В школе я был троечником. То есть, самая частая оценка у меня была тройка. Конечно, с началом каждого учебного года я давал себе слово учиться на пятёрки, ну, по крайней мере – четвёрки. Но моих честолюбивых планов хватало максимум на месяц. Новый материал наступал тяжёлой походкой оккупанта по всем направлениям. Только отразишь удар по математике, как он прёт со стороны «русского языка»: правила, обороты речи, члены предложения… от наплыва информации голова распухала и переставала что либо соображать.
Попросить учительницу что-то пояснить, рассказать подробней, я стеснялся – не хотелось строить из себя тугодума перед всем классом. Подумают ещё, что я умственно отсталый. Остальные-то молчат, значит - понимают, думал я. Поэтому тёмных пятен в моём образовании становилось всё больше.
Я проучился в школе восемь лет. За это время наш класс сам собой разделился на три группы.
Первая это активисты. Они первыми тянули руки, отвечали чётко и звонко. Очень расстраивались, если получали четвёрку. На переменах постоянно что-то громко обсуждали, суетились, могли неожиданно запеть. Их ставили в пример, они участвовали в интеллектуальных олимпиадах, выступали инициаторами походов, живо откликались на предложения провести субботник или организовать пионерское собрание. Надо ли упоминать, что все они были в основном девочками.
Вторая группа это заторможенные, без инициативные серые мышки. В пример их не ставили, поскольку общественной активности они не проявляли, успехи в учёбе были не постоянные, а поведение оставляло желать лучшего. Они были невнимательны и ленивы.
Третья, не многочисленная группа - отпетые двоечники. Они прогуливали уроки и курили в туалете. Спрашивать о чём-то их было бесполезно. На любой вопрос они молча смотрели в потолок, изображая мучительную работу мозга.
Я принадлежал к группе номер два. Я не был активистом и не слыл хулиганом. Моё положение - ни то, ни сё - меня вполне устраивало. Я не стремился ни к учительской благосклонности, ни к бандитскому авторитету.
Но таким я был не всегда. Довольно долгое время меня считали трудным ребёнком.
Помню, учительница по группе продлённого дня, Варвара Степановна, сухая высокая женщина с бледным лицом, обессиленно заметила своей коллеге.
- Вот он. - И показала на меня морщинистым пальцем.
Я сидел в столовой и ковырялся большой ложкой в холодной запеканке.
- Это он? - Женщина посмотрела на меня и покачала головой.
- Он. Всю душу из меня вытянул.
А ведь мне всего было семь лет. Я даже не знал, что это такое – вытянуть душу. Да и вообще, было странно, что кто-то может на меня злиться. Ведь до этого меня все любили. Хотя, о чём я говорю, ведь я жил вдвоём с мамой.
Каждый день я шёл в школу в чистой отутюженной форме. Только сейчас, когда у меня самого дети, я понимаю, каких трудов это стоило моей маме. А тогда...
В первый же день я пришёл домой весь в плохо стряхиваемой рыжей пыли и гордо сообщил, что стал чемпионом.
- По какому виду спорта, сынок? - Поинтересовалась мама упавшим голосом.
- По волновому.
- Это что ж такое?
И я с радостью пояснил.
- Ну смотри. Ложишься на пол животом, вытягиваешь вперёд руки, а кто-нибудь тебя сзади толкает с лестницы...
- Откуда?! - Мама была в ужасе.
- С лестницы. И ты съезжаешь волнами по ступенькам вниз. Кто быстрей съедет, тот выиграл. Это я придумал. – С гордостью добавил я.
Так что, без инициативным меня вряд ли можно было назвать.
Только вот проявить себя на каком нибудь уроке, на математике там или «русском» я не мог. Математика и другие науки наводили на меня тоску. Отрадой был «труд» и «физкультура».
Труд у нас вёл Вячик – Вячеслав Михайлович, крепкий подтянутый мужчина чуть старше тридцати. Он носил джинсы и очки в тонкой золотой оправе. Молодые учительницы в его присутствии менялись. Они вдруг становились нормальными людьми, способными краснеть и улыбаться.
На его уроках я впервые узнал, что такое мужское воспитание. Вячик был строг, но справедлив. Он объяснял терпеливо, но если его не слушали, мог треснуть подзатыльник. Рука у него была тяжёлая.
В первом классе я очень сдружился с одним мальчиком, звали его Дима Шмелёв. Низкорослый лупоглазый, с оттопыренными прозрачными ушами. Я окрестил его Шмель. Как-то раз, он вызвал меня на поединок. В качестве оружия были выбраны мечи - метровые деревянные линейки. Вячик их очень берёг. Они были совсем новые – ни царапинки, ни пятнышка. Он выдавал их в начале урока, а в конце отбирал, пристально осматривая.
Ощущая в руке предмет такой формы и такого размера, любой мальчишка проникался духом далёких предков, которые выясняли отношения на Куликовском поле.
Опасность - быть застигнутыми, придавала остроты ситуации. Вячик вышел в свою кандейку – небольшую комнатку в конце класса. Как только он скрылся, Шмель налетел на меня с воинственным криком. Его глаза горели, шальная улыбка играла на губах.
Мне ничего не оставалось, как защищаться. Шмель угрожающе размахивал линейкой, настойчиво целясь мне в голову.
Я отчаянно отмахивался, наносил удары и уворачивался. Чего греха таить, мне нравилось чувствовать себя ловким и храбрым. Я так вошёл во вкус, что начал теснить противника. Но Шмель держался стойко.
И тут в дверном проёме я заметил движение - понял, что опасность, ещё большая, чем получить метровой линейкой по лбу от лучшего друга, неумолимо приближается, и ещё секунда и случится нечто ужасное. Шмель скакал спиной к двери и не мог видеть, что за ним происходит. А за ним, как тень отца Гамлета, медленно и величаво материализовывался Вячик.
Надо было срочно что-то делать: коротко крикнуть - Вячик! или шухер! Но было уже поздно, тот мог услышать. Поэтому я прекратил бой, опустил линейку и сделал вид, что очень занят подсчётом количества миллиметров в сантиметре.
Я надеялся, что Шмель догадается - чего это я, ни с того, ни с сего перестал защищаться и стою, как истукан, хотя секунду назад готов был проткнуть его насквозь.
Но Шмель, не догадался, а даже наоборот, увлечённый схваткой, заметил, что напор ослаб и с воодушевлением ринулся в контратаку. Я видел его победоносную улыбку, видел совсем близко плоское деревянное жало, видел, как вспыхнул гнев в глазах Вячеслава Михайловича...
Линейками после того случая, можно было только печку растапливать, для черчения они были точно непригодны. Глубокие впадины и сколы могут украсить любой меч, но не те, что были у нас. А Шмель, когда плакал, весь покраснел, только уши остались белые.
Вячик был суров, но иногда теплел душой и «спускался в народ». Он занимал чей-нибудь верстак, и не спеша и детально, объяснял новый материал. Мы обступали его со всех сторон, как рабочие и солдатские депутаты дедушку Ленина, и ловили каждое его слово.
Я любил этот момент – наставник и его ученики. Было в этом что-то семейное. Наверное, сказывалась нехватка отцовского внимания. От Вячика пахло сигаретой и улицей. В сизой щетине виднелась редкая седина.
Однажды случилось чудо; в качестве полигона для испытаний лобзика был выбран мой верстак. Вячик сел на табурет, мы расположились рядом. Я стоял ближе всех.
- Где заготовка? - Спросил он.
Я смущённо подал ему кусок фанеры. Он осмотрел нанесённый на ней рисунок.
- Так... - Моё сердце замерло. - Неплохо, неплохо...
Я засиял от гордости, как юбилейный рубль.
Учитель широкой пятернёй с пожелтевшими от табака пальцами обхватил ручку лобзика и примерился.
- Жмите не сильно, а то сломаете полотно. – Пояснял он. – Держите инструмент ровно… главное - не торопитесь…
Меня оскорбляло, что не все слушают его с достойным вниманием. Он ведь объясняет, старается, а они… На задних рядах откровенно считали мух на потолке.
Чтобы компенсировать это неуважение, я старался, как можно активней участвовать в процессе. Между фраз учителя вставлял.
- Как, как?... а, понятно.
Всем своим видом я выказывал самую живую заинтересованность. Чтобы ничего не упустить, встал на подножку верстака. Обзор увеличился, но балансировать на ней было нелегко - я всё время съезжал вниз.
- Поворачивайте не резко, плавно… а то погнёте ножовку. - Продолжал Вячик. – Вот так…
Он пилил, и деталь разрезалась ровно по нанесённой мной линии. Все следили за его работой. Она была безупречна. Я был благодарен Вячику, что для этого была использована моя фанера и лобзик.
И тут неожиданно учитель отложил инструмент, посмотрел на меня и устало произнёс.
- Лукин, может, перестанешь мяться на моей ноге?..
Я опустил глаза - оказывается, это была не подножка верстака. Я тихонько сполз и отступил в сторонку. Остальное время я старался не высовываться.
* * *
День рождения Ленина. Праздник, окрашенный задорными пионерскими песнями, радио постановками о добром и мудром правителе, не гнушавшимся общением с простым народом и завещавшем всем нам - учится, учиться, и ещё раз учиться.
На стенах и крышах прибавлялось лозунгов. Столбы и подъезды украшались красными флагами, а вечером, после программы «Время», в 21.35. как апофеоз всех приготовлений - фильм «Человек с ружьём» или «Ленин в Октябре».
В такой день каждый старался быть лучше, ровняться на великого человека и ещё больше чтить его память. Шалить в этот день считалось кощунством, приравненным к измене Родине.
Мы наряжались в белоснежные рубашки, на рукавах пламенели эмблемы. На шеи повязывали алые галстуки, на головы ставили высокие красные пилотки. Девочки выглядели особенно привлекательно – фартуки, гольфы, и всё те же галстуки и пилотки.
В ожидании торжественной части все толпились в фойе. Там, на обтянутом кумачом постаменте, аккурат напротив двери расположился бюст вождя мирового пролетариата – большая гипсовая голова и фрагмент мощной груди. Пронзительный взгляд с прищуром как бы вопрошал – а ты выполняешь мою последнюю волю? Учишься?
Для праздника постамент обтягивали новым кумачом, а с головы стирали пыль. Пыль стирала тётя Шура.
Она ходила по школе всегда в одном и том же сером бесформенном халате, на голове ситцевая косынка, в руке обычно веник или швабра. Она давно была на пенсии, но продолжала работать. Для меня это было странно, я бы точно на пенсии нигде не работал.
Мучительно тянулись минуты, мы не знали чем себя занять; мальчики тихонько толкались, девочки хихикали и прихорашивались.
Шмель стянул с себя пилотку. Изображая тореро, взял её за кончики и потряс перед моим носом. Торро! Торро!
- Отстань.
Я отмахнулся. Мне не хотелось безобразничать – всё-таки, такой день.
Но он продолжал.
- Торро! Торро!..
- Слушай, отстань, а.
- Не попадёшь, не попадёшь. – Пропел он противным голоском. Он это умел.
Не знаю, как ему удалось, но я вдруг почувствовал желание его убить. Возможно, на меня подействовал переизбыток красного. Я приставил к вискам кулаки и высунул вверх пальцы – получились рога. Ну всё, думаю, сейчас я тебе покажу – торро.
Первый выпад ушёл в пустоту. Пилотка ускользнула в самый последний момент. Я пролетел мимо и резко развернулся. Со вторым тоже вышла промашка. Я всё больше свирепел, а Шмель всё больше радовался. Девчонки, глядя на нас сказали – дураки.
Но третий выпад попал точно в цель. Непонятно почему, но пилотка неожиданно приобрела твёрдость, да такую, что у меня чуть голова не треснула - искры уж точно увидел.
Шмель, конечно, молодец – надо отдать ему должное, - нашёл, как меня подловить, поставил пилотку на фоне зада тёти Шуры, она в это время подметала пол.
Удивительно, как я её не заметил. Зад-то огромный.
Я толкнул её так сильно, что она врезалась в постамент, и бюст угрожающе закачался. Вокруг стало тихо, как в торжественную «минуту молчания». Все, затаив дыхание наблюдали за его движениями. Он, как бы говорил – ай ай ай.
- Щас рухнет, - Прошептал Серёга Шестаков. – Атас!
С визгом пионеры отхлынули в стороны. Тётя Шура мужественно осталась, любовно обхватила бюст руками и удержала на месте. По фойе разнёсся вздох разочарования.
- Лукин! опять ты! – Тётя Шура выдернула меня из толпы и от всей души огрела по голове веником.
* * *
В старших классах я сдружился с Серёгой Шестаковым. Это был высокий, сутулый парень с непослушными кудрями пепельного цвета. Он любил плевать сквозь зубы и ходить - руки в карманах. Я звал его Шесталь. С ним было весело. Мы могли подолгу угорать над всякой ерундой.
Помню, на затёртом ластике я нарисовал рожицу, из булавок соорудил руки и ноги – получился гном. Имитируя нашего классного хулигана Марата, я сказал:
- А ну иди сюда, ща откалю.
Мы просмеялись над этим всю химию.
Мы любили пошалить. Шесталь, несмотря на внушительные размеры был трусоват, старался слинять при первой же опасности. Тем не менее, он был способен на отчаянный поступок. В нём совершенно удивительным образом уживались - тяга к авантюрам и страх быть пойманным.
Как-то, в нашем спортзале появились ходули. Новое необычное развлечение. Его быстро все раскусили, и трудно было дождаться своей очереди.
Мы заглянули в зал после уроков, в надежде, что так нам повезёт больше. Действительно, никого уже не было – и ходулей тоже.
- Мда. - Вздохнул я разочарованно. - Ну и хрен с ними...
- Тихо! - Шестаков прислушался. - Самое главное тихо. - Скрепя кроссовками, он подкрался к комнате физрука.
- Ты чего? - Я забеспокоился. Похоже, Шесталь что-то задумал.
- Интересно... - Он приложил ухо к двери.
- Пошли отсюда на фиг...
Я честно побаивался физрука. Ростислав Анатольевич или попросту Ростик, практически не имел чувства юмора. Он потерял его, когда служил в десантных войсках. Шутить с ним было всё равно, что прыгать с голым задом перед бешеной гориллой - разорвёт.
Но Шесталь, несмотря на такие унылые перспективы, смело толкнул фанерную дверь. Она приоткрылась, выпустив сноп яркого солнечного света. Шестаков вытянул шею и осторожно заглянул внутрь.
- Никого. - Зашипел он.
- А чего тогда шёпотом?
- Ёкэлэмэнэ, ну и дыра...
- А ты думал там Дворец Съездов?
- Ходули тут. - Он радостно обернулся.
- Приятно слышать.
Шестаков исчез за дверью.
- Куда ты - Говорю. - Лезешь? Ростик припрётся, нам хана.
Я беспокойно огляделся.
- Ну. Где ты там?
Шестаков вынырнул наружу. В руках у него были две высокие деревяшки.
- Сань, постой на шухере, ладно? Я быстро.
У меня не было особого желания торчать на лестнице, пока он развлекается. Но ради друга...
- Ладно, - Говорю. - Только недолго.
Шесталь неуклюже взгромоздился на деревянные палки, обхватил их руками и заковылял по залу.
Прошло минут двадцать, никто не появлялся - ни физрук, ни Шесталь. В окнах качались тополя, во дворе визжали первоклашки из группы продлённого дня. Из спортзала доносились гулкие шаги Командора. Судя по их неровной частоте - Командор был пьян.
В конце концов, мне стало скучно, и я решил немного развлечься - стремительно ворвался в зал, и громко возвестил:
- Шухер, Ростик!
Я знал, что Серёга мне не поверит – мы так часто над друг дружкой подшучивали. Да и выглядел я не очень убедительно. Улыбался вместо того, чтобы делать испуганный вид.
Но услышав меня, Шесталь побледнел, как смерть. Пулей подскочил ко мне и залепетал.
- Сань, Саня, возьми быстрей ходули, на, бери, возьми быстрей ходули, ну быстрее же...
Казалось, он сейчас заплачет, его руки дрожали, в глазах застыл неподдельный ужас. На него было жалко смотреть.
- Да, ладно, - Говорю. - Расслабься. Нет там никого.
Или вот ещё случай. Пацаны затеяли волейбол прямо в спортивной раздевалке. Там пространства, как в телефонной будке, а народу тьма. Дураку понятно, что по мячу не дадут ударить, да и разбить что-нибудь можно. Окна большие, и без решёток.
Поэтому я не играл, а спокойно возился со шнурком на левой кедине. Он порвался, и я решал - какой кусок оставить.
Но Шесталь суетился, как капитан сборной Советского Союза – прикрикивал на всех, критиковал, требовал, чтобы лучше подавали... Короче, ему подали – он отбил и прямиком в лампу дневного света, она висела у него над головой. Лампа помедлила немного и отвалилась. Сначала один конец, потом другой, как при замедленной съёмке. Шесталь сработал автоматически – согнул руки и удержал её в полуметре от пола. Получилось всё настолько эффектно, что можно было собирать аплодисменты.
Но вдруг, словно испугавшись своей ловкости, Серёга резко разогнул руки и выпустил её. Лампа громко хлопнув, разлетелась стеклянной пылью. Хлопок был настолько сильным, что казалось, его слышала вся школа. И уж точно Ростик, который был рядом, в соседней комнате.
Все в шоке. Картина Репина «Приплыли» - её незаконченный вариант. Сейчас ворвётся Ростик, и она будет закончена. Точнее, превратится в картину «Расстрел Питерских рабочих» неизвестного автора.
Первым оправился Шесталь. Он произнёс громко и отчётливо, повернувшись в сторону двери.
- Саня, дурак!...
Не знаю почему, но я всё равно считал его своим другом. С ним было весело...
Как-то, шляясь с ним после уроков по школе, мы заметили большой учительский стол явно не на своём месте. Он стоял в коридоре четвёртого этажа, почти у самой лестничной площадки.
- Опа, а чего это он тут делает? - Шестаков пнул его ногой и с наскока плюхнулся на затёртую полировку.
Я заглянул в соседний кабинет. Там Вера Николаевна, красивая учительница русского языка, собиралась домой; укладывала в портфель учебники и тетради.
- О! – Меня посетила гениальная мысль. – Шесталь, слезай. Сейчас мы сюрприз устроим училке. Поставив стол прям на лестнице. Она домой двинет, а тут такая баррикада. Точняк зацепит, а он ка-ак покатиться!..
- Учительский стол?! Ты чё, Саня. А если кто увидит?
- Быра, пока она не вышла!
Мы взялись за толстые края, подняли и аккуратно перенесли стол на лестницу, опустили его на самый край ступенек. Чуть тронешь, и он тут же слетит вниз. Пройти, не задев его, сможет только ребёнок, а Верка была женщина с выдающимися формами.
Мы еле сдерживали смех, предвкушая эффект от такого зрелища.
- Верка точно будет в шоке. - Я ярко представил, как она ахнет, выронит портфель и завизжит, прижимая руки к груди.
- Да она просто обассытся от страха. - На это рассчитывал Шесталь.
Послышался стук её каблучков.
- Всё! валим отсюда... только тихо.
Шесталь устремился вниз, перепрыгивая через все ступени
- Серый, блин! куда ты так прёшь? Дурак, что ли? не беги, как слон! лестница дрожит.
Я бежал следом, вдруг боковым зрением заметил какое-то движение… СТОЛ! громыхая ящиками и подпрыгивая на ступеньках, он скакал вместе с нами!
Это был полный провал операции. Остановить его - нечего было и думать. Кому придёт в голову останавливать мчащейся поезд? Поэтому я прибавил шагу и отскочил в сторону ещё до того, как вся эта масса бухнулась о стену. Ножки подкосились, и ящики тяжело рухнули, подняв облако пыли.
- Круто…
- Ага. – Говорю. – Как французское кино. Только рано, Верка не видела…
Я зря беспокоился - Вера Николаевна стояла на верхней ступеньке и наблюдала это кино с мрачным хладнокровием.
Нам потребовалось секунд пять, не больше, чтобы миновать четыре этажа, ураганом пронестись по длинному коридору и забиться под тёмную лестницу правого крыла. Там, тяжело дыша, мы затаились, ожидая услышать звуки погони. Но никто за нами не бежал, и вообще, произошла странная вещь, об этом случае так никто и не вспомнил.
Это был единственный раз, когда мне не досталось за мои «подвиги».
* * *
На уроке литературы мы проходили поэму Александра Твардовского «Василий Тёркин». Интересная, легко заучиваемая вещь о Великой Отечественной войне. Незатейливая рифма, простые понятные образы.
Там есть такое место, когда один боец выстрелом из винтовки сбивает самолёт. На мой взгляд, отчаянный и дерзкий поступок, заслуживающий высокой награды.
И его командование было такого же мнения. Ещё не развеялся дым от сбитого «Мессера», а уже начали искать героя. Кинулись к зенитчикам, к лётчикам... Не сразу, но нашли парня в одном из окопов и вручили медаль. Всё как полагается.
Вера Николаевна слушала Пашу Шилобреева. Он стоял у доски, выдавливая из себя строчку за строчкой.
«Адъютанты землю роют,
Дышит в трубку генерал.
— Разыскать тотчас героя…»
Но тут Паша запнулся - Марат залепил ему в лоб из самодельной рогатки. Пулька была из бумаги, но била ощутимо. Мог остаться синяк.
Паша сосредоточенно тёр ушибленное место. Вера Николаевна, ничего не заметив, нетерпеливо воскликнула:
- Ну!
Паша молчал. Следующая фраза:
«Кто стрелял? А кто стрелял?
Кто не спрятался в окопчик,
Поминая всех родных,
Не зенитчик и не летчик,
А герой — не хуже их..»
упорно не хотела выходить из Паши.
Вера Николаевна, всё больше раздражаясь, подсказывала:
- «Кто стрелял?...»
- Он! – Паша тут же указал на Марата.
Так просто был найден герой.
* * *
В «Историю» я влюбился что называется, «с первого взгляда». Все эти спартанцы, гладиаторы, мушкетёры, гусары – какой мальчишка останется равнодушным к таким персонажам. Но, как это часто бывает, я не встретил взаимности у предмета своего обожания.
Тем не менее, я продолжал ухаживать; читал, зубрил, как одержимый завоеватель изучал физические карты.
Я до такой степени увлёкся всем этим, что даже забыл придумать обидную кличку учительнице. Хотя она напрашивалась сама собой.
Надежда Дмитриевна была похожа на одуванчик в очках. Худая, зелёная (из-за костюма), на голове прозрачный пуховой шар. Это сейчас я знаю, что это называется «химия», а тогда мне казалось, что это уродство.
Но стоило ли обращать на это внимание, если учительница рассказывает столько всего интересного.
- В какой стране, начиная с семнадцатого века, формой правления является «конституционная монархия»? - Надежда медленно проговорила вопрос и посмотрела на нас, как Цезарь на пленных галлов после взятия Алезии.
Все, за исключением первых парт с отличниками, тут же постарались скрыться за спинами впереди сидящих и зашуршали учебниками.
Я знал ответ. Конечно - в Англии. Поэтому бесстрашно встретил её взгляд, а моя рука взметнулась вверх и задрожала в нетерпении.
Но спросили не меня. Марат неохотно поднялся и выстрелил на удачу:
- Во Франции?..
- Нет, Сидиков, не во Франции. Два балла. - Прозвучал ужасный приговор. Надежда вообще, очень легко разбрасывалась «двойками». За это её побаивались. - Садись.
Учительница с жутким наслаждением заполнила клетку в журнале соответствующей цифрой.
- Ну, кто ответит? - Она прекрасно видела мою руку, но вызывать почему-то, не спешила. - Есть добровольцы?
Конечно, есть. Она что - ослепла?
- Это материал прошлого урока, между прочим. Что все притихли? - Средним пальцем правой руки она поправила очки. В их стёклах отражались включённые лампы.
Наконец, сделала вид, что только сейчас заметила мою руку.
- Так, я вижу, Лукин хочет рискнуть, ну давай.
Вот он – момент триумфа! Я так долго его ждал.
Я поднялся. Все смотрели на меня, как на самоубийцу.
- Итак, в какой стране?..
Я звонко произнёс ответ и победоносно огляделся. Эх, вы, салаги, не знать где с семнадцатого века господствует «конституционная монархия». Это же элементарные вещи.
Я стоял, неумело скрывая радость, в ожидании заслуженной «пятёрки».
И тут случилось что-то странное – весь класс одновременно, в едином, можно сказать, порыве; и пионерский актив и без инициативный пассив, рухнул от смеха. Особенно заливался Марат, которому и радоваться-то, собственно говоря, было нечему.
- Что же, ты, Лукин, - Услышал я разочарованный голос Надежды Дмитриевны.
Она, посмотрела на меня, как на безнадёжного, умственно отсталого ученика из далёкой глубинки и покачала головой. - Ответа не знаешь, а руку тянешь. И не слушаешь, вдобавок. Сидиков уже отличился. Садись. Два балла.
Я стоял, раздавленный услышанным.
- Что?.. Почему?.. - Я откровенно недоумевал.
- Ладно. - Надежда сдалась и указала на беспроигрышную карту. - Костюк.
Наташка Костюк была круглая отличница. Мало того, она была красавица: большие карие глаза, упрямый вздёрнутый носик, косички баранками, чёрные блестящие волосы.
Она вызывала во мне двойственные чувства – хотелось её ударить или поцеловать.
- В Англии. - Ответила она, не вставая с места. И тут же получила «пятёрку».
Ну что ты с ней будешь делать.
Между тем, всё ещё не сдаваясь, я воскликнул:
- Ну да! Конечно, в Англии. Где же ещё. Я это знаю.
- Ага, - Надежда Дмитриевна презрительно усмехнулась, - Все сразу всё знают, стоит им услышать правильный ответ. Поздно, Лукин, поезд ушёл.
- Причём здесь поезд? Я и сказал в Англии.
- Ты сказал совсем другое.
- Что? что я мог ещё сказать? - Я уже злился сам на себя.
- Ты сказал – во Франции.
* * *
- Я придумал слово. - Открылся мне по-дружески Шестаков.
- Круто. - Говорю. - А какое?
- Паралакс.
- Что это значит?
- Не знаю. Но звучит красиво.
На химии мы сидели на разных партах. Я с Серёгой Фокиным, Шесталь с Серёгой Лукьяненко. (Не знаю к чему отнести популярность имени Сергей в конце шестидесятых, когда мы появлялись на свет. Вероятно, тому виной фильм «Серёжа» Георгия Данелия. Все барышни слёзно сочувствовали белокурому мальчику с этим именем, который так мило картавил: «Каастылёв, хочу в Халмагоры...»)
Была лабораторная работа. На каждой парте штатив, пробирка и таблетка сухого спирта.
Антонина Михайловна, - учительница химии, грузная женщина чуть моложе пятидесяти, с тугим пучком волос цвета болотной тины, в сером вельветовом костюме, раскатистым голосом объясняла порядок проведения опыта.
- Аккуратно, слышите? аккуратно возьмите пробирки, вставьте их в держатель штатива и зажмите...
- Так... Аккуратно, слышишь? я аккуратно беру пробирку. И зажимаю её в штативе...
Серёга Фокин, миниатюрный, живой, как мартышка, - он когда-то занимался гимнастикой - тихо рассмеялся тому, как я передразнивал учительницу.
- Так... зажимаю.
- Осторожно, не дави сильно.
- Спокуха. Доверься профес...
Но я не успел договорить – пробирка лопнула под металлическими пальцами зажима. Тонкие стенки с бумажным хрустом распались на прозрачные кусочки.
- Блин. - Вымолвил Фокин. - Я же тебе говорил... Чё теперь делать?
Я жалко улыбнулся, слабо представляя как спасти положение.
- Ну... - Говорю. - Можно, училке сказать, что эта штука сама разбилась. Нечаянно. – Добавил я.
- Ну не знаю... - Фокин неуверенно заёрзал на стуле.
Покатые плечи, обтянутые серым вельветом нервно подёргивалась. Пухлые пальцы крепко держала мел. Он, рассыпаясь, стучал по доске, оставляя за собой ряд кабалистических знаков - Антонина Михайловна писала химическую формулу.
- Так, делайте быстрее, нам сегодня много надо успеть. - Говорила она, не оборачиваясь.
Все вокруг уже поджигали спирт, записывали результаты опыта.
- Ну! - Фокин терял терпение. - Саня, блин... ты, будешь ей говорить?
Я собрался с духом.
- Антонина Ми...
И тут услышал знакомый хруст. Затем негромкое чертыханье. Шестаков собирал в ладошку разбитые осколки.
- Антонина Михайловна, - Заявил он тут же. - У нас это... пробирка лопнула.
Во даёт! - думаю. - Молодец, не то, что я. Честно признался.
Покатые плечи вздрогнули и раздвинулись, а тугой пучок задрожал мелкой дрожью.
Антонина развернулась всем корпусом и устремилась в класс, набирая скорость. Перед Шестаковым резко остановилась.
Она орала на него, глядя сверху вниз, брызгая слюной и рискуя растрепать причёску.
Когда она закончила, Шесталь и Лукьяненко в четыре руки приняли от неё новую пробирку и бережно, словно сапёры неразорвавшуюся мину, поместили её в штатив.
У меня почему-то пропало всякое желание быть честным. Я скинул за батарею осколки и поднял руку.
- Что ещё? - Тяжёлый взгляд учительских глаз опустился на меня всем весом нерастраченного гнева.
- А нам пробирку не дали.
- Что?! Как не дали?.. – Она от удивления захлопала глазами, точно я сообщил ей, что у Менделеева была двойка по химии. - Лаборант всем раздал...
- А нам нет. – Мой открытый взгляд отметал все подозрения.
- Да?.. Ну хорошо. – Она глубоко вздохнула и медленно выдохнула. - Иди, возьми в лаборантской.
* * *
Я всегда плохо справлялся с половым созреванием. Оно у меня началось, по-моему, уже с первого класса. Помню, я часа два безуспешно гонял по двору соседскую девчонку, пытаясь задрать ей юбку.
В третьем классе я, неожиданно для всех и даже для самого себя, набросился на новую девочку. То есть буквально накинулся на неё и прижал всем телом. Не знаю, что со мной случилось, мы стояли на школьном дворе по колено в снегу, в толстых пальто и вязанных рукавицах и считались, чтобы выяснить кому водить. Я смотрел на Свету, на её красные щёки и смеющиеся глаза, смотрел, как искрится иней на её ресницах, и почувствовал необъяснимое желание её обнять. Это был импульс, с которым я не смог совладать.
Мы упали в сугроб на цифре четыре. Чтоб как-то оправдаться, я сказал, что это игра такая.
Какая? спросила она. Я не знал, что ответить. Мне было одновременно стыдно и приятно.
Я сказал, что забыл правила и вообще, мне пора и убежал. Потом долго сидел в туалете, боясь показаться ей на глаза.
В восьмом классе напряжение достигло критической точки.
На литературе передо мной сидела Марина Петрова. Худенькая светловолосая. У неё были большие голубые глаза, пухлые розовые губы, но самое главное, у неё одной из первых в нашем классе обозначились довольно увесистые груди.
Вера Николаевна вышла, её вызвали к директору.
- Так, пока меня не будет, прочтите одно произведение... страница двести семнадцать, называется «Евгений Онегин». Приду, чтоб каждый мог пересказать... буду спрашивать! Учтите!
В отсутствие чувства юмора её трудно было упрекнуть.
Разумеется, никто даже не притронулся к книге. Все занялись своими делами.
Мой сосед по парте, Денис Дубровин, открыл тетрадь с задней стороны, достал фломастеры и начал проектировать верхнюю мужскую одежду – рисовал какие-то кофточки, сеточки.
Я попробовал тоже что-нибудь порисовать - ручкой. Рыцарей или крепость. Но мне стало скучно.
Я уставился на спину Марины Петровой. Сквозь пиджак школьной формы угадывался замок её лифчика. Синяя ткань сгорбилась на этом месте.
Интересно, как она в нём выглядит? Должно быть, у неё такой белый кружевной бюстгальтер с тонкими лямочками. А в нём покоятся её тяжёлая упругая грудь. Или она мягкая, как подушка?
Марина сладко потянулась, изогнувшись. Подняла руки, окунула их в свою причёску. Вспушила её.
Я почувствовал, как во мне поднимается неудержимая сила, бешеная неуправляемая энергия, мощнейший импульс желания, которому я не могу сопротивляться.
Я привстал и ухватился за её грудь. Она была упругая!
Марина взметнулась, как раненая лань, замахнулась, широко, с разворота. Я еле успел отпрянуть. Её рука просвистела у самого моего носа и с силой врезалась в ухо Дубровина. Тот, ничего не подозревая, получил увесистый удар и вместе со своими фломастерами слетел на пол.
На этот раз стыда я не почувствовал. Разве что с Дубровиным некрасиво получилось.
* * *
В девять лет, чтобы не идти первого сентября в школу, я не нашёл ничего лучше, как заболеть скарлатиной. За это меня положили в больницу. Я лежал на четвёртом этаже. Сквозь высокие узкие окна палаты виднелась пышная верхушка каштана. У меня была железная скрипучая кровать, тумбочка и вафельное полотенце. Белая покатая спинка пожелтела от времени, дверца тумбочки плотно не закрывалась. В углу напротив треснувший кафель, под ним умывальник. Его размеренная капель сводила с ума.
Радио не было, телевизора тем более. Развлечься можно было журналом «Мурзилка», или поплакать под одеялом.
Родителей к нам не пускали, они уходили, так и не повидавшись с нами, передавали для нас апельсины, конфеты, печенье...
Я лежал десять дней. И за все десять дней не получил ни одной посылки. Не то, чтобы мой организм жаждал цитрусовых или шоколада. Просто мне хотелось знать, что мама обо мне помнит и любит. Я чувствовал себя ужасно одиноко.
Зато один мальчик из нашей палаты чувствовал себя прекрасно – ему носили гостинцы каждый день.
После полдника распахивалась дверь, и медсестра ставила ему на одеяло объёмный пакет. Он не успевал выпивать газировку, тумбочка ломилась от фруктов и сладостей, но он ни с кем не делился, ел всё сам.
Вся палата его за это ненавидела. Но ему на это было наплевать, он ни с кем не разговаривал, лежал у окошка и рыгал, когда пузырики от «Буратино» подкатывали к горлу.
Когда меня выписали, я с негодованием рассказал о нём маме. Сказал, - что это за ерунда такая, почему ему каждый день гостинцы, а мне ни разу? Нет, мам, я конечно рад, что ты меня отсюда забрала – в больнице очень скучно. Я тебя ни в чём не обвиняю, у нас мало денег, и вовсе необязательно каждый день присылать печенья, но хоть бы один разочек, а? мам?..
- Что?! - Возмутилась мама. Я испуганно захлопал глазами – зачем я это ей сказал. Как бы она меня за это обратно не вписала. - Да я тебе каждый день и «Буратино» и яблоки!... Да что же это такое? Я же всё подписывала...
Мама ринулась к старшой сестре – разбираться.
Оказалось, все мои конфеты и апельсины уходили другому мальчику. Он лежал у окна моей палаты и рыгал от переизбытка газов. И звали его так же, как и меня - Саша Лукин.