Только в детстве можно вернуться в однажды увиденный сон. Потому что, маленькие, мы все волшебники и еще хозяева своих ярких желаний. Хочу – присню себе паровозик, тот, что тогда, в песочнице... Не хочу – мяч присню. Большой, красный.
Города, где вы бывали – это сны. Только они теперь снятся другим, а вас там нет. Туда не вернешься простодушной силой желания. Здравствуй, кипящая Ялта, у тебя в наших снах всегда весна и цветут магнолии – как красиво! – но мы к тебе никак не выберемся. Поклон тебе, стройный красавец, белобрысый Питер, ты уже в другой стране, не жди нас – мы очень заняты...
В Полтаве мы побывали однажды проездом. Это было в сентябре, мы возвращались домой из Сорочинцев, через два часа на полтавском вокзале нас ждал киевский поезд. Прошлись по центру, прокатились на троллейбусе, глазея и мало что, казалось бы, замечая. Сорочинская знаменитая ярмарка вовсю гремела в наших головах, Полтава не смогла пробиться сквозь этот гомон. А теперь, надо же, все время проявляется, будто фотопленка! Что там было-то, господи?! Ласковая зелень? Обещание покоя? Какие-то дружелюбные прохожие? Невозможно вспомнить. Но что-то же было! И теперь она манит нас – розовощекая, тугая, улыбчивая, радушная Полтава.
Мы не можем «приснить» себе города, куда не возвращаемся... Но иногда совпадает то самое время и то самое место, тот самый запах и то самое воспоминание. И что-то еще, чего не опишешь. Вот тогда город сам находит вас, зовет, и вы отправляетесь в дорогу.
Ну, например, ночные звуки. У жителей каждого дома они свои. Кто-то слышит ночью лязг хлебного фургона и томный булочный аромат; кто-то годами слушает сквозь сон ресторанную музыку, и без нее уже не заснет. Неподалеку от нашего места обитания проходит железная дорога. Мы привыкли к ее ночной жизни и обычно не слышим. Но в этот раз оба проснулись – как-то особенно тоскливо заскулил паровоз. И колеса отчетливо сказали: ез-жай, ез-жай...
Включили бра, сели.
– Ты что делаешь? – спросил один из соавторов другого.
– Список составляю.
– Какой список? – соавтор сделал вид, что не догадался.
– Вещей необходимых. Что взять с собой в Полтаву.
Да, здорово это – вот так, среди ночи, взять и решить ехать в другой город! Правда, у каждого из нас есть свой внутренний голос, он же пессимист и цензор, зануда и трусишка. А так как нас, соавторов, двое, то и сомневающихся – тоже вдвое больше. Хорошо, что каждый из нас всегда может внутреннего пессимиста переубедить. Вместе с внешним.
– Ничего себе! А статью закончить? А книгу в конце месяца сдавать кто будет – Пушкин?
– Несколько дней ничего не решают. Пушкин... У него, между прочим, есть поэма, «Полтава» называется. В школе проходили?
– Вроде бы...
– Вот тебе и прекрасный случай сравнить впечатления. Посмотреть на город глазами гения.
– Или шведов, которых там раздолбали на фиг...
Ну что ж, здравствуй вновь, Полтава! Ничего мы о тебе не знаем. Само слово вызывает в воображении только злополучных шведов, воинственного Петра и еще почему-то галушки. Галушки норовят смешаться со смутной школьной тенью Котляревского, Пушкина, их перекрывают всплывающие полузнакомые имена: «Искра» и «Кочубей».
Чтобы чувствовать себя спокойно и комфортно, заранее забронировали номер в гостинице «Украина». Это оказалось неожиданно легко. Ну еще бы: вся Полтава с ее 315-ю тысячами жителей – это один малюсенький киевский район, и никакого тебе нашествия туристов! А двести лет назад в Полтаве вообще проживало 8 тысяч человек – митинг на Майдане собирает больше...
Обычное вокзальное ожидание поезда не казалось томительным: приятно чувствовать себя школьниками, удравшими с уроков. Вот сядем в поезд, и... Мы уже смаковали в мечтах полтавский покой и тишину, без ежедневных встреч и знакомых, без телефонных звонков и делового общения, без постоянной гонки на выживание. Тут мимо нас пару раз прошла женщина с мальчуганом лет шести-семи, они взглядывали на нас, о чем-то разговаривая. Ничего не было слышно, от высоченных сводов гулко отскакивали гнусавые объявления о том, с какой платформы какой поезд отправляется и на какую прибывает. Наконец женщина решилась подойти, вежливо спросила, не полтавского ли поезда мы ждем. Оказалось, дело житейское: необходимо присмотреть в вагоне за малышом, он едет к бабушке с дедушкой в Полтаву.
Лица у нас, что ли, такие – вызывающие доверие? Во всех городах страны и во всех странах мира почему-то именно к нам подходят, чтобы спросить дорогу. Это стало уже так забавно, что мы начинаем хохотать, и одному богу известно, что в этот момент спрашивающий о нас думает!.. Ну конечно, мы пообещали досмотреть ребятенка и передать внучика дедушке с бабушкой с рук на руки. Вместе с детским рюкзачком наш маленький попутчик вез еще плетеную корзинку, где лежала непременная коробка конфет «Киев Вечерний» – универсальная подарочная валюта, – и альбом с фломастерами.
Мальчика звали серьезным именем Тимофей. Честно говоря, таких образцово-показательных детей мы раньше в жизни не встречали. Так что ответственность за дитя не легла на нас тяжким грузом. Всю дорогу до Полтавы он тихо рисовал в своем альбомчике какие-то сражения, и мы даже не заметили, как оказались на перроне. Мальчик помахал в окно фломастером, мы выглянули, увидели пенсионеров и решили, что можно передавать мальчика в целости и сохранности, и что на этом наша охранная функция закончена.
Получатели Тимофея обрушили на нас свою благодарность с такой горячностью, будто мы доставили им не только внука, но еще и сундук с золотом. А когда они поинтересовались целью нашего приезда, мы ответили: «Просто посмотреть».
Напрасно мы это сказали...
Глаза пожилой пары зажглись тем светом гостеприимства, когда гостя не отпускают уже ни за что и никогда. Они сразу же стали с энтузиазмом звать к себе в гости. Это была примечательная пара. Женщина лет пятидесяти пяти, Матрена Матвеевна – высокая, статная, с темными волоокими глазами, с гладкой, почти не тронутой сединой прической и лишь легким инеем на висках, с косой, закрученной на затылке в тяжелый узел. Ее неувядающая красота была как коньяк, о чьем букете и крепости судят лишь с годами, с дозреванием. Рядом с красавицей-бабушкой дедушка, Тимофей Семенович, смотрелся фигурой совсем иной: кругленький, с обширной лысиной и морщинистым загорелым лицом, небольшого росточка, он доставал дородной жене своей лишь до плеча. Но из-за кипучей энергии его речи и жестов казалось, что он занимает в пространстве гораздо больше места. Дедуля словно подзаряжался от солнечной батареи.
– Значить так! Мы сичажже отправляемся к нам! С дороги поесть, попить – это ж первое дело! – Он схватил нашу единственную, но объемную сумку.
– Да мы в поезде подкрепились, так что практически сыты... – Мы неумело пытались продемонстрировать свою автономность, еще не понимая, в какой капкан угодили.
– И слухать ничего не хочу! – замахал руками дедуля. – Яка то еда в поезде?! Одна сухая мятка! Это ж готовый гастрит! Мы не видпустымо, поки не покормымо! Скажи им, Мотя! Шо ты в рот воды набрала?
– З ным лучче не спорыть, – усмехнувшись, повела плечом Матрена Матвеевна. – Ото як причепыться, краще слухатись.
– Поехали к дедушке с бабушкой, – вдруг поддержал родственников молчаливый маленький Тимка. – Вот увидите, как у них хорошо.
– Только на полчасика, – предупредили мы, сдаваясь. – У нас гостиница забронирована...
Лицо Тимофея Семеновича просветлело, и он бодро повел нас к машине. Старая «копейка» довольно быстро влилась в жиденький транспортный поток, а мы присосались к окнам, узнавая и не узнавая ту, случайно и наскоро увиденную Полтаву. Неширокий проспект увлекал вперед и вверх, на горе раскинул темнозеленые крылья какой-то парк. Невысокие, теплой охры и неяркой желтизны дома дышали уютной провинциальностью, над головой проплывала теплая нежная зелень, солнечные зайчики пробивали листву, запрыгивали в машину и гонялись друг за другом на наших коленях.
Мы вскоре остановились на улице, где царил так называемый частный сектор. Здесь оказался кусочек настоящего села. Вдоль дороги паслись козы, на невысоких заборах сидели петухи, сквозь густую тень садов яркими белыми стенами сияли домики. Ладный небольшой домик наших пенсионеров возник среди фруктового сада. Поднялись на крыльцо, мимо деревянной веранды и кухни прошли в залу, как ее назвали хозяева, большую и светлую. Через залу нас провели в соседнюю комнату, предназначенную для гостей.
Здесь, присев на широкий застеленный диван, наконец осмотрелись. Белые стены казались голубоватыми от свежей побелки. Темно-вишневый крашеный пол укрывали разноцветные домотканые коврики. В дверных проемах красовались полотняные портьеры, уснащенные вышивкой. На двух старинных железных кроватях с шариками на спинках горкой лежали подушки, «одетые» мелко вышитыми наволочками. Покрывала с подзорами, искусно вышитыми белым по белому, тоже казались голубоватыми. Чистота и прохлада комнаты затопила нас до краев, только теперь заставив ощутить дорожный дискомфорт. В окно, занавешенное тюлем, кланялись ветки с пунцовыми вишнями. В этой тихой обстановке обитала какая-то белая магия.
Не успели мы переглянуться, как уже зовут к столу. Усаживаемся на веранде за чистый стол. Льняная скатерть, как все в этом доме, украшена вышивкой. В салатнице, хрустальной ладье, торчат крупные острова сахарно-сладких помидоров, круглые колеса огурцов, мелко нарезанный молодой лучок и много зелени. Над столом поднимается мощный укропный дух.
– Чим заправить? Сметаною чи олією? – спрашивает нас господыня.
– Сметаной, – дружно подаем голос. Оказывается, мы ужасно проголодались.
Из небольшого глечика, посреди которого стоит ложка, в салат бесшумно плюхается густейшая сметана. Получив свои порции, мы как-то незаметно теряем гостевую скованность. Сметана стекает по жующим щекам, и мы понимаем, что одним салатом можно полностью насытиться. Но тут хозяйка подает миску ароматного борща замечательного насыщенного цвета. Мягкие сдобные пампушечки появляются как-то незаметно, словно из воздуха, в котором витает чесночная атака. Сметана в борще плавает густым отдельным островом. Мы размешиваем ее не спеша, жалея испортить такой яркий буряковый цвет. Но разве можно испортить совершенство? Борщ становится бело-вишневым, он источает запахи всей овощной симфонии лета: тремоло юной морковки соединяется с аккордами молодого лучка и картошечки, тоненько вступает свежая белокочанная капуста под басы сладкого бурячка; и все это перекрывают скрипичные вибрации петрушки и укропа, положенные в этот борщ не скупо, а от души.
Борщ делает нас окончательно счастливыми: мы понимаем, что родились на свет только для его поглощения, и делаем это вдумчиво, желая оттянуть концовку. Впрочем, что будет потом – уже все равно... Но на «потом», оказывается, припасена широкая макитра с варениками. Вишневый аромат, словно тонкие французские духи, проникает сквозь тесто. Мы вздрагиваем: разве так бывает?! Тем временем вареники как-то сами оказываются во рту, и в нем поселяется блаженство. Когда появляется последний штрих пиршества богов, узвар – прямо из холодильника, в запотевших стаканах, с плавающей сморщенной грушкой и крохотными изюминками – мы уже не понимаем, где мы, кто мы и зачем.
– Ну як? – спрашивает наша кормилица.
Мы не в силах произнести ни звука, потому что забыли, что такое речь. Приходится сделать нечеловеческое усилие, ведь не похвалить – невежливо.
– Лучше не бывает, спасибо – улыбаемся мы слегка придушенно и благодарно, жалея, что это бледное и немочное «спасибо» не может передать всю гамму наших чувств.
– Ото ж бо воно і є! – удовлетворенно замечает полтавчанка.
Дед Тимофей, во время трапезы на удивление молчаливый, и внук Тима не отстают от нас. На их лицах читается, что и они воздают должное бабушкиной еде.
Неизвестно, чистый ли воздух или вкусная еда меняют угол зрения, сдвигают что-то в пространстве, но в хозяйке нам внезапно мерещится совершеннейшая Пульхерия Ивановна. Вот сейчас она ласково произнесет: «Как можно такою позднею порою отправляться в такую дальнюю дорогу!» Смотрим на деда – ну точно, гоголевский Афанасий Иванович! И у него на лбу написано, что «неравно всякого случая: нападут разбойники или другой недобрый человек». Попались вы, киевские писатели! Мы с обреченностью – впрочем, не очень-то грустной – вспомнили, что «Гость никаким образом не был отпускаем того же дня: он должен был непременно переночевать». СтаросОветские помещики...
Очнулись мы только во время прогулки по городу. Нетрудно догадаться, что гидом сам себя назначил дедушка Тимофей. Внучика он тоже взял с собой, хотя, похоже, Тимка становился объектом просвещения не впервые. Надо сразу сказать, что полтавский говорун открыл нам такие потрясающие знания о городе и его обитателях, на какие мы и не рассчитывали.
Гуляя по очень зеленому и тихому центру («Пешком! Только пешком, бо ничого не побачите!»), мы услышали от Тимофея Семеныча про Ворсклу, на правом берегу которой разлеглась Полтава. Река Ворскла, по преданию, получила свое название от слов «Вор скла», то есть «вор стекла» – эти слова якобы произнес Петр I, утопив в реке подзорную трубу перед битвой со шведами. Красивая легенда, как заявил дед, на самом деле не соответствует исторической правде, поскольку река Ворскла была Ворсклой еще задолго до того, как родился Петр. Но кого интересует историческая правда, кроме самих историков?
Небольшая Полтава замечательна именно своей необыкновенной компактностью – практически все достопримечательности находятся в центре. Всюду зелень, зелень – кружевная и густая, темная и изумрудная – это создает особую атмосферу. Наверное, от обилия кислорода в Полтаве и дышится в полные легкие, и слегка покруживается голова с непривычки. Вообще-то у нас в Украине любовь ко всему живому, растущему, зеленому и цветистому почти повсюду поднимается над чисто утилитарным. Но здесь – особенно. В полтавских парках и скверах хочется оставаться как можно дольше, а еще лучше – поселиться. В душе просыпается поэтическое и даже философское настроение. И не только у нас. На скамеечках в тени много народу. Приезжих узнаешь по особому хозяйственному выражению лица: так, что тут у нас еще интересного? Местные опознаются по пустым бутылкам под ногами и полным – в руках. Однако пьяных не видно.
Элегические мотивы подверглись юмору действительности, как только мы вступили на Каштановую аллею. Дедушка Тимофей с гордостью показал нам одну из главных достопримечательностей Полтавы: персональный глобус города. Мы могли лишь удивляться, но именно так: в начале аллеи Каштанов, куда мы подошли по древней каменной мостовой улицы Октябрьской, находится памятный глобус Полтавы!
Хитро посмеиваясь, Тимофей-старший спросил:
– А у Києва є глобус?
– Нет, – сознались мы честно, – собственного глобуса у столицы государства нет. Как-то не додумались...
– А вот у Полтавы есть! – дедушка гордо выпятил вперед арбузик живота.
Нам вспомнился бородатый школьный анекдот: «Дайте мне чернила для пятого класса и глобус Жмеринки». Ну, кто теперь станет утверждать, что анекдоты – вещь придуманная?
Пора нам, как всем приезжим, начинать свою прогулку с центра города, где расположен круглый Корпусный сад. Он знаменит монументом в честь 100-летия победы над шведами. Монумент Славы представляет собой колонну, увенчанную орлом, по подобию римских триумфальных колонн. Создавали его в начале 19-го века выдающиеся скульпторы Тома де Томон, Щедрин и Мартос – судя по бешеной жестикуляции Тимофея Степаныча, создавали энергично, не ленились. Стройная колонна тосканского ордера стоит на кубическом постаменте – ступенчатом стилобате в форме четырехугольного бастиона. Сам бастион, словно неприступная крепость, опоясан восемнадцатью пушками, довольно грозными на вид до сих пор, взятыми (по секрету сообщил нам военную тайну дед) из Полтавской и Переволочной крепостей. «А ось, бачте, чавунні грати!» Да, видим: верхняя площадка памятника ограждена чугунной решеткой, декорированной вложенными в ножны мечами. На гранях постамента бронзовые композиции с римской военной атрибутикой. Большие бронзовые кольца в виде змей, держащих себя за хвост, аллегорически намекают на вечность и повторяемость мира. Здесь же дата Полтавской битвы: «июня 27-го 1709 года». Колонну венчает полусфера, на ней распростер свои крылья позолоченный орел с молниями в когтях и лавровым венком в клюве. Орел смотрит вдаль – вероятно, в сторону места знаменитой битвы.
Дед Тимофей знакомит нас с городом, словно со своим старым другом: похлопывая его по плечу и иронизируя слегка, он его искренне любит. Вот, смотрите, ему уже 1100 лет, но он еще ого-го! Мы немного удивляемся, зная, что в древнерусских летописях Полтава впервые упоминается под названием Лтава в 1174 году, в пересчете на наш современный календарь; это означает, что «другу» около 830-ти?.. Ну да Бог с ними, с историками и их датами!..
Вся Полтава напоминает уездный городочек позапрошлого века. Мы видим сохранившиеся здания в стиле классицизма, дома не поднимаются выше третьего этажа, постройки чаще двухэтажные. Колоннады, портики, лестницы – словно мини-копия имперского стиля. Это просто-напросто уменьшившийся до Полтавы Санкт-Петербург. Как хорошо, что Полтава не попала в поле зрения нынешних архитекторов-гигантоманов! Ее архитектура органична, словно создана самой природой – дома живут и вписываются в пейзаж, как деревья и парки, и даже, кажется, меняют свой цвет с временами года. Глаз отдыхает от чудовищного рационализма и минимализма столичных бизнес-центров...
Да, Полтава – вроде бы совсем крошечный городок, но события давно минувших лет странным образом сгустились вокруг нее. Пребывали здесь разные люди: деятели культуры и науки, просто талантливые творцы и гении – и все так или иначе связали свою жизнь с этим благословенным местом. Почему – кто его знает, но список впечатляет. Например, в Полтаве родились: Н. И. Гнедич, талантливый поэт и театральный деятель, а главное – друг Пушкина; М. Э. Козаков, один из первых пролетарских писателей, отец известного актера и режиссера Михаила Козакова; В. Короленко, русский писатель; С. Петлюра, военный и политический деятель; русская актриса Вера Холодная; нарком просвещения Луначарский; известный писатель-фантаст Владимир Савченко. Двух художников-передвижников родила Полтава – Николая Ярошенко и Григория Мясоедова! Здесь жил и работал украинский классик Котляревский, пел сладкоголосый Иван Козловский, руководил хоровой капеллой Александр Свешников, русский хоровой дирижер; здесь применял методику «горьковского отношения к человеку» педагог Антон Макаренко. Здесь бывали Шевченко, Жуковский, Бальмонт, Толстой, Горький, Репин...
Вы спросите, что же сегодня – полтавская земля не рождает таланты? Ну почему же. Вот, например, Андрей Данилко, он же Верка Сердючка, родился (или надо говорить – родилась?) в Полтаве и даже учился (училась) в школе номер 27.
У нашего добровольного гида, деда Тимофея, замечательная привычка рассказывать. Обо всех исторических событиях, происходивших в городе несколько веков тому назад, он рассказывает так интимно, словно был их непосредственным участником. Он лично присутствовал, когда «Петро Перший, наш царь-государь, получил известие, шо Полтава осождена, и шо Карл уже приступил до городу. Одним словом, блокада, як у Ленинграде. Токо у них було зимой, эта конечно труднише, а в нас летом. И тут, як назло – Мазепа. Предав нас, як последня подлюка!»
– Дедушка, а кто такая Мазепа? – внезапно интересуется внучик.
– Ох, дитятко! Мазепа – то не вона, то був такий гетьман, – вздыхает старик, неподдельно расстраиваясь из-за измены, случившейся три века назад. Ведь он лично был тогда в курсе: «Якщо б узялы Полтаву, це б открыло королю Карлу пряму дорогу злыгатыся з поляками, татарами, та шлях на Москву».
Но маленького Тиму по-прежнему интересует судьба загадочного Мазепы, и он не отстает.
– А почему он предал, а, деда?
– Як тобі сказать... Чому гетьман, уважаема людина, багатий, розумний, перейшов на сторону шведського короля Карла? Я скажу тобі, дитино. Його смертельно образив цар Петро!
И неожиданно дедушка вдруг начинает декламировать строки из Пушкинской «Полтавы»:
«Нет, поздно. Русскому царю
Со мной мириться невозможно.
Давно решилась непреложно
Моя судьба. Давно горю
Стесненной злобой. Под Азовым
Однажды я с царем суровым
Во ставке ночью пировал:
Полны вином кипели чаши,
Кипели с ними речи наши.
Я слово смелое сказал.
Смутились гости молодые...
Царь, вспыхнув, чашу уронил
И за усы мои седые
Меня с угрозой ухватил.
Тогда, смирясь в бессильном гневе,
Отмстить себе я клятву дал;
Носил ее как мать во чреве
Младенца носит. Срок настал.»
Пораженные этим внезапным чтением, мы стоим, раскрыв рты. Прохожие – тоже, но чтец не обращает на них внимания и разъясняет всем желающим природу мести:
– Мазепа, він хто? Він вихований в Європі шляхтич. Тада, чуть шо не так – дуель! Не так подивився, не те слово ляпнув – зараз же стріляться! Ти шо! Було в людей поняття про дворянську честь! Мазепа не міг знести образу московського царя! Він затаївся. Шоб в нужное времья відомстить!
– Дернуть козака за усы – в то время это была страшная обида! – подливаем мы масло в огонь зажигательной беседы.
– О чем разговор! – подпрыгивает дед. – Хмельницкий за все обиды, шо йому прйшлося вытерпить, получил в возмездие, по приговору Речи Посполитой, отстриженный ус свойого врага. Отак от! – Тимофей Семеныч значительно подымает вверх указательный палец.
Мы уже поняли, что нам повезло, и дедушка Тимофей – настоящий энциклопедист. Причем его знания носят не мертвый, справочный характер, а фонтанируют из него как драгоценное шампанское. От говора, сравнений и метафор полтавского экскурсовода оживают не только «дела минувших лет» – события сдвигаются поближе, в наше время. История становится только что совершившимся фактом, а незнакомые участники грандиозных свершений превращаются в людей из плоти и крови.
Тимофей Семенович присаживается на скамью парка, мы размещаемся рядом. Он вздыхает:
– Слыхали вы колы-небудь про знатных и чесных казаков, Искру с Кочубеем?
Ну да, эти два человека имели какое-то отношение к Мазепе, и мы вспоминаем, что они похоронены в Киево-Печерской лавре. Больше ничего из памяти не выдавливается, в чем честно и признаемся. Он словно даже доволен нашей некомпетентностью.
– В этом деле главная пружина – то любов. Донька Кочубея, Мария, полюбыла Мазепу, от яка бида!
– Почему любовь – беда? – удивляемся мы. – Кто сказал?
– Хтось мабуть казав, шо він старий, а вона, як тіки шо знесене яєчко, молода та гарна.
– Мало ли случаев, когда молодая женщина влюбляется в зрелого мужчину. Что ж, это всегда трагедия? – не отстаем мы.
– Ага. Вспомніть ще Отелло, старого негра, який Дездемону зовсім заморочив своїми байками о різних странствиях и битвах. Вона теж влюбилася у мавра, а чим кончилося? Задушив її насмерть, і вся любов... Мазепа такий же.
– Дедуля! Мазепа – он что, задушил Дездемону? – младший Тима смотрит на деда с ужасом и восторгом.
– Ні, дитинко! То у Шекспіра. А у нас, в Полтаві, Мазепа тільки влюбив в себе Мотрю, і вона від того стала нещасна.
– Погодите, Тимофей Семеныч! Вы Тиме так все объяснили, что он теперь не захочет влюбляться. Будет думать, что от любви одни сплошные несчастья, – нападаем мы на деда.
– Нічого такого я не казав! Тіки погодьтеся, шо любить молодій дівчині старого – це якось дивно. Хоча хто її розбере, ту любов?
Тимофей Степаныч опять без предупреждения «включает» Пушкина:
«И то сказать: в Полтаве нет
Красавицы, Марии равной.
Она свежа, как вешний цвет,
Взлелеянный в тени дубравной.
Как тополь киевских высот,
Она стройна. Ее движенья
То лебедя пустынных вод
Напоминают плавный ход,
То лани быстрые стремленья.
Как пена грудь ее бела.
Вокруг высокого чела,
Как тучи локоны чернеют.
Звездой блестят ее глаза;
Ее уста, как роза, рдеют.»
– Деда! А кто такие эти Кочубей и Искра? – внук, как Маленький Принц у Экзюпери, не отстает, если не получает ответа на свой вопрос. Поэтические ответвления на тему любовной лирики его не устраивают. И дед рассказывает внуку, а заодно и нам, как легендарные герои Кочубей и Искра раскрыли измену Мазепы и написали о том письмо царю Петру. Но царь не поверил им. Слишком уж доверял Мазепе. Так что Кочубея с Искрой (как ни старался Тимофей Степаныч обуздать гнев Петра!) отдали в руки палача. Их страшно пытали, а потом казнили. Тут-то и оказалось, что мученики были правы. Мазепа изменил, перейдя на сторону шведского короля Карла. «И что с ним было дальше?» – «Да ну його к бису!» – но в глазах Тимофея блестит сочувствие к трагедии усатого гетьмана.
Вроде просты слова нашего пузатенького экскурсовода, и Пушкина он смешно читает, и вообще – мы, писатели, сами мастера байки травить... Как же так невзначай обернулось, что мы чувствуем себя, с одной стороны, шведским королем Карлом, с другой – Петром?.. Как же так получилось, что «Полтава» Пушкина как-то незаметно наложилась на Полтаву-город, слилась с ней? И замаячили по подворотням грозные шведские воины; сквознячок принес обрывки старославянской речи, вот тут за углом все они стоят вместе – Петр-Мазепа-Мария-Кочубей-Искра – и только и ждут, чтобы мы завернули... И среди дня вдруг наступила ночь, когда Карл поїхав у розвідку – решив осмотреть наш лагерь. А ми якраз у той час з козаками у костра сиділи. Бувальщини теревеніли, знаєте, як воно! А тут з темноти – Карл наскочив! Та як вскине рушницю, та як пальне! Страх! Один з наших не розтірявся і пальнув по ньому три раза. І ранив шведського монарха в ногу. Так с тих пір Карл ходив хромим. А тому казаку медаль за доблесть дали. Аякже! Він же не розтірявся – значить молодець!!!
В общем, наши победили. Вот и хорошо.
Под эти замечательные байки мы гуляли по скверам Полтавы, любовались влюбленными парочками в Петровском парке. Здесь горожане разных возрастов проводили теплые дни. Целовались, читали книги, кормили голубей... Возле краеведческого музея мы посидели в небольшом кафе, полакомились мороженым.
Так незаметно, в непрерывных рассказках Тимофея Семеныча и прогулках закончился этот день. Теплый и ласковый вечер обнимал прохожих. Мы было заикнулись, что, дескать, сейчас заедем за вещами и поедем в свою забронированную «Украину», но Тимофей даже руками на нас замахал: «Мені Мотря ніколі не простить, шо я вас відпустив! І мови бути не може! Вона вже з вечерею нас зачекалася!»
Честно говоря, было действительно неудобно вот так взять и бросить наших новых знакомых-полтавчан. Мы вернулись в уютный домик в вишневом садике. В благодарность за экскурсию пришлось подвергнуться ужину, о котором можно написать отдельный кулинарный рассказ. Укладываясь спать, мы строили планы: как утром тихонько соберем вещи и переселимся в гостиницу, как потом пойдем купим какой-нибудь огромный торт и букет прекрасных роз, и принесем с благодарностью деду Тимофею и бабушке Матрене.
Ночью стояла непривычная тишина, она мешала спать, нервы требовали городского шума, организм вел себя как курильщик, оставшийся без сигареты. Но под музыкальные птичьи трели вскоре беспокойных горожан опутал сладкий сон без сновидений. А потом наступило раннее утро, когда рассвет проступает сквозь неподвижные ветки сада и спать хочется еще сильнее.
В нашу светелку деликатно постучались. Из-за двери бодро скомандовал Тимофей:
– Підйом! Їдемо на рибалку!!!
Могучая энергия старика нас подхватила и, сонных, понесла. Как собирались, чем завтракали, как оказались на реке – ничего в памяти не отложилось. Восприятие проснулось и начало работать только в тихих заводях Ворсклы, где охотничий озноб пробежал по телу. Пронзительно-свежий камышовый дух будоражил сильнее чашки кофе. Обещанные старшим Тимофеем, нас гостеприимно ожидали под водой: судак, сом, плотва, окунь. Обступившее рыбаков тишайшее утро было по-особому наполнено потаенной жизнью, лучиками бриллиантовых высверков на гребнях волн, неслышимым нашему уху, но угадываемым шевелением всего живого в речке.
Запасливый дед выдал каждому из нас по бамбуковой удочке, молча показал на баночки с хлебом и с червями, накопанными маленьким Тимкой тут же, у края берега. Оказалось, словоохотливый дед умеет молчать. Все время, пока мы удили, он не издал ни звука, лишь знаками показывал, куда лучше становиться, как цеплять на крючок червячка. Время текло незаметно, рыбалка унесла по тихой воде все наши городские тревоги, шелуху будней. В камышовых зарослях чудился русалочий плеск. Самое удивительное, что, кроме самого наслаждения – сидения с удочкой на красивой реке, вселенского умиротворяющего покоя – мы вернулись домой с добычей! Дед с внуком поймали небольшого сома и несколько плотвичек, а мы ухитрились выудить из чистых вод Ворсклы усатого сома побольше дедового! Руки еще дрожали напряжением, восторг переполнял душу, мокрая зелень – одежду.
На обратном пути Тимофей-старший сообщил:
– Будуть битки сомячії! Єто, доложу вам, господа столічні жителі, штука посільніше «Фауста» Гьоте.
– А разве из рыбы делают отбивные? – задали мы наивный вопрос, поскольку до этого исторического момента нам доводилось пробовать лишь мясные.
– Язика проковтнете. Моя Мотря – то повар экстра-класса! – отвечал нам хозяин.
Вечером действительно были знатные биточки. Нежнейшие, вымоченные в молоке с яйцом, зажаренные до румяной корочки по краям и до золотистого цвета посредине, биточки из сома вошли в наш список непревзойденных кулинарных шедевров, какие родила гениальная украинская кухня. От почти эротического, сладко-плотоядного рыбного духа, заполнившего кухню, голова улетала. Но тут же прояснялась с глотком поданной к биткам вишневой наливочки, во рту воцарялся вкус ароматного сада. А ноги становились совсем пьяными. Стоит ли говорить, что спали мы после этой вечери безгрешным сном праведников – «под сенью райских кущ».
Рано утром принялись наконец складывать вещи в сумку, чтобы тихонько удрать в свою гостиницу – но как-то лениво, не глядя друг другу в глаза. И почему-то очень обрадовались, когда в дверь заскребся Тимофей-старший и голосом гида сообщил, что нас ждет музей Ивана Петровича Котляревского. Двигаясь по улице Октябрьской к Соборному майдану, где находится музей-усадьба, прошли мимо гостиницы «Украина» и покраснели виновато. Броня гостиничная, конечно, крепка и танки наши быстры. Но, видимо, не дождется киевских гостей Полтавы гостиничный сервис. Ангел-хранитель наш распорядился по своему разумению...
Мемориальный комплекс состоял из тщательно побеленной хаты, повитки и колодца с журавлем. Сегодня тут демонстрировалась выставка старинных почтовых открыток. Открытки лучились мягким, чисто украинским юмором, который, кстати, Полтава проявляет на каждом шагу. То самое искрометное, добродушно-простодушное веселье – им пропитана и жизнь людей в этом крае, и литература. «Энеида» никогда не стала бы такой успешной книгой, если б не это качество. С этой фразы началась история оригинальной украинской литературы: «Эней був парубок моторный, Та хлопець хоч куды козак». Успех «Энеиды» – удивительный пример того, как талантливая литература покоряет читателя.
А началось все с того, чем сегодня никого не удивишь. У Котляревского просто-напросто спионерили две песни его только писавшегося, еще не законченного произведения. Сделал это Санкт-Петербургский издатель Парпура, украинец по происхождению и, судя по всему, очень сообразительный малый. Он учуял, что украинский юмор «Энеиды» будет востребован читателями, и пиратским способом (уж не тогда ли зародилось назойливое, проклинаемое сегодня «пиратство»?) опубликовал две песни «Энеиды», неплохо на этом заработав. Узнав об этом, Иван Петрович Котляревский был возмущен, он даже консультировался с юристами и хотел судиться с Парпурой. Но, за отсутствием в России (на тот момент) законов об авторском праве – вынужден был смириться.
К счастью, этот прецедент не отбил у писателя вдохновения. Когда через 20 лет «Энеида» была практически закончена, пират Парпура вновь издал ее в Петербурге. Книга имела огромный успех. В то время, впрочем, как и сейчас, все украинское было модным – достаточно вспомнить успех Гоголя. Взбешенный Котляревский взял дело издания собственных произведений в свои руки. За три десятка лет «Энеида» была издана 24 раза! Известно, что Александр I хранил экземпляр «Энеиды» с дарственной надписью автора. Историческим фактом является и то, что в библиотеке Наполеона на острове св. Елены «Энеида» также имелась. И хотя Бонапарт не знал украинского языка, совершенно очевидно, что он вывез книгу не для чтения, а в качестве экспоната для своей коллекции предметов, имеющих отношение к славе, которую, как известно, собирал всю жизнь.
В школе учителя языка и литературы пытались вдолбить в наши равнодушные головы, что «Энеида» – энциклопедия народной жизни. Сейчас, сквозь наслоения времени, понимаешь: Котляревский взял классический сюжет римского поэта Вергилия и наделил его украинским смыслом. Герои и боги у него – это казаки, богини и царицы – молодицы и красотки из старосветской жизни. Причем параллели, проведенные Иваном Петровичем и не замеченные нами в школьные годы, сегодня просто переполняют взрослые впечатления. Например, каждый, читавший «Илиаду» Гомера, помнит описание щита Ахиллеса. Стоит напомнить, что этот чудесный щит был выкован Гефестом специально для героя Ахилла, и в «Илиаде» он описан так: «Там представил он землю, представил и небо и море, солнце в пути неистомное, полный серебряный месяц, все прекрасные звезды, какими венчается небо...» А наш «парубок моторный» на своем щите носит героев украинських народних сказок: от сказочного мальчугана Івасика-Телесика до совсем забытого, взятого из переводных рыцарских романов храброго шляхтича Марципана.
Дедушка Тимофей в соавторстве с Иваном Котляревским наконец-то объясняет нам, в чем там было дело. А было оно в том, что Эней путешествует на кораблях с остатками троянских воинов – «ну, шото навроде середземноморського круїзу: пісні, солярій, Кріт з Сіцілією... Сучка Гера, как всегда, насылает бури, но не тут-то было! В Энея влюбляется царица Карфагена, только козак уплывает от нее в город Лаций; там ему обещана земля в аренду и Лавиния, дочь царя в жены. Но Лавиния была прежде обещана царю Турну. А Турн – враг троянцев и вообще плохой человек, одним словом – бяка!» И Эней, конечно, тут же убивает своего врага Турна... Котляревский и Тимофей Степаныч хором итожат: «Живе хто в світі необачно, Тому нігде не буде смачно, А більш, коли і совість жметь».
Так прошло несколько ярких дней в Полтаве. Гостиница «Украина» нас так и не дождалась. Тимофей Степанович никем и ничем, кроме нас, не занимался, подтверждая, что в нашей земле еще сохранилась ее знаменитая людская закваска: душевность и доброта, ненасытный эмоциональный голод и жгучий интерес к гостям. Дед общался с нами охотнее и радушнее, чем даже с собственными женой и внуком, хотя их отношения, как мы успели заметить, были бесконфликтны. Правда, однажды вечером телефон в хозяйской комнате встрепенулся явно междугородним звоном, трубку сняла хозяйка. Через тонкие стены слова были не слышны, улавливалась только радость Матрены Матвеевны – видно, позвонил кто-то долгожданный. Она позвала мужа, и вдруг он взорвался криком: «Ні! Не буду з ним розговори розговарувать! Усе! Не підійду, так і скажи!» Мы в это время сидели на кухне и, ясное дело, решили от неловкости смыться к себе. Но не успели. Из своей комнаты к выходу на двор протопал красный дед Тимофей, за ним вышла Матрена с заплаканными глазами. Оба сделали вид, что нас не заметили.
Позже Мотря шепнет нам, что их сын уехал в Америку...
Подошло время уезжать. На прощанье мы пригласили наших гостеприимных хозяев в ресторан «Иванова Гора». Они, конечно, поворчали для приличия, но все же согласились посидеть с нами. Здесь, в уголке старой Полтавы, на Соборной площади мы еще раз любовались усадьбой Ивана Петровича Котляревского, Святоуспенским собором. Потом прошли к белой ротонде, откуда открывался чудный вид на всю Полтаву. От этого вида нельзя отвести глаз: крыши, стены, кроны деревьев, так искусно все нарисовано – кем? – не хочется об этом думать. Стоим и любуемся произведением искусства, чувствуя себя импрессионистами, которые сомневались в возможности увидеть и изобразить что-либо, кроме собственных мимолетных и чувственных впечатлений.
Картина в музее не имеет над зрителем власти, стоит отвести взгляд – и художник потерял наше внимание. Произведение искусства под названием Полтава охватывает со всех сторон, и мы оказываемся внутри. Приехав сюда случайными посетителями, уезжаем, становясь сами частью этот города, где каждый мазок – это движение души. И с очищенным взглядом.
Город лежал в сиреневых сумерках садов и парков, как младенец в колыбели. Дед Тимофей сказал, видимо, выплескивая какие-то свои потаенные думки:
– Хіба в нас хуже, чем в їхней Амеріке?! Шо вони знайшли у той Ньюйоркщине?
Действительно, что «они» нашли – ведь есть такая тихая, такая колыбельная Полтавщина... Полтава, Полтава, почему она такая мучительно знакомая, удобная, милая сердцу? Может, именно потому что колыбельная. Она – это ясли, детский сад, это все детское – чистейшее, свежайшее, нежнейшее, наивное и простодушное. Святое. Полтаву нужно обязательно увидеть, чтобы потом хранить ее, как детские фотографии и воспоминания.
Как детские свои сны, где мы по-настоящему живем.