Приходовская Екатерина
Толстовские реминисценции
в романе А. Ананьева «Танки идут ромбом»
Прежде чем говорить о конкретно толстовских реминисценциях, нужно попробовать выяснить глобальную идею и структуру ассоциативных связей в романе А. Ананьева «Танки идут ромбом». Без сомнения, этот роман – не просто «дневник очевидца», над всеми деталями здесь прослеживается обобщающая, можно сказать философская мысль, символически выраженная в образе «спиралей с кровавыми зарубками». На протяжении всего романа повторяется «лейтмотив» - мысли Пашенцева: «витки вниз, витки вверх…».
Проблема войны – самой идеи ВОЙНЫ как таковой, безотносительно конкретной наполняемости именами и датами – была издревле одной из центральных тем литературы да и вообще любого художественного творчества. Человечество запечатлевает в своей памяти в основном моменты крайнего состояния, моменты стресса – и в жизни личности, и в жизни целого социума. Недаром главными темами являются «любовь» и «война» - во всех своих разнообразнейших преломлениях в разных эпохах и странах суть их остаётся неизменной:
1. Любовь – состояние позитивного стресса;
2. Война – состояние стресса негативного.
Война, в принципе, есть частный случай глобального негативного полюса – Смерти, просто в силу специфики человеческой истории (недаром её называют «историей войн»!) именно война способна универсально отразить в человеческом сознании всю «бездну страдания», связанную со смертью. Стихийное бедствие или, например, голод (1921 год, например, о котором вспоминает Пашенцев) – приходят к человеку извне, из «объективной», если можно так выразиться, неуправляемой действительности. Война чудовищна вдвойне именно тем, что она – порождение САМОГО ЧЕЛОВЕКА, его сознания, его амбиций или идей и т.д. Действительно аналога войне мы не находим ни в одном уголке животного мира – ни один вид животных не уничтожает другой (даже не себе подобных, а другой вид!) без надобности в пище. Человеческая же цивилизация, обладающая Разумом, в процессе эволюции технических средств каждое новое изобретение реализует не только для своего жизнеобеспечения, но в первую очередь для собственного уничтожения – для создания всё новых и новых средств бессмысленного убийства себе подобных.
Отношение к войне на протяжении веков в сознании людей кардинально менялось. Если, например, в античности война была естественным «мужским делом», у Гомера даже встречаем утверждение, что Ахиллес «рождён воином» - то есть, война признавалась даже как самоцель, сама по себе – в дальнейшем она стала средством для достижения тех или иных политических целей (элементарные феодальные распри или, например, крестовые походы), но и тогда военное дело считалось ДОБЛЕСТНЫМ, похвальным, и некоторые даже «скучали» без войны, считая её единственным стоящим уважения делом, чему примером, допустим, творчество Бертрана де Борна, многих средневековых поэтов: у них и мысли не было о МИРНОМ труде, мирной доблести и т.д. – это была «мужицкая доля», а степень благородства могла соответствовать только военным подвигам. Такая «романтика» войны сохранялась ещё и в начале XX века, хоть и выглядела уже некоторым атавизмом: «В средние века дрались – это я понимаю. Ночной штурм. Весь город в огне. «На три дня отдаю город солдатам на разграбление!» Ворвались. Кровь и огонь. Кровь и вино на улицах…» (А. Куприн «Поединок», речь Осадчего). Но этот варварский «восторг» был уже окончательно сменён в умах большинства людей вопросом – «Зачем?», «За что?», мучительным поиском смысла этого чудовищного массового убийства и осознанием его полной бессмысленности. Например, внешне «те же» мысли у Толстого в Третьем томе «Войны и мира» («Не брать пленных, а убивать и идти на смерть!» - говорит князь Андрей) приобретают совершенно иной смысл в продолжении: «Если бы не было великодушничанья на войне, то мы шли бы только тогда, когда стоит того идти на верную смерть, как теперь. Тогда не было бы войны за то, что Павел Иваныч обидел Михаила Иваныча», то есть самое главное – ЗА ЧТО война.
Человек способен многое терпеть.
И в страдании бывает торжество…
Смело примет он и брань, и боль, и смерть,
Если будет понимать – ради чего…
Ситуация, когда «стоит идти на смерть», по словам князя Андрея, - это ситуация Отечественной войны, ситуация ЗАЩИТЫ своей страны от нападения. Поднимать оружие нужно только в целях защиты! Вслед за этой мыслью неизбежно идёт другая: а если бы никто не нападал? «Что же такое всё это хитро сложенное здание военного ремесла? Ничто. Пуф, здание, висящее на воздухе, основанное даже не на двух коротких словах «не хочу», а только на том, что эти слова почему-то до сих пор не произнесены людьми» (А. Куприн «Поединок»). Понимание не романтики и доблести, а ужаса, безмерного страдания войны приходит к XX веку уже почти полностью сформировавшимся, устойчивым явлением. Возможно, это обусловлено развитием технических средств – превращением оружия в средство массового поражения, независимо от личных качеств, доблести и благородства. Шок, испытанный человечеством при появлении газов и танков во время Первой мировой войны, без сомнения, не прошёл бесследно. Картины, встающие перед глазами при чтении романа Ананьева, ещё более страшны – и налёт воющей авиации, и танковые сражения, и взрывы – создают ощущение полной беззащитности личности человека перед такими машинами («война машин»). Кадры хроники о Курской битве подтверждают это ощущение, это действительно – «ад, пекло», это ужасающее кровавое действо («запах тола и крови»), не вызывающее никакого чувства, кроме ужаса и преклонения перед людьми, выдержавшими ЭТО и отстоявшими свою страну. Действительность даёт нам тоже испытать этот «запах тола и крови», взорванные дома и вагоны метрополитена, рухнувшие самолёты, разбомблённые города Югославии, Ирака – разве это не та же война, кровавая и безжалостная, хоть и ведущаяся под прикрытием сладких фраз о миротворческой миссии? «Когда же, чьим отцам суждено поставить точку?..» Витки с кровавыми зарубками – витки вверх – они продолжаются, почти в каждом поколении – Афганистан, Чечня, что ещё предстоит нам? Война в принципе, сама идея войны была окончательно, всем миром осуждена после Нюрнбергского процесса. 50-е, 60-е годы – прошли под лозунгами «За мир!», эти лозунги и до сих пор живы, но война нашла себе лазейку даже в движении за мир! Новейшие агрессоры перестали выдвигать лозунги покорения Земли; они назвали себя миротворцами. И оказалось, что ошибка Гитлера была в одном – он не догадался назвать блицкриг миротворческой миссией и вершить все свои преступления под маской помощи…
Сущность войны не меняется на протяжении веков, меняются лишь её средства. Главный лейтмотив романа Ананьева – «витки с кровавыми зарубками» - порождает и структуру аналогий: в воспоминаниях героев мы встречаем множество ассоциаций и воспоминаний – и о гражданской войне, и о 1921 годе, и т.д. Но центральная, сквозная линия – тройственна:
Татаро-монгольское иго –
1812 год –
1941 год
Исходя из этой центральной линии аналогий, и появляются в романе различные «реминисценции», как средства передачи идеи: надо отметить, что гораздо большее значение имеет здесь первая аналогия – с татаро-монгольским игом – нежели вторая, с Отечественной войной 1812 года. «Цивилизованные варвары!» - говорит о фашистах подполковник Табола. Именно с его образом связана первая аналогия, развитая цитатами из летописи и учебника истории; с ним же развивается и главная этическая проблема романа: «Трусость всегда окупается чьим-либо несчастьем или чьей-либо смертью», «Что жестоко и что гуманно?..» - защищать ли майора, бегущего от танка, или сохранить жизнь семи храбрым бойцам? Вернуть ли одного дезертира на Сахалине – или не посылать на верную смерть шестерых комсомольцев? Эта проблема актуальна вечно, актуальна и сейчас, когда отменена смертная казнь, а гуманность к преступникам оказывается преступлением в отношении мирных граждан – хотя бы страх перед «расстрельной статьёй» мог сдерживать убийц, а теперь они получают только несколько лет тюрьмы – за убийство! За лишение жизни ни в чём не повинного человека! Как современно в этом контексте звучит вопрос: «Что жестоко и что гуманно? И к кому надо быть добрее?».
Вторая аналогия – с 1812 годом – как раз и порождает «толстовские реминисценции», и связана она прежде всего с образом лейтенанта Володина. К толстовским реминисценциям можно отнести:
1. Прямые упоминания и цитаты (прежде всего из «Войны и мира»);
2. Некоторые «сценарные» аналогии – картины бомбардировок, крупных сражений, солдатского быта;
3. Стилистические детали.
Конечно же, источником реминисценций служат здесь – в основном – «Война и мир» - а также «Севастопольские рассказы».
Хотелось бы отметить некоторые принципиальные отличия, которые позволяют говорить именно о «реминисценциях», а не о, допустим, стилизации. Эти два романа ярко различаются:
1. Позицией автора в отношении войны. Это, конечно, обусловлено разницей в самой описываемой ситуации и средствах и методах войны. Войско Наполеона, бывшее не столь многочисленным и шедшее из Европы – «родника цивилизации» - вряд ли ассоциировалось с «лавиной варваров»; образованное общество России начала XIX века преклонялось перед всем «французским», даже французский язык был первенствующим языком знати, и манеры, некоторая «куртуазность», светские приёмы общения – всё было из Европы, во многом непосредственно из Франции, к тому же во Франции был революционный, «свободолюбивый» дух, которому передовые слои русского дворянства весьма симпатизировали; такой ситуации не было и в помине перед войной 1941 года, аналогия между фашистами и Наполеоном сомнительна. Позиция автора в «Войне и мире» - позиция историка, позиция претендующая на объективность и всеохватность взгляда, с общефилософскими выводами и рассуждениями; главная мысль Толстого – о «сложении миллионов воль» как движущем рычаге истории и фактическом отсутствии роли личности (глава о «насморке Наполеона»). Эта позиция принципиально противоположна позиции автора в романе «Танки идут ромбом» - позиции участника событий, обладающего яркой эмоциональной оценочностью и смертельно ненавидящего фашистов. Если в «Войне и мире» возможны такие эпизоды, как глава о пленном Лаврушке, как весьма добродушное обращение с пленными французами – у Ананьева враги не воспринимаются вообще как ЛЮДИ, это звери, убийцы, «цивилизованные варвары», и поэтому здесь нет общефилософских выводов, а есть вопрос: «Я или меня!..». Если у Толстого ещё показывается «светское» отношение к войне, и мысль о чудовищности и безумии войны ещё не является основной, - у Ананьева главный, вопиющий вопрос: «Когда же, чьи отцы поставят точку?..». К тому же – ещё одно принципиальное отличие – в связи с центральной этической проблемой романа, названной нами выше, Ананьев как раз делает акцент на роли личности, на ОТВЕТСТВЕННОСТИ личности, ибо от её действий или бездействия зависит часто жизнь многих других людей; чему ярким подтверждением служат воспоминания подполковника Таболы о Сахалине или эпизод первой воздушной бомбардировки у Соломок: у лейтенанта Володина не возникает сомнений, что он виноват в гибели одиннадцати солдат, так как слишком поздно дал сигнал тревоги; здесь нет и мысли о том, что всё бы всё равно произошло так, ибо это было совпадением множества случайностей и совершенно не зависело от Володина… Такая позиция, возможно, весьма успокоительна для больной совести, но имеет не очень много оснований, чтобы утверждать её как бесспорную истину.
2. Концепцией времени. У Толстого время движется поступательно, что соответствует жанру э п о п е и и позволяет видеть события в их прямой последовательности. Ананьев часто «забегает вперёд», от этого временная линия в романе не последовательная, а «синусоидальная»: график то уходит «вниз», в прошлое (воспоминания героев), то далеко «вверх», в будущее (авторские отступления – предсказания судеб героев, что происходит очень часто – читатель как правило заранее знает, кто будет убит, кто выживет, пройдёт через всю войну и кто кем станет после войны – так предсказаны судьбы Пашенцева, Таболы, Володина) – но регулярно возвращается на линию оси – настоящего, поля боя под Соломками.
3. Степенью присутствия психологизма. Смена «масштаба» у Толстого несомненно более контрастна – отстранённые картины сражений, кадры «массовки» чередуются с глубокими переживаниями личности; на картины битвы автор всегда смотрит «извне», а ситуацию опасности и приближения смерти переживает вместе с героем «изнутри». У Ананьева получается иначе: в силу позиции участника событий битву – разрывы снарядов, вой бомбардировщиков, огонь и кровь – он видит «изнутри», тогда как гибель своих героев – «извне», и это придаёт некоторую «хроникальность» повествованию, так как очевидец, находящийся в гуще событий, чувствует себя ВНУТРИ происходящего, но не ВНУТРИ личности гибнущих вокруг него людей. Толстого мучительно интересует проблема внутреннего, психологического подхода личности к СОБСТВЕННОЙ смерти, проблема «сознания последней минуты». Об этом свидетельствуют и некоторые эпизоды из «Отрочества», «Анны Карениной», «Воскресения», рассказ «Три смерти», а также то, что непосредственно касается нашего анализа – эпизод смерти Праскухина из «Севастопольских рассказов» и смертельного ранения князя Андрея из «Войны и мира». «Замедленные кадры», остановка сознания в последние мгновения перед гибелью – очень подробно рассматриваются Толстым на примере практически идентичной ситуации – разрыва ядра. Ананьев применяет такой «взгляд изнутри» только один раз – в главе о смерти Саввушкина, и то читатель воспринимает более внешнюю картину повествования, чем внутреннюю картину, «с точки зрения героя».
4. Жанром. Конечно, все эти отличия обусловлены главным – отличием ЖАНРА: «Война и мир» - глобальная эпопея, охватывающая большой период времени и множество конкретных судеб и характеров, а «Танки идут ромбом» - один эпизод войны. Но мы и не призваны сравнивать эти произведения в целом, а лишь найти некоторые аналогии и различия.
К явным признакам «толстовских реминисценций» следует отнести прямые ссылки на «Войну и мир»:
1. образ князя Андрея, ассоциирующийся у Володина с реальной личностью Пашенцева;
2. прямые ассоциации и цитаты: «так под ядрами ходил князь Андрей перед полком на Бородинском поле…»; «каждый из нас если не более, то не менее человек, чем Наполеон» и т.д.
3. постоянное присутствие в «смысловом поле» начала XIX века: Табола «прочтёт фразу Наполеона, сказанную в Тильзите о Фридрихе-Вильгельме и Германии: «Подлый король, подлая нация, подлая армия, держава, которая всех обманывала и которая не заслуживает существования»…».
Что касается «сценарных» аналогий, они обусловлены прежде всего аналогий ТЕМЫ, аналогией сюжетной – картины сражений и солдатского быта меняются лишь в деталях. Очень яркая параллель выстраивается между тремя картинами – картинами «перевязочного пункта»: в Третьем томе «Войны и мира» (где Пьер встречает обоз с ранеными), в «Севастопольских рассказах» и в Одиннадцатой главе романа Ананьева. Различия вызваны самой проблематикой того времени: у Толстого Тушин или Каратаев – традиционно рассматриваются как «представители простого народа», его героизма и благородства, у Ананьева нет понятия «дворянство» или «народ», все герои – представители совершенно иного времени и иной идеологии, и главное здесь – уничтожение фашизма, возвращение к МИРНОЙ жизни и желание прекращения вообще войн на Земле как таковых. Отличается и манера разговора, и отношение к солдатам – там это крестьяне-рекруты, могущие назвать командира «барин», «наш князь» и т.д., здесь – это свободные советские люди, борющиеся вместе за жизнь своей страны, стремившиеся на фронт сами, а не вследствие рекрутских наборов.
Стилистические детали, вызывающие ассоциации с Толстым, бросаются в глаза с первой страницы: это ПОВЕСТВОВАТЕЛЬНОСТЬ, принципиально грамотное построение непременно распространённых, больших и сложных предложений; многозвеньевые «цепочки» через точку с запятой; эффект равномерного, спокойного, размеренного дыхания, стилистической и эмоциональной ровности в лексике и синтаксисе – преобладающая нейтральная окраска лексики, отбор общеупотребительных слов. Эти черты, присутствующие и у Толстого, создают специфическую – «летописную» манеру повествования, с преобладанием ГЛАГОЛА как выразителя действия во всех конструкциях – чаще всего в прошедшем времени; у Толстого это придаёт ИСТОРИЧЕСКИЙ взгляд, у Ананьева – ощущение «воспоминаний очевидца». У Толстого такая эпическая манера помогает конструированию жанра эпопеи, у Ананьева – создаёт почву для основной структуры романа, для основной его аналогии – с монголо-татарским игом – и цитаты из летописи о взятии Киева.
Большая и сложная проблематика – проблематика ценности человеческой жизни и обесцениванию её войной – поднималась во все прошедшие века и будет подниматься в последующие, надежды, высказанные Ананьевым – надежды всего военного поколения – на то, что Вторая мировая война будет последней войной человечества, оказались напрасными. С уничтожением фашизма как конкретного исторического явления не исчез фашизм как явление вневременное, принципиальное, фашизм как явление антигуманизма на всей планете, во всех его явных и скрытых проявлениях. Нынешняя молодёжь – уже внуки и правнуки тех, кто отстаивал свободу России в войне с Гитлером – живя в хаосе современных терроризма, преступности, узаконенной преступности одних стран в отношении других (я думаю, под этим ясно различим намёк на действия США в отношении Ирака, Югославии, возможно, в будущем – Белоруссии?), не может не чувствовать над собой постоянно нависающего «Дамоклова меча» смерти, не чувствовать вокруг «запаха тола и крови». Витки вниз – с кровавыми зарубками; витки вверх – с кровавыми зарубками… Что же предстоит нам? Что же предстоит – в недалёком будущем – нашим детям?
Зачем вы играете в войны? Дети, глупые дети…
А взрослые молят бога: от зла и вражды избавь…
Зачем вы играете в войны, зачем вы играете в смерти?
У вас ещё столько их будет, столько их будет въявь…
Ведь в мире и так – так больно. Ведь в мире и так – так трудно.
Ведь в мире привыкли рушить, преследовать и убивать…
Вы лучше играйте в счастье. Вы лучше играйте в чудо –
А может потом и в жизни научитесь их создавать.
Л И Т Е Р А Т У Р А
1. А. Ананьев «Танки идут ромбом»; М., 1975
2. Л. Толстой «Война и мир»; М., Учпедгиз, 1960
3. Л. Толстой «Избранные произведения»; М., 1985
4. А. Куприн «Избранные произведения»; М., 1969