Милостивые государыни и государи! Вы, конечно, посмеетесь, прочитав сие признание. Я летал. Вот именно, посмеетесь, мол, все мы, в юности да во сне. Ан нет, я летал наяву. Каким образом? Мне и самому до сих пор непонятно. Крыльев не было, это точно. Да и юность – относительно. В юности я совсем не летал, никогда и нигде, больше учился, считал важным заниматься каким-нибудь серьезным делом. Смешно и грешно летать в достаточно зрелом возрасте, но пришлось. Первый раз это произошло совершенно неожиданно для меня.
Был парень один, кореш натуральный. Имя простое, невычурное – Саня. Из нашего квартала, из нашей старой кодлы. Незлой, мирный пацан. Но иногда на него находило, кидался на всякое слово, на всякое резкое движение. Хиленький, драться не умел, и всегда был бит. Свои его не трогали. Когда заводился, меняли разговор, уходили. Но уж если невтерпеж, могли разок двинуть, так чтоб небольшой отруб. Потом, кто-то находился, разнимали, и все утихало. Никому не было охоты из-за него страдать. Дурачок, мол. Жизнь у Сани смолоду пошла наперекосяк. Может, лучше бы тогда с Витюшкиными ребятами за деповских отсидел? Кто знает? А так… Специальности особо не получил, работу менял чуть не ежегодно. С одной стервой связался, обчистила, другую сам по злобе разогнал. Далеко, кулаками. Спивался, выбрался, подлечился. Жил бобылем.
Один раз мы с ним зачем-то пошли. То ли досок приватизировать, то ли кафель кто-то пообещал. Короче, на стройку. И что-то на Саню нашло. Кидаться начал. Сначала на других: с одной толстой бабой сцепился. Да нет, какой женщиной – бабой. Потом на старика одного рявкнул, хоть мне самому того же хотелось. Я ему, мол, тише, не заводись, по делам все же идем. Этот что-то крикнул, утих. Идем, молчим. Саня молчал-молчал, да как заведется. На меня, натурально. Кругом люди, нам за досками, а он орет, руками машет. А все смотрят – подеремся или нет. Во мне самом злость поднимается, ляпнул что-то. А он в ответ та-акое. Что бабахнул не пишу, стыдно. Стыдно не отделать за такие слова. А я не могу. Злость и сила распирают, а руки как за веревку к земле привязаны. Подниму, думаю, затопчу, изуродую, да что в нем доблести? Свой же парень. Злостью надуваюсь, как тот летучий шар, медленно. Присел, оттолкнулся ногами – и полетел. Поднялся над головами где-то на метр-полтора и полетел. Санька челюсть отвалил и стоит. Прохожие ничего не заметили, как так и надо. Метров на пятнадцать отошел, приземлился с короткой пробежкой, сел, закурил и пошел домой. После этого Санька перестал ко мне цепляться, даже когда вместе пили.
Второй раз я полетел года через два. Поймали меня поздненько трое парнишек. За Лен-ку, я от нее шел. Закурить, то да се, один сзади заходит. Я даже знаю, кто их подговорил. Свинья, помнить противно. Заходит один сзади, а у этих – глаза волчьи. Резкий разворот, одного сразу – в ноль (как угадал?). Поворачиваюсь к остальным, лезу за этим... В общем, она у меня всегда с собой. И,… сзади – по черепу. Меня. Лечу, думаю, затопчут, парни злые, с недопития. Да за пузырь.. и опять – злость, бессильная. Поплыл, но чую, сапоги по груди не пляшут. Дела-а?... Потом что-то просматриваться стало. Улица – подо мной. Упаковка – внизу. Этот лежит, поднимают. Толпа маленькая набежала, когда отбиваться – никого, а полюбоваться на кровь – вот они... Ладно. Ленка, похоже, там. Я сам себя щупаю, вижу, жив, и не снится. Пополз по крыше, в окно залез. Думаю, думаю и ничего не пойму. Вот – стена, вот – руки. Как я здесь? Выходит, прилетел. И вспомнил случай с Санькой. И там летал. Вспомнил всё, подробно, каждое слово. После этого начал учиться летать.
Хреново получалось. Учился, учился и ушел. Из дома. Наплевать...
| |
| Было две страницы текста. Где-то потерялись |
| |
Вот так я бомжевал. С крыши на крышу, с чердака на чердак. Такого насмотрелся! И один раз случилось. Бреду я по одному знакомому чердаку, слышу, что-то скулит. И не по-собачьи и не по-человечьи. Но жалобно так. Подкрался, смотрю: не то парнишка, не то девочка. Подошел, за плечо взял. Что-то не то, плечо какое-то странное. Ниже. Лопатка не такая, необычная. Раз, раз – крылья. У меня не было знакомых, летающих. А тут, крылья. Не было летающих. Так, одна подружка. Летать не умела, подпрыгивала метра на три-четыре, а тренироваться должна была каждый день. А эти – настоящие крылья.
Ее звали Лорой. Удивительное существо. Художница. Вся в себе. Не рассказывала, почему с людьми не поладила. Летать начала недавно. Постоянно голодная, но и надо ей было нема-о. Не очень-то накормишь. Умная, начитанная, не то, что я – дубина. Тогда был дубиной. С Лорой было хорошо.
Вечернего прикида носить не умела, не любила. Была ласковой и тихой, пока не рассердится. Сердилась – глаза зеленели и начинали сверкать. По особенному. Иголками. Хлопотунья, заботилась. О тех, кто под руку попадался, без разбору. Странно, для женщины, странно, но жилье ей особо не было нужно. Могла так: легла на плащ, крылом накрылась... Любила яблоки, съесть их могла сколько угодно. После яблок не летала. Но если летала?… Я-то, как вертолет, больше треска, чем полета. А она такое откалывала в небе, да ровно, бесшумно. По жизни была непонятной. Когда – девочкой, когда – женщиной. А сколько тепла было в ней, когда мы на ночь возле дымохода пристраивались? Познакомил я ее с Мартой, подпрыгивающей подружкой. Вернее, не искал, не знакомил, сама нас нашла. Спим мы с Лорой на одном дальнем Юго-Западном чердаке. Сквозь сон чую – не то. Глаза мои закрыты, а вижу две точки, яркие, горящие, как стопсигналы на девятке. Просыпаюсь. А Лора уже сидит, поеживается. Знакомьтесь, говорю, Марта.
Лора с Мартой дружить не хотела. Всегда что-то недоброе за ней знала. Мне-то что, я – мужик. А женщина – как кошка, не видит, не слышит, не понимает, а знает. Знала...
Без меня Лора убегала от попрыгуньи. Со мной терпела. А иногда зависть Марты была явной: “Какие мягкие крылышки. Какое сложение”. А когда Лора уходила по делам, ввинчиваясь в воздух, та-а-акими глазами на нее смотрела? Мы с малышкой собирались уйти отсюда, из города. Слышал, что, если к Солнцу, на Восток, то там было что-то хорошее, доброе и сильное. Лора меня все время придерживала, останавливала: “Вот допишу. Вот весна. Вот лето”. А Марта мне все поддакивала: “Правда, улетайте. Правда, на Восток.” Я не понимал, дубина, не поддерживала, давила на противоречие, даже пугала Лору.
А помешала нам одна пенсионерка. Ходила искать свою кошку на чердак и наткнулась на нас с Лорой. И не испугалась. Наверное, потому, что раньше, чем меня, малышку увидела. Я ей кошку с антенны снял. Поговорили. Спустились, попили чайку. Стала она к нам на чердак заходить, тете Тане скучно было. Пенсионерки, если не злые, то с ними хорошо. Жила одна. За молоком рано утром для соседей ходила. Нам кое-что, когда кто-то болел, покупала. Благо у Лоры картинки, мне казалось – мазню, начали покупать. Я капусту сшибать приспособился, самому-то мне ничего почти не надо. Старушка помогала нам. Ей очень нравилось сидеть и смотреть, как Лора в вечернем воздухе после душа кувыркается. Пикирует девочка, а потом взлетит, а старушка, когда страх пройдет, таким добрым светом вся засветится и тихо-тихо смеется.
Однако, зря тетя Таня так над Лорой старалась. Девочка окрепла. Потом начала полнеть. Стала лениться при полетах. Скоро уже вверх не поднималась, только с крыши планировала. Уже не на чайку стала похожа, а на заморскую свинку, только с крылышками. А мне надоело звать ее на Восток. Я уже заканчивал дела, сдавал друзьям свой инструмент, кое-какие книжки. Квартира (а я в ней стал появляться) оставалась брату.
Оставался один день, и я пошел к Лоре попрощаться. А может, мне хотелось хоть напоследок уговорить?
Темный, душный, мрачный какой-то вечер, тяжко смотрится на крыше слуховое окно, а я с какой-то дурацкой радостью впархиваю на чердак. Глухое ворчание, огромных размеров черная тень в глубине чердака, горящие глаза. “Марта?” Черная кошка поворачивает башку. Марта. Перед нею кучка окровавленного тряпья, перья. Разгрызенные кости крыльев, разбитая картина, сладострастное урчание. Кошка поворачивается ко мне, трещит кожа на спине, вытягивается морда и произносит: “Марта? Марси? Гар-си, да Гарпи я”, - и страшная, огромных размеров птица надвигается на меня. А с собой у меня уже ничего не было. Как я, такой, в общем, немаленький, вынырнул в это чердачное окно, не помню. Отлетел немного, думаю, чем бы ее достать? А из окна с треском, ломая доски, стекла вырывается нечто огромное. Это – не та Марта, это – огромная черная птица со сверкающим в свете фонарей оперением.
Я уходил на Восток, но эта птица, она висела надо мной, закрывая звезды. Я и не пытался ориентироваться, лишь непонятное чутье вело меня туда, к свету. “Отдай, - ревел воздух, - Отдай твой дар, вам, бездельникам, он не нужен.”
Никакие виражи не помогали. Эти тяжелые черные крылья давили меня к земле. Лишь каким-то чудом я ускользал из мохнатых крючковатых лап, да какой-нибудь наобум придуманный вираж, бочка, петля заставляли сбиваться птицу с тяжелого ритма. Только мой мотор работал, заставляя все тело рваться навстречу едва мерцавшей полоске света. Силы уже заканчивались. И вот тут, когда, казалось, что уже – всё, не убегу, там, где в глухом пустынном месте начали появляться холмы, а на горизонте засветился белый контур вершины горы, у начала предгорий появилась прозрачная стена. И тут в тело прорвались силы, я начал отрываться. Но у самой стенки меня опять настигла птица. Спасло то, что Гарпия этой стены не видела. Глухой удар за спиной – и тяжелое тело, разгоняясь, начинает падать. Но я был уже там.
Было чистое, светлое ущелье, был один чудный, умный старик. Он мне рассказал очень о многом, и я вернулся домой. Летать уже не пытаюсь, да и не хочу.