читальных залах среди пропыленных газетных подшивок, то в беседах с теперь уже старыми людьми, то в дороге к ним, вела ли она в райцентр Омской области, в Москву или Бийск – мне не раз казалось, что стоит только взяться за перо, и… Но вот день за днем сижу перед чистым листом бумаги, как перед судом тех, кто не вернулся с войны, и не могу написать ни слова.
Меня не раз мучил вопрос: имею ли право говорить о том, чего не видел, о тех, с кем не был знаком? Нет, пожалуй, вопрос надо ставить иначе – имею ли право молчать, если могу что-то сказать? Всё глуше грозный набат Великой Отечественной войны. Всё труднее различить в нём голоса колоколов и колокольцев. И если хоть немного обладаешь слухом и голосом – молчать не должен. Я не могу и не имею права не говорить о тех, кто стали мне близки, как родные люди.
***
Казалось бы, нельзя назвать архивом материал о людях, павших смертью храбрых, когда им едва исполнилось по двадцать два?.. Но при всей типичности их судеб эти люди и этот архив – особенные.
Три брата их было.
Все трое ринулись в бой, когда над страной нависла беда.
Пропал без вести старший – Борис. Погиб любимец матери, Сереженька, ее надежда и гордость. Пять раз приходили похоронки на Владимира. Последняя пришла летом 1945 года. На этот раз она говорила правду…
Десять лет после Победы ждала мать сыновей. Вернулся из троих домой один Борис. Остались на поле битвы два его младших брата, два молодых поэта…
При жизни ни Сергей, ни Владимир не опубликовали ни одного стихотворения. Но именно рукописи стихотворений занимают самое большое место в архиве братьев.
Они разные – по уровню исполнения и по сути своей. Почти профессиональные – у Сергея, ученические, очень юношеские – у Владимира. Но главное, на что обращаешь внимание, – это своеобразное видение мира, умение смотреть на мир добрыми глазами и видеть то, что порой скрыто от всех.
Почти с пяти лет стал писать стихи Сережа. Рос он вдумчивым, внимательным, интересовался историей края, еще в школе задумал поэму о присоединении Сибири к России и заполнил черновиками этой поэмы добрую сотню страниц. Лирический герой его поэтических произведений – человек, бесконечно влюбленный в Сибирь, в ее богатейшую, первозданную землю.
В душе Сергея Добронравова звучала особая музыка. Она слышна уже в ритмике первых стихотворений:
Капли звуков на сердце роняли
Торопливые звуки рояля.
В неожиданном искристом танце
Пролетали по клавишам пальцы.
То в стремительном вальсовом смерче,
То весеннего веянья легче!
Растворились последние звуки,
И легли утомленные руки,
Утонув в полированном мраке,
Отдыхая на глянцевом лаке…
Втиснув сердце в прохладу рояля,
Жду, как радости после печали,
Чтобы взглянули доверчиво, близко,
Молодые глаза пианистки.
Эту музыку век бы я слушал,
Ей отдал несуразную душу!
В 1943 году лейтенант Сергей Добронравов добился, наконец, отправки на фронт. В письмах с фронта отразилось возмужание лирической музы поэта. В голосе его начинали звучать металлические нотки. Как будто литые, звучат строки неоконченного стихотворения:
Я воздух не люблю от взрывов зыбкий.
Мне ль упиваться музыкой пальбы?
Но я смотрю с хозяйскою улыбкой
На бронированные танковые лбы.
Не завершилось формирование поэтической индивидуальности Сергея Добронравова: провоевав меньше года, он пал смертью храбрых в бою под Великими Луками.
Рос озорным, увлекающимся Володя. Кем только ни был он во время учебы в школе! Изобрел даже картофелекопалку. Причем модель была сделана так хорошо, что ее экспонировали на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке в Москве. Вот что писал о себе Володя:
Он – поэт и репортер,
И редактор стенгазеты,
Декламатор и актер,
И судья не эстафете.
Знаменит он – моделист
В детской станции юннатов.
Он при случае – радист
(Десять дел одною датой!)…
Девятиклассник Владимир Добронравов после учебы в школе командиров-химиков становится школьным военруком. В 1941 году, 18-ти лет, Володя был призван в армию и направлен в Омское пехотное училище им. Фрунзе. В 1942 году его переводят в Москву, где он окончил курсы воздушных десантников. В 1943 году в составе 17-й Воздушно-десантной бригады он отбывает на фронт…
И вот однажды Мария Алексеевна Добронравова получила известие, что ее брат, Владимир, находится в омском сортировочном госпитале, ждет операции. Чудом удалось ей «выпросить» брата на несколько дней домой. Раненая нога причиняла мучительную боль. Но Владимир не хотел лежать, пытался ходить, и однажды Мария Алексеевна повела его в кино.
Кого не волновали в то время кадры военной кинохроники! Но фронтовику спокойно смотреть из глубины теплого зала, как погибают его товарищи, было невмоготу. После первых же кадров Владимир встал и, тяжело опираясь на палку, протиснулся к выходу. На следующее утро он выехал на фронт в свою часть.
При очередном десантировании он попал в плен. Страшными были эти месяцы. От нечеловеческих условий существования, от голода и издевательств начали кровоточить зажившие было раны… От смерти спас побег.
«Здравствуйте, незнакомые нам люди!
Ваш сын находился в германском плену шесть месяцев, 17 февраля он удрал оттуда, когда их гнали этапом несколько тысяч. Побыл у нас 3 месяца. Смотрели мы за ним, как за ребенком, и говорили всем людям, что это брат, потому что могли бы отвечать за него.
Несмотря ни на какие трудности, мы его прятали до последнего дня, пока не освободила нас Красная Армия, 23 марта 1943 года.
Одесская область, г. Первомайск,
Безродная Зинаида».
И снова рвется в бой Владимир. Обрушивается с неба на головы оккупантов. На его груди сияют ордена Красного Знамени и Красной Звезды, многочисленные медали.
В марте 1945 года он писал матери:
В Германии я, это, мама, ты знаешь.
О наших десантах газеты читаешь…
Мы чистим Бреславль от негодного хлама.
Я думаю: скоро придем и в Берлин.
Здесь же читаем стихи об Омске, узнаем, что Владимир мечтает о скором возвращении домой. Но не довелось матери прижать к груди голову сына. Двадцать второго июня 1945 года, ровно через четыре года после начала войны, Владимир Добронравов был предательски убит в Чехословакии.
***
Николай Копыльцов и Иосиф Ливертовский окончили Омский педагогический институт почти в одно время – один в 1939, другой – в 1940. Оба писали стихи, оба погибли на фронте. Оба почти забыты сегодня. И если стихи Ливертовского ещё печатаются в сборниках «Имена на поверке», то имя Николая Копыльцова памятно лишь его немногочисленным друзьям и краеведам.
Николай Тихонович Копыльцов родился в 1917 году. Детство и школьные годы прошли на Алтае. Коля рано научился читать. А уже в семь лет он сочиняет сказки, и сам записывает и зарисовывает их. Конечно, в их основе – мотивы сказок, услышанных от матери, Риммы Всеволодовны, но в некоторых он опирался на свои наблюдения. Листая в запасниках Бийского краеведческого музея сохранившиеся самодельные детские тетрадки Коли, вглядываясь в крупные, неуверенные буквы, я представлял аккуратно одетого белокурого мальчика, низко склонившегося над бумагой. Пока не видит мама или тетя, он подложил одну ногу под себя, от усердия прихватил зубами кончик языка и пишет, изредка поглядывая исподлобья в окно, припоминая: «Свинцовый тигр. Быль. Жили-были три человека. Деда да баба да их сын. Вот старик принес 10 пломб. (Коля пишет – бломб, по созвучию с «бомбами», наверное). Вот сели чай пить с халвой. Кончили пить, тотчас взялись расплавлять бломбы. Отец притащил коробочку специальную для расплавления. Но вот положили свинец в коробочку, бросили туда бломбы. Они превратились в воду. Потом вылили на пол. Получился свинцовый тигр». В воображении мальчика дед, баба и отец становятся его сверстниками. Напившись чаю, они берутся плавить «бломбы». Отец, как заправский мальчишка, «притащил» специальную коробочку. Расплавив свинец, взрослые, недолго думая, выливают его на пол. Очертания свинцовой лужи напоминают им тигра…
Коля рос обычным мальчиком – уходил, никому не сказав ни слова, в горы, чтобы набрать кислицы (красной смородины); выручая друзей в каком-то споре, переплыл бурную Катунь, смертельно перепугав свою учительницу; участвовал в художественной самодеятельности, рано увлекся В. Маяковским, Д. Бедным. Мария Петровна Мальцева – тетя Копыльцова – на всю жизнь запомнила, как однажды Коля просил её послушать понравившиеся ему стихи, и прочёл:
Ещё не все сломили мы преграды,
Ещё гадать нам рано о конце.
Со всех сторон теснят нас злые гады:
Товарищи! Мы в огненном кольце!
Николай Васильевич Банников – школьный друг Коли, а затем писатель, переводчик, вспоминает: «он жил стихами, поэзией, постоянно размышлял о ней. Дома у него был шкаф, набитый книгами; там я увидел такие сборники стихов и такие фолианты по истории литературы, каких, по тем временам мне, наверное, долго бы еще не привелось увидеть. Имена поэтов, в школьных программах не упоминаемые, были ему как бы родными, не говоря уже о классиках, о Маяковском и Есенине. Он звучным своим прекрасным голосом читал наизусть целые страницы Баратынского и Тютчева, Блока и Брюсова, Белого и Хлебникова, Ахматовой и Зенкевича». Серьезный литературный труд становился делом Николая Копыльцова. Став студентом Омского педагогического института в 1935 году, он всё свободное время проводит в областной библиотеке им. А.С. Пушкина или на книжных базарах, причём не считал для себя зазорным, как вспоминает К.А. Рябинин, отдать за необходимую книгу рубаху, которая была на нём. (Для Копыльцова это был не жест, рассчитанный на то, чтобы произвести впечатление, а поступок – Николай отличался интеллигентностью, воспитанностью, аристократическими манерами, щегольством и элегантностью в одежде: костюм всегда безукоризненный, брюки наглажены, «рубашечка белая, галстук модный, ботинки новенькие, жёлтые, в одной руке всегда редкая книга, в другой – дымящаяся папироса»… И вдруг – отдать рубаху милой старушке за «Заратустру»…)
Перед сессиями друзья консультировались у него. Его ответы на государственных экзаменах были так хороши, что о них был даже подготовлен радиорепортаж… Вообще Николай Копыльцов был разносторонне одаренным человеком. Он имел прекрасную память, свободно владел французским и немецким языком, писал сонеты, поэмы, лирические стихотворения, литературоведческие эссе. (- Где же все это? – слышу я вкрадчивый голос Нашего редактора. – Не сохранилось? Вот видите, он предусмотрительно уничтожал свои опусы, не перекладывая этот тяжкий труд на плечи других.
Что ж, хоть в этом отношении Николай Копыльцов вполне соответствует требованиям Нашего редактора).
Николай Копыльцов не любил выносить свои стихи на публику. Трудно решить, что преобладало в нём – то ли скромность сдерживала, то ли самолюбие не позволяло ему вслух читать стихи, которые он не считал достаточно зрелыми. Но вполне определённо можно сказать, что он всерьёз думал о выходе в большую поэзию. Об этом говорит тот факт, что в Бийске, при активном участии библиотекаря Леонида Александровича Мальцева, Копыльцов и Н.В. Банников создали рукописное издательство «Июлист» (от названия месяца, в котором все собирались в городе).
В нём было «напечатано» несколько книжек Копыльцова небольшого формата. Одна из них под названием «Никогда» хранится в Омском литературном музее. В ней есть всё, что должно быть в настоящей книге – твёрдая обложка и «супер», титульный лист, оформленный по всем правилам, иллюстрации – крохотные вырезки из старых журналов. И текст, тщательно выписанный от руки. Л.А. Мальцев рассказывал мне, что Коля Копыльцов уничтожил множество таких книжек. Для него работа над ними была своеобразной игрой, розыгрышем. Потщеславился перед друзьями, очень серьёзно утверждая, что имеет ряд изданных книг – и, ошеломив их демонстрацией своих раритетов, убирал их с глаз подальше…
По воспоминаниям Л.А. Мальцева, Коля и при посторонних очень любил выдавать себя за человека, не искушенного в поэзии. «Я несколько раз был свидетелем, – пишет Леонид Александрович, – вечерних бесед в городском саду в полуосвещённой аллее, где Коля доказывал какому-нибудь приезжему, что стихи в наше время пишут только ненормальные люди и в газетах совершенно напрасно печатают стихи. И всё это с совершенно серьёзным видом».
Талант, ещё неоформившийся, ищущий, почувствовал в Николае Копыльцове и Эдуард Багрицкий. По настоянию своего друга, Н.В. Банникова, Копыльцов отослал в журнал «Пионер», редактором которого в ту пору был Э. Багрицкий, свою поэму «Смерть Никиты Правдухина», посвященную восстанию Емельяна Пугачева.
Поэма была опубликована в тринадцатом номере журнала за 1933 год. Перед публикацией редакция поместила открытое письмо Багрицкого автору, Коле Копыльцову. «Дорогой Коля! – писал автор «Птицелова», – я прочитал твои стихи. По-моему, это очень неплохо. Я не исправлял их потому, что считал самым важным свободный ход твоей творческой мысли. Если ты серьёзно займёшься поэзией (а поэзия – это такая же наука, как математика, география и т.д.), ты сам увидишь недостатки. Желательно бы посмотреть другие твои стихи о школе, о событиях, происходящих вокруг тебя, о себе.
«Смерть Никиты Правдухина» – хороши яркостью сюжета и стремительностью стиха. Ты не ищешь закостенелых форм, вычитанных из книг – ты стараешься даже историческую тему рассказать своим, сегодняшним языком. Это хорошо.
Больше внимания обрати на рифмы. Например, «конница» и «станица» не рифмуются. Если ты это сделал нарочно, это нехорошо, потому что не замыкает стихотворения. Старайся писать сжатей: где мысль и образ можно вложить в четыре строчки, не пиши в десять. Вот и всё. Посылай нам всё, что напишешь».
Об этой поэме Наш редактор отозвался через запятую: «столь же слабы «Никита Правдухин» Н. Копыльцова и др. его стихи». Не смею спорить с этим высоко компетентным мнением. Но мне как-то ближе позиция Эдуарда Багрицкого. Он отметил и слабость рифмы, и многословие, но выделил достоинства: «яркость сюжета и стремительность стиха».
Поэма Копыльцова заставляет читателя почувствовать сбивчивый ритм восстания, ему передается волнение Никиты Правдухина, выполняющего важное задание, он словно слышит, как бьют в рыхлую землю копыта коня, на котором скачет гонец, разыскивающий Пугачева:
Черным саваном упала
Враг Никиты, темень-ночь.
Времени осталось мало,
Он несется во всю мочь.
У Никиты порученье
Пугачева разыскать.
В Шалдыбах теперь волненье,
Не попасть.
Хотя, конечно, Нашего редактора понять можно – читаешь поэму, и то и дело натыкаешься на беспомощные места. Перебой ритма как внутри строки, так и в строфе. Смысловая перекличка то с агитками времён Гражданской войны, то с песенным фольклором того же времени. Но как не заметить строки, сверкающие отточенными гранями, как алмаз:
Так в темень ночную
Никита Правдухин
И около сотни крестьян
Вразброд и вплотную –
Жужжащие мухи –
Неслись в неприятельский стан.
Просматривая сохранившиеся тексты Копыльцова, можно довольно быстро установить, что наиболее удачные строки и законченные стихотворения появлялись, когда Коля брался за тему, близкую его сердцу – будь то история («Никита Правдухин») или природа Алтая.
Один из друзей Копыльцова – Марк Юдалевич – впоследствии известный поэт – в своих воспоминаниях приводит одно из лучших его стихотворений, посвященных алтайской реке Бие. Нельзя не согласиться с Марком Юдалевичем, что эти стихи подкупают своей неподдельной любовью к своим самым дорогим, кровным местам, к своей самой милой алтайской ясноглазой реке.
Там, где горы снеговые,
Груды камня в облаках, -
Там берет начало Бия,
Наша бийская река.
Убежав от горных кряжей,
От владений кедрача,
Расстелила Бия пляжи,
Бия пляжи для бийчан.
Волны плещутся незвонко,
Тихо шепчутся струи.
Чуть не час глядит девчонка
В воды ясные твои.
Смотрит в реку,
Замолчала,
Как притихла, егоза!
Оттого-то у бийчанок
Эти ясные глаза.
М. Юдалевич рассказывает, что был свидетелем, как в редакции газеты «Молодой большевик» оценили эрудицию Копыльцова, «его непринуждённо сверкающие неожиданными мыслями ответы начинающим писать». Далее приводится один из таких ответов. В нём есть и великолепное чувство слога, и юмор, и деликатность, и умение дать автору почувствовать его недоработку, находя для аналога сравнение не в широко известных стихах, а, скажем, у поэта Х1Х века К. Случевского. Как редактор Н. Копыльцов имел заслуженное право писать в конце письма: «с дружеским приветом», потому что при всей разгромной сути его отзыв был в первую очередь дружеским.
В те годы Копыльцов формировался как человек и гражданин. Он умел быть твердым и принципиальным, имел самостоятельное суждение о таких вопросах, на которые многие предпочитали, зная ответ, говорить лишь то, что было принято.
Вот лишь одно письмо. Единственное, кстати, известное мне письмо Н. Копыльцова из армии. Оно было написано ещё до войны, из эшелона, который вёз Копыльцова в часть. Письмо адресовано Л.А. Мальцеву – человеку, с которым Николай привык обсуждать не только литературные проблемы, но всё, что волновало обоих.
Проезжая Мариинск, он купил один из последних журналов. Копыльцов называет имена авторов – и вдруг звучит мысль, которая поражает воображение – выходит, даже в те опасные времена не все молчали, не все славословили. Даже недавний студент пединститута давал себе отчет в происходящем: «Стихи Щипачева. Чистая лирика после посредственной газетной трескотни. Отрадное явление. Воскресли Смеляков и Ахматова – талантливый юноша и великая поэтесса, совсем было выброшенная за борт литературы.
Когда же мы живем? В великую эпоху войн и революций или в тяжёлую годину безвременья? Или это одно и то же? Неужели всегда при всяком строе будет попираться и унижаться истина, а ложь и посредственность будут руководить судьбами миллионов?»
Конечно, мысли эти не рождаются вдруг. Они вынашиваются и исподволь зреют в сознании тех, кто много и упорно размышляет об истории культуры разных стран и народов, кто любит и по-настоящему ценит то лучшее, что есть в прошлом Отечества.
Как горько сознавать, что Коля Копыльцов успел так мало сделать. Он погиб под Ленинградом в 1942 году, унеся с собой несозданные стихи, поэмы и книги. Сколько их, нереализованных гениев, среди десятков миллионов павших?..
Ушло в далёкое прошлое то время, когда в Бийске я встречался с друзьями Копыльцова: Леонидом Александровичем Мальцевым, Валентином Фёдоровичем Казаковым, надоедал визитами и телефонными звонками Николаю Васильевичу Банникову, добиваясь от него воспоминаний о Коле.
Никогда не забыть и встречу с Марией Петровной, родной тетей Коли Копыльцова. Её я отыскал… в Бийском доме престарелых.
Немало картин, которые никак не назовешь светлыми, вижу перед глазами, когда вспоминаю об этой встрече. Никогда ещё не приходилось мне так остро чувствовать, насколько все мы «ленивы и нелюбопытны», насколько недопустимо равнодушны и медлительны по отношению к уходящему в прошлое, как там, в Бийском доме престарелых, когда я увидел, как молодеют подёрнутые мутной пленкой стариковские глаза, как перестают дрожать руки и пытается распрямиться спина, – и все лишь оттого, что человек вдруг поверил: воспоминания его уходящей жизни нужны людям.
Константин Афанасьевич Рябинин, известный педагог, поэт, житель села Таврическое Омской области и его летописец, студенческий товарищ Иосифа Ливертовского, настойчиво советовал мне: «пишите о Юзике, не откладывая». К.А. Рябинин написал поэму и воспоминания о своем друге. Ему-то легко было говорить: пишите…
***
Иосиф Ливертовский… Его краткая биография уместится в несколько строк. Родился 20 мая 1918 года в Херсонской губернии. В 1921 году его родители перебрались в Омск. Читать он научился с пятилетнего возраста, вместе со старшими ходил на школьные утренники, где бойко читал на память стихи Пушкина и Лермонтова. Учиться в школе начал сразу со второго класса, а в третьем уже пытался писать стихи. В 1927 году родители Юзика вступили в колхоз и в течение 8 лет жили в 35 километрах от Омска. Дети остались в городе – заканчивать школу. Но каждое лето собирались домой – помогать по хозяйству. Юзик работал вместе со всеми в поле. В 1935 году, уступая настояниям матери, поступил в Ленинградский институт водного транспорта. Стихов писать не бросил. Проучившись меньше года, оставил институт и в 1936 году поступил в Омский педагогический институт на факультет литературы и языка. В 1940 году, после окончания института, Ливертовский был призван в армию. Служил в Новосибирске и Бийске. В 1943 году направлен на фронт, где находился с мая по август этого года. Десять дней августа 43-го стали последними днями его жизни.
С чего же начать и как повести рассказ о нём?
Позвольте дать слово его друзьям, сестре. Пусть они сами расскажут о Ливертовском. Слушая их голоса, попробуем вместе с ними прочесть стихи.
«Юзик! Это ласковое имя удивительно хорошо шло к славному парню, который пришёл к нам в группу где-то в середине первого курса литфака Омского пединститута, где я училась с 1936 года, – вспоминает Марина Михайловна Милова, – это уже потом я узнала, что его полное имя – Иосиф Ливертовский, что он пишет стихи.
Тёмные, чуть волнистые волосы над высоким лбом, карие глаза с искоркой – когда улыбался. Общительный, он многих привлекал к себе. Скоро создался дружеский кружок очень молодых поэтов. Ближайшим товарищем Ливертовского стал Марк Юдалевич. Он перевёлся к нам позже, не с начала курса, приехал из Барнаула. Дружил с ними и младший брат Павла Васильева – Борис, студент старшего курса Николай Копыльцов – все они писали стихи и любили поэзию».
«Так случилось, что мы с Юзиком долгое время жили в разлуке, но часто писали друг другу доверительные письма, – рассказывает Б.М. Тулинова, сестра Иосифа. – В течение шести лет наша сестра Мария болела туберкулёзом легких, по этой причине родители вынуждены были покинуть сельскую местность и поселиться в городе Омске. В 1937 году им удалось где-то на окраине города снять одну маленькую комнатушку.
Юзик писал мне 20 апреля 1937 года: «Я мало работаю над собой в связи с тем, что живу в общежитии, и часто приходится ходить домой, а дом на другом конце города». Тут же он пишет: «ожидаю ответа из «Сибирских огней» на посланные стихи «На заливе»:
Кругом вода, кругом седая мгла.
Барашки дымные плывут неторопливо.
Мой друг! Останови на миг полёт весла,
Мне хочется вздохнуть на ширине залива.
Марк Юдалевич пишет: «Ливертовский раньше всех нас научился не только писать, но и зачёркивать. Как большинство поэтов, за столом он лишь записывал и правил стихи. Любил повторять фразу Маяковского: «Чтобы написать хорошее четверостишие, нужно износить новые ботинки».
Стихи у него были лирические, раздумчивые, почти всегда немного грустные. Он любил бессонницы, любил одинокие многочасовые размышления» Он писал о себе: «смешной, худощавый, длинный». В студенческие годы носил серые, мешковато сидевшие на нем рубахи, которые друзья в шутку назвали ливертовками». В письмах к сестре, друзьям и знакомым посмеивался над собой, живописуя неловкие положения, в которые ему приходилось попадать, душевную сумятицу, вызванную неудачами. Но за этим – углубленная внутренняя работа, требовательность к каждому своему слову.
Из письма И. Ливертовского сестре Бэле, 27 февраля 1936 года: «Здравствуй, Бэллочка. (…) Ты просишь уже напечатанных стихов, но, к сожалению, литературная страница ещё не вышла и выйдет неизвестно когда. Она, если можно сказать, висит в воздухе… Давно перестали думать, что поэт – это бог, одарённый как-то особо по сравнению с другими людьми. Известны слова Ю. Айхенвальда по адресу поэта Валерия Брюсова, что последний вырыл себе талант тяжелым заступом работы. А надо сказать, что Брюсов – крупнейший поэт… Я привожу этот пример для того, чтобы доказать – ничего с неба не падает. Мне не нужно ни от кого титула, мне не нужно никакого звания, мне нужно овладеть языком – понимаешь? – русским языком. И я добьюсь этого. Это вошло в мою страсть, во всё мое существо. Стихотворение может заставить меня смеяться, плакать, страдать, блаженствовать и т.д. Ведь если истолковать само слово «поэт», то можно убедиться, что это человек, умеющий чувствовать все проявления жизни, но чувствовать независимо от своего состояния (…) Значит ясно, что стихотворение есть не что иное, как удобная форма – музыкальная форма – для того, чтобы души человеческие ласкать «кровью чувств». (…) Я окончательно решил работать над каждой строчкой – чеканить стих. До сих пор я писал быстро и бессознательно. Учиться, конечно, я продолжаю. Руковожу литературным кружком в институте. Готовлю доклад для группы – зависимость формы стиха от содержания. Играю много в шахматы».
Письмо это можно, пожалуй, назвать программным для Ливертовского. Будучи в предвоенные годы литературным консультантом в молодёжной газете «Ленинские внучата», он был чуток к таланту, но принципиален и строг к литературным поделкам. Не скупился на критику в адрес «литературных мэтров», каким в ту пору был для молодёжи Леонид Мартынов. В письме к начинающему поэту М. Махрову он писал: «Недостатки в поэзии Мартынова: 1) однообразие в приемах (спор с невидимым противником; обращение к неодушевленным предметам); 2) подмена поэзии фактическими данными, уложенными в раздел стиха». В предвоенные годы Ливертовский – постоянный участник литературных встреч, происходивших в городе. На одной из них, состоявшейся в Доме учителя 27 октября 1938 года он читал свои стихи вслед за Аркадием Ситковским, прибывшим в Омск из Москвы, и Леонидом Мартыновым. Друзья весьма высоко оценили выступление Ливертовского. По их мнению, «места» распределились следующим образом: «лучшие стихи – Л. Мартынова, за ним – Ливертовского, а потом уже – Ситковского, который читал чертовски хорошо и тем сглаживал недостатки своих стихов».
Сибирский журналист Евгений Раппопорт встречался с М. Юдалевичем, И. Коровкиным, начинавшими вместе с Ливертовским. Встречался он и с Л.Н. Мартыновым. «В кабинете Леонида Николаевича мы говорили с ним больше двух часов… Вообще-то Мартынов не словоохотлив. О Ливертовском он сказал немного, но очень тепло и с дрожью в голосе. Вспомнил, что Юзик, отвечавший за литературную страницу в молодёжной газете, советовался с ним, «что давать, что не давать». Если хороших стихов набиралось больше, чем вмещает газетная полоса, он предпочитал печатать товарищей, откладывая свои в стол. К себе относился чрезвычайно требовательно, по нескольку раз мог исправлять строки, улучшая и улучшая их». В общении Иосиф был добрым, отзывчивым, друзья его любили и всегда выделяли в своей компании за необыкновенную эрудицию и готовность поделиться своими знаниями. «С тобою, Юзик, как в библиотеке, – говорил Георгий Суворов. – Только не надо искать книгу, листать. Назови, что тебе хочется и слушай». Он был очень привязан к своим товарищам. Стихи о дружбе, о разлуках с друзьями, несомненно, были бы выделены Ливертовским в самостоятельный цикл. Стихотворения «Другу», «Дорога», «Общежитие ночью в июле», «На финском заливе», «Перед отъездом», опубликованные газетой «Молодой большевик» в конце 1930-х годов, были популярны в студенческой среде. Ливертовский казался своим друзьям большим ребёнком, который тянулся к каждому из них. Был добродушным, беззлобным, приветливым, всегда искренним в общении, доброжелательным, откровенным до наивности. Друзья любили своего Юзика, и те, кто остался в живых, никогда его не забудут.
К.А. Рябинин вспоминает: «Иногда Юзик утром не уходил на лекции, а спал часов до десяти вместе с нами, занимавшимися во вторую смену. Это было тогда, когда первые лекции были по методике или школьной гигиене.
- Ливертовский, - кричал ему со своей койки Иван Фатин. – Ты что же спишь? Уже все ушли на лекцию!
- А я не сплю, - отзывался Юзик. – Я пойду к одиннадцать, а с девяти у нас педагогика. Не уважаю Добросмыслова – много воды он льет.
Иногда его уговаривал идти на первую лекцию сокурсник Георгий Щепеткин.
- Юзик, сегодня – Николай Викторович (Трунев – В.В.) с девяти. Пойдешь?
- А по расписанию – методика русского…
- Изменили расписание, – ловчил Георгий.
И доверчивый, добродушный Юзик соскакивал с постели».
Предвоенному поколению студентов Омского пединститута «повезло» на педагогов-словесников. Здесь преподавали тогда И.А. Агафонов, Н.В. Трунёв, Н.И. Пруцков, П.Е. Петров – люди, добрая память о которых жива и в Омске сегодняшнем. Не только передать ученикам собственный углублённый интерес к предмету – литературе и языку, но и научить студентов думать, пытливо всматриваться в окружающий мир, чутко сопоставлять свои ощущения с явлениями природы – талантливые педагоги учили своих подопечных искать решения и таких непростых «сверхзадач».
В этом смысле Ливертовский был, пожалуй, одним из самых отзывчивых учеников. Кстати сказать, порой преподаватели института, чтобы не ставить юному поэту «неуд» просили его прочитать свои стихи. Отлично ему, конечно, не ставили, но среднюю отметку между двойкой и четвёркой он всё же получал. Замечу здесь же, что Наш редактор, не на шутку озабоченный проблемами воспитания молодёжи, возмущённо воскликнул после знакомства с мемуарами о Ливертовском: «Авторы всех (буквально) воспоминаний педалируют пренебрежение Ливертовского к учёбе.
Вдумаемся: в учёбе – разгильдяй, пишет стихи, которые не так уж гениальны, как о них говорят… Неужели такой вот образ И. Ливертовского мы хотим создать у читателя?!» Бедный, бедный редактор! Да ничего мы не хотим создавать. Хотим лишь, чтобы он остался в памяти таким, каким был в жизни. И только.
В стихотворениях Ливертовского лирический герой ощущает себя маленькой частью мироздания. Но, раскрывая свое сердце стихиям, он не стремится раствориться в них, а напротив, почувствовать себя их властелином:
Как искрами костра, я звездами одет,
Огромной тишиною сжат, я замираю.
Меня томит такая тишина!
Я грудью лег на борт,
Я лодку накренил,
Вздымаю брызги я,
И круглая луна
Трепещет в желтой пене.
Герой поэта склонен к созерцательности, раздумьям. В мире, где он живет, нет бурь, катаклизмов. Здесь «тёплый травный запах», «ночь лирична и тиха». Здесь хочется не говорить, а негромко напевать, что и проделывает сам герой.
И пока садится месяц в рощу,
Расплавляя лиственниц верхи –
Тёмно-синей, бархатистой ночью
Я пою друзьям мои стихи.
Стихи Ливертовского нежны, лиричны, полны света. В них «всё поют о девушке меха тихого, широкого баяна». Так и слышится сквозь строки этих стихотворений мелодия «подмосковных вечеров»… Пьянящие запахи кружат голову, накладываются на впечатление от читаемой героем книги, и вот
Что-то сладкое в мускулах и горячее что-то
Протекает по телу, наливает глаза.
И я слышу, я слышу чуть трепещущий шёпот:
«Ты сегодня для жизни не вернёшься назад».
Это стихотворение – «Поэзия» – насыщено экспрессией. Образы чрезмерно выпуклы, рождены обострёнными до предела нервами, готовыми сорваться в крик голосом:
И за каждою строчкой пробегает мой палец,
И за каждою строчкой пробегают глаза.
Ядовитые шорохи горячо зашептали:
«Ты сегодня для жизни не вернёшься назад».
Наш редактор на последнюю строку откликнулся грозной нотацией – «шорохи – это звуки, акустические следы какого-то движения. Могут ли звуки шептать, да ещё горячо?» Первая же строчка приведенного стихотворения вызвала у него бурю презрительного негодования: «За каждою строчкой пробегает мой палец…» Такой стиль чтения (водя пальцем по строчкам) характерен для малограмотных, но причем тут Ливертовский?!» Спасибо, уважаемый редактор. Но Вашу бы энергию – да в мирных целях! Столько книжек об охране окружающей среды, загадочных явлениях природы. Вот где простор для деятельности! Для того же, чтобы браться за редактирование стихов, нужно обладать хотя бы ма-аленьким таким даром перевоплощения. Например, почувствовать себя не мизантропом, а, как Ливертовский, – мечтателем, влюблённым в жизнь, в поэзию. Вместе с ним полюбить вечер – те несколько часов, когда природа не давит на настроение ни раскалённым зноем, ни пронизывающим холодом, когда день замирает, готовясь ко сну, и прислушивается в вечерней тишине к перекличке воздуха, воды и земли.
Из всех времен года Ливертовский, конечно же, выбрал осень. Его стихи об этой поре позволяют понять, что он был очень ранимым, тонким человеком, нуждался в ласке, внимании, заботе. Чувствуя приближение зимы, он никак не надышится теплым воздухом, не налюбуется щедрыми красками:
Мы видим, спадает с ветвей
Листва золотого накала.
Безветренных, ласковых дней
Становится тягостно мало.
Мы видим… и все ж никогда
Не сладимся с грустью акаций.
Пока не замерзнет вода
Мы будем на лодке кататься.
Тонкий лиризм не лишал Ливертовского умения передать силу и мощь природы, её величавую красоту. Его строки упруги, рельефны, нанизаны на аллитерации. Читать эти стихи так же вкусно, как вслед за автором идти по живописным местам.
Горит боярка бурая у впадин.
Изломанную линию небес
Нарисовали горы. Ароматен
Сосновый подымающийся лес.
И под ногой похрустывает гравий
И сыплется с огромной вышины
Туда, где речка горная играет
И перекатывает валуны.
Она, горами стиснутая, злится,
Но все равно ее приятно нам,
Рискуя, перейти по валунам
И даже лечь на камни и напиться…
Ливертовский пробовал свои силы не только в оригинальном творчестве, но равнялся на мастеров с мировым именем. Марк Юдалевич рассказывает: «На первом курсе он увлёкся Мицкевичем и стал изучать польский язык. Вслед за польским он занялся немецким – переводил Гейне, Ленау, Бехера». Характерен сам отбор произведений для перевода. Молодой поэт, делающий первые шаги в литературе, избирает заметные ориентиры – к творчеству австрийского поэта-романтика первой половины Х1Х века Николая Ленау обращались Тютчев, Фет, Михайлов, Плещеев, Бальмонт, Луначарский. Переводы Ливертовского выполнены в 1938-1940 годах. Автор переводов – человек, тонко чувствующий особенности поэтического языка. Он стремится воссоздать тональность оригинала во всём богатстве авторских нюансировок. Ему всего 20 лет! Понятно стремление к углубленному самопознанию, определению своего места в мире. Его душевное состояние не знает покоя – радостная приподнятость сменяется мрачными раздумьями, оптимистический взгляд на жизнь – унынием.
Наиболее удачные переводы Ливертовского – это революционная лирика немецкого поэта И.Р. Бехера и украинского П.А. Грабовского. Лучшие из них были опубликованы в омских молодёжных газетах накануне войны.
В июле 1940 года Иосиф Ливертовский окончил Омский пединститут. С 15 по 18 июля этого года в Омске проходила первая областная конференция писателей, в работе которой деятельное участие принял и Ливертовский. Он готовил обзор работы конференции для газеты «Молодой большевик».
А в октябре 1940 года И.М. Ливертовский был призван в армию. Он служит в Новосибирске, Бийске, а в 1943 году, в мае, попадает на фронт. Об этом можно узнать из немногочисленных и немногословных писем Юзика, цитированных в статьях И.С. Коровкина, М.И. Юдалевича, Е.Г. Раппопорта. Но статья остается статьёй. Автор мог сократить текст письма, отобрать из нескольких писем одно. Каковы они в целом, эти последние письма? Мне было важно взглянуть на них, прочесть. Увидеть этого парня среди живых ещё хоть на краткий миг стало для меня необходимым.
И вот они передо мной, ветхие странички, исписанные фиолетовыми чернилами и карандашом. О двух с половиной годах службы И. Ливертовский писал своей однокурснице Марине Михайловне Миловой. Прошли годы после гибели друга её юности. У М.М. Миловой были свои радости, огорчения и заботы. Но всё это время И. Ливертовский жил в письмах, которые хранились в Омске, в личном архиве. И сегодня, читая их, мы вновь слышим голос поэта. В них, сдержанных и простых, виден человек большой души, серьёзный и принципиальный, легкоранимый и мужественный.
В армии, особенно в первые месяцы службы, ему приходилось тяжело, тяжелее, чем товарищам по службе. Поэтической натуре нелегко сразу привыкнуть к жёсткой необходимости выполнения требований армейских уставов. «Мне вот пишет Иван Коровкин, чтобы я дневник вёл, – рассказывает Иосиф в одном из писем. – Но это он по наивности. Если бы кто-нибудь увидел мои записки – пропащее дело. Мне бы хватило».
Однако трудности не сломили Ливертовского. М. Юдалевич, вспоминая о встрече с ним в это время, рассказывал, что хотя солдатская гимнастёрка сидела на нем мешковато, как «ливертовка», но из кармана брюк торчал томик стихов.
Мягкий и скромный, Ливертовский непримиримо относился к литературным поделкам, умел открыто высказать свою точку зрения. В одном из писем М.М. Миловой он рассказывает: «Недавно был такой случай в полку. В Ленинской комнате читал стихи Сталинградский поэт Владимир Брагин (рядовой боец). Это молодой хороший (как выяснилось впоследствии) парень. Он печатает в окружной газете ура-патриотические стихи на тему – «раньше было плохо, теперь – хорошо». Знает сам, что стихи плохие, но находит возможным получать за это хорошие деньги и авторитет. Я разругал его на этом выступлении, как полагается. Меня шумно поддержали красноармейцы, повторяя за мной, что в стихах Брагина нет лица красноармейца, нет подлинной жизни, настоящих переживаний. Есть только газетный трафарет. О моем выступлении говорил весь полк. Все были довольны, потому что Брагин несколько заносчив. Но тут произошло неожиданное. Брагин нашел меня, и мы подружились».
Автор писем – человек с незаурядным чувством юмора. Юмор облегчал тяготы первых месяцев службы. Однажды за какую-то провинность Ливертовскому запретили… читать. Это событие бурно обсуждалось красноармейцами. Оно вызвало в адрес Ливертовского много шуток. Его даже прозвали «Шевченко», намекая на судьбу украинского поэта.
То Ливертовского назначили писарем, а у него небрежный почерк, то назначили санинструктором. «С какой стати я, неряха и совершеннейший в медицине невежда, должен стать блюстителем чистоты, опрятности и здоровья? Правда, к слову сказать, я уже посидел за нарушение простейших правил санитарии и гигиены и за неуважение к начальству». Но во всем он находит положительную сторону: «Начальник санслужбы, между прочим, замечательный человек: культурный, вежливый. Мы часто беседуем вечерами, он любит стихи, уважает меня». Положение санинструктора несколько облегчило тяготы службы, дало Ливертовского возможность читать книги. В это время он читает Бунина, Клода Авелана, Гейне… Появляется свободное время даже для того, чтобы поваляться на траве или, посвистывая, побродить по лесу… С грустью читаешь эти строки – ведь через несколько месяцев Ливертовскому предстоит дорога на фронт…
За внешним спокойствием его писем – подлинное мужество солдата. Как резко отличаются его письма военного времени от тех, что написаны в первый год службы в армии! Собранность, готовность, несмотря ни на что, выстоять в самых страшных испытаниях.
«Здравствуй, дорогая сестричка! – пишет Ливертовский сестре в августе 1941. – Каждое твоё слово исполнено такой ненавистью к проклятому «арийцу» Гитлеру, словно ядом, а не чернилами оно написано. То же самое испытываю я сам, и хочется скорее в бой.
Сейчас мне присвоено звание младшего сержанта и отдано в распоряжение отделение. Несколько раз пытались отправить меня в артиллерийскую школу, но всё возвращали. На днях, кажется, куда-то отправят. Недавно спрашивали о том, какой институт я окончил, адрес, кто из родных судился, сколько и за что имел взысканий и каких, какой знаю иностранный язык. То, что мне знаком немецкий, очевидно, вполне удовлетворило требованиям, так как ещё и другие в этот список попали, знающие немецкий язык. Куда меня думают послать – угадать невозможно.
(…) Милая, я очень рад, что ты умеешь так ненавидеть, что у тебя такой сильный характер. Кто умеет ненавидеть – умеет и любить. Это свойство настоящего человека. Правильно сделал, дорогой командир, что подготовила себя к защите страны.
Фашизм будет разбит, я не сомневаюсь. Я совершенно твёрд, спокоен и готов ко всяким неожиданностям. Только о родителях с грустью думаю, жаль стариков.
Пиши мне чаще.
Да, прошу совета: думаю вступить в партию. Ты меня хорошо знаешь. Что скажешь?
Что сейчас делаю? Занимаюсь, читаю и ежедневно издаю стенную газету, где помещаю в каждом номере свои агитационные, молниеносно написанные стихи. Это не стихи о природе, это твоё письмо, перелитое в звонкие гневные строки! Твой брат Юзик».
Из писем явствует, что пишет он в это время мало и то, что выходит из-под его пера – нечто совсем иное, чем написанное до войны. Кратко, но исчерпывающе Ливертовский написал об этом М.К. Махрову: «Стихи, вообще, пишу, но дряни на заказ для окружной газеты не изготовляю. Креплюсь. Кое-что, удовлетворяющее и меня и редакцию, будет вскоре напечатано. Недавно послал в Омск 500 строк. Это материал к будущей книжке. М. Юдалевич уже перепечатал эту книжку на машинке. Надо ещё настоять на её издании».
Но вот прочитаны письма, просмотрены статьи, записаны воспоминания. Все они кончаются серединой 1942 года. А Иосиф попал на фронт в мае 1943.
5 июля 1943 года немецкие войска начали наступление из районов Орла и Белгорода, чтобы окружить и уничтожить советские части, находившиеся на Курском выступе и занять Курск.
Отразив все попытки противника прорваться к Курску со стороны Орла и Белгорода, наши войска перешли в наступление и 5-го августа 1943 года освободили Орел и Белгород.
В этих ожесточённых боях против фашистских захватчиков в рядах сражающихся был и младший сержант 137-го гвардейского артиллерийского полка 60 гвардейской стрелковой дивизии 60 армии Центрального фронта Иосиф Ливертовский. 10 августа 1943 года его не стало. Случилось это в районе селения Столбище Дмитровского района Орловской области.
Май, июнь, август… Не сохранилось ни единого письма, написанного в эти месяцы, не известно, как складывалась фронтовая биография молодого поэта. Но мириться с этим было нельзя. И вот в архив Министерства обороны полетели письма. «Сообщите прохождение службы… место и обстоятельства гибели… название газеты, выходившей в части… возможно ли знакомство с подшивкой…»
Наконец, после длительного оформления документов, я смог приехать в архив Министерства обороны и взять в руки маленькую подшивку дивизионной газеты «Патриот Родины». Первые номера датированы апрелем 1943 года.
Стремясь унять волнение, вчитываюсь в помещённые здесь крохотные заметки и «большие» статьи в 150 строк. И вот долгожданная подпись: гвардии младший сержант И. Ливертовский. И ещё одна. И ещё. Иосиф ещё не был в боях. Он рассказывает, как бойцы его подразделения готовятся встретить врага, учатся метко поражать цель. Ливертовский пишет о лучших командирах, об отдыхе бойцов. Но с каждой публикацией всё ощутимее обжигающее дыхание боя. В газете появляются документальные фотографии, снятые на только что освобождённой земле, письма мирных жителей, проникнутые болью и ненавистью к фашизму… Стихотворения К. Симонова и статьи И. Эренбурга жгут сердце, заставляя на миг забыть о том, сколько лет прошло с тех пор…
И вот стихотворение Ливертовского. Единственное в этой подшивке. Поэт словно готовит себя к суровым испытаниям, дает клятву не отступить перед ними. Трудно ожидать от Ливертовского в эти дни лирических откровений. Но и «ура-барабанными» называть его последние строки, как это сделал Наш редактор, я бы поостерёгся…
Стихотворение «Гвардейское знамя» в номере газеты «Патриот Родины» от 1 мая 1943 года стало последней прижизненной публикацией И. Ливертовского. 10 августа его не стало. Это никак не отразилось на страницах дивизионной газеты.
Алый шёлк широко развернули,
Стали строже удары сердец.
На почётном стоит карауле
У заветного стяга боец.
Боевое, гвардейское знамя,
Я тобой, как победой горжусь,
Я к тебе припадаю губами, -
Я целую тебя и клянусь:
Если, споря с бедой грозовою,
Ты костром зашумишь надо мною,
Только в сердце раненье сквозное
Не позволит идти за тобою.
Лучше пусть упаду без сознанья
По-гвардейски – лицом к врагу,
Только б реяло красное знамя
На удержанном берегу.
Знаю я, - кто, сражаясь, умер –
Навсегда остался в живых.
В этом сдержанном шелковом шуме,
В переливах твоих огневых.
Николай Копыльцов и Иосиф Ливертовский…
Две обычные, ничем выдающимся не отмеченные судьбы…
Спасибо всем, кто сохранил память о друзьях юности и смог поделиться своими воспоминаниями. От их свечи я зажёг свою. В 2001 году, благодаря поддержке ректора ОмГПУ К.А. Чуркина мне удалось издать сборник «Сердца на взлёте». В него вошли стихи, переводы, письма И. Ливертовского, Г. Суворова и Н. Копыльцова, а также воспоминания о них. На титульной странице были обозначены годы, в которые сборник мог бы выйти в свет, если бы не препятствия, чинимые Нашим редактором и другими обстоятельствами. Но сборник увидел свет. Значит, жизнь продолжается, и её не задуть ветрам беспамятства.
***
Георгию Суворову «повезло» больше, чем остальным его друзьям – участникам литературной жизни предвоенного Омска. Он успел составить книгу своих стихов. Однако подержать её в руках Георгию Кузьмичу не пришлось.
Так же, как и Копыльцов, и Ливертовский, он не перешагнул через порог своего 25-летия.
Георгий Суворов родился 19 апреля 1919 года с. Краснотуранском Красноярского края. Окончил Абаканское педагогическое училище, учился в Красноярском педагогическом институте, со второго курса которого был призван в армию. Служил в Омске. Именно в Омске началась активная литературная жизнь Суворова.
Современники вспоминают, как Георгий Суворов, красивый, обаятельный, одетый в ладно сидевшую на его крепких плечах гимнастерку, буквально взлетал на эстраду, и публика, пришедшая на литературные вечера заворожено внимала его стихам, наполненным знанием жизни и необыкновенной музыкальностью:
Я исходил немало горных троп
Высокого и строго Саяна.
Брёл по ущельям хмурым Абакана,
Был постоянным спутником ветров.
Моё ружье – железный верный друг,
О, мне ли привыкать теперь к винтовке!
Оно гремело – падали кедровки,
И фейерверк пера кружился на ветру.
Суворов начал войну под Ленинградом, в сентябре 1941. В сорок втором был ранен. Командование, зная, что Георгий пишет стихи, направило его в дивизионную газету. Суворов воспринимает этот перевод как проявление недоверия. Ему необходимо чувствовать рядом плечо товарища, находиться среди сражающихся с врагом и уничтожать фашистов. Он пишет рапорт за рапортом с просьбой вернуть его на передовую.
Последний рапорт был удовлетворен. Взвод, которым командовал Георгий Суворов, находился на самых горячих местах. Его бойцы были вооружены противотанковыми ружьями. Чтобы остановить мчащийся по пересечённой местности танк, необходимо поразить механика-водителя или попасть точно под башню. Истребители танков успевали произвести один-два выстрела…
13 февраля 1944 командир взвода бронебойщиков-истребителей танков гвардии лейтенант Георгий Кузьмич Суворов в бою на реке Нарове был смертельно ранен осколками снаряда и спустя пять дней умер от ран, не приходя в сознание. В его полевой сумке нашли рукопись книги стихотворений.
Благодаря стараниям фронтовых друзей Суворова – ленинградских поэтов Михаила Дудина и Николая Тихонова книга «Слово солдата» в 1944 году увидела свет.
Впоследствии книга была неоднократно переиздана. Без ярких, афористичных стихотворений Суворова не обходится ни один сборник поэтов – фронтовиков.
Заключительные слова одного из самых известных стихотворений поэта звучат как эпитафия всем, кто отдал свою жизнь за мирное будущее своих сверстников, детей, внуков и правнуков:
Ещё на зорях чёрный дым клубится
Над развороченным твоим жильем.
И падает обугленная птица,
Настигнутая бешеным огнем.
Еще ночами белыми нам снятся,
Как вестники потерянной любви,
Живые горы голубых акаций
И в них восторженные соловьи.
Ещё война. Но мы упрямо верим,
Что будет день, – мы выпьем боль до дна.
Широкий мир нам вновь раскроет двери,
С рассветом новым встанет тишина.
Последний враг. Последний меткий выстрел.
И первый проблеск утра, как стекло.
Мой милый друг, а все-таки как быстро,
Как быстро наше время протекло.
В воспоминаньях мы тужить не будем,
Зачем туманить грустью ясность дней,-
Свой добрый век мы прожили как люди –
И для людей.
***
Борис Богатков родился не в Омске, как и Копыльцов, и Суворов, и Ливертовский. Борис Андреевич Богатков родился 2 октября 1922 года в г. Ачинске.
За долгие годы, в которые я занимался разысканием материалов об омских поэтах, погибших на фронтах Великой Отечественной, мне не приходилось слышать, что Борис Богатков сколько-нибудь длительное время жил в нашем городе. И лишь совсем недавно известный омский краевед Владимир Иванович Селюк печатно сообщил, что он много лет хранит тетрадку с воспоминаниями своего родственника о Борисе Богаткове. Почему Владимир Иванович столь долго хранил тайну – Бог весть.
Вот обширная цитата из статьи В.И. Селюка, опубликованной в альманахе «Складчина», №2 (35), 2010 г.:
«Берегу как зеницу ока ту тетрадку, что досталась мне в наследство. Небольшая, всего в 22 листа, пожелтевшая, без корочки. Мне она досталась от моего дяди Селюка Михаила Прокопьевича Тетрадку со стихами ему подарил его друг, поэт-сибиряк Борис Богатков в 1940 году, когда он ненадолго навестил Омск. В той тетради 18 стихотворений, еще очень мальчишеских, но очень искренних.
Дядя очень дорожил этой тетрадкой, ведь с Борисом они учились в одном классе в школе №33 имени 1 Мая. Жили по соседству — Борис в доме №33, квартира №31 по улице К. Маркса, а наша семья в своем доме напротив.
Миша Селюк был самым младшим в классе, на год младше Бориса, но они сдружились, так как Борис очень ценил друг друга за его эрудицию, любовь к книгам.
Берегу я и фотографию 1937 года того шестого класса, на которой они сняты вместе, и воспоминания, записанные Михаилом Прокопьевичем, с которыми я хочу познакомить омичей.
«В наш шестой класс Борис пришел в тридцать шестом году. Кто-то из классных острословов назвал его Богаток. Так мы его и стали называть, и он не обижался.
Светло-русый, рослый, худощавый, но крепкий, нос чуть вздернутый, брови вразлет, внимательный взгляд и всегда восторженная речь.
Вскоре мы узнали, что Борис пишет стихи. Нас это, конечно, заинтересовало, особенно меня, что, наверное, и послужило поводом для дружбы. Я часто просил его «Почитай что-нибудь свое». И он читал. «Слушай поэму «Кому на уроке сидеть весело!»: «Сошлись для обучения, ученья уму-разуму, письму и арифметике ребята в класс шестой… И далее… Все по вине директора — Аршина-длинноногого…». «Аршин» — это наш Александр Дмитриевич. В те времена мы проходили Некрасова. Вообще, стихов у Бориса было великое множество — оды, эпиграммы, поэмы, даже стансы. Стихи были слабые, и Борис это прекрасно понимал и поэтому упорно учился, продолжая сочинять, много читал. Очень любил поэзию Пушкина и даже написал поэму «Пушкин», которую, правда, потом уничтожил. Помню, как он зачитывался стихами Эдуарда Багрицкого, очень высоко ценил талант Владимира Маяковского. «А что, Борис, Пушкин уже забыт?» — спрашивал я. «Что ты, — сердился он. — Разве можно забыть и разлюбить солнце!». Именно так и сказал.
Но не только стихи увлекали моего друга. Кто-то из одноклассников сагитировал его и Игоря Михалькова отправиться путешествовать на Север, но искателем приключений были задержаны километрах в ста от Омска. Он не мог жить спокойно, незаметно, всегда увлекался разными идеями. С удовольствием участвовал в художественной самодеятельности. А на школьном балу под Новый 1938 год, был удостоен первым призом за костюм Чарли Чаплина, который сам сделал.
Но стихи, стихи! Борис, казалось, мыслил ими. Послушай, Михель, вот это:
Сиял закат начищенной медью примуса…— Чувствую, что неважнецки!» — вздохнул он.
Возмужание Бориса как поэта шло очень быстро. Когда через два года он приехал (Борис Богатков уехал из Омска в 1938 году и приехал вновь в 1940), я встретил его, он показал мне большую пачку газет городов Ачинска и Красноярска, где были напечатаны его стихи. Я внимательно прочел их. «Ну, что скажешь?» «Отличные стихи! Поздравляю тебя!»— я был взволнован и крепко жал руку друга. «Он вздохнул. «Как много мне нужно учиться!»
Наши встречи и беседы в июле 1940 года были последними. Перед войной Борис после окончания десятилетки уехал в Москву, работал на строительстве метро и поступил на вечернее отделение литературного института. Борис, живя в Москве, часто бывал у родственников в Ногинске (большинство стихов 1939-40 годов написаны в этом городе).
Началась война. В армию, после многих рапортов, Борис был призван в сентябре 1941 года.
Тяжело раненный, в одном из боев, он был направлен в госпиталь в Новосибирск, где создает цикл прекрасных стихов. Снова фронт… В 1943 году гвардии-сержант Борис Богатков командовал взводом автоматчиков. 11 августа 1943 года поэт погиб. Он погиб героически, подняв взвод на штурм Гнездиловских высот, которые до этого наши войска штурмовали около трех суток. В тот день Гнездиловские высоты пали.
Я узнал о его гибели только после войны, вернувшись с фронта, когда мы недосчитались многих своих одноклассников…»
С тех пор прошло много лет. Вот уже ушел из жизни автор воспоминаний, сраженный не пулей, а болезнью. Как сказал поэт: «Мы не от старости умрем, от старых ран умрем».
Уже после смерти дяди в 1973 году вышла в Новосибирске книга о Борисе Богаткове с его стихами: «Единственная книга». В ней помещены все известные составителям стихи Богаткова с 1939 по 1943 годы. Составителям ничего не было известно о стихах, которые помещены в старой тетрадке, а относятся они к 1938-1939 года, к Омскому периоду жизни Бориса.
Я с детства слышал о Борисе Богаткове. Его хорошо знали мои бабушка и мама, а с моими дядей и тетей он учился в одном классе. Мне захотелось больше узнать о Борисе, о его близких. Работа в архиве не пропала даром, помогла и «Книга памяти».
Отец Бориса Андрей Михайлович Богатков родился 1897 году в деревне Назарково Луговского района «Ивановской промышленной области» (так записано в личном деле) в семье крестьянина. С 1913 по 1916 годы учился в Красноярской учительской семинарии, после окончания семинарии учительствовал в селе. Гражданскую войну сначала служил у белых, а потом у красных. Член партии с 1920 года, был исключен из партии в 1935 году, за сокрытие службы у белых. Работал учителем в сельской школе, затем в Ачинске, позднее заведовал ОкРОНО. Женился, и там же в Ачинске 2 сентября 1922 года родился сын Борис. Мальчик остался без матери в 12 лет. Андрей Михайлович в это время учится в Тюмени. После окончания индустриального института переезжает сыном и старой матерью в Омск, поступает на завод имени Куйбышева, где работает инженером-технологом. В 1938 году Андрей Михайлович был репрессирован, Борис, оставшись один, уезжает к тетке в Новосибирск. В начале войны отца освобождают и отправляют на фронт. Он пережил сына на один год и погиб в 1944 году.
В Новосибирске, где во время войны жил Богатков, есть улица, школа его имени. Там же установлен ему и памятник.
Автор этих строк стремился увековечить память об омском периоде поэта-сибиряка Бориса Богаткова.
Всего шестью годами отмечен творческий путь Бориса из неполных 21 года жизни. Это зафиксировано на листочках пожелтевшей бумаги и в «Единственной книге». Наследие составило 40 стихотворений.
Творческий путь Бориса, начавшийся в Омске, продолжился в Ачинске, Ногинске, Москве, Новосибирске, в действующей армии. От стихов лирических, по юношески-романтических, жизнь в которых представляется поэту как источник ничем не затуманенной радости. Однако, от стихотворения к стихотворению, взгляд поэта становится пристальнее, острее и глубже.
Чем дальше, тем больше поэт вдумывается в жизнь, начинает понимать ее социальный аспект. Возникает стремление осмыслить Родину и себя в ней в историческом плане, в движении, во времени.
Борис Богатков собирался стать поэтом, но жизнь обернулась иначе. Всему виной война, которая оборвала его творчество на взлете. Но вся цепь поступков, совершенных молодым поэтом и воином абсолютно осознанна и целенаправленна, не взирая на грозившую его жизни смертельную опасность, и является его подвигом».
В статье Леонида Решетникова находим сведения, которых нет у В. Селюка: «С детских лет (Б. Богатков – ВВ) увлекался рисованием и поэзией. Любил и знал стихи Пушкина, Лермонтова, Маяковского, Багрицкого, Асеева. Писал сам. В 1938 году, когда ему было 17 лет, за поэму «Дума о красном флаге» получает грамоту на Всесоюзном смотре детского и юношеского литературного творчества.
В 1940 г., после окончания десятилетки, Борис Богатков начинает самостоятельную жизнь. Он приезжает в Москву, устраивается проходчиком на строительстве метрополитена и поступает на вечернее отделение Литературного института им. Горького».
Говоря о фронтовых годах Бориса Богаткова, Л. Решетников отмечает, что подвиг молодой поэт-воин совершил не только в свой последний бой, подняв бойцов в решающую атаку на Гнездиловские высоты, а в тылу, когда, тяжело раненный и контуженный, практически списанный в запас, он добился вторичной отправки на передовую…
***
… Человек, который не знает ни своего прошлого, ни прошлого своей страны; человек, который не умеет видеть в прошлом опору для всех своих дел в настоящем – в радости и в преодолении трудностей – такой человек и будущее построит безрадостное. Будущее такого человека подобно будущему перекати-поля. Ему всё равно, где прорастать. Лишь бы зацепиться где-нибудь да за что-нибудь.
В год 70-летия со дня начала Великой Отечественной войны очень хочется сказать, что «никто не забыт и ничто не забыто». И верить, что, несмотря на жаждущих беспамятства, мы всё-таки «вспомним всех поименно, горем вспомним своим... Это нужно – не мертвым! Это надо – живым!»
Рядом с нами всегда будут они – скромные и по-юношески угловатые, наивные и открытые добру и дружбе, доверчивые и непримиримые к фальши и лжи – рядовые, обычные люди из шеренги бессмертных.
_________________________
Опубликовано: вступительная статья к книге "Сердца на взлёте". - Омск, 2001. Второе издание: Омск, 2012 г. Эта книга стала первой в серии "Аллея литераторов".