НИКОЛАЙ БРЕДИХИН
ЧЕЛОВЕК С ГОЛУБИНЫМ СЕРДЦЕМ
(Философия сомнения в «религиозном вольнодумстве» Матвея Башкина)
Писаниа бо многа,
но не вся божественна суть.
Нил Сорский.
1
Если заглянуть в историю оком свежим, пусть даже несведущим, то можно лишь удивляться, насколько причудливо извивалась в ней русская мысль: то отказываясь от себя с редкой беззастенчивостью и безоглядностью и уходя при этом далеко в сторону, то вообще топчась на месте чуть ли не столетиями, то вдруг задним умом спохватываясь и возвращаясь на круги своя. От огульного восхваления переходя с непостижимой легкостью к не менее истовому охаиванию, из обожествления власти и насилия впадая нежданно-негаданно в отрицание всего, что только можно отрицать.
Попыткам объяснить сие диво несть числа: тут и утверждение, что Россия – «игра природы, а не ума», и упоенные вопли о некоей «богоизбранности» или «судьбоносности» (словечко-то какое!) русского народа, и даже миф о какой-то загадочной, совершенно непредсказуемой в своих поступках и решениях «славянской душе».
Надо отметить, что во всех этих объяснениях присутствует немалая доля истины, подводит их лишь попытка «объять необъятное» – в двух-трех словах разрешить то, над чем люди ломали головы тысячелетиями, а еще лучше бы вообще – одним махом дать ответ на все вопросы, чтобы дальше уже ни над чем не задумываться, а только «жить и процветать».
Однако пусть не создастся у читателя впечатление, будто я собираюсь здесь пойти на поводу у очередной подобной крайности и утверждать, что всему виною наш знаменитый «русский максимализм». Мое мнение в том, что уж коли мы удостоверились теперь, заплатив столь дорого, что правда не есть истина, а лишь толкование ее, то должны продвинуться и дальше в своих рассуждениях, выведя, что не может быть истины там, где нет совокупности всех правд.
Только полнота представленности рождает качество, всякая ущербность неизбежно оборачивается уродством. Эта ущербность-то как раз более всего прочего и держит нас сейчас в плену: никому уже не надо разъяснять, что мы до тех пор от той, прежней, исковеркавшей и выхолостившей нашу жизнь, Злоидеи не избавимся, пока не отыщется что-то, что могло бы ей противостоять.
Но поймем и еще одно – любая мысль, не вбирающая в себя другие мысли, а их подминающая, становясь сверхмыслью, незамедлительно принимает характер злоидеи и может быть направлена только на разрушение, ибо, безусловно, представляет собой попытку единственно возможный Абсолют – Истину, подменить.
Ну а придя к такому убеждению, начнем не с современности – начнем с истории, явив миру в новом, более внимательном, прочтении имена тех русских философов, идеи которых до сих пор еще толком не поняты и по достоинству не оценены.
К числу таких мыслителей, на мой взгляд, с полным правом можно отнести и «религиозного вольнодумца», «еретика», «диссидента» (на веки вечные!) Матвея Семеновича Башкина.
2
В любом отечестве всегда есть пророки, с охоты на которых и начинается любой произвол. Сумеет общество защитить этих «прорицателей», «взыскующих», «блаженненьких» – не бывать разгулу насилия, не сумеет – захлебнется в крови. Доказательств тому немало в истории, но их более чем достаточно и в том времени, в котором происходит действие нашего очерка: середина ХVI века, предтеча опричнины, стоит ли объяснять?
Прежде чем расправляться физически, нужно было лишить людей возможности сопротивляться духовно, а как это сделать, если во всем: от ратного дела до богословия неожиданный взлет, небывалый подъем?
Я не стану утомлять здесь читателя перечислением множества разных, доходящих порой до крайности, мнений относительно личности Ивана Грозного, в бесчисленности этой убеждение мое твердое – менее всего то славное, доброе, нетленное, что возникает в нашей памяти при упоминании о ХVI веке, следует связывать с его именем. Борьба с церковью за власть, начатая двумя его предшественниками – вот, пожалуй, то главное, что преобразило общество до неузнаваемости, заставив Иосифа Волоцкого даже в сердцах посетовать по этому поводу: минуло время «единомудрьствования» на Руси, «ныне и в домах, и на путях, и на торжищах иноки и мирские и все сомнятся, все о вере пытают». И уж дьяк Федор Курицын рассуждает о некоей «самовластной» душе и «заградах» ей в вере, а Федор Карпов жалуется Максиму Греку: «Аз ныне изнемогаю умом, в глубину впад сомнения».
Сомнение – вот она, живительная влага для ума омертвевшего. Однако что есть сомнение? В чем суть его, предназначение, и имеет ли право на него истинно верующий человек? Вопрос из ряда первостепенно важных не только для рассматриваемого нами, но и для любого, в том числе и нынешнего, времени, так что остановимся на нем поподробнее.
В любой из существующих или когда-либо существовавших религий основным требованием мы обнаружим именно слепую, безоговорочную и безграничную веру. Однако во всех случаях таким образом нам предлагают верить не в Бога, а в то, что нам преподносится о Нем. Достойна ли человека такая вера? Не свидетельствует ли она как о непомерной гордыне, так и о столь же непомерном самоуничижении?
Истинная вера, на мой взгляд, не может быть слепой, она предполагает сама по себе некую осознанность, что и обуславливает единство в мировоззрении и мироощущении человека религия и философии. Религия – вера, философия – сомнение, ни без того, ни без другого человек не в состоянии обойтись. Сомнение, однако, не может идти впереди веры, а оттого – верую «усумняшеся», сомневаясь не вере своей, а в том, совершен ли я в этой вере, правильными ли, праведными ли путями в ней иду? А отсюда и первое, возникающее в каждой душе раздумье: не хочу верить в идола, хочу верить в Бога. Аз есмь: верую и люблю.
Вера дарует крылья, вера дарует жизнь. Сомнение дарит человеку любовь, оно никогда и не переходит в нем границ любви, за границами этими властвует уже совсем другое качество – отрицание.
Однако нам давно пора вернуться к герою нашего очерка.
3
Начнем с того, что достоверного о нем мало что известно. Где и когда родился, уж и не установить. Происхождения был не самого знатного, но и не простого – в Тысячной книге 1550 года упоминается как «сын боярский III статьи».
«Еретические» взгляды его обнаружились вроде бы случайно: Великим постом 1553 года Матвей попросился на исповедь к благовещенскому священнику Симеону, которому он сразу показался подозрительным («многих вещей спрашивает во Апостоле толкования, а сам толкует, толкует, только не по существу, развратно»). После недолгих раздумий Симеон решил поделиться опасениями своими с другим благовещенским священником – фаворитом царя протопопом Сильвестром: «Пришел на меня сын духовной необычен и многие вопросы простирает, все ж недоуменны; у меня поучения требует, а иное и меня сам поучает; и я тому удивился». На что Сильвестр ему отвечал: «Каков то сын тот у тебя будет, не ведаю, а слово про него недобро носится». О «сыне необычном», конечно же, вскорости доложено было «Христолюбивому и Боговенчанному Царю и Государю», результат не заставил себя долго ждать: через какое-то время Башкин быль схвачен вместе с ближайшими своими единомышленниками и заключен в подклети царского дворца.
Впрочем, не следует торопиться, имеет смысл отобразить ход событий поподробнее. Первоочередное, пожалуй, что здесь необходимо отметить – воззрения Башкина появились не на пустом месте. Уже в начале XI века мы находим туманное сообщение о некоем Андреяне-скопце, возмущавшем народ своими «хулами», да и затем в исторических актах упоминания о «ятых в еретичестве» иноках и мирянах не столь уж и редки, но лишь в XIV веке одиночные протесты эти начинают носить массовый характер, первое свое воплощение найдя в ереси так называемых «стригольников». Отдельные «хулы» и сомнения, накапливаясь, понемногу выстраиваются в устойчивую систему, где за осуждением священнослужителей за недостойный пастырей образ жизни – «сии учители пьяницы суть, едят и пьют с пьяницами и взимают от них злато и сребро», неприятием вообще всей церковной иерархии на том основании, что на чин ставятся за деньги, «по мзде», а значит – «не достойны суть, духопродавцы суть», отчетливо прослеживается яростное стремление мятущегося, омороченного сознания высвободиться из-под духовного засилья чуждого, пришлого образа веры.
Да, все меняется, если именно под таким углом рассматривать историю русских ересей – как борьбу за свой образ веры. Нова ли мысль? Нет, конечно. Откроем хотя бы даже уж Валишевского, что мы у него находим? «Из первобытной и бесплодной независимости дикарей, русские сразу попали под иго суровой и по-своему не менее дикой морали, преследовавшей свободу знания, свободу творчества и даже свободу существования. Все живые силы, которым человечество обязано было своей облагороженностью, были осуждены и прокляты этим учением. Предавался проклятию мир свободной науки, как очаг ереси и неверия. Проклинался мир свободного творчества, как элемент развращенности. Проклиналась даже сама жизнь свободная, с ее радостями, счастьем, мирскими удовольствиями, как нечто позорное». Что ж, все верно, и про «бесплодную независимость», но и про «не менее дикую мораль» тоже. Чуждый дух ожесточает сердце – можно отмахнуться от этого утверждения, но нельзя обойти суть его.
Что до нравов «учителей сиих», то они действительно оставляли желать много лучшего: «попы и церковные причетники в церкви всегда пьяны и без страха стоят и бранятся, и всякие речи неподобные исходят из их уст», в монастырях царят «содомский грех», разврат, «упивание безмерное» – так, к примеру, характеризует их сам Иван Грозный на соборе 1551 года.
У Башкина же отношение к духовенству было иное, а отсюда и приход его к Симеону при ближайшем рассмотрении менее всего производит впечатление досадной оплошности, случайности. «Бога ради, пользуй меня душевно, - обращается он к благовещенскому попу, избранному им в духовники, - надобно честь, что в Евангелии написано, да на слово не надеяться, а и делом совершать. Все начало же тут от вас. Прежде вам, служителям божиим, надо начало собою показать, да и нас научить».
Здесь хотелось бы особо обратить внимание на то, что Башкин пришел к Симеону не в начале, а в итоге своих сомнений. «Инако мыслие» на Руси с разгромом «стригольников» вовсе не остановилось в своем развитии, на смену последователям Карпа пришла куда более серьезная и опасная для церковников «новгородско-московская ересь», коей на века прилепили кличку «жидовствующих». Конечно, и это течение, и «стригольническое», да и те другие, которые еще будут по ходу повествования мной упоминаться, заслуживают отдельного, обстоятельного разговора, однако я вынужденно коснусь их в данном очерке не более как мимоходом – лишь в той степени, в которой они имеют непосредственное отношение к герою нашего рассказа. Однако бегло ли, подробно ли рассматривать ересь «жидовствующих», одно несомненно – кружок «взыскующих» Матвея Башкина многое унаследовал от тех «злобесных» вольнодумцев, которые в свое время собирались на беседы в доме уже упоминавшегося мною великокняжеского дьяка Федора Курицына.
4
Как и следовало ожидать, ересями дело не ограничилось, раскол проник и внутрь самой церкви, как бы поделив ее на два лагеря: «иосифлян» – сторонников Иосифа Волоцкого и «нестяжателей» – последователей Нила Сорского. Сущность «нестяжательства», к сожалению, до сих пор многими исследователями трактуется однобоко, в лучшем случае как вопрос «владети или не владети» духовности «земными богатствами», в то время как самим Сорским стяжание – которое, кстати, он считал главным из всех человеческих пороков, понималось в первую очередь именно как присвоение плодов чужого труда. Далеко от истины и утверждение о том, что в учении основателя Сорской пустыни нет ничего нового, один только заимствованный восточный аскетизм. Все требования «Устава о жительстве скитском» на сей счет сводятся лишь к умеренности в питье и пище, а также скромности в повседневном обиходе. Никаких самоуничижений, самобичеваний и истового умерщвления плоти – непременных атрибутов аскезы, здесь и в помине нет. Все благое достигается через очищение, а не через иссушение, путем «мысленного делания», а вовсе не посредством смирения, покорности, отказа от собственной воли.
К сожалению, не представляется возможным достоверно установить, ездил ли Матвей в скиты к «заволжским старцам», однако множество косвенных подтверждений свидетельствуют о том, что бывать ему там доводилось. А коли так, наверняка среди прочей иноческой братии имел он беседы и с другим знаменитым ересиархом того времени – Феодосием Косым.
Влияние на мировоззрение Башкина, конечно, не исчерпывается «стригольничеством», «жидовствующими» и «нестяжательством» – слишком много идей в то время витало в воздухе, однако именно эти три течения, вне всякого сомнения, обусловили собой его «еретичество».
Итак, круг вроде бы очерчен. Прослежены, пусть коротко, тенденция, фон, воздействия. Но отчего же при таком традиционном подходе к ней фигура Башкина вдруг неожиданно блекнет и даже исчезает? И становится непонятным, а что в ней, собственно, вообще интересного?
Так может в традиционности-то здесь как раз и все дело? Не попробовать ли нам отойти от нее в сторону хотя бы на шаг?
Начнем с того, что практически все исследователи, даже те немногие из них, которые всерьез симпатизировали личности Башкина (человеком «с глубоким религиозным чувством и вместе с глубоким и живым чувством нравственным» называл его, к примеру, Голубинский; Костомаров же так говорил о нем: «в душе его было какое-то волнение, жажда добра, стремление перелить слово в дело; в то же время он был недоволен тем, что вокруг себя мало находил приложения евангельских истин к жизни»), сходятся на том, что Матвей был человеком колеблющимся, в мировоззрении своем неустойчивым, а оттого и представлял собой явление несамостоятельное, наносное, чуть ли не вообще даже заимствованное. Удивляться тут особо нечему: тенденция оная настойчиво начала внедряться еще при жизни Башкина. Впрочем, обратимся лучше к тем скудным историческим документам, которыми мы об этом человеке располагаем, чтобы уже на основании их делать какие-то выводы на сей счет.
Итак, «в лето 7062, в царство Православного и Христолюбивого и Боговенчанного Царя и Государя и Великого Князя, Ивана Васильевича, всея Руси Самодержца, бысть повелением его Собор в Царствующем граде Москве на безбожного еретика и отступника Православной Веры, Матвея Башкина…».
Был собор… Однако до собора было еще следствие. Поставленный на «правеж» самим Иваном Грозным, Матвей был сломлен в одночасье и с того момента стал послушной игрушкой в руках прикрепленных к нем двух старцев Волоколамского монастыря, твердыни «иосифлянства» – Герасима Ленкова и Филофея Полева. Ну а далее «признания» посыпались как из мешка.
Случайно ли в качестве учителей своих Башкин назвал «латынников», выходцев из Литвы аптекаря Матвея Литвина и Андрея Хотеева? Нет, конечно. И царю, и иерархам духовным необходимо было представить идеи Башкина чужеродными, из другой веры пришлыми, и лучше всего подходил для этой цели начинавший подступать к Московии протестантизм.
Однако были у митрополита Макария здесь и чисто свои, внутрицерковные, счеты: он решил воспользоваться процессом, чтобы дать еще один, быть может последний, бой «заволжским старцам». Собственно, не в них было дело, а в царе, в очередной раз покусившемся на богатства и могущество Церкви, но прямо с царем спорить не следовало, ударить проще было по фигурам, которые тот двигал перед собой. Забегая вперед, отмечу, что сделано это было мастерски, да и вообще Макарий, в отличие от митрополитов последующих, оказался слишком крепким орешком для Ивана Грозного, и основные позиции духовенства при нем во многом были сохранены.
Оказавшись между двух огней, Сильвестр, несмотря на свою близость к царю, все же выбрал сторону митрополита. Следом за ним шла фигура Артемия, бывшего игумена Троицкого, признанного главы радикального крыла «нестяжателей», немало досадившего «иосифлянам», в частности, на Стоглавом соборе. Духовник в недавнем прошлом Ивана Грозного, Артемий до сих пор еще в какой-то мере пользовался его покровительством. Не случайно, когда одновременно с Башкиным в Симеоно-Сильвестровы доносительские сети попал ученик Троицкого Порфирий, царь приказал хода делу пока не давать.
Артемий был вызван в Москву, как предполагалось – для выступления на соборе с официальным разбором «ереси» Башкина, однако приехав и быстро смекнув, к чему клонится дело, он, тем не менее, не сумел правильно сориентироваться и совершил крайне неосмотрительный поступок – тайком бежал, вернувшись «за Волгу» («До меня дошел слух, будто говорят про меня, что я не истинствую в христианском законе; я хотел уклониться от молвы людской и безмолвствовать»). Бегство это ему не помогло, конечно, а наоборот, лишь в значительной степени усугубило и без того двусмысленное его положение. Настолько, что обратно он был доставлен уже закованным в цепи, в качестве обвиняемого.
С того момента ошибок он больше не совершал, построив свою защиту на версии о том, что Башкин, собственно, и не еретик вовсе, а просто человек запутавшийся, в религиозных вопросах несведущий, как раз и жаждавший получить «учительства» – помощи в разрешении своих сомнений от представителей Церкви («Матвей ребячье делает и сам не знает, что выдумывает. А в Писании того нет, не писано и в ересях». «Меня призвали еретиков судить, а не мне судить и предавать их казни. Да здесь и еретиков нет: в спор никто не говорит»).
Артемий в чем-то лукавил, конечно, однако в основном мнение его о Башкине вполне сходилось с той точкой зрения, которую он отстаивал на процессе. Беда только, что суждение это – воспринимать Матвея не более как заблудшей овечкой, так устойчиво закрепилось потом в истории. Лишь Зимину, самому авторитетному, на мой взгляд, биографу Башкина, удалось до какой-то степени преодолеть сложившиеся представления на сей счет.
5
Итак, овечка, человек запутавшийся, несведущий. Все вроде сходится. И в то же время диву даешься – сколько усилий было затрачено, чтобы стереть в истории имя «сына боярского III статьи». Исчез бесследно ящик № 222 царского архива, а в нем «соборные дела, списки черные Матфея Башкина», в числе которых, по всей вероятности, была и единственная его рукопись, где он изложил свои мысли по приказу митрополита; в ящике № 189 чья-то заботливая рука оставила все материалы на Артемия Троицкого, а на Башкина столь же заботливо уничтожила. Так что, по сути дела, все, чем мы располагаем, чтобы составить какое-либо представление о взглядах «безбожного еретика и отступника Православной Веры» – отзывы его хулителей и гонителей.
Какие же конкретно обвинения выдвигались в адрес Матвея и его товарищей? В послании Ивана Грозного к Максиму Греку, соборной грамоте об Артемии суть «злокозньства» их сводится к следующему: таинство причастия «ни во что полагают», отрицают храмы, называют иконы «идолами окаянными», жития святых отцов и отеческие предания почитают «баснословием»…
Однако что же здесь можно отнести непосредственно к Башкину? Анализируя ход средневекового русского вольномыслия, собственно и существовавшего-то единственно лишь в рамках «еретичества», так как философов-материалистов на Руси не было – мы обнаруживаем два основных вопроса, волновавших в то время умы, «взыскующие об истине»: существо Бога и взаимоотношения человека и Бога. Причем надо отметить, что к началу XVI века первый из этих вопросов в общих чертах был решен: Бог един, Христос – человек, изображение бесплотных небесных сил в виде человеческих образов – выдумка, поклонение им – идолопоклонничество, храмы, в которых осуществляется это поклонение, не нужны, не нужна, бессмысленна и вся иерархия духовная. Человек должен общаться с Богом напрямую, без каких-либо посредников и промежуточных моделей, через собственную неповторимость и изначальное свое совершенство.
Нет никаких сомнений в том, что многие из этих положений Башкиным разделялись. Именно разделялись, о каких-либо заимствованиях или авторстве не идет речь. Лишь в отдельных местах проявляется самостоятельность его воззрений. Вот, к примеру, как толкуется им вопрос о триединстве Бога: «Если я Сына прогневлю, то на страшном пришествии Отец может избавить меня от муки, а если прогневлю Отца, то Сын меня от мук не избавит». На первый взгляд рассуждение подобное может показаться наивным, однако попробуем вдуматься в него поглубже. Делая выбор в пользу Бога Отца в тех моментах, когда христианская мораль расходится с нравственностью, как Ветхий Завет не согласуется с Евангелием, Башкин оставляет за собой право не только на сомнение, но и на неповиновение. Еще проще решается им вопрос о морали церковной: «Как перестанет кто грех творить, даже если у священника и не покается, так нет ему и греха». Что до мирских норм, то достаточно здесь привести хотя бы несколько тезисов старца Елеазарова монастыря Филофея о царской власти, чтобы понять, чему Башкин осмеливался противостоять: Царь получает свою власть непосредственно от Бога; он уподобляется Богу и подобно царю небесному проникает во все помыслы человека; власть Царя выше власти духовной, которая в отношениях с Государем не должна забывать свое место. «Еретиками» же иерархическая лестница власти отсекалась на самом верху, исходя из безоговорочного убеждения: ничто так не разлучает человека и Бога, как поселяющееся между ними конкретное божество.
Говоря иначе – вера нужна не Богу, вера нужна человеку. И первое, что дает человеку вера – она освобождает его. Веруя в Бога, он становится свободным от веры в божков, божества и сатану, и в этом начало его неподвластности. Ибо рабство всегда предполагает в себе элемент добровольности.
Критически переосмысливая канонические тексты, которые «еретики» «не истинно» излагали – посягая тем на самую суть церковных догматов, Матвей уже не может и дальше жить в раздвоении, ставшем нормой для «истинно» верующего человека. Он поневоле обращает внимание на то, мимо чего другие проходят с равнодушием, так, в частности, протестуя против нарождавшегося в то время крепостничества: «Христос всех братьями называет, а мы Христовых рабов у себя держим. Я, благодарю Бога моего, все кабалы, что были у меня, изодрал, а людей своих держу добровольно. Добро ему и он живет, а не добро – идет куда хочет».
Его видение мира порой настолько свежо и наивно, что почти вплотную смыкается с другим традиционным направлением русского «необобществленного сознания» – юродством, как раз и не желавшем воспринимать окружающее иначе, как только через нравственное начало в нем.
6
Да, пожалуй, мы так ничего и не поймем в учении Башкина, если не уясним себе, что оно было в первую очередь учением нравственным. Однако что же такое нравственность и в чем отличие ее от морали? Казалось бы, донельзя прост тут ответ: нравственность – все, что от Бога, мораль – все, что от человека, однако хотя, по сути дела, вся первая половина XVI века на Руси была в той или иной мере посвящена исследованиям различных моментов взаимоотношений Бога и человека, лишь двум философам – Башкину и Косому, удалось вырваться здесь из плена привычных представлений.
Оно, собственно, и само собой явствовало: коли Христос – не Бог, значит и человеку должно жить отныне иначе. Однако как жить? По-разному решая этот вопрос: один – через сомнение, другой – через отрицание, Башкин и Косой вместе с тем ни в чем друг другу не противоречили, а уж тем более – друг друга не опровергали. Чем объяснить сей феномен? Первое объяснение, на мой взгляд, именно в разности и заключается – нет одного, абсолютного пути к Истине; как мы уже говорили, все пути относительны, но все они ведут к ней. Второе – в том, что оба за основу в подходе к интересовавшим их проблемам взяли нравственное учение Нила Сорского и вытекавшую из него философию очищения, в противовес столь характерной для христианства философии покаяния. Ну и, наконец, третье: отвергая идола-Спасителя на пути к Богу истинному, и Матвей, и Феодосий равно далеки от желания создавать или отыскивать каких-либо других идолов ему взамен.
У человека есть много прав, дарованных ему от рождения, однако будучи правами в отношениях его с обществом, по отношению к Богу они, безусловно, являются обязанностями. Человек обязан верить, любить, сомневаться, быть счастливым, свободным, не таким, как все. Подобное, разумеется, никак не может устроить идола, и первое, что тот делает, встав между человеком и Богом – присваивает себе эти права. Проистекая из догмы, собственно – пребывая ее воплощением, идол требует культа – безоговорочного, слепого поклонения, в основе которого в свою очередь всегда лежит жертвоприношение. И уж коли речь идет о непререкаемых истинах, нетрудно догадаться, что прежде всего в жертву должно быть принесено.
Понимая, однако, что полностью подавить сомнение в человеке невозможно, Церковь как раз и дает исход ему в самоуничижение. «Я тля в сравнении с этим миром, - как бы говорит себе «истинно» верующий человек, отступая перед несправедливостью, ложью, насилием со стороны общества, - не мне судить его».
Ну а что же Башкин? Менее всего склонен он считать себя «тлею». Он судит, не вняв евангельскому грозному предостережению, проявляя удивительную твердость, твердость в сомнении.
Да, есть два мира во всем, что вокруг нас: мир Бога и мир Человека. Да, мир Человека, забыв о душе, погряз в испражнениях самовластного разума, неправеден. Однако что дальше, в чем выход? Попытаться, вернувшись к истокам, примирить христианское учение с нравственной природой человека, к чему так стремился Артемий Троицкий? Бежать от «злосмрадия» мирского в скиты для собственного самоусовершенствования по примеру Нила Сорского и «заволжских старцев»? Жить в отрицании по Феодосию Косому? Нет, Башкин приходит к другому выводу – мир должно и можно спасти. Вот только это не под силу одному какому-то человеку: каждый человек приходит в мир во спасение – из Веры рождается и всю жизнь потом веру эту в себе осознает.
7
Мессия и апокалипсис. Изложив, что нам ведомо, попробуем угадать неизреченное. Итак, глубоко проникнувшись идеей «конца света» как кары, возмездия миру Человека за его греховность и несовершенство, в давнем споре о Спасителе-Помазаннике – приходил ли он или еще не пришел, Башкин находит свое, вытекающее из всех его мыслей и поступков, решение: мессия – каждый человек. Отсюда и такое стремление его через Симеона и Сильвестра приблизиться к Ивану Грозному, в котором многие поначалу видели монарха просвещенного, склонного в корне изменить сложившийся порядок вещей.
Что из этого получилось, уже известно читателю. Если тезис о мессианстве национальном, государственном («Москва – третий Рим», все тот же Филофей) был принят Иваном IV безоговорочно, то откровение о душе, как неповторимости, в которой Бог и Человек представлены как единый организм, а общество вторично, подрывало самые основы того изуверского, идолического самовластья, которое ему предстояло утвердить.
Надо отметить, что его ближайшие к нам по времени преемники оказались посообразительнее – это естественное тяготение души не ускользнуло от их внимания и, сдобренное затейливыми суесловиями о сверхобществе и надчеловеке, в форме личностного мессианства успешно эксплуатируется до сих пор, с тем же принципом в основе: человек плох, гадок, порочен, но его можно улучшить, надо только засучить рукава.
Совсем иное мы находим у Башкина.
Что можно сказать о дальнейшей судьбе нашего героя? После процесса он был заключен в Волоколамский Иосифов монастырь, и там следы его уже теряются. Из его единомышленников история сохранила только два имени: братьев-тверичей Борисовых-Бороздиных. Один из них, Григорий, тоже сгинул бесследно, неизвестно даже, где он был заточен, другому – Ивану, больше повезло: сосланный на Валаам, он, в конце концов, бежал оттуда в Швецию.
1991 год.
Под редакцией доктора исторических наук, профессора Николая Михайловича Рогожина.
Опубликовано в газете "Грань" 1992 год.