Кирпичный фотоаппарат.
В пятнадцать лет мне, Чухлинскому подростку СССР 50-ых годов, страшно захотелось иметь свой фотоаппарат. Жили мы в нищете: о такой покупке и мечтать было невозможно. Но голь на выдумки хитра. К этому моменту я был уже достаточно, – не по возрасту, – высок и «мускулист», так как «качался». Пример подавал мне Толя Царёв. Происходило это рядом с его сараем. И я подумал:
– Раз уж я стал таким сильным, то не пойти ли мне на заработки грузчиком?...
Грузчики во все времена хорошо зарабатывали. До этого я, как и все подростки, пытался подработать денежку в совхозе, работая на прополке, но это был мизерный заработок. Приходилось очень рано вставать, ехать несколько остановок на электричке и, не разгибаясь, весь день полоть длиннющие, бесконечные грядки с морковкой, свёклой. Грядки были такими длинными, что уходили за горизонт. При этом ботва культуры была в 20-ть сантиметров, а сорняки по колено. Сорняки так крепко сидели в почве, что надёргаешься за день до изнеможения. Руки в мозолях, а когда глянешь на них, после получения денег, то подумаешь:
– За такие деньги, да такая головная боль! Да ну их, этих работодателей. За такие гроши пусть сами работают...
Однако деньги нужны были очень. Ну очень! Тогда и возникла идея подработать денежку на фотоаппарат грузчиком. Пошёл на склад-базу, благо было лето и я был свободен. На базе, посмотрев на меня, начальник отдела кадров спросил:
– Мальчик, тебе сколько лет?
Я сказал, что 18-ть. Пришлось врать, иначе не возьмут. Начальник отдела кадров окинул меня ещё раз своим скептическим взглядом, потрогал мои тоненькие, но длинные ручки, почесал лысину и после некоторого раздумья спросил:
– А пупок у тебя не развяжется?... Ну ежели это так, то пойдём к нашим работягам – надо тебя испытать...
Пошли на место работ. Подходим к грузчикам, которые грузили ящики и мешки в вагон. Начальник кадров подводит меня к бригадиру и говорит:
– Степаныч, дай-ка этому молодому соколу что-нибудь на пробу.
Бригадир был крупным, богатырского сложения мужчиной средних лет. Особенностью его было то, что он был сильно косой. Когда он разговаривал с начальником кадров, то один его глаз смотрел на него, а второй глаз смотрел на меня. Создавалось ложное впечатление, что он разговаривает с начальником, а смотрит на тебя. Это было неприятное впечатление, меня сильно смущавшее. Бригадир молча подвёл меня к маленькому бочонку и сказал, чтобы я отнёс его в вагон. Я заулыбался – чего там нести? Нет ли чего потяжелее? Но бригадир настаивал. Я лихо подошёл к бочонку, ухватился за него и… Бочонок выскальзывал из рук, но поднять его мне не удавалось. Я смутился:
– Что там? Гвозди?
– Да нет, – отвечает бригадир, – красная икра.
Он «одной левой» подхватил бочонок, взвалил его мне на плечо и только тогда я смог отнести бочонок в вагон.
Так я впервые вдоволь «наелся» красной икры.
– Ничего, – сказал Степаныч начальнику, – парнишка крепкий...
При этом один глаз бригадира смотрел на меня, а другой на начальника кадров. И я влился в дружный коллектив профессиональных грузчиков. Конечно, меня бригадир жалел и давал самые лёгкие работы. Работал я с большим энтузиазмом: от вагона я не шёл пешком, как все, а бежал. Степаныч меня притормаживал:
– Не торопись, сокол ты наш быстрокрылый. Всю работу никогда не переделаешь.
И действительно: как только один вагон загрузим, так тут же нужно было грузить следующий. Но бригада не торопилась. Все рассаживались на ящики и мешки, доставали папиросы и курили, тяжело дыша: работа была не из лёгких. Перекур длился не более десяти минут. Нас особенно никто не подгонял, – просто было принято работать на совесть.
Однажды нужно было загрузить огромные упаковки с высоким и толстым витринным стеклом. Два рабочих поднимали стеклопакет и взваливали его на спины двух других грузчиков. Те на «полусогнутых» несли их в вагон. Так продолжалось несколько часов. Во время перекура кто-то посетовал на то, что стеклопакеты уж очень тяжелы. Но нашёлся один щупленький, но жилистый мужичишка, который с гонором сказал, что он один отнесёт стеклопакет. Грузчики побросали свои недокуренные папиросы, взвалили ему на спину стеклопакет, и мужичишка, сопя и пошатываясь, понёс стеклопакет. Было видно, как ему было тяжело. Лицо покраснело, на шее вздулись вены, да так, что казалось, будто они вот-вот лопнут. Еле-еле, но он всё-таки донёс свою ношу до вагона, а потом полчаса отдувался. Все с облегчением вздохнули, а бригадир сказал:
– Василёк, ну и дурак же ты! Зачем кишку рвать? Так можно и надорваться. Дурацкое дело не хитрое...
При этом один глаз бригадира смотрел на Василия, а другой на меня... Вечером бригада снимала тяжесть трудового дня водочкой, которая почти в изобилии была «своя». Склад был не только промышленным, но и продовольственным. Вот только икорочки не полагалось – бочки с икрой были запечатаны... Я с большим энтузиазмом трудился, приходя намного раньше всех, опасаясь опоздать. Солнце ещё «низенько», а я уже на своём рабочем месте у эстакады.
– О, сокол наш быстрокрылый уже ждёт нас, – говаривал бригадир всем грузчикам, которые приходили гуртом из конторы. – Пора и поработать. Только ты, милок, – говорил Степаныч мне тихонько, – не «гони горячку» да за тяжёлые ящики не хватайся. Ещё успеется тебе в жизни повкалывать...
Как был прозорливо прав мудрый Степаныч. Повкалыать пришлось много, но уже не с таким энтузиазмом. А я его тогда мало слушал и норовил всё время ухватить ящик потяжелее. Мой рабочий энтузиазм был так велик, что я не считал: когда же будет воскресенье? И однажды прихожу на базу ни свет, ни заря, а база на замке и в ней ни души, кроме охранника.
– В чём дело? – спрашиваю я в недоумении. – А охранник мне и отвечает:
– Да воскресенье сегодня. Ты что, разве не знаешь, что по воскресеньям выходной день?...
Так я трудился целый месяц. Получил и аванс, и зарплату, но на фотоаппарат не хватало. До сентября был ещё месяц, но было ясно, что денег не хватит. И тут провидение обо мне позаботилось: набиралась бригада для работ на подмосковный кирпичный завод. Выплачивались неплохие суточные и двойной оклад. Ура! Я стал упрашивать Степаныча взять меня в бригаду. Тот посмотрел одним глазом на меня, а другим на Василия, который тоже просился в командировку, и сказал:
– Погрузка кирпичей в вагоны очень тяжела – это тебе не ящики грузить.
Я не понял кому это было сказано, – мне или Василию. Какой глаз у Степаныча был главным определить было невозможно, хоть я и пытался это понять каждый день. Но, слава богу, нас обоих с Василием зачислили. Похоже, что у Степаныча оба глаза были равноправными...
Привезли нас на кирпичный завод, поместили жить в барак. Огромная комната на 20-ть коек. Всё бы хорошо, но мух столько, что сквозь них если и увидишь лампочку на потолке, то у тебя со зрением всё в порядке. Наверное, нашему бригадиру виделось мух в два раза больше, ведь его зрение не было сфокусировано. Поэтому он распорядился:
– Все окна, кроме одного, – наглухо закрыть. Всем взять простыни и гнать мух в открытое окно. Мы стали отчаянно махать простынями. Почти все мухи были выгнаны вон, а окно закрыто. Но теперь в комнату с улицы надо было так шустро проскакивать, что с потолка падали мушиные «липучки» от грохота захлопывающейся двери. Но покоя от мух всё равно не было. Их стало меньше, но они постоянно садились на лицо, руки и доставляли массу беспокойства.
Приступили к работе. Кирпичный завод представлял собою низкое кирпичное строение такой длины, что зайдя в один его торец, выхода с другой стороны видно не было. Вдоль всего строения посередине был неширокий проход, где были проложены рельсы для вагонеток, а по сторонам дышали огнём бесконечные печи, в которых горел уголь, обжигающий глину, из которой и делался кирпич. Из завода местные чернорабочие на вагонетках вывозили огнедышащие раскалённые готовые кирпичи на улицу. Эти кирпичи долго остывали. В нашу задачу входило грузить остывшие кирпичи в вагоны.
Происходило это так: рабочий подходил к вагонетке и брал с поддона столько кирпичей, сколько мог. Этот приём назывался: взять «гармошку». Нужно было сжимать широко расставленными руками «гармошку» из кирпичей так, чтобы кирпичи не рассыпались. Далее «гармошка» ставилась на грудь. Всего несколько метров и кирпичи уже в вагоне. И всего-то? Да, всего. Но к концу рабочего дня руки отказываются поднести ложку ко рту, а грудь горела, будто её натёрли перцем. Здоровенные мужики, которые не первый раз на таких работах, брали «гармошку» из 15-20-ти кирпичей, что меня восхищало. Больше всех брал за раз наш Степаныч. Как он ухитрялся со своим двойным зрением найти путь к вагону я не знаю, но это у него получалось лихо.
Бригада работала, не останавливаясь, весь рабочий день с небольшими перекурами. Я поначалу горячился и хватал «гармошку» сколько хватало рук. Но кирпичи были очень тяжелы. Степаныч меня приструнивал, глядя то ли на меня, то ли на горы кирпичей, – понять было невозможно:
– Сынок, не жадничай! Не бери с нас пример. Мы на кирпиче не первый год и пообвыклись. А ты ещё малец. Как бы не надорвался. Поостынь, отдохни, а потом бери «гармошку» поменьше...
Но я был горячее, чем поостывший кирпич и старался не отставать от всех. Только куда мне до них! Они с утра и до вечера брали на грудь всегда одно и то же количество кирпичей – кто сколько мог, – а я с каждым часом всё меньше и меньше. К концу смены я, высунув язык и положив его на тёплый кирпич, – ибо держать на весу даже собственный язык мне было трудно, – нёс «гармошку» всего из 5-ти кирпичей. Но что удивительно: платили каждому в бригаде независимо от величины «гармошки».
Именно поэтому, за месяц я получил столько денег, что мне хватило их, чтобы купить новенький фотоаппарат «Зоркий». Всё же Степаныч, по-видимому, был зорче, чем я думал. И название моего фотоаппарата, как нельзя точнее это и отображало.
Получив в руки такую на то время редкость, я стал снимать всё подряд своим «Зорким» прямо и косо. Совсем так же, как смотрел на мир Степаныч.