Дома

   


   Даже в голове помрачилось от собственного бессилия. Как же так, думал он, за что? Ещё минуту назад он угрожающе кричал,¬ пытался доказать свою правоту, а теперь вот враз обмяк, устало ввалился всем телом в грубую спинку стула, и, смежив побагровевшие веки, сдавил их длинными поцарапанными пальцами, мотнул головой, утих.
   - Здесь подпиши, - безразлично сказал капитан, долговязый и морщинистый, словно старый огурец, и пододвинул к парню стандартный бланк, исписанный корявым дёрганым почерком.
   Генка, никогда прежде в милицию не попадавший, знал по чужому опыту, что протоколы, даже самые безобидные¬, подписывать всё же не следует.
   - Я ничего не подпишу! – громко, чтобы себя переубедить, вымолвил он, уже ни на что не надеясь. – Времена Щёлокова прошли. Не имеете права.
   Воздух в дежурке, и без того спёртый, накалился до приторной желтизны, так что дышать становилось всё труднее. Капитан Барабаш таращился на временно задержанного с недоумением, а пара хлипких сержантов в мышиной униформе снисходительно усмехалась за его спиной.
   - Да ты прочитай сначала¬, потом орать будешь, - примирительно заверил капитан и, сняв протокол со стола¬, сунул его Генке прямо в руки.
   - Ну, во-первых, - заметил парень язвительно, - имя Геннадий пишут с двумя «н». До таких чинов дослужились, пора бы знать.
   Капитан Барабаш ленивым росчерком шарика вписал в серый бланк недостающую букву.
   Генка закончил читать обвинительную часть протокола и внезапно побледнел.
   - Да вы что, мать вашу… вообще из ума выжили? Не было этого!
   - Ты это брось, - строго предупредил его капитан. – Согласен – ставь подпись, нет – и так пойдёт… Хорошо, так и запишем: « Подписать протокол отказался».
   - Нет, что тут написано… у вас все такие больные? «Находясь в лёгкой степени опьянения, на территории рынка вёл себя вызывающе, хватал работника милиции за китель, грубо ругался бранными словами, нарушая при этом общественный порядок. При задержании оказал неповиновение».
Генка с ненавистью взглянул на капитана.
   - Вы что, издеваетесь? Какая, к чёрту, лёгкая степень опьянения, если в вытрезвителе меня даже проверять не стали? Да я трезвее вас всех вместе взятых!
   - Правильно, студент, всё правильно. Теперь давай составим опись твоего личного имущества. Выворачивай карманы.
   - Не буду. Я требую адвоката.
   - Ну, земляк, здесь вас таких много, а адвокат один. Что ж ему, из-за каждого сюда приезжать? Непорядок… Коля, Ваня, - кивнул он в сторону сержантов, - отведите его вниз.
   Сержанты весело сгребли в охапку упрямого студента (а студентов они, надо сказать, на дух не переваривали) и, скрипнув железной решёткой, потащили по ступенькам вниз – «описывать имущество».
   В сыром, неуютном коридоре, куда его привели, по обе стороны находились камеры. Их было около десятка. Пол был настлан скверно оструженными сосновыми досками, выкрашенными в сплошной красный цвет. Освещение не яркое, гнетущее. В проёме между стенами стоял деревянный высокий стол, покрытый липкой клеёнкой со стёртым от давности рисунком. Рядом стоял стул.
   - Выворачивай карманы, студент, - круто приказал сержант с одутловатым, как у нездорового кроля, лицом. – Зачем кричать, всё равно будет по нашему. - 
Он сел за стол и приготовился записывать.
   - А если не выложу, бить будете? – спросил Генка.
   - Зачем, у нас гуманные порядки. Но, думаю, ты сам не хочешь, чтобы тебя подняли за ноги и хорошенько тряхнули… Что в куртке?
   Генка выложил на стол паспорт со стихами Маяковского на кожаной обложке, студенческий, деньги.
   - Всё?
   - Всё.
   - Ножа нет?
   - Откуда?
   Сержант неторопливо облапил его с ног до головы.
   - Пересчитай свои деньги, чтоб потом разговоров не было.
   - И так знаю. Двести сорок рублей.
   - Пересчитай. Теперь снимай шарф и ремень.
   - У меня штаны спадают.
   - Ничего. Там особо не походишь. Куртку можешь оставить, под голову подстелешь. – Он впервые пригляделся к задержанному:
   - А чего это ты такой нарядный?
   - Да вот специально в аптеку зашёл, попросил гандон. Но очень большой. А когда спросили зачем, сказал, к вам на карнавал собираюсь, хочу х…м нарядиться.
   - Весёлый, бля, попался. Ваня, отведи его в шестую.


   В камере было накурено, хоть топор вешай.
   - О, да в нашем полку прибыло, - поздравил чей-то сиплый голос из закутка.
   - Суббота, - протяжно ответил ему второй.
   - Вот уж, действительно, не суббота для человека, а человек – для субботы.
   - Ты присаживайся, паря, в ногах правды нету.
   - Кажется, её нигде нету¬, - буркнул Генка сквозь зубы и сел на нары.
   Снова красный цвет. Только штукатурка светло-зелёная, бородавчатая. Настил возвышался довольно высоко, так что когда он присел на край, обитый длинной шершавой рейкой, ноги его болтались на весу и до пола не доставали. Эта, казалось бы, мелочь вызывала у него чувство неуверенности в себе. Стараясь выглядеть безразличным, он осмотрелся. Насчитал шесть человек.
   - Это ты там права качал? – спросил молодой крепкий брюнет с торчавшими вразнобой усами. Он лежал совсем близко, подложив под голову армейский засаленный ватник и выпуская кольцами дым прямо в потолок.
   - Слышно было?
   - Вроде свинью режут, да не в самое сердце саданули… - И выпуская очередное кольцо дыма, он приподнялся на одном локте и, заглядывая Генке прямо в глаза, сочувственно спросил: - Били?
   - Не. Они теперь работают гуманно.
   - И то так. Меня, когда три дня назад брали, так отметелили, что будь здоров. Правда, я-таки успел одному мусору промежду ног въехать. Иначе совсем обидно. А тебя  за что повязали?
   - Без понятия. – Генка сидел спиной ко всем, наблюдая за кованой массивной дверью, но ясно почувствовал, что некоторые на нарах зашевелились, повылазили из-под тряпья.
   - В «Шашлычной» мы стояли. Зная наши порядки, я, в общем-то, за домашнее оживление. А тут накатило вдруг пивка попить, зашёл. Конечно, никого не знаю, знакомых нет. Стал в очередь, мнусь с ноги на ногу. Тут ко мне подходит сутулый крепыш такой, моих лет, и предлагает взять без очереди. Достаю деньги, даю. Сразу же приносит четыре кружки. Стали за крайним столиком, у самого входа. Познакомились. Вижу, говорит, стоишь ты здесь совсем чужой, одет прилично, не как мы, но не в своей тарелке. Я в пивняке свой человек, а тебя ни разу не видел. Жалко стало. А мне что? Что две, что четыре… Как всегда, шум, галдёж, трескотня. Мы вторую кончаем…
   - Пиво свежее было? – спросили из закутка.
   - Свежее, только привезли. Потом рыбак подошёл, Лёнька, прямо с реки, в битых валенках, ватных зимних штанах, с ледорубом и ящиком наперевес. Достали воблы. Взяли ещё по одной.
   - «Жигули» или «Ячменный колос»? – снова раздался голос из закутка.
   - Саня, что у тебя за ****ская привычка перебивать? Ты же видишь, дай человеку выговориться.
   - За нашим столиком появился старик. Седой такой, кудлатый. Но справный ещё. Отсидел двенадцать лет, а теперь решил старых друзей навестить. Из-за него меня и взяли. Сунул он рыбаку червонец, говорит: «Малый, смотай за водкой»… Только разлили, входят краснопёрые. Три человека. «Здравствуйте», - говорят. - «Забыли, значит, как вас Юлиус Фучик насчёт бдительности предупреждал»? Забирают водку, заламывают руки старику и насильно выталкивают его из пивбара. Народ стоит за своими стойками, оглядывается. Никто ни гу-гу. Вроде так и надо. Вышли мы с рыбаком переговорить с сержантом, просили не забирать старика, ведь он как стёклышко был и не бузил. А тот стоит, сопляк – сопляком, нахально так ухмыляется и что-то по рации передаёт. Ну, мы с рыбаком плюнули, развернулись и пошли пиво допивать…
   - Дурачьё, - сказал Саня из закутка. – Сматываться нужно было.
   - Точно. Но я в таких делах чайник , откуда мне знать… Слово за слово, пиво кончилось, мы стоим втроём за своим столиком, допиваем последнее. Старика умчал воронок, ну, а мы-то спокойны: не пьяны, матом не молотим, морду друг дружке не бьём. Чего бояться? Поэтому когда в опустевший зал вбежали пять мусоров и ни с того ни с сего стали нам руки заламывать, отрывать от столика – мы просто оху…ли. Тогда, естественно, язык сам собой развязался ё-маё, и такое прочее… Странно, но они позволяли, ещё и подначивали. Не успели мы очухаться, как нас зашвырнули, словно тюки с говном, в зарешёченный сырой "самовяз", который стоял здесь же, прямо у крыльца, и – повезли.
   - А у них мода такая – подгонять воронок прямо под самую дверь, будь то пивная, кабак или какая закусочная. Так что если зазевался на выходе – мимо не пройдёшь, хоть бы и трезвый…
   В камере заметно оживились, заелозили по нарам, и то и дело подавали реплики, у кого что наболело. А наболело у всех одно: до каких пор терпеть? И почему так получается?
Генка попросил сигарету, закурил и стал рассказывать дальше. Он начинал привыкать к казённой обстановке. Ведь не зря себе наш народ придумал: «От тюрьмы да от сумы не зарекайся».
   - В вытрезвителе на нас что-то длинно сочиняли, появились свидетели, два очень правильных товарища, начали нас увещевать, не по совести, мол, живёте, порочите советский образ жизни… Я сказал, что если этот образ заключается в том, чтобы задаром вкалывать и выносить два раза в году заплесневелые транспаранты, то я его мелко игнорирую. Они орали на   меня, аж пена шла. Тогда я продолжил и добавил, что скоро меня пошлют на пару лет в Африку, я подзаработаю там деньжат и, вернувшись, их всех куплю и продам - которых оптом, а особо голосистых - в розницу… Конечно, горячку порол, нервы сдали. А им – на руку, они своего не упустят…
   Он внезапно побледнел. Примолк на минуту.
   - Дальше, - сказал кто-то на нарах.
   - Ну, я высказался и собирался было уже уходить. А как иначе? Вытрезвитель не берёт, хоть и рад бы был чертовски, а о существовании этого «допра» я и не догадывался. Они мне говорят: «Сейчас, подожди. Протоколы только допишем, и пойдёшь». А писали - долго. Я уж и по «гостиной» там прошёлся, в палаты, где особо горланили вытрезвляемые, позаглядывал… интересно всё-таки. Старика своего видел. Лежит, значит, Никитич, ничком на кровати, привязанный к быльцам за руки и ноги, и бьётся, что слепой козёл об ясли. Орёт благим матом да стонет. «Ласточкой» это у них называется… А ремни крепкие, не вырваться… Оказывается, матёрый рецидивист он был. Они его давно пасли, да руки коротки были. А тут на тебе, вляпался… И мы под горячую руку.
   - Была бы спина, а кнут найдётся…
   Дверь надсадно заскрипела, и в камеру вошли ещё двое. В цветастых байковых рубахах навыпуск, шутя, вразвалочку. За ними закрыли дверь. Оба разулись, зашвырнули под табурет истоптанные туфли и полезли с ленцой на нары. Молодые, стройные, красивые. Улеглись они наособицу, у левой стенки, в аккурат под низкой бойницей окна со встроенной внутри вентиляционной решёткой. Сами заняли почти половину нар.
   Один пристально посмотрел на Генку.
   - Это ты студент?
   - Да.
   - В Москве учишься, стало быть? В университете? – парень ворочался с боку на бок, устраиваясь поудобнее. – Это у тебя мусора больше двух сотенных выгребли?
   - А что?
   - А на фиг ты такие деньги с собой таскаешь? Да ещё по чипкам шастаешь, жизнь не дорога?
   - Нет, вроде, - усмехнулся Генка. – Я билет собирался взять до Баку. На самолёт. А билетов нет до семнадцатого… Я вообще только сегодня утром приехал. Позавтракали, разобрал сумки, и махнул в город… Свинью наши зарезали, вот я и подгадал.
   - Неплохо подгадал, - заметил второй. – Ты зачем за этого вонючего барбоса вступался? Или у тебя голова только табак толочь?
   - Жалко его стало. Ведь ни за что забирали…
   - Ну, коли жалко, сиди. Задница крепче будет. – Парень мечтательно уставился в потолок и вдруг спросил: - А мать-то не жалко с отцом, а? Наверно, рыщут везде по всему городу, места себе не находят. Пропал сыночек… Девка-то у тебя здесь есть?
   - Поссорились.
   - Хреново. А то бы подумали, у неё заночевал. Не так бы волновались.
   - Вам-то что до этого? – не выдержал Генка. – Всё одно, что отцы родные… Думаете, мне весело…
   - Следи за базаром, - предупредил его Васька Оскал, тот, который первым завёл разговор. У него был ощеренный рот, впереди выпячивали три тусклых золотых зуба, и кликуху свою носил он не зря. – Мы здесь все не по первой ходке, - сказал он. – Наше дело конченное: ни мать особливо не заплачет, ни жена. Но вы-то, шелупонь магаданская, куда лезете! Вам-то это зачем?
В камере стало тихо, будто при покойнике.
- Да ты не кипятись, Вась… Дался тебе этот студент. Жизнь… она штука сложная. И без этого тоже редко у кого обходится. Он то что, отсидит пару суток и выйдет. А вот нас уж наверняка теперь закроют.
- Не вперво-ой, - сказал Васька Оскал. – Ты, Шмат, одно пойми: малый я молодой, дисциплинированный, и погулять мне ещё ой как хочется, девочки, вино, кореша – это по кайфу… А что заместо этого? Сиди дома взаперти, по гостям не ходи, по кабакам не шляйся. Даже на свадьбу нельзя…
   - Почему нельзя? – удивился Шмат. – Можно. Но только до девяти. До надзора.
   - Что ж это за свадьба, до девяти? Тогда уж лучше набрать шмурдяка и лупить дома… А у меня раз такое было. Сижу, значит, вечерую, вторую почал. Хорошо уже, закусываю. Стучатся в дверь. Мусор и два дружинника. Пьёшь, спрашивают? Пью, отвечаю. А вам какое дело? Пришли, проверили, а теперь отваливайте… Ушли. Но два года надзора хуже любой тюрьмы. Это факт.
Генка влез на нары, не разуваясь, и умостился между задремавшим усатым и Шматом. Под голову кинул куртку. Ребята ему нравились.
   -  А жрать здесь дают? – спросил он у усатого
Тот нехотя приоткрыл глаза.
   - Сегодня уже вряд ли. Поздно… Хочешь, возьми там, на табуретке чернуха, сало, лучок. Леденцы вчера Пекарю принесли… Пекарь, это вон тот, небритый, в кожаной куртке, который всё никак не проснётся. Эй, Пекарь!…твою мать, иди знакомиться!
   Генка достал из пачки мятую сигарету и любопытно посмотрел на Пекаря. Он его знал. Они учились в одной школе.
   - Да пусть дрыхнет, - махнул рукой Саня. – Там не поспишь.
   За дверью послышалась возня и ругань, втолкали ещё одного.
   - А где ледоруб? – обрадовался Генка. – Я думал, тебя отпустили.
   - Гляди, - сказал рыбак. – Так и отпустят… Это ж смех и грех, как они со мною старались, - вдруг рассмеялся он, показывая свои ровные белые зубы. – По ватным-то штанам не шибко ударишь. А по роже нельзя, боятся, побои останутся.
- Как бы не так, - заметил вполголоса Шмат и принялся стаскивать с грязного тела рубаху. От скученности и горького табака воздух в камере стал горячим, удушливым. На нарах яблоку негде было упасть, лежали, как колоды на лесоповале – впритык.
   - Оставят на сутки, пока синяки сойдут. А там ходи не ходи, всё одно ни хрена не докажешь… Рука руку моет.
   Тенькнуло окошко в двери. Послышался довольный голос сержанта:
   - Сейчас к вам ещё двух вкинут.
   - Да вы что, Серёга, с ума там посходили? – завёлся Васька Оскал. – И так дышать нечем, давай их в другую.
   - Нету другой.
   - Не бреши. Там же четвёртая свободна.
Окошко плотно прикрыли. Снова стало тихо. Кое-как потеснились, влез на нары и рыбак. И вдруг, что-то вспомнив, снова сполз на пол и принялся остервенело барабанить в запертую дверь.
   - Слышь, сержант, выпусти меня!
   За дверью кто-то засмеялся.
   – Ну тогда позови начальника!
   – Начальник занят.
   – Как это занят? Мне к нему обратиться.
   – Ко мне обращайся. С этого момента я твой начальник. А будешь шуметь, сделаем третью степень устрашения. Как шофёру Бормана.
   - Меня жена дома ждёт. Дочка малая, слышь, открой! Я тебя прошу.
   - Напрасная затея, - вымолвил Саня из закутка. – Никого он не позовёт. А если бы позвал, то Барабаш его же и вздрючит.
   - Ну сообщить хоть можно? – не унимался рыбак.
- Мы не почта, - ответили ему за дверью. – Кому нужно, сами найдут. Ложись, отдыхай. Где б ты ещё отдохнул от жены, как не у нас…
   - Ну, козлы, я до вас ещё доберусь! – погрозил кулаком рыбак. И снова втиснулся меж пропотевшими телами на нары.
   - Да ты не тусуйся, рыбак, - успокоил его Саня. – Завтра отпустят. На худой конец – если завтра суда не будет – то в понедельник.
   - Мои до понедельника умом тронутся, - сказал рыбак. – Ведь тёще под утро, когда на рыбалку собирался, сон приснился. Будто я утоп, представляешь? Жена ухватилась кошкою за рукав, не пускала. Дочка плачет. А тёща всё причитает: «Ой, не ходил бы ты, Лёня, не доведи Господи, сон в руку»… Я не суеверный, а тоже сомнение взяло, стою у порога, гадаю, идти мне или не идти. И всё-таки дух перевёл, хукнул и подался из хаты вон, злой, как собака. И всё бы ничего, но лёд на реке, действительно, тонкий, как фольга, берега подмыло, и пропасть можно ни за понюшку табаку… Вот что они теперь думают?
   - Ждут. – Уверенно сказал Васька Оскал. – А когда начнут думать да гадать, пиши – пропало. Тогда и начнётся…
   - Не паникуй, братва! – сказал Шмат. – Авось завтра судья-таки выберется к нам, хоть у неё и выходной, и всё обойдётся. Выпишут тридцатку штрафа и отпустят на все четыре стороны.
   - Хотя бы сообщили, - не унимался рыбак.
   - Они потом сообщат. На работу. Сейчас сколько? Двенадцать?  Ну так будь спокоен, рыбак, тебя родаки уже вычислили. Наше мужицкое дело – незатейливое. Где искать? Милиция, вытрезвитель, морг. Всё. Больше негде.
Рыбак свирепо сопел на своём месте. Доводы братвы его не брали. Он нехотя слез обратно, попинал валенками кованую дверь и снова лёг. Закрыл глаза. Задумался.
   - Почему же обещанных двух до сих пор нету? – спросил чей-то неокрепший со сна голос.
   - О, Пекарь проснулся, - опешил парень с пышными усами, которого Пекарь толкнул, ворочаясь. Он ответил ему лёгким тумаком и успокоил:
- Не боись. Суббота, она и в Африке суббота. Ещё парочку вкинут.
И точно. Не прошло и получаса, как в двери зашуршал глазок, она с натугой поддалась, и в узком проёме, обливаемом сверху больным грязным светом дежурной лампочки, предстал пред всей тюремной братией голый до пояса молодой человек в щегольски отутюженных брюках и остроносых, по моде, коричневых туфлях на низком каблуке. Взбугрившееся его тело синело от кровоподтёков. Над верхней разбитой губой густо запеклась кровь. Милиционер сердито швырнул в угол, туда, где стоял бачок с питьевой водой, изодранную в клочья белую сорочку, запер дверь снаружи и ушёл.
   В камере оживились. Все уставились на новенького.
   - Привет, Васька! – возбуждённо гаркнул он, протягивая руку. – И ты тут?  – Было видно, малый изрядно поддат.
   - Эк здорово они тебя отделали, - не сразу ответил Васька Оскал.
- Вот это погулял! – сокрушался тот, по очереди пожимая каждому руки. – Ну, коз- злы!
   В двери открыли кормушку.
   - Кто – козлы? А? Мало дали? – Парень под сурдинку огрызнулся. – А то можем ещё сводить…
   Парень промолчал. И полез на нары. Возле Васьки.
   - Вот это погулял! – не переставал удивляться. – Где меня взяли?
   - Это ты у меня спрашиваешь? – Васька скосился на приятеля. – Тебе, Мишель, лучше знать.
   - Не помню я ни хрена, - с приметной досадой сказал Мишель. - У кума на новоселье гуляли. В Красных домах. Насосались, как пауки. Потом столы сдвинули, начались танцы. Гопака отделывал, это помню… Да… Потом, кажется, начался медленный. Я поволок одну бабу. Красивая, крыса. Из приезжих… А она упёрлась рогом, не пойду, говорит, и всё. Ну, дело молодое, съездил ей по харе… пару раз. А вот дальше ничего не помню. То ли там забрали, то ли домой успел дойти. Хотя, вообще-то, я, по-моему, ещё к кобыле своей заходил… Может, там? Так откуда тогда… Нет. Убей, не помню.
Дрожащими руками Мишель насыпал в клочок районки забористого табаку, рассыпавшегося по газете, торопливо смастерил самокрутку. Глубоко затянулся.
   - А где меня взяли?
   - Слышь, паря, ты – достал, - сказал кто-то на нарах.
   - Так нет. На суде что говорить? Ой, бубен по швам трещит…
   - Завтра ещё не то запоёшь.
   - Не, ну хорошо погуляли… А где моя куртка? – Мишель похлопал ладонью по впалому животу. – Нет, где куртка, я спрашиваю… Вот козлы… Вот это козлы! Я же на неё целый месяц горбатился. У кооператоров купил, всю получку отдал. – Его передёрнуло: - В чём же я ходить буду, зима на дворе?
   - Может, тебя прямо в постели взяли?
   - А почему тогда в штанах?
   - Что же, тебя через весь город голым везти, так, что ли? А потом обратно на волю за казённый кошт провожать?
   -  Не, а в чём я завтра на суд пойду?
   - А кто тебе сказал, что суд – завтра? – спросил Васька Оскал. – По выходным суда не бывает. В понедельник.
   - В понедельник нельзя… - Мишель затужил. - Мне в понедельник в первую работать. На завод.
   - Да ты не гони. Вон Саня тут всю пятидневку справил, и ещё сидит.
   - Вот интересно, вставил Шмат. – Зона, завод, КПЗ – всё на «з».
Генка смалил одну за одной, пока из пачки не выкатилась последняя цигарка. Трёп его не занимал. Он думал.
   А думы его, тяжёлые, как прибрежный песок, неотступные, - всё о родителях. Что там? Как там? Если капитан позвонил Наумовым (у них телефона не было), стало быть, в курсе уже. Правда, соседи… Эх-х! Ну, да ладно. А если не позвонил?.. Поди, ищут. Приехал сынок… на недельку. И всю её взаперти просидит. «Ловко, - скажет батяня. – Удружил на старости лет…» Хотя и он не без греха, коли разобраться. Инспектировал в своё время  этот  погреб. И тоже по глупости… А теперь вот сынок… Подхватил эстафету, так сказать. Преемственность поколений. Династия…
   Вентилятор, чтобы Мишелю было сподручнее вырабатывать литературный язык, выключили, и отныне в камере густо смердело давно нестиранными мужицкими носками. Потолок исходил дымом, словно предрассветный туман над рекою. Пот катил ручьём по всей спине. Мерзкий, липкий, зазнобистый. Духота стояла невыносимая, с непривычки у Генки в глазах – зеленело. Ощущение было сходное с тем, когда после ночного дежурства солдатом вылезал он на свет Божий из своей глубинной берлоги (130 метров), и обливался потом, задыхался, - от пьянящей струи свежего воздуха. Но там смена длилась двенадцать часов, а здесь она обещала подзатянуться…
   Стрелки циферблата показывали два. Он впервые по-настоящему оценил часы, которые шли. В камере, где время, казалось бы, остановилось, им не было цены. Генка завёл их до отказа.
   - Лампочку закрывать будем? – спросил Шмат.
   - Ладно, - махнул рукой усатый, - привычное дело.
   - Тогда – дрыхать. Давай, братва, все дружненько перевернёмся на правый бочок… Вот так. И дальше переворачиваемся по моей команде. Если у кого голова затечёт или плечи, подайте голос. Всё. Спать.
   Но сон – не шёл.
   То ли от дьявольски развинтившихся нервов, то ли от жёсткой подстилки. Генка любил ночёвку вольготную – широко разметавшись по всей постели и часто меняя позы. А тут приходилось, будто остову погибшего корабля, торчать на боку, да к тому же обонять взмыленный загривок полуголого Мишеля, который то и дело вертелся, как бес перед заутреней.
   В ночи Генке примерещилось, что за безжизненно смолкшей решёткой вентилятора его кто-то несколько раз окликнул – по имени. Вроде как голос матери. Резкий, истошный. Отчаявшийся… Ну, вот и галлюцинации появились, подумал он. Только этого не хватало. (Позже, однако, выяснилось, что мать действительно была. Она звала сына, прокрикивая имя сквозь щелистую решётку, мёртво покоившуюся на уровне тротуара и прикрывавшую глубокую нишу, на дне которой и был вмонтирован вентилятор. Притащила она из дому и отца. Но тот близко к зданию подходить не решался, беспрестанно уговаривал мать оставить эту затею, держаться от греха подальше… Как же ей, матери, нужно было надрываться, чтобы голос её в ночи, уже немолодой и истёртый, минуя всё, достигал подземелья и будил сына!..).
   Молодой человек снова прислушался, силясь уловить потусторонние звуки. Ничего. Только мерное похрапывание тюремной братии бурунами гоняло под потолком сизый воздух. Генка привстал на одном локте, огляделся. Мужики дрыхли, что пожарные кони, в одной сплотке, будто шпроты, прилипнув друг к дружке. Он вытянул затёкшие ноги, поправил под головой свитер и тоже уснул.
   КПЗ –  не самая лучшая спальня для человека. И сон тут для новичков наступает лишь после долгой полосы забытья и переживаний. Анализируешь прожитый день. Если смотреть беспристрастно, день как день. Обычный. А ежели в призме «содеянного» взглянуть – тогда другое дело. Дрянненький денёк. Тем более, что на отсидке не скажешь: «День прошёл». Нет. Он один и тот же, и тянется, как пережжённая жвачка, -нескончаемо. Сплошная цепь эпизодов, но – одного фильма…
   Первым учуял неладное Васька Оскал.
   - Серёга! – Васька приподнялся над стёганой фуфайкой.
   - Чего надо? – спросил сонный голос, не сразу нащупав кормушку.
   - Задохнёмся к чёрту, включи вентилятор. – В камере запала гнетущая тишина. Все напряглись, сверля глазами невидимого мента за дверьми.
   - Добро, - пробурчал тот и захлопнул кормушку. – Но услышу мат, лишу воздуха до утра, поняли? – через несколько минут вентилятор взвизгнул и ровно заурчал, нагоняя в камеру холод. Все облегчённо вздохнули.
   - Серёга! – Васька снова приподнялся над стёганой фуфайкой. – Там кто-то в окно заглядывает.
   - Я тебе сейчас загляну. До гробовой доски скалиться будешь.
Ваське Оскалу начихать. Он удачно сострил, и в камере гоготанье, как на скотном дворе.
   Посмеялись, сотрясая всё ещё вязкий воздух, незначаще перекинулись парой слов с соседом по лёжке, и, сморенные, сызнова шумно захрапели.
   Наутро мятый сержант открыл дверь настежь и рявкнул – подъём! Команда нехотя, вяло начала потихонечку сползать с нар, присаживаться на край.
   - Шевелись веселее! – прикрикивал зычно сержант, смакуя каждое слово. – Кому говорю… мухой слетели с тахты и по одному – на выход! Кто дежурный по «хате»?
   Все кисло отмалчивались.
   - Ну что, я, что ли, дежурный? – зазлился Васька Оскал. – Так я не понял… Пекарь, аршин проглотил? А ну, быстро схватил щётку-веник и погнал, только пыль закурилась!
   Сержант улыбался во весь рот. Пекарь проворно ухватился за веник.
   - Чтоб блестело, как у кота…- спокойно посоветовал Васька.
   - Кто понесёт парашу? – спросил сержант.
   - Давайте я, - вызвался Генка, отчего-то боясь, чтобы его не опередили.
   - Саня, вдвоём отнесёте. А Мишка с Усатым зацепят бачок с водой.
   Камера враз опустела, в коридоре резко пахнуло сыростью, а зловоние болтающейся на ходу параши крепко шибало в нос и, словно добротная аэрозоль, унаваживало спёртый воздух подземелья. Отперли торцевую тяжёлую дверь. Выпустили во внутренний дворик, - на дурманящий с отвычки досветний, с морозцем воздух. Низкое зимнее небо слабо подтекало косматыми тучами. Было в них что-то зловещее, - в низких тучах над тесным двориком районного отделения милиции.
   Два изгаженных людскими испражнениями толчка в самом углу. Три сержанта у выхода. Посмеиваются. По сути дела, глубокая, в три человеческих роста, яма с приваренной наверху мощной сеткой арматуры. Удобная клетка. Хочешь, гуляй, хочешь смотри, хочешь кури. Всё- можно… Тут же можно подышать свежаком. Можно оправиться и помочиться, оставляя широкие струи на подмёрзшем асфальте.
   Устало перебросились обычными в таких случаях шутками. Кое-кто присел, тужась, и с обрывком пожелтелой газеты вникал в важные по-гусударственному дела. По- прежнему тяжёлая обстановка оставалась на Ближнем Востоке. Афганистан изнемогал под натиском советских продуктов. Душманы у себя на родине обнаглели, - пытались захватить Джелаллабад. В братской Намибии тоже было неспокойно… Всё это, конечно, не могло оставить равнодушным, но запертые в «допре» – чем оттуда могли помочь мужики?.. Только – сочувствовали.
   Генка хотел, понятно, оправиться. Но это решение диктовалось не столько физиологической потребностью, сколько здравым смыслом: стеснялся он ходить на парашу, как-то боялся обидеть товарищей, что ли… Трудно объяснить. Но и в дворике не посмел. Всё ему казалось, что на него пристально глядят десятки глаз, впиваются клещами в голое тело, раздирают до крови кожу… Только покурил.
   - Погуляли? – спросил сам себя сержант, - а теперь по камерам.
   Камера была одна. Одна на всех, пять шагов вперёд, пять – назад. Меряли её скорым незаносчивым шагом. От бачка до бачка, из угла в угол. Саня и Усатый так умелькались, что в глазах зарябило. Ходили, энергично размахивая руками, спорили, сколько ещё сидеть Нельсону Манделе.
   Генка присел на край нар, поближе к подслеповатой лампе, и принялся неохотно читать, тупо, неблагодарно, лишь бы не сидеть сиднем. Благо, выбор был серьёзный. Прошлогодний номер «Науки и техники» и пожухнувшая изгвазданная книжица без корочек с изрядным количеством вырванных с мясом страниц. Он присмотрелся, прочитал из книги наугад. Писали про дальнейшую демократизацию. Отложил. Потянул на себя журнал. Развернул. Скучно, хоть волком вой. Да и лампа с хитрецой жаловала: света давала больше, чет нужно для ладного сна, но меньше, чем необходимо для чтения. Будто при восковом огарке примостился.
   - Вот интересно, - сказал Саня Усатому, делая вместе с ним очередное – по камере – па-де-де. – Здесь ходишь, лежишь, стоишь, а всё равно – сидишь.
   - Оригинальная мысль, - заметил Шмат и полез за сигаретой.
   - Э, братва, так дело не пойдёт. У нас ведь сигареты кончились…
Пекарь, ты куда чинари подевал?
   - На табуретке, с краю… Завёрнутые.
   Шмат порылся, достал сплюснутый окурок. Предупредил: - С куревом не зарываться. Налегать на табачок…
   - Сейчас выдача будет, - объявили в кормушку.
   Чуток погодя дверь приоткрылась, и с убогой кастрюлей вошёл в камеру сержант. Новый, видать, прошла уж пересменка. Этот был подтянут, высок, с усталым симпатичным лицом и держался слегка даже застенчиво. Он водрузил горячую кастрюлю на край нар, приволок из кухни пяток кирпичей чернухи, аккуратно свалил на подсунутую заботливо тут  же газету и молча выскользнул в коридор, завалив выход многопудовой дверью.
   Ветераны отсидки проворно подгребли к импровизированному столу. Вчерашние - лишь немного привстали.
   Васька Оскал, взвинчивая себя, кинул гневный взгляд на нары:
   - Вам что, особое приглашение требуется? Подворачивай к столу, нечего без пользы валяться! Пекарь, схватил разводягу, наливаешь чай!
   Пекарь метнулся к кастрюле, стал разламывать хлеб, затем вынул из грязного пакета свалявшееся сало, пару луковиц, сухари. Простелил газету. Умостились кое-как. Кому места не хватило, плотным полукольцом присели на корточки.
   - Рыбак, я что-то не ясно сказал?
   - Та я не хочу. Спасибо.
   - Спасибо тому мусору скажешь, который тебя сюда привёл, понял? Давай слезай. А характер свой прибереги для тёщи, там, на воле ей будешь показывать.
   - Та я не голодный… чтоб уж сильно…
   - Рыбак… - сказал Шмат.
   - Можно, вообще-то, - тот слез с нар и подошёл поближе к табуретке, где стопкой высилась горка гнутых алюминиевых мисок и вразброс валялись понадкусанные деревянные ложки. Вид, с ночи, - разбитый у него, угнетённый. Под глазами мешки.
   - Запомни накрепко, земляк, - сказал Васька Оскал, - кисломордые на зоне не выживают. Здесь чисто психологический момент. Учти…
Пекарь, между тем, наполнял миски чаем. Ложки брали сами.
- Что-то он совсем холодный, - заметил Саня, гоняя ложкой жиденький чаёк. – Видно, Кузьмич снова с поварами балясы точил…
- А кто это Кузьмич? – спросил Генка, подсаживаясь поближе.
- А он нам еду носит. Из «Пельменной», которая на углу через пло-щадь. Неплохой стариканчик. Только трепач. Пока клёв припрёт, всё остывает.
   - Вы бы ему сказали…
   - Во калоша, думаешь, мы его видим? Сюда же всё мент заносит, а Кузьмич, он человек - цивильный . В лицо-то мы его найдём, город – три хаты в шесть рядов, ну да что из этого? Только благодарность… На воле быстро всё плохое забывается, иначе дерьмом весь изойдёшь…
   - И тюрьма тогда лучше родного дома покажется, - добавил вконец осипший Саня. Он зубами жадно оторвал увесистый шмат сала и, подталкивая его присоленным ломтем чернухи, запихнул себе в рот. – Это трудно. Но нужно научиться прощать…
   - Не всем, - прервал его Васька Оскал. – Вот ты, Мишель, тебя круто отметелили, дай бог им здоровья, да, ещё, может, на суде суток десять отвалят, - простишь?
   - Выйду, подловлю обоих, сук! Я их рожи запомнил. – Он дрожал мелким ознобом, словно бездомный щенок в ненастье. Ночью беспрестанно наваливался на Генку, - тужась согреться, стонал от боли, не находя себе места. Был он бледен, не по-здоровому. Лишь зарубцевавшаяся местами спина лиловела запёкшейся кровью. Да – лицо.
   - В тебе сейчас злость говорит, - сказал Саня. – Это пройдёт. Как дома очутишься, так сразу и пройдёт.
   - А ведь действительно, - встрепенулся от неожиданной мысли Генка. – Вы же этих – что нас стерегут – знаете. Даже и по имени, - он посмотрел на Ваську. – И при желании можете встретиться…
   - Да что мне с ним встречаться, - сказал будто нехотя Васька.  – Я с Серёгой на одной лестничной клетке живу, вместе не одно ведро самогону выдули…
   - Слышь, студент, ты приехал-уехал, а нам с ними будни править и праздники… Заметь.
   - Да и то сравнил, - вставил Мишель, ещё болше сутулясь. – У них за спиною – закон, а у нас – тюрьма. Улавливаешь разницу?
   - Улавливаю, - ответил Генка и пошёл к параше. Приоткрыл с отвращением крышку, справил свою малую надобность. Мужики допивали чай, пережёвывали всухомятку чёрствый хлеб, искоса на него поглядывали.
Васька Оскал поднялся ему навстречу. С размаху заехал студенту по лицу. Тот покачнулся, но на ногах устоял.
   - И впредь – заруби себе на носу: во время еды на парашу не ходят.
Он снова сел на нары и спокойно принялся за завтрак. В камере словом не обмолвились.
   Генка провёл под носом.
   - Не боись, крови нет. Это ж исключительно в целях профилактики. Садись, бери сухари. Не обижайся.
   - Хороша профилактика, – нижняя губа у него стала распухать. – Я же не знал.
   - А теперь знаешь, - сказал неязвительно долговязый Шмат. И добавил: - Так доходчивее.  Нас тоже так учили.
   - Наши университеты, так сказать, - усмехнулся Васька Оскал. – Бери лучше сухарики погрызи. Какая ни на есть, а пища. А то дома мать совсем не признает. Скажет, не кормят их там, да вдобавок ещё и работать заставляют.
   - Так вы вчера с Шматом на работу ходили? – удивился Генка.
   - На работу тут не ходят. Мы на кухне сидели с Серёгой, после вечерней выдачи посуду относили. Ну, а там через стенку и столик тот стоит, где тебя шмонали. Вот мы всё и слышали. Ты ведь пионер у них, что ни говори, гордость допра. Потому как студентов, да вдобавок из самой столицы, здесь отродясь не бывало.
   - Если по книжкам, - сказал крепыш в коричневых ботинках, - так студенты в прошлом веке только и сидели. А нынче всё больше работяги…
   - Диалектика, - потянул Шмат и поставил в горку свою миску. – Совсем без сахара, в рот им дышло.
Есть закончили, хотя от такой кормёжки было ни холодно ни жарко. Пекарь аккуратно сложил всю нехитрую алюминиевую утварь в кастрюлю, втиснул на закраину табуретки так, чтоб ненароком не сбрызнуть на табачок.
Открыли кормушку в двери.
   - Кто пойдёт посуду мыть?
   - Давай я! – вызвался сразу же Генка, лишь бы только поразмять одеревенелые ноги.
   Симпатичный сержант без проволочек спросил, лишь Генка переступил невзрачный порог:
   - Правда, в Москве учишься?
   - Правда... Или учился… У нас за это строго. – Сказавши это, он почесал кубышку и пробормотал в раздумье: - Это ж надо так вляпаться – за три месяца до диплома!
   - А я в юридическом учусь, - почему-то признался сержант и задумался. – На заочном.
   Теперь понятно, подумал парень. Миски подаёт, суетится. Совсем не похож на надзирателя. Добрый… Он сунул в мойку посуду и включил воду.
   - А что, горячей нету?
   - Смеёшься?.. Так за что тебя наши упекли?
   - Сержанту одному не понравился.
   - Сержант – тоже человек… Ну ты ему хоть по роже съездил?
   - Не-а, - Генка мотнул головой.
   - И на х.. не послал? – искренне удивился тот.
   - Не послал.
   - Обидно, конечно, - сытожил застенчивый сержант. – Кастрюлю не мой, я потом сам сполосну. Курить будешь?
   - Не откажусь, - Генка смачно затянулся.
   - Мать твоя приходила утром. Просила за тебя, чтобы отпустили.
   - Плакала?
   - Было немного… Боевая женщина, надо сказать. Почти сюда дошла. Ну дальше-то не пустили. Не положено.
   - А насколько вероятно, что суд состоится сегодня?
   - Как тебе сказать… Вряд ли. Сегодня воскресенье, у судьи выходной, но бывали случаи, что всё-таки приезжала. Так что надежды не теряй, авось к вечеру и домой попадёшь.
   Посидели, поговорили о порядках, о жизни, как её понимали. Дежурный оказался интересным собеседником, толковым. Не жаловал свою работу. Но квартира есть квартира, чего ради неё не сделаешь…
   - Ну я пойду, - привстал парень с лавки. – К своим.
   Сержант замкнул за ним дверь.
   - Чего ты так долго? – спросил рыбак, и Генке показалось, что тот его – ждал.
   - Посуду мыл.
   - Ты, студент, однако, артист…
   - Вы же вчера тоже мыли.
   - Это кто ж тебе такую глупость сболтнул? Мы на кухне – отдыхали. А мыть посуду святая обязанность мусоров, запомни. А то они в корень уже оборзели…
   - Сежант сказал, что каждый из нас ежедневно им в рубль тридцать четыре стаёт.
   - Не может этого быть, - оглянулся по камере Мишель. – Их пойло двугривенного не стоит… Уют… сам видишь какой. А своими штрафами за столько лет мы и нары эти окупили, и тех лоботрясов, что нас здесь пасут. Сполна.
   - С потрохами, - поддержал Васька, принимая горизонтальное положение.
   - Наверное, КПЗ – чертовски прибыльное предприятие…
   - Может, возьмём его в аренду? – оживился повеселевший Мишель. – Всё дешевле станет.
   - Не дадут, - сказал Васька серьёзно. – Это тот редкий случай, когда государство само справляется. И недурно: по «временно задержанным» перевыполняют постоянно… Кстати, Геша, ты в этот план тоже внёс свой посильный вклад… У них, как и на любом заводе, под конец месяца запарка, хватают всех подряд, без разбору.
   - Что ж. Я давно в неоплатном долгу перед родным исполкомом. Может стать, мой рваный пойдёт на благоустройство города…
   - Держи карман шире… Скорее, на благоустройство вот этого подземелья он пойдёт. Или на повышение зарплаты товарищу надзирателю.
   Дверь скрипнула, в камеру втиснулся дежурный.
   - Я у вас ложки заметил, заточенные… надо бы забрать.
   - Да пош-шёл ты!.. – раздражительно выкрикнул Васька. – Они мне больше по душе. Имею право.
   - Не положено, - обиделся сержант.
   - Что говоришь?
   - Не по…
   - А мне по х.., что ты говоришь! – оборвал его Васька. – Заберёшь ложки, мент, буду коцаться. Попомни моё слово! На руках отсюда вынесете.
«Неужели… - подумал Генка и оцепенел от ужаса. – И – зачем же?!»
Мужики враз стряхнули дрёму, привстали на нарах. Щетинистые их лица вытянуло, они по-волчьи заозирались. Дохнуло смертью.
   Сержант ухватил обе алюминиевые ложки, проворно вылетел из камеры, - видно, советоваться с начальством.
   - Было у мамы два сына. Один умный, а второй милиционер.
   - Сейчас шмонать придут, - уверенным тоном прохарчал из своего закутка Саня. Ночью его дико просифонило.
   - Шмат, где лезвие? Куда ты его засунул? – Васька Оскал в момент очутился у двери.
   Шмат молча указал рукой, тоже – вставая. Он окунул лезвие в питьевую воду, прилепил книзу шишковатой крышки и снова плотно закрыл бачок.
   Скоро в камеру вошли.
   - Выходи все в коридор!
   Команда тихо пороптала, но повиновалась. Один оставался в коридоре, двое орудовали внутри, переговаривались. Прошло минут десять.
   - Можете входить! – громко скомандовал старший наряда. – И без глупостей!
   - Не дури, - сказал Шмат Ваське, как только дверь закрылась.
   - А что мне? а мне начихать…
   - Не стоит, - снова сказал Шмат, прикрывая собой бачок с питьевой водой. – Ляг отдохни. И успокойся.
   Васька Оскал постоял чуток в нерешительности, лениво затем забрался на нары.
- Перерыли всё, изгадили, ищейки… - недовольно пробурчал он, зашвыривая в угол изношенные демисезонные туфли и примащивая под голову скатанный ватник. Шмат пристроился рядом, на своём законном месте.
   Глазок шурштит не переставая.
   - Да ты не боись, мент, ты что думаешь, я из-за тебя, дурака, коцаться стану! – нахально, нарочито зычно кричит в тишину Васька Оскал. – Как бы не так, держи карман шире.
   Но глазок ещё долго не унимается, наблюдает. Бывшему вору веры мало…
   А кому её - много? у нас без вины не сажают…
   Смежив веки, Генка лежал на нарах, заложив руки под голову, чтобы создалась иллюзия подушки. Остальные, приведя в порядок свои поганые подстилки, тоже улеглись и мостились соснуть. Хари со сна распухали неимоверно, сон опостылел, как когда-то в армии - подъем. Но другого выхода не было. Так время мелькало быстрее, - хотя и это было ещё одной иллюзией.
   Ему думалось, что вот будет суд, и он наконец-то бросит им в лицо несмываемое обвинение. Он дерзнёт со своей гибельной скамьи поведать им без утайки, кто они такие есть, спросить, почему «так страшно далеки они от народа»?.. Правда, они могут ответить, что он – не народ. Он временно задержанный…
   Это обвинение он ковал, казалось, от самого дня рождения. Как всякий советский человек, он нисколько не сомневался в том, что мыкать ему на нарах когда-нибудь да придётся. И всё это только вопрос времени. А посему страстно подмывало на суде высказаться дочиста, всыпать им по первое число, а уж потом трын-трава не расти… Может-таки, прислушаются, ведь не клеветническим наветом пустит он ходкое своё колесо! Может, вдруг опамятуются они, перестанут по воле сеять раздор между людьми, хватать кого ни попадя, как  бычков неразумных? Он им всё скажет, о чём так много лет поедом ело душу…
   В том, что ему не должно быть каких-либо предъявлено обвинений, он нисколько не сомневался. Какие, к чёрту, обвинения, загремел ни за понюшку табаку, просил, чтоб деда не забирали! Конечно, судья проникнется, факт налицо. А то накрапали, неучи, протокол, и довольны, что дело выгорит. Как бы не так! Ведь и пацану ясно, что их показания шиты белыми нитками. Так разве ж судья не разберётся, не первый, поди, раз невинных сажают… Наверное, и прощения попросит у них с рыбаком. Как-никак сутки здесь провалялись. А за что? За то, что сержант перед начальством прогнуться захотел? Или что отделение план давало и к социалистическим обязательствам подтягивалось?.. Опять на чужом горбу в рай?.. По извечной привычке?.. Шалишь, сытожил Генка, поизвиняться должны…
   Камера дрыхла, развесив слюни. Дрыхла тем завсегдашним сном, который только тут и пригож. Несметливый ум решил бы, что спят неразрывно, но на самом деле достаточно было одной пустяковой реплики, чтобы эта напускная дрёма враз спала – как поутру больше ненужное одеяло. Здесь не спят широко, наотлёт, опасаясь прозевать соседскую шалость или подлянку. А ещё придумывают, как бы выкрутиться…
   «Эк их разморило», - кинул левым глазом Генка поверх бревёнчатых тел. Избитая армейская мудрость – только сон приблизит нас к увольнению в запас – была тут до педантичности учтена и исполнялась неукоснительно, без напоминаний.
   А что, если… (Великое русское «если»!). Если суд не состоится раньше понедельника? Вот выкинут коленце! А ведь могут, им хоть бы хны. День-то продержаться ещё куда ни шло, а вот ночь, порожнюю, насквозь прогорклую табачищем и совершенно сиротливую ночь – не в пример хуже… Да и в конце концов, стоило ли так далеко ехать, чтоб заработать пару твёрдых досок под собою – таких казематов и в столице полно. Причём – высокой категории обслуживания.
   Ладно, нужно и себе прикорнуть, а то привял как-то, раскурился. И что-то дымно в голове, непродуваемо… Он долго и утомительно мостился так, чтобы Мишкин густой пот не шибал в нос, но после его лёгких постанываний и харчаний забился под бушлат рыбака. И – забылся. По крайней мере, ему в последнем проблеске так примерещилось…
   Спал он в охотку, вконец измотанный предчувствием скорой воли, дышал на полную грудь, и проснулся лишь от задорного Васькиного гогота, с заблудящим праздником в душе, - будто он дома, и мать терпеливо кличет его к поджаристым сырникам. Очухался. Сам себе улыбнулся. Васька Оскал как раз заканчивал анекдот, и по настрою пробуждённой команды, видать было – не первый.
   - Вот и спрашивает он у него: так зачем же ты, Коля, подлец эдакий, Москва-реку заасфальтировал, а? Отреагировал, отвечает тот, на «сигнал». Вижу, значит, с балкона, вышагивает Борис Николаевич спозаранку вдоль Москвы-реки с аршином, примеряется – пройдёт «Аврора» или нет…
   А рыбак себе лежал скучающе и молчал. Хоть Генка и был в семье единственным сыном, немного в детстве даже избалованным, а понимал: рыбаку сейчас куда тоскливее, чем ему - семья есть семья, и ей в повседневье не обойтись без мужской подпорки.
   За болтологией не заметили, как подошёл обед. В кормушку объявили одного на выход. Пекарь равнодушно слез с нар и скоро принёс полное ведро кислых щёй. После первых гуляний по морщинистым мискам трудно было не поверить в то, что в «Пельменной», как это ни абсурдно, для тюрьмы готовят отдельно.
   - Чтоб им так на том свете подавали, - Саня изящно икнул из своего закутка. – Один лопух капусты с трудом другой догоняет…
   - И это не самое главное достоинство, - в тон ему подыграл Шмат. – Часа через два появится такая изжога, хоть на стенку лезь. Тогда ой, как наплачешься… Хлебушек, кстати, из того же материала.
   - Вась, слышь… Так что мне на суде говорить? – поинтересовался Мишель, подсаживаясь к тому поближе. – Хоть тресни, ничего не помню! Чувствую, запутают, козлы, не отмажешься.
   - Так и скажешь: пьян был вдрабадан, не помню. Наверно, «вышивал», раз вы забрали и в протоколе отмечено. Признаю свою вину, бес попутал… Любое ваше наказание посчитаю недостаточным…
   - Нну эт ты загнул! – присвистнул Мишель озадаченно и похлопал себя по голому животу. – По-моему, вполне достаточно.
   - А об этом не вздумай и заикаться. Этого судьи не приветствуют. Сгноят. Суток на десять-пятнадцать закроют, и к бабке не ходи. Тут надо похитрее. Побольше кайся, мол, дурак был, напился всякой бурды, а в квартире жарко, накурено, вот и развезло…
   - А что нам делать с рыбаком? – спросил Генка. – Мы же вроде как и не виноваты?
   - Мне – можно. Не вздумайте ей так сказать. Здесь принцип простой: раз сюда попал, стало быть – виноват. И суд устанавливает степень виновности, а то, что вас незаконно закрыли, вещь для неё… ну, в общем, не может быть и речи. Смешно слышать даже… Так что не ляпните сгоряча, они знают, как подковырнуть. Спецы…
   - Как же тогда?
   - Нет выхода только из гроба… Матом ругались – да, просили милиционера, чтобы отпустил дядьку – да, но за китель -  его не брали. Да и на кой его брать было за китель, если вы – просили! А вообще, смотрите по обстановке, тут иногда секунды решают. Особенно ты смотри, студент! А то ты горячий, как не расходованная девка. А с ними дискутировать голова нужна. Так-то…
Генка слушал вежливо, но казалось ему, что речь идёт не о нём. Его – и судить! – бред какой-то! Он снова с отвращением принялся за щи. Чернухи не взял ни ломтя. Все доедали в мисках, кто выбирая ложкой, кто вприхлёб. Воздух в камере пропитался сплошь запашком переваренной капусты. Параша, и та пока что примолкла.
   И когда Пекарь уже засобирался сходить за кашей, дверь скрипнула, и сержант на пороге с напускной небрежностью в голосе объявил:
   - Вам, кажется, повезло, мужики. Собирайтесь, судья приехала!
Надеялись, но – не верилось. И ложками ещё вызванивали по дну.
   - Веселее, мужики! Дома поедите. Эта баланда от вас никуда не денется.
Только после этого, ещё раз пристально взглянув на сержанта - а не врёт, ли, собака? не разыгрывает ли? – начали поспешно одеваться, приводить себя в божий вид. Генка расправил складки на свалявшихся брюках и даже расчесался, - на бум лазаря, пятернёй. Какое-то здоровое оживление пошло - поехало вдруг гулять по камере.
   К Генке, немного смущаясь, подступил Пекарь.
   - Ты домой через Транзитку пойдёшь? Зайди к тёще, а? Скажи, так, мол, и так. Иван в КПЗ сидит. Пускай с Юлькой передачу соберут. Сала, яйца и сигарет. Побольше.
   - А тёща где живёт?
   - А сразу за трассой, в высотке. Подъезд 2, квартира 48. Наталья Павловна.
   - Ладно. Договорились.
   - Зайди…
   - Ладно… - молодой человек уже примерялся выскочить, но вдруг зацепился взглядом за что-то колючее.
   - Вась… А вы что, на суд не пойдёте?
   Тот почесал волосатую грудь, кисло поморщился:
   - Для нас будет другой суд… Ты лучше вот что, студент… Курить с воли завтра подкинь…
   - Ну, это запросто, - пообещал Генка. Ему всё ещё не верилось, что вот она, воля-то – за порогом сразу, только переступи.
   - Кузьмич завтра обед понесёт. Где-то между часом и двумя. Лови его под аркой, рядом с «Пельменной». Скажешь, ребятам из шестой. Он передаст.
   Милиционер у двери поторопил:
   - Давай скорей. Все уже в зале.
   - И ещё. – Добавил Васька Оскал. – Хоть и не скоро свидеться придётся, а ты при встрече не вороти рожу... За утреннее не дуйся, понял, наверно – не со зла. Вернёшься, сразу матушку успокой. Проси мусоров, чтобы телегу в университет не посылали, где надо, и подмажь. Судье не залупайся, следи за базаром. Всё. Покедова! Попутного ветра в горбатую спину!
   - Бывайте почаще, без вас веселее! – вдогону прокричал Шмат.
   Генка рванул из камеры, зачастил каблуками по железным ступенькам наверх.  Перед ним, запахивая на ходу клетчатую зажёванную рубаху, семенил Мишель.
   - Встать, суд идёт! – Средних лет миловидная женщина устало примостилась за стол, положила руки на кумачовую скатерть. Её серые проницательные глаза наискосок обежали присутствующих. «Много сегодня, - подумала она, - как бы не опоздать к Петренкам, под самую штрафную».
   Когорта временно задержанных таращилась на судью, будто примеряя её на вес – и на снисходительность.
   Их было в зальчике, действительно, густовато, - Генка насчитал что-то около десятка. Причём откуда-то возникли ещё двое, совсем пацаны, - они, видно, сидели в другой камере. Поэтому на первом ряду в красном уголке все не поместились.
   По левую руку от судьи сидел капитан. Но уже другой, не вчерашний. Этот был – тучноватый миляга, улыбчивый и подчёркнуто озабоченный. Такие вполне привычны на рыбалке, но не в зале суда.
   Судья пододвинула дела.
   Суд начался.
   - Снова здесь, майор Никитченко? Не стыдно - по третьему разу?   Майор, хриплым голосом:
   - Не стыдно,  – да как будто и с вызовом?
   - Стыдно другое:  что  нам  с  бывшей женой никак до сих пор разъехаться не дали – разъехаться!.. Так и мыкаемся в однокомнатной, шифоньером перегородили. А вчера вечером она привела своего хахаля, - назло, конечно, - я сказал, чтоб он убирался к чёрту. Она вызвала милицию. Меня прямо с постели и взяли, попросили проехать с ними в отделение уточнить формальности. Постель, значит, можно не застилать – ненадолго… Вот таким, значит, образом.
   - Хорошо, ну, а вы с вашей бывшей женой мириться не пробовали?
   - Пускай с ней мирится тот, кто в болоте! – выпалил майор.
Ему дали пять суток.
   Мишель божился, что был крепко пьян, и – ничего не помнит.
   Три месяца исправительно-трудовых работ с отчислением двадцати процентов от зарплаты. Довольный покинул зал.
   Плох тот хозяин, что вперёд не смотрит. На каждого было положено минуты три. От силы. И судья справлялась играючи.
   Дошёл черёд и до Генки.
   - Ранее не судим, приводов не имел.
   Женщина за столом президиума взглянула исподлобья.
   - Что случилось?
   Почтительно стоя он рассказал.
   - И за китель не брал?
   - Не брал.
   - И не матерился?
   Мужики сзади вполголоса перешёптывались.
   - Только когда стали руки выворачивать.
   - А вот свидетель, как его… бишь – достаёт из Дела лист бумаги, - Нестеренко – утверждает обратное… На территории рынка вёл себя вызывающе, хватал работника милиции за китель, грубо ругался бранными словами…
   - Это дружинник, что ли, написал? – резко вскочил с своего места рыбак.
   - Товарищ Федорчук, вы пока сядьте. Дойдёт очередь и до вас.
   -     А почему это я должен садиться, если мы с ним вместе там были?
   - Ну и ничего… - сказала судья.
   - Как это – ничего? Если этого Нестеренка там вообще не было? Он уже в вытрезвителе появился, как же он мог видеть и писать, как всё происходило?
   Генка тишком огрызнулся, посмотрел на рыбака умоляюще.
   - Да не буду я молчать! – вскипел рыбак неожиданно. – И тебе не советую, они тут запрут нас до новых веников, а ты, дурак, сиди сопи здесь в две дырочки! Им ведь только нашего молчания и надо!
   Мужики в зале насторожились. Задумались.
   - … В медвытрезвителе выкрикивал антисоветские лозунги, утверждая, что наша власть ему ничего решительно не дала, хамски вёл себя по отношению к работникам милиции, ставил под сомнение компетентность медперсонала… Было?
   - Так и написано? – обалдело переспросил Генка, (как вроде его кто обухом перешиб). – Прогнулся дружинник… Тут на целую тюрьму хватит.
   - А вы как думали? Поносить наш строй, и это вам с рук сойдёт?
   - Да кто поносил? – возмутился рыбак, видимо, уже предчувствуя новую отсидку. – Сейчас в газетах и не то пишут!
   - Статьи статьям – рознь, - изрекла судья. – И вы мне тут на демократию не напирайте! Ишь, выискались молодцы… Умели дебоширить, умейте и отвечать… умники… Ещё одно показание…
   С язвой в голосе – рыбак:
   - Извините – кто? Кроме этого сержанта там никого не было.
   - А это – он и есть.
   - С каких это пор «блюстители порядка» – сами и свидетели? - Генка не скрывал своего раздражения.
   - А - с давних, - отрезала судья. – Признаёте свою вину?
   - Нет! – в один голос.
   - Тогда отправляем материал на доследование. Оба свободны.
   Свободны?
   - Свободны – значит, по камерам. Пока не найдёте свидетелей.
   - Как же мы их в камере найдём? – рыбак одним взмахом – боясь не успеть, - смахнул со лба крупный пот. – Вы что, издеваетесь? Хар-рошенькое правосудие…
   - Не вам только об этом судить! – даже подкинуло женщину.
   - Да меня жена дома вторые сутки ждёт. Дочка! Да я… у нас есть свидетель!
   - Кто?
   - Тётя Поля, та, которая пиво отпускает. Она может подтвердить, что мы были совершенно трезвые, не нарушали общественный порядок, а всего-навсего пили пиво, ведь зачем-то его продают?
   Судья раздумчиво откинулась на спинку стула.
   - Хорошо, - повернулась она к капитану. – Вызовите свидетелей.
Пока ездили за свидетелем, ещё отпустили троих.
   Штраф.
   Привезли вчерашнего дружинника. Вошёл. Нет, не вошёл – втиснулся, поникший. Боязно. Что-то в этот раз?
   - Были, когда этих двоих вчера забирали? – строго.
   - Был. Помню. (Виноват?)
   - В пивбаре – были?
   - Нет. Там не был. (Не оплошал ли?)
   - Так. А что же вы пишете в своей объяснительной, товарищ Нестеренко? «На территории рынка вёл себя вызывающе… ругался». Вас же там не было.
   - Ну, может… если в вытрезвителе ругались, так и там тоже… Как же иначе?
   - Но вы ведь там не были!
   - Не.
   - А пишете.
   - Так – сказали…  И вообще… ругались… бранными словами. Поноси-ли…
   - Всё ясно, вы свободны.
   - До свиданья, - низко.
   - А где второй? – опять капитану отвечать. – Со смены? Так привезите! Чёрт, пропал выходной… У меня сегодня выходной. Я совсем не должна была… ах, что уж там… - вздохнула загнанно.
   Усатому – бывший прапорщик – дала пять. Сане – десять.
   Пять минут дела. Три сержанта сзади – повели.
   Дальше.
   Двоих малых, из соседней камеры, кто-то разглядел в драке. В десять часов вечера. В январе.
   - Да, на остановке была хищная потасовка, но мы садились в автобус. Не участвовали.
   Свидетель явился по первому зову. Такой же юный, белобрысый паренёк. Прыщавый. По всему, им – ровесник.
   - Видел куртку, вот этого, - указательным пальцем. – Чёрная, с засученными рукавами.
   Те и рты разинули.
   - Можете идти, свидетель. Спасибо. – Пауза. – Ну - что мне с вами делать? Тридцать рублей штрафа.
   Облегчённо вздохнули.
   - Куда платить? – будто лишние.
   - Лучше скажите, где деньги возьмёте? Стипендию в училище получаешь? А чего ж так? Двоешник?
   - Да не, у нас с одной тройкой не дают… Я коллекцию продам.  Нумизматика, пацаны давно просили…
   - Идите.
   - Так куда деньги платить?
   Капитан – по-отечески:
   - Возле кинотеатра «Авангард». Сберкасса. Где курсы ДОСАААФ… А квитанцию у нас выпишут. Коля, проводи их к помдежу.
   Остались вдвоём. Рыбак застегнул ватник. И снова расстегнул.
   Ждать.
   Судья всё бегала взад-вперёд – позади кумачового стола – нервничала. Поглядывала на часы, порываясь уйти.
   - Да он щас… - твердил заученно капитан. – Будет с минуты на минуту.
   Наконец в красный уголок вшагнул тот сержант, из-за которого вчера весь этот сыр-бор и разгорелся. Он же – и свидетель.
   «Слава богу, - мелькнуло в голове у капитана, - кажется, не пьян».
   Рассказал историю по новой. И – на свой лад. Показания свидетелей не совпадали. (Спешили? – Он потом подумает).
   Судья ухватилась за старое.
   - Признаёте себя виновными?
   - Я – не признаю, - просто сказал рыбак.
Отрицать всё глупо, да и не совсем честно, высекло у Генки где-то внутри. Вот они, секунды Васьки Оскала… А признать всё, так и статью всучат. Как между молотом и наковальней… Поизвинялись? Бар-ран!
   - Признаю, но –частично. Ругался – да, за мужика заступиться хотел – да, но в остальном, что там выведено в протоколе – я не виноват… Согласен уплатить штраф.
   - Э, нет, - сказала судья, - слишком легко ты решил отделаться.
   - К родителям всего на недельку приехал, и меня сразу же вчера и забрали! Что ж, всю неделю тут и просидеть?.. Да не трогали мы вашего сержанта! А знал бы, так сотой дорогой обошёл бы то место и того мужика, гори он пропадом!
   - Конечно. Милиционер выполнял свой долг. Прав он или не прав, с него спросится. (Ой ли?)… А вы ему мешали работать.
   - Да теперь пускай убивают, ни за что не подойду! И слова не скажу!
   - Вот это правильно, - сказала назидательно судья. - Без вас разберутся.
   Снова – без нас?
   - Ну, так вина на вас немаленькая, но так и быть… ограничимся тридцатью рублями штрафа… А теперь идите по своим домам, и благодарите бога… И я пойду, - уныло – толстому капитану.
   - Я вас провожу, Зоя Яковлевна. Давайте руку, ступеньки тут у нас совсем не годятся, подгнили… чуть-чуть.
   Генка и рыбак на ватных ногах выползли в коридор. Воздух здесь стоял погуще. Молча пожали друг другу руки. Крепко пожали. Затем подошли к окошку дежурки, где старлей, пробежав привычно опись имущества, вернул вещи и кошельки.
Рыбак уронил Генке на ногу ледоруб. Генка боли не ощутил.
   По коридору навстречу вразвалочку ступал капитан. Улыбнулся.
   - Ну, так ты понял, студент, в чём твоя была вина? единственная? Слишком много ты разговаривал… Давай, всего наилучшего, не попадайся больше.
   - Спасибо за пожелания, - промямлил Генка и почесал затылок. – Ага… Это уж как вы посчитаете нужным…
   У самой двери, на пороге зимнего вечера и желанной воли, рыбак кивком головы указал на стеклянную перегородку дежурки.
   - Узнаёшь? Я его, суку, сразу припомнил. В пивбаре всё кружил вокруг нашего стола, рожи высматривал да прислушивался… И пацанов тех тоже… от падло!..
   За стеклом – всё тот же белобрысый паренёк, недавний свидетель по драке, закинув нога на ногу, о чём-то трепался с дежурным сержантом.
   Генка сплюнул в его сторону и, не вытерши губ, вышел вслед за рыбаком на улицу.
   Вечерело. Напрасный ветер трепал провода, лёгкий морозный дух пьяно шибанул в голову.
   Двинулись к остановке. Рыбак у кого-то стрельнул закурить. Протянул одну.
   - Я не курю, - сказал Генка.
   - Так в камере ж смалил, что паровоз! – удивился рыбак.
   - То в камере… ладно, бывай, - сказал Генка, приятельски хлопнул друга по плечу и отвалил за угол.
   Воля, думал он. Слово-то какое… здоровое. Интересно даже выходит: не попади я на сутки, так и подлинной цены свободы не узнал бы… Странность-то какая… у нас дома…
   Снег неожиданно пресёкся, воду уже подбирало ледком.   

                1989г.