Самые ранние детские воспоминания были смутные и эпизодические. Деревянные салазки катились по фиолетовому снегу, было страшно, казалось, они сейчас свернутся набок и маленький Павлуша беспомощным комом вывалится из них и, чрезмерно укутанный, а потому недвижимый, останется лежать в снегу одинешенек, а мама этого не заметит и весело смеясь побежит дальше… Хотелось плакать… Отчетливее всего помнился запах фиолетового снега – так пахнет молоко, внесенное с мороза в теплую избу.
… Желтоватые доски деревянного пола расходятся далеко, в неограниченное пространство, а по ним катятся огромные, вкусно пахнущие, ярко-желтые яблоки. Они вспыхивают весело, отражая упругими боками солнечный свет, ложащийся от окна косым прямоугольником. Позднее мама удивилась, когда Паша, придя как-то со школы, спросил ее, было ли это на самом деле. Она хорошо запомнила тот день: осеннее солнце перевалило за полдень, начинались первые заморозки; поздние, зимних сортов, яблоки были сняты с деревьев, уложены в ящики и убраны в подпол на хранение. А корзину отборной антоновки она принесла в дом, наполняя комнату пьянящим ароматом, и высыпала на пол, чтобы позабавить маленького Павлушку – пусть поиграет с яблоками. А Павлушка, видимо, испугался несущейся на него веселой яблочной оравы, встал на ножки и сделал несколько неуверенных шагов, протягивая ручонки к маме. Это были его первые шаги, и было ему в ту пору десять с небольшим месяцев.
…Ещё один короткий, но стремительный эпизод, который память выхватывает из далеких глубин прошлого – зеленая веселая трава мчится под крохотные ножки, иногда в ней попадаются яркие одуванчики, Павлик старается не наступать на них, но он бежит слишком быстро и когда цветок вместе с травой оказывается под его ногой, он слышит, как плачет смятая травка от боли и горя – еще одно маленькое солнышко погибло. Он пока не знает таких понятий, как боль, горе, смерть, но чувствует их своей детской, более развитой, чем у взрослого человека, интуицией. И он начинает плакать.
Следующие воспоминания были уже вполне осознанными и четкими. Мама отвезла его на лето к своей бабушке в деревню. Павлик обычно просыпался с рассветным криком петуха, выскакивал из теплой постели и бежал во двор. Проворно влезал на высокие ворота, устраивался на столбе, босыми ногами упираясь в перекладину, облокачивался о коленки, подставляя ладошки под сонную еще головенку, и ждал, когда бабка выгонит из сарая корову и пойдет провожать ее в стадо. Вслед за Павликом из дома тянулась такая же сонная кошка, лениво взбиралась на те же ворота, усаживалась рядом и застывала в полном равнодушии к миру, однако неусыпно следя одним полуприкрытым глазом за мальчиком, а другим – за копошащимися в придорожной траве воробьями.
Из сарая выходила важная сударыня корова, жуя на ходу свою вечную жвачку, лениво помахивала хвостом и неспешно проплывала мимо Павлуши, незаметно подмигивая ему огромным бездонным глазом. Бабушка подгоняла ее ласково поругивая, гладила мимоходом внучка по взъерошенной головушке и приговаривала:
- Смотри, Павлуша, никуда не уходи со двора-то, стереги ворота, а то придет дед Боря с другого конца села и унесет их вместе с кошкой. Где сидеть тогда будешь?
И Павлик послушно сидел, время от времени вертел головой, напряженно глядя то на дорогу, по которой ушли бабушка с коровой, то в противоположную сторону, откуда в любую минуту мог появиться зловещий дед Боря, и крепко держал ворота двумя руками. Он не боялся, но был настроен решительно.
Однажды бабушка напоила Павлика парным вкуснющим молоком и сказала:
- Поди-ка в избу да возьми за печной трубой корзинку плетеную. Пойдем сегодня с тобой в луга травы собирать. Да обувку-то надень, хоть роса уже пообсохла, но земелька еще прохладная – ножонки замерзнут.
Сама Домна всегда ходила босиком – и в жару, и в лютый холод. Павлик помнил случай, когда в январе даже воздух звенел от мороза и был остр – будто льдинкой по коже, а Домна пришла к ним в поселок (километров десять от деревни-то будет) по делу. Просила отца похлопотать за кого-то: то ли насчет жилья, то ли насчет работы. Она всегда помогала страждущим, невзирая на то, что люди избегали общения с ней и обращались только в лихую годину. И дом их стоял обособленно – за деревней, на самом краю леса. Потому что испокон веку сторонились люди Домниного рода: кто колдунами их называл, кто ясновидцами, кто знахарями – всё, что непонятно, рождает суеверный страх и отчуждение. Так вот, вошла старуха в квартиру босая, а валенки бережно подмышкой держит. Мама руками всплеснула:
- Ну что ж вы, в такую холодину босиком? Ой, какие ноги красные! Почему валенки не надели?
- Так ноги-то отойдут, милая, ничего с ними не станется, а валенки-то – износятся.
- Так зачем они вам, ежели всю дорогую босая?
- Для пущей важности, - усмехнулась старуха.
Пашка тогда уже в школу ходил. Запомнил он этот случай накрепко и решил: когда вырастет, обязательно купит Домне новые валенки.
А тем далеким утром взяла бабка правнучка за ручонку и повела на луг, который находился совсем близко. Нужно было только перейти через пыльную дорогу, бегущую вдоль южной стороны деревни, и миновать говорящий ручей, который нес хрустальную водицу из лесного родника в неширокую речушку – на радость деревенской ребятне и скотине плавно огибающую деревню с северной стороны.
- Вот гляди, Павлуша, травка-то не только по имени и наружности, а еще и по силе различается. Бывает травка светлая, солнышком напоенная – для светлых, добрых дел годится. А бывает – темная, ночными росами укрепленная. Та трава-отрава злая, недобрые люди ее в темных делах используют.
- Бабка Домна, а недобрый людь – это дед Боря? Он траву-отраву собирает?
- Он, детка, - тяжело вздохнув, промолвила старуха и замолчала, уйдя мыслями в одной ей ведомое прошлое.
- Бабк, а бабк, - в нетерпении теребил Павлик старухину руку, - ну, Домна…
- Да, дитятко, - прервала свои невеселые размышления старуха и провела сухими, искореженными возрастом, но удивительно подвижными и чуткими пальцами по лохматой Пашкиной голове.
- А какие дела светлые?
- Вот когда дитя заболеет или коровка, из светлой травки напои делают или притирания. Если у человека скорбь или недомогание, или к примеру, ночное подкинется и человек спать не может – всё ему мерещится страх да морока какая – тогда светлая травка для облегчения ему служит. Опять же насекомых вредных отгонять или злых духов.
- А темные дела?
- Темные – это когда из зависти ли, соперничества ль хотят неугодного человека извести или скотину со двора. И тогда заговариваются бедовые травы, и злые люди творят горе. Мы их, Павлушка, собирать не будем, но различать их я тебя научу, мало ли пригодится в жизни, кто знает…
- Бабка, а мы сейчас будем все-все светлые собирать?
- Не все, дитятко. Одни травы-то собираются на рассвете, как только ночная роса сойдет, а утренняя еще не вызреет, другие – когда солнце поднимется и чуток пообсушит росу-то. А есть травы, которые собирать следует, когда солнце-то к покою клонится. Светлая ведь сила тоже разного свойства бывает: где крепче, а где послабже – смотря, что для чего нужно. И день нынче-то какой?
- Не знаю… - поднял плечики Павлушка, ручонки развел и губки коромыслом сложил, - длинный что ли?
- Середний, - улыбнулась Домна, - значит и травки середние собирать надобно. А неделя придет – недельные будем.
Бабка наклонилась, сорвала веточку с мелкими листочками вдоль стебля и лиловым соцветием на верхушке и поднесла Павлику к лицу:
- Понюхай, до чего хорошо пахнет!
Павлик шумно втянул носом воздух, потрогал крохотные цветки и согласно кивнул:
- Ага, пахнет вкусно! Какое имя ей?
- Чабрецом зовется, от простуды детки пьют. Хорошо на воде заваривать и медку добавить, а еще лучше – на молоке. Младенчикам подушку чабрецом сушеным набивают, чтобы крепче спали, да силушек набирались.
Домна поискала в траве и подала мальчику другую веточку.
– А это – кровь заговаривать, чтобы не истек человек, не умер…
Так и бродили они по пахучим травам, пока солнце не сморило Павлика. Много Домна рассказывала про таинственные свойства трав, про способы их использования. Павлушка слушал внимательно, часто перебивая старуху восхитительными в своей детской простоте вопросами, та отвечала обстоятельно, стараясь донести до чистого ума основы тонкой знахарской науки.
Они присели на муравушку в тени старого, раскидистого дуба. Павлик забрался к бабке на колени и, перебирая седые пряди, выбившиеся из Домниных кос, рассматривал лучики морщинок, струящиеся от глубоких глаз, в которых, казалось, само небо отражало свою предвечную мудрость.
- А злые люди - это только дед Боря?
- Нет внучек, их много…
- А как их узнавать?
- По делам: хорошие дела за добрым человеком густо следуют, а за недобрым – плохие горе несут обильно.
- А кого больше – добрых или недобрых?
- А вот подрастешь, больше понимать станешь, тогда объясню тебе, сколько кого должно быть. Но ты не бойся, добрых всегда будет больше. Смотри в мои глаза, - Домна, чуть наклонив голову, пристально глядела в ясные детские глазенки, - видишь воду глубокую? Следи, куда она течет… У тебя, детка, светлая душа, и я научу тебя превращать нехороших людей в добрых, ты будешь белым воином, будешь побеждать зло… А теперь спи, дитя, отдыхай, чтобы в крепком сне упрятать знания, не растерять их в суете человеческого дня. Настанет время – они проявятся. Видишь, вода утекает в зыбкий туман… спи…
Загорелая ручонка разжалась, выпустив седую прядь, головка откинулась на Домнино плечо, ротик полуоткрылся и Павлушка заснул.
А Домна сидела, прислонившись спиной к прохладной, такой же морщинистой, как она сама, коре дерева, слегка покачивая в руках спящего мальчика, и думала думы свои разные: то светлые, и тогда разбегались лучинки-морщинки у глаз, то печальные – и слезинка, чистая росинка, медленно стекала вдоль тонкого носа, по глубокой борозде мимо рта на старушечий подбородок и подхваченная беспечным ветерком исчезала, растворяясь в настоянном травами полуденном жарком воздухе…