В молодости Домна была красавицей. Высокая, статная, с тонкими чертами, с плавными движениями и походкой царской, величавой. Роскошная коса цвета темной пшеницы спадала ниже пояса или короной громоздилась на голове, обрамляя слегка удлиненное лицо, по которому, как озерная вода растекался свет от ярко-синих, глубоких глаз. Обычно настороженно поджатые, красиво очерченные губы готовы были немедленно раскрыться в широкой улыбке, обнажив ровненький ряд белых, как чесночная долька, зубов. Надо сказать, что здоровые, крепкие зубы сохранились у нее до самой старости, может, только слегка «съелись», да потемнели.
Жила Домна с матерью. Отец ее умер, мучимый непонятной болезнью. Мать все плакала, сокрушаясь, что не смогла спасти его, сил не хватило. Других детей им Бог не дал. Домна была одинока – молодежь деревенская сторонилась ее, хотя парни искали причину, чтобы пройти мимо их дома и полюбоваться, если повезет, девицей-красавицей. Некоторые, смелые да дерзкие, пытались завести с ней дружбу, несмотря на предостережения сельчан, но вскоре с ними происходили странные события – и куда только смелость девалась… Молва о чудодейственных способностях Домниного рода, передаваемых из поколения в поколение, распространилась на всю округу. Даже барин присылал за матерью Домны, если беда случалась в усадьбе. Вот ведь человек устроен дивно: случись какое горе – бегом в избу на край леса, за помощью. И страхи забывались, и вражда, замешанная на неспособности понять и объяснить «чудеса» и усиленная многажды темными предрассудками и преувеличениями людской молвы, не помнилась. И на слова добрые тогда не скупились, и на обещания всевозможные щедры были – спаси только Христа ради. А когда беда миновала – больше других неистовствовали в осуждении, приписывая чудное исцеление дьявольскому колдовству. И упорно закрывали глаза на тот факт, что просители навести порчу на соперника или разлучить любимых из ревности, или свести скотину со двора соседа из зависти – каждый, просящий о неугодном Богу, получал от ворот поворот, да еще и такой, что боялся отныне даже случайно забрести в ту сторону. Такие любители темных дел уходили за несколько деревень, в глухой лес, где жила колдунья, Мохонихой прозываемая, отнюдь не брезгующая подобными мерзостями. Видела мать Домны – оттуда все беды и идут. Уж и стерлась память о том времени, когда эта вражда началась между двумя родами, наделенными в равной степени даром проникновения в тонкие материи, но использующими этот дар по разным назначениям.
Жил в деревне кузнец могучего сложения, да нрава строгого. Был у него сын Бориска, высокий, ладный, да характером – не в отца. Весельчак на все село, заводила на дела разные: и смешные и дерзкие, да до девок шибко охочий. Однажды учудил – собралась молодежь на беседу: сидели, девицы рукоделием занимались, парни дела деревенские обсуждали, да семечки щелкали. Потом, как обычно, пляски устроили. Заиграла гармонь веселуху, да так задорно, что не удержаться – ноги сами в пляс идут. Вскочили парни, лаптями затопали, девушки взметнули юбками, босыми ногами заперебирали по полу. Не прошло и десяти минут, как заохали-запричитали девицы и гурьбой на улицу – остудиться. Борька-то, проказник бесстыжий, взял, да и сыпанул горсть перцу на пол незаметно. И поднялась пыль жгучая от топота. А какое белье у деревенских баб в ту пору? Сорочка исподняя, да и всё…
Долго смешок потом по деревне шел. А кузнец, говорят, осерчал, да и выдрал Борьку бестолкового ремнем сыромятным. Да недолго наука помнилась.
Отказу Борьке в женском внимании не было – уж больно ладно говорить мог да убалтывать. Только наскучили ему вскоре девки да вдовицы деревенские (на молодух не замахивался – боялся, мужья бока намнут). Задумал он к Домне подступиться. Да не по-доброму, по любви или дружбе, а отомстить за колдовство перед дружками обещался – склонить к любви, побаловаться, да и бросить на осмеяние всем. Вот уж самонадеянным оказался парень… Что там было, деревенские не знают: Домна молчала, а Борька тем более. Только видели, как бежал он с той стороны будто пьяный, за землю ногами цепляясь, падая поминутно, с глазами белыми от страха, да трясущимися губами. Пока до дому добежал – штаны мокрыми стали… Переменился парень с тех пор. Куда веселье подевалось? Все больше в кузнице пропадал, да отцу помогал или дома сидел. Нечасто на беседы теперь ходил, да и там не балагурил, как обычно, а молчал, задумавшись. Друзьям сказал, что заполонила его душу красавица-ведьма, день и ночь о ней, Домне, думает, сердце печалью ноет. На предложение друзей пойти к ней с повинной, о любви рассказать, да сватов заслать – может и простит девушка, не откажет – Боря только закрывал лицо ладонями, да покачивал головой – нет, мол…
Зашла как-то в деревню ватага строительная в поисках работы – может, кому избу срубить, или печь выложить, или сарай для скотины соорудить, або крышу перекрыть. Завернули и к Домне на подворье, заметили, что хозяйство слабое, видно, нет мужика в хате. Как глянула Домна на плотника молодого, так и поняла – вот она, судьба ее горькая…
Все рассказала девушка Никите: что силой необыкновенной они обладают, как людей лечат, да как чувствуют злые намерения и добрые, как судьбу предсказать могут и видят невидимое; и о вражде междуродовой, и о неприязни деревенских жителей… Никита грамотный был, книги читал разные и сумел отличить вымысел от правды. Видел, чувствовал, что девушка добрая, а дар чудесный не отпугивал, а наоборот, интерес и уважение вызывал.
Так и захаживал он в избу на краю леса, пока бригада строительством в деревне занималась. Отговаривали деревенские, кто из жалости, кто из зависти. Да, поздно было… Влюбился Никита во всю глубины души своей. И остался он с Домной и матерью ее в доме их. Счастливые времена утвердились там, да ненадолго…
Прожили Домна с Никитой три года в любви и согласии. Мальчик у них родился, здоровый да забавный. Филиппом нарекли.
Золотые руки у Никиты были, всякие дела он по деревне делал, нередко из соседних сел ему разную утварь на починку несли. Окрепло хозяйство, люди чаще в доме бывать стали, веселее жизнь пошла. А судачить по-недоброму о Домне и ее матери не осмеливались в присутствии Никиты – быстро пресекал он досужие вымыслы.
Однажды по осени вздумалось вдруг ему на болото пойти за клюквой. Близилась зима. Нужно было запастись целебной ягодой, чтобы в морозную пору Филиппка баловать клюквенным морсом. Оборвалось сердце у Домны, почуяла неладное… Уж как она отговаривала мужа не ходить одному, да и не теперь… Объясняла, что день нынче нехороший, темные силы перевес взяли… вот покатится луна на убыль, светлое дыхание возобладает над миром, и пойдут они вдвоем, чтобы в случае чего, могла Домна защитить своего Никитушку. Да странно упрямым был муж в тот день. Оттолкнул женщину: не мешай мне, дурь все это, ничего, мол, со мной не случится. И пошел.
Вернулся он поздно, бледный, усталый, но живой. Полную корзину клюквы принес. А Домна занемогла и обессиленная в постели лежала. Сел Никита рядом и говорить стал, что надо было послушать Домну и не ходить нынче. Приключилась с ним странность одна. Шел он по краю болота, ягоды покрупнее высматривал. Вдруг как-то жарко стало, как бы пламенем незримым обдало. Остановился на кочке, плеснул в лицо водою прохладной, вроде спал жар. Только он дальше двинулся, как слышит вдруг крик сдавленный из болота: то ли ребенок коротко вскрикнул, то ли женщина… Прислушался – тишина… показалось видно. Осмотрелся Никита, все еще чутко вслушиваясь, и заметил невдалеке множество ягод, во мху под листьями спрятанных. Стал собирать, увлекся, да вдруг опять крик услышал, да протяжный теперь, со стонами. Точно из болота кричали, на помощь звали. Оставил парень корзину с ягодой и заторопился на зов, аккуратно и внимательно перескакивая с кочки на кочку. И казалось, приблизился к месту, с которого крик доносился, да не было никого, а крик опять, уже из другого места, вглубь уводил, да жуткий такой, морозом по коже продирал. И шел дальше Никита, хотел было уже назад повернуть, да слишком уж живо рисовалась перед ним картина – пошло дитя чье-то за клюквой, да заблудилось, по болоту пройти не смогло, в трясине увязло и мечется сейчас от ужаса, зовет на помощь из последних сил. И всего-то надо найти, подать деревину крепкую, да вытащить не торопясь… Взять испуганного до смерти ребенка за руку, успокоить да домой отвести на радость родителям. И брел Никита по болоту, твердо вознамерившись спасти кричавшего. Туман уж стал клубиться над черно-мутной водой, тяжелые испарения поднимались со дна с шумным клекотом, все реже деревца попадались. Да все ненадежнее кочки зыбко вздрагивали под ногами… Страшно стало, пот холодный вдоль спины прокатился. А крик все чаще, все отчаяннее… и вдруг – тишина мертвая. Как пелена с глаз упала – понял, что нет никого. Вокруг туман плотной стеной застыл, тьма надвинулась, куда идти? В какую сторону ни глянь – вода, да редкие чахлые деревца на несколько метров и мгла. Гиблое место. Поднялся смертный ужас от черной воды и окатил Никиту с головы до ног. Тут уж он закричал, громко и отчаянно. Да никто не откликнулся на зов его. Рванулся парень наугад, ушла кочка из-под ног, и обрушился он в воду вязкую… Знал он о коварстве болота и стал уж с жизнью прощаться. О сыне подумал и заплакал в тоске бессильной.
Вдруг зародилась в нем под грудью точка горячая, стало тепло от нее расширяться, застелило волной глаза и увидел он четко лицо Домны, и услышал тихий, но властный голос ее:
- смотри в глаза мои, видишь воду в них бегущую? Следи за ней. Ровно дыши, глубоко, на вдохе остановись, замри… выдыхай не спеша, до конца, замри на выдохе. Слышишь, как кровь горячими волнами бежит по телу? Это сила твоя прибывает. Не бойся, твори молитву «Отче наш» три раза. Я рядом, помогаю тебе с Его помощью. Открой глаза и осмотрись…
Открыл Никита глаза – нет ни Домны, ни голоса ее. Вслух, три раза подряд, произнес он молитву, а вода уж плечи покрывает. Осмотрелся парень и вдруг заметил поблизости деревинку небольшую. Да не дотянутся до нее пару локтей. Сжал зубы, напрягся, силу могучую почуял в себе, да и рванулся из воды, и ухватился за тонкий ствол. Подтянулся до кочки, страх пропал, и сторона определилась, откуда пришел. Выбрался Никита, нашел корзину свою, добрал ягоды и домой побрел в задумчивости глубокой.
Выслушала Домна и заплакала. Как ушел муж, села она под образами и сидела неподвижно, прикрыв глаза и вслушиваясь. А как беду близко почуяла, собрала, помолясь, всю свою силу воедино, распределила ее, как положено, вошла в невесомое состояние и увидела Никиту в воде по плечи. Лежала она теперь едва живая от слабости – все силы отдала на спасение мужа. А мать сказала тогда:
- Знаю, откуда ветер дует, да не пойму, кто замутил его…
- Дооомнаа… - протяжно вздохнул мальчик и открыл глаза. Потянулся, сладко зевнул напоследок и проснулся окончательно. – А мне сон снился.
- Какой, детушка, сон-то?
- Большооой… Будто идем мы с тобой по дорожке, а по одну сторону – вся-вся травка светлая, а по другую – вся-вся темная. А навстречу идет дед Боря и косит огроооомной косой всю травку. А я испугался и побежал.
- Куда же ты, Павлушка, побежал?
- А в светлую травку, и она меня спрятала. А ты, бабка, пропала, и я плакал, что тебя дед Боря скосил вместе с травой. Я звал тебя.
- Я слышала, дитятко, и была с тобой. А куда дорога-то вела, по которой мы шли?
- Да в небо… - махнул мальчик рукой, пощурился на солнышко и живо вскочил с Домниных колен. – Бабк, пошли домой, я кушать хочу.