(вставная новелла)
Ты, прекрасная моя Зульфия, о многом, происходящем и творящемся в этом мире, даже и не догадываешься, а если и догадываешься, то неясно и смутно. Но что можно требовать от семнадцатилетней красавицы, дочери дамасского атабека, проведшей всю свою недолгую жизнь на женской половине родительского дома? И что ты могла знать обо мне, покуда не переступила порога моего дворца? Да ничего. Или почти ничего. Конечно же, о том, что тебе назначено стать женой советника-мудреца нашего великого султана, да продлит Аллах милостивый, милосердный годы его правления и жизни, об этом тебя уведомили. Как уведомили и твоего отца, который, в нижайшей покорности перед славой могущественного повелителя правоверных с величайшей радостью согласился на брак самой красивой девушки Сирии (по случаю или по воле Аллаха оказавшейся eгo дочерью) с советником-мудрецом покорителя мира. Твоему отцу была оказана величайшая честь. И всё оттого, что ранее ещё более высокая честь была оказана мне: я стал советником-мудрецом великого султана, наилучшего из всех, когда-либо бывших, правителей. Мне даже не нужно было специально ездить в Дамаск, чтобы по достоинству оценить твою красоту - слава о ней немолчно гремела по всем уголкам нашей необъятной страны. И всё же, тысячеустая молва обманула: ты оказалась намного совершеннее мною ожидаемого. Аллах, через своего пророка Мухаммеда, наставляет: «Женитесь на тех, что приятны вам, женщинах и на двух, и трёх, и четырёх. А если боитесь, что не будете справедливы, то - на одной или на тех, которыми овладели ваши десницы». Я мог бы же-ниться и на четырёх, но боялся быть несправедливым к трём другим, ведь только с тобой мог жить и чувствовать согласно, и даже мысли о других, моя несравненная Зульфия, были отвратны.
Султан наш велик и умён, но и смирен в своей гордости: ни одного сколько-нибудь важного решения он не принимает, пока не выслушает рекомендаций своих советников-мудрецов. Нас у него их семеро. Я - самый младший. Многие поражаются: мне всего лишь тридцать, а я вот уже три года советником-мудрецом. Некоторые приписывают мудрость седобородым старцам, отягчённым летами и опытом. Это отчасти справедливо. Но только отчасти. А наш султан доверяет только уму, но не цвету бород. Ему одному, пусть даже необыкновенно прозорливому, невозможно уследить за всем происходящим в стране. У него много военноначальников, визирей, маликов, амиров, наместников провинций и городов. И, понятное дело, что не все они должным образом справляют свои обязанности. Что-то где-то происходит не так, как хотелось бы. А всё оттого, что не всегда удаётся подобрать на ту или иную должность подходящего и удачного человека. Случается, что военноначальниками становятся люди излишне осторожные, ценящие свою ничтожную жизнь выше геройской смерти. Некоторые наместники, визири, малики и амиры нередко больше пекутся о своём благосостоянии и о благосостоянии своих жадных до богатств родственников, чем о благе своих подчиненных. Случается, что льстецы, хитрецы, речистые обещатели чудес - скупые растратчики ворованных мыслей и высокородные людишки с червоточиной самодовольства, преуспевающие в искусстве ничегонеделания, пробираются на высокие посты. Так было, есть и будет всегда и везде.
И оттого наш великий султан может безоговорочно положиться только на несколько избранных - на своих советников-мудрецов, гораздых поспешно мыслить и внятно говорить потому, что он нашел единственно правильный способ их подбора и замены.
Каждый год султан рассылает по всей стране умных, знающих и понимающих людей на поиски достойных кандидатов на пост советника-мудреца. Уже в столице из сотен отбирают десять достойнейших, из десяти - трёх наидостойнейших, и, в конце концов, из трёх - одного. Вот так три года назад я и оказался этим «одним». Сын бедного пастуха, двадцати семи лет от роду. Но у султана уже есть семь мудрецов-советников, спросят непонимающие, зачем ему восьмой? А ему восьмой и не нужен. Каждого десятого числа месяца рамадана новоизбранный советник-мудрец заменяет одного из предыдущих. Ведь как бы хорошо ни складывались дела у султана, сколькими бы победами он себя ни прославил, как бы счастливы ни были его подданные, всё равно случаются ошибки и просчёты. А кто в этом виноват? Виноваты самые доверенные его лица – советники-мудрецы. Кто-то из них сплоховал. Один раз или несколько. Безошибочен только Аллах милостивый, милосердный. Наихудшего отправляют в отставку. В почётную отставку: султан поручает ему вместе с его десятью ближайшими помощниками взять приступом город Лепройю, что во Фракии. Ты слыхала о таком городе, моя прекрасная Зульфия? И не удивительно: мало кто о нём слыхал или знает. Он, вроде бы, находится в пределах султаната, но не управляется нашим наместником. Похоже, что никем не управляется и не управлялся прежде. Дело в том, что Лепройю населяют прокажённые - люди с безобразными, похожие на львиные морды, лицами, язвящейся кожей, узловатыми конечностями и нередко отваливающимися пальцами рук и ног. И прежде все правоверные государи и государи неправоверные самой дальней стороной обходили этот проклятый город: добычи не предвиделось никакой, а заражать своих воинов ради удовольствия перебить его жителей - ну кому это нужно? К тому же, прокаженные, озлобленные своей неизлечимостью, чрезвычайно храбры и свирепы. Но наш султан раз в год всё-таки делает попытку взять Лепройю (или делает вид что делает?). Даёт такой шанс отставному советнику-мудрецу с его десятью помощниками. И тот, славя Аллаха и восхваляя великодушие и справедливость великого султана, идёт на приступ города. И, разумеется, гибнет. Нет - так нет, сокрушается султан (или делает вид, что сокрушается?), не удалось в этом, так попробуем на следующий год. Но, скажут, в таком случае быть советником-мудрецом очень уж опасная должность! Конечно же, почёт, уважение и богатство (мой дворец, кстати, куда роскошнее и просторнее дворцов любого из визирей) - это всё так, но уж больно велика вероятность оказаться под Лепройей. Велика. Мой предшественник, к примеру, всего только год имел счастье давать советы великому султану и наслаждаться радостями жизни, а затем... Что ж, все мы только рождаемся вовремя, а вот умираем... Разное случается в пути от колыбели до могилы. Каждый бывает молодым, старым же - далеко не каждый. Впрочем, советник-мудрец Арслан вот уже восемнадцать лет ни о каких приступах какого-то там города во Фригии и не помышляет.
Я явственно помню, моя несравненная Зульфия, как дал свой первый совет нашему султану. Он, как обычно, собрал нас после захода солнца в «зале установления истины» и поведал о том, что его брат Торгул, только что возвратившийся из Аллепо, вместе с двадцатитысячным войском стал лагерем у стен нашей столицы. Султан мог и не говорить нам этого: все жители Нишапура с высот. крепостных стен могли видеть бесчисленные шатры, дымящиеся. костры, слышать ржание коней и звуки затачивания сабель, затупившихся в недавних сражениях. «Как мне быть?» - вопрос был адресован мне. Замечу, что на нашем совете мы никогда друг с другом не советуемся, ничего не обсуждаем, не спорим. Мы, советники-мудрецы, далеки от заблуждения, будто в спорах рождается истина. Скажи, что может родиться, если спорят два умалишенных? Вот именно. А если два мудреца? Истина всегда одна. Всё остальное - либо робкое приближение к ней, либо, чаще всего, - вовсе не истина. Тогда, получается, кто-то из двух спорящих и не мудрец вовсе. Нет, истина в спорах размельчается, разлагается и, в конце концов, умирает, так и не родившись. Никогда не знаешь, к кому в тот или иной раз обратится султан за советом. Обычно, выслушав совет, он поступает так, как считает нужным. В тот раз он обратился ко мне.
«О, великий и могущественный повелитель правоверных! Понятна твоя тревога и обоснована твоя озабоченность. Пророк Иса называл худшими врагами человека его домашних. И был стократно прав. Твой брат Торгул с чего-то решил, будто он имеет такое же право и честь управлять султанатом как и ты. Управлять совместно. Но когда и где это было видано, чтобы на одном троне восседали двое? Вот, говорят, будто две головы лучше одной. Пусть так. Но два седалища... Да и насчёт двух совместных голов у меня есть некоторые сомнения. И сомнения основательные. Византийские императоры и патриархи сотни лет выращивали несуразную в своей нелепости птицу - двуглавого орла. И что? Мы теперь имеем счастье и удовольствие лицезреть тощую и ощипанную двуглавую курицу. Ещё один наш поход - и несчастные ромеи, благоухающие куриным навозом, будут ползать на коленях возле твоих ног и молить о пощаде. Нет и ещё раз нет: двуглавость, как и двуседалищность, - пагуба для всякой страны. На троне правителя правоверных есть место только одному из славного рода Сельджуков: тебе или Торгулу. Обоснованы ли претензии твоего брата? Я утверждаю: да! Храбрости, смелости, отваги, бесстрашия, как и ума, ему не занимать. Ты сделал его первым военачальником, и он оправдал твоё доверие: под его водительством наши доблестные воины совершили множество беспримерных походов и во всех одержали блестящие победы, подобные даже не снились великому Искандеру. Мы расширили границы наших владений до берегов Инда, завоевали Иберию и Армению, взяли Бухару, Самарканд, Хорезм, отгрызли порядочные куски от Византии (не сегодня-завтра падёт Константинопль), наши правоверные братья подготовили твой торжественный въезд в Иерусалим, а в Аравии жители святых городов Мекки и Медины ждут - не дождутся, когда ты изволишь оказать им честь лицезреть тебя. И во всём этом большая заслуга твоего брата Торгула. И он, по праву, требует достойного признания своих заслуг. Для убедительности Торгул, к уже имеющимся у него двадцати тысячам воинов, в спешном порядке перебрасывает сюда ещё семьдесят пять тысяч смущённых им бойцов из Алеппо и Кормана. Через три дня мы не сможем рассмотреть горизонта из-за теснящихся вокруг Нишапура шатров. А все оставшиеся верными тебе войска сейчас находятся на самых дальних границах султаната. Все, кроме пяти тысяч воинов, что в самой столице. На этих ты можешь положиться безоглядно. Что сделал бы Торгул, будь он на твоём месте? Сегодня же ночью, не медля, он отдал бы приказ своим воинам (а на самом деле - твоим), обмотать голые ступни тряпьём, отложить луки и стрелы (в темноте они будут только помехой), вооружиться копьями и саблями и бесшумно напасть на лагерь мятежного брата (представь, что мятежный брат - это ты). Утомлённые предыдущим походом люди, безлунная ночь, внезапность нападения твоих воинов (но как будто воинов Торгула), всё это должно в какой-то мере уравновесить четырёхкратное численное превосходство - так посчитал бы Торгул, окажись он на твоём месте. Но ведь ты, великий султан, собрал нас не для того, чтобы выслушивать всякие предположения о возможных действиях твоего брата, окажись он на твоём месте. Ты просишь совета. И я даю его: попроси Аллаха даровать брату победу, если он более тебя достоин управлять правоверными».
На рассвете наш великий султан, стоя по щиколотки в крови поверженных воинов, горько оплакивал бесславную смерть своего любимого брата Торгула.
Вот и вчера, моя несравненная Зульфия, как обычно, после заката солнца, когда полог стремительно надвигающейся ночи задёрнул горизонт, султан срочно собрал совет. Он был хмур и неприветлив. Начал без обиняков: «Мне донесли, что тихая, спокойная и благостная. жизнь моих подданных омрачается неправедным и гнусным деянием: один негодяй, нарушая установления Аллаха, в подражание неверным, пробирается в чужое жилище и любодействует с женой его владельца. И происходит это не где-нибудь на задворках султаната, на самых его окраинах, а прямо здесь, в столице Нишапуре. Причём, как доносят мои зоркие соглядатаи, преступник совершает это непотребство уже который раз. Мне донесли: и в этот вечер-ночь он снова хочет нарушить неприкосновенность чужого жилища и ложа. Мне нужен совет, исполнение которого успокоит сердца и души моих подданных, а заодно и послужит уроком другим, не слишком усердным в исполнении установлений Аллаха. Я жду совета от тебя, Муслим».
«О, повелитель правоверных и тень Аллаха на Земле, - так я начал свою речь, - до сих пор никто ещё не осмеливался огорчать тебя, переступая данные Всевышним законы, без ущерба своему недолгому здоровью. Чистоту, святость и неприкосновенность чужого жилища и ложа мог нарушить либо безумец, либо... Но кем бы ни оказался этот «либо» - последним нищим или даже халифом багдадским, всё равно ты должен быть одинаково справедлив хоть с тем, хоть с другим. Я советую тебе сегодня же ночью приказать окружить осквернённое жилище, схватить преступника, затем, загасив факелы, бросить его к твоим ногам. Ты прикажешь загасить факелы, дабы твоя справедливость была слепа и беспристрастна. Ты просто на время смиришь своё бесконечное милосердие. Затем самолично отрубишь негодяю голову. Если ты так поступишь, то завтра же все подданные нашей необъятной страны будут прославлять справедливейшего из правоверных. Что же до прелюбодейки, которая по охоте или по принуждению потакала соблазнителю, то с ней следует поступить по заповедованию Всевышнего: пусть обманутый муж держит её в доме, пока не успокоит её смерть или Аллах не устроит для неё другой путь. Пусть держит её в доме... Но держит так, чтобы даже шайтан к ней не пробрался, если, вдруг, того распалит неукротимое вожделение. Обиженный муж должен выбрать самую маленькую комнату в своём жилище, поместить в неё обесчещенную, положить, сколько не жалко, еды и воды, а затем замуровать дверь и окна. Это будет ему укором за недогляд и утешением за обиду».
Всё так и сделали, как я посоветовал. Направились к указанному соглядатаями жилищу, схватили прелюбодея, затушили факелы и бросили преступника к ногам султана. Тот одним махом срубил негодяю голову. А когда снова запалили факелы, то все увидели бледное лицо султана: он казнил своего единственного сына. «Пусть обманутый муж завершит начатое», - только и произнёс султан.
И вот, обманутый и обиженный муж, вооружившись мастерком и не жалея раствора, закладывает дверной проём и окна в самой тесной комнате своего жилища, куда он поместил обесчещенную, кувшин воды и три пшеничных лепёшки. Кирпич за кирпичом... И вот мне остаётся замуровать последнее окошко. Последний кирпич - но вот и он стал на место. Верно заметил мой товарищ по совету Омар Хайям: «Океан, состоящий из капель, велик. Из пылинок слагается всяк материк. Твой уход и приход не имеет значенья: просто муха в окно залетела на миг». Ты слышишь меня? Уже не слышишь... что ж, прощай прекрасная Зульфия.
2000
(позже, рассказ был включён в ФУГУ)