На пути мужичонки в серой блестящей лыжной куртке встал молодой парень постриженный под ежик, положив руку на кобуру. Стараясь быть вежливым, окрикнул поздоровавшегося:
- Вы куда?!
- Здесь “Балтапресс”? - Сорока при этой аббревиатуре всегда размышлял: “Как все рядом, вроде солидно звучит, а вдумаешься, то первое слово созвучно с “болтать”, много разговаривать бестолку...”
- Здесь, а вы к кому, собственно? - глядя на затрапезный вид, строго спросил охранник, стараясь сохранить вежливую учтивую мину на лице.
- К генеральному директору.
- А кто вы такой?
- Дак я пастух, из деревни, слышь-ка я седни одиннадцать верст пешком, пятнадцать километров на попутной и шестьдесят четыре километра на комфортабельном автобусе... - начал свою любимую байку Сорока.
- Подождите, - заулыбавшись, обнажив кривые зубы, так не вязавшиеся с его подтянуто строгим видом, мягче сказал охранник, - я только спрошу, - и, повернувшись спиной к Сороке, вынул карманный телефон, вытянул антенку, набрал номер и сразу заговорил: - Тут к Юрию Петровичу, - перейдя на шепот, закончил, - пастух из деревни... да ему далеко.
Из-за стеклянной двери, степенно шагая, вышла хмурая женщина с раскосыми глазами и сросшимися на переносице, тщательно выщипанными бровями. Она вошла в холл, где за столом сидел охранник и, глядя мимо Сороки в пустоту, спросила: “Кто тут Петра Юрьевича спрашивает?” - будто в холле находилось много посетителей.
Сорока поозирался, но не увидев вокруг себя никого кроме охранника, не выходя из образа, произнес: “Дак выходит дело, я к Петру Юрьевичу, его, слышь-ка, хорошо запомнить, зовут так же как и Любимова только наоборот”.
- Какого Любимова?
- Дак того самого со знаменитой “Таганки”, ну где еще Высоцкий играл.
- Пойдемте, - слегка покраснев за незнание всемирно знаменитого маэстро, сказала секретарша и направилась к стеклянной двери. - А по какому вопросу? - все также глядя мимо, спросила секретарша.
- Об этом я скажу генеральному.
- Но я ему должна о вас доложить.
- Дак чо, так и доложи, мол, приехал пастух из Барайкова.
- Но Петр Юрьевич такими вопросами не занимаются.
- Какими?
- Пастушечьими. Сегодня у него день полностью расписан, - посмотрев в электронный блокнот, продолжила, - приходите завтра... у него с девяти тридцати есть небольшое окно, может выберет вам минут десять.
- Дак а зачем мне десять, мне и минутки хватит.
- Нет, нет сегодня нет свободных минут, приходите завтра.
- Дак а чо, правильно, мне чо одиннадцать верст пешком, пятнадцать километров на попутной, еслив она еще будет, а шестьдесят четыре километра на комфортабельном автобусе и я здесь.
На лице секретарши при этой тираде промелькнуло выражение легкого участия, которое тут же испарилось и лицо покрылось холодной маской деланной вежливости и она, повернувшись, бросила: “Посидите”, - и показала на стул напротив драпировки.
Из кабинета она появилась минуты через две. Сорока все это время внимательно разыскивал телеобъектив, он по опыту знал, раз усаживают на определенный стул, значит есть где-то телеобъектив. И точно, в цветке с бархатисто сиреневым бутончиком сверкал холодный глаз объектива.
В тесном кабинете с черной мебелью, словно ее вымазали сажей, за таким же столом сидел молодой с остреньким носом и бегающими глазками покрытыми пленкой безразличия мужчина. У Сороки промелькнуло: “И как он не мажется об эту черноту? - заулыбавшись, повторил слово в слово, что только что говорил в холле.
Бурин встал из-за стола и протянул свою узенькую влажноватую и очень холодную ладонь для рукопожатия. Сорока пожал ее и сел на стул.
- Что вас привело к нам из деревни?
- Давай, Петр Юрьевич, построим памятник Пушкину.
- А что, давайте. С чего начнем?
- Начнем с изданья книг.
- Хорошее дело. Мы, собственно, этим и занимаемся.
- Значит, я точно пришел в то место.
- Точно. Но с чего начнем?
- Давайте издадим Удалевича.
- Давайте. А что для этого надо?
- Надо двести килограмм бумаги.
- Пишите от союза письмо.
- У нас фонд.
- Какой?
- “Пушкин и Поэт...”
- Значит от фонда.
- А мы уже написали.
- Так вы кто?
- Пастух, - помня наказ жены не раскрываться ответил Сорока.
- А причем тут фонд?
- Дак они меня избрали председателем.
- Кто они?
- Удалевич, - при этой фамилии в глазах у Бурина появилось подобие любопытства и он спросил:
- А еще кто, кроме живого классика?
- Коротиков - народный артист России, Старников - композитор.
Бурин вынул из внутреннего кармана ручку “Паркер” с золотым колпачком и таким же пером и начертал черными чернилами: “Выделить в счет взноса в фонд 200 кг. Офсетной бумаги” и подписался также, как он когда-то подписывал малоинтересные статейки в местной газете, работая в ней журналистом.
Сорока, изобразив неописуемую радость, раскланялся, пожал узкую мокрую холодную ладонь Бурина и с достоинством вышел из белого с черной мебелью кабинета. Отдал письмо секретарше со сросшимися бровями и пошел поделиться удачей с Удалевичем.
Тот внимательно выслушав, виновато улыбаясь, спросил: “Господин Сорока, а ты читал в “АП” мою заметку об этих друзьях “эСКовцах”?
- Нет. А кто такие “эСКовцы”?
- Я так газету “Сменный курс” зову. Так я их в этой статье разложил по полочкам.
На следующий день Сорока с копией письма, подписанного Буриным пришел в “Полиграфист”, где ему с порога сообщили, что Бурин отозвал это письмо. Сорока не унывая пошел домой.
Через неделю, схоронив журналиста - поэта, того самого, который клеймил позором Солженицына за вышедший на западе роман “Архипелаг Гулаг”, даже не упоминая его названия, так как он не только не читал, но и не знал его названия, как и договаривались с Буриным, он пришел к нему с подписным листом на памятник.
Бурин долго не принимал Сороку. Тот терпеливо ждал в приемной, уставленной компьютерами и ксероксами, на которых то и дело снимали копии документов с каллиграфической подписью Бурина.
Наконец дверь кабинета открылась, оказавшись прямо перед Сорокой, переминавшимся с ноги на ногу, Бурин даже не взглянул на него, поспешил в кабинет главного редактора с табличкой “Сменный курс” - “Купи продай”.
Сорока крикнул вдогонку:
- Петр Юрьевич, ты меня примешь?
- Нет! - резко бросил тот.
- Но мы же договаривались, что я через неделю приеду. И вот я здесь.
- Не о чем мне с вами говорить.
- Как не о чем, а по подписным листам на памятник Александру Пушкину, вашему любимому поэту всех времен и народов, как вы мне в прошлый раз о нем говорили?! - перейдя на вы, жестко спросил Сорока.
- Ты статью в “АП” о нашей газете читал? - взвизгнул Бурин, перейдя на ты.
- Не-ет, - изобразив невинное лицо, протянул Сорока.
- Так почитай!
- А что в ней?
- Тот самый Удалевич, кому ты просишь бумаги на книгу, назвал нас недостойными людьми, безнравственно нечистоплотными.
- Тогда на письме напишите отказ!
Без тени раздражения жестко произнес Сорока и, вынув письмо, положил на стол секретарши, протянув рублевую ручку. Бурин опешил от того, что не услышал, как предполагал, упрашиваний, постояв в нерешительности, все же взял ручку и надписал: “Не выделять!” Резко бросил ручку на черный стол, она проскользила и глухо ударилась о пластиковое покрытие пола. Сорока, как ни в чем не бывало, поднял ее и положил в боковой карман сумки, не повышая голоса, сказал:
- Петр Юрьевич, как договаривались, я принес подписные листы.
- Какие еще подписные листы?!
- На памятник великому Поэту планеты Земля.
- Никаких подписных листов я подписывать не буду... Вы как следует похоронить поэта не можете, а беретесь за какой-то памятник! - уже на ходу в кабинет главного редактора газеты “Сменный курс”, бросил Бурин.
- Позвольте спросить, кто вы? - входя вслед за ним, спокойно, словно они мирно беседуют, спросил Сорока.
- Союз писателей, - снова взвизгнул Бурин.
- Но я не член... извините, союза. Я создатель и председатель фонда “Пушкин и Поэт...”
- Какая разница?
- А такая, во-первых, фонд не похоронное бюро, во-вторых, он создан для сбора средств на памятник.
- У меня средств нет.
- Но вы же клялись в любви к Пушкину и обещали внести взнос на строительство памятника именно сегодня, восьмого октября и даже время определили в десять тридцать.
- Я сказал “нет”.
- Не понимаю, - словно сам себе начал Сорока, - как можно давать слово, а потом его не сдерживать?..
Бурин, покрываясь красными пятнышками, постепенно расплывавшимися и заливавшими холеное с нездоровым цветом лицо, прокричал:
- Все, мне не о чем с тобой говорить! - Сорока достал подписной лист и положил на стол главного редактора прямо перед стоящим Буриным, словно и не слыша угрожающих ноток в его голосе. - Выходи, а то сейчас вызову охрану и выведут тебя! - взвизгнув, прокричал Бурин.
Главный редактор, как только услышал беспомощно раздраженную угрозу, нажал на кнопку вызова и со словами Бурина “выведут тебя”, появились два охранника. Встав по бокам от Сороки, готовые вцепиться в него при малейшем намеке шефа.
Сорока, не обращая никакого внимания на появившихся охранников, будто их и не было, продолжал:
- Вы посмотрите, какие люди подписались, тут и ваш друг первый заместитель председателя Госдумы и председатель Зако...
Не дав договорить, Бурин, побагровев, провизжал: “Вывести его вон и больше этого наглеца даже в холл не запускать!”
Охранники, как овчарки по команде “Фас!” вцепились в Сороку, заламывая руки. Тот, брезгливо глядя сквозь главного редактора, в уголках рта которого скопилась грязноватая слизь, на Бурина, не повышая голоса сказал:
- Не надо, ребята, уподобляться холуям! Я выхожу.
Охранники еще усерднее стали выворачивать руки, но ничего не могли поделать, Сорока, широко шагая, стряхнув одного за другим охранника, вышел из кабинета, сверкавшего траурной белизной.