Прозрение

               
         «Как же ты без меня будешь жить,  сынок»?
    
         Михаил сидел на нарах и раскачивался, обхватив руками голову. Его взгляд рассеянно блуждал по стенам тюремной камеры, останавливаясь на некрасивых пятнах обвалившейся штукатурки, на пошлых надписях и каких-то датах, которыми были обозначены чьи-то важные события.
    
         Серый, с голубоватым оттенком, цвет стен, казалось, сдавливал пространство комнаты и стеснял дыхание.
      
         Обрывки мыслей и фраз носились в голове, нагромождаясь, наползая друг на друга. Они то теснились так, что, казалось, распухала голова, то рассыпались и исчезали неизвестно куда, образуя пустоту. Только одна материнская фраза, как назойливый комар, не давала покоя,  билась в мозг и невыносимо звенела, надрывая душу: «Как же ты будешь жить без меня, сынок»?
    
         - Душа! Она, оказывается, у меня есть? - Жаль только, что почувствовал он ее слишком поздно. Да, не замечал, не ощущал он ее раньше. Просто не задумывался - есть ли она у него, или нет.
      
         Жил и все. Жил в свое удовольствие – ел, пил, веселился. Несмотря на свою, довольно-таки, отталкивающую внешность – неказистый, с крупной головой и шевелюрой огненно-рыжего цвета, широкоскулым лицом и водянисто-голубыми глазами, ему все-таки удалось жениться. Дальше жил так – работал, кутил, гулял. Изредка уделял внимание сыну.
    
         И была мама. Жизнь казалось вечной. И мама то же.
      
         Она всю жизнь находилась рядом и была тем, данным богом, существом, которое было всегда, есть и будет. К нему он привык с детства и часто не замечал,   как не замечают  того, что дышат,  глотают,  моргают,…  Замечают
тогда, когда эти естественные процессы нарушаются.   Тяжело дышать – кашель, больно  моргать – ячмень,  трудно глотать – ангина.  Эти механические действия привычны, и мама то же.
    
          - Когда же я, Михаил, дошел до той стадии, что стало возможным с ней не считаться – нагрубить, оскорбить, поднять руку?
      
         Михаил отнял руки от головы и вдруг понял, что они ему мерзки, и ужаснулся, вспомнив события, предшествующие его теперешнему положению. Он плакал редко. Можно сказать – почти не плакал. Но здесь, на нарах, он рыдал со стоном, надрывно, вдруг осознав горькую правду жизни, открывшую ему, как истину, глубину морального падения, безысходности и одиночества.
      
         Михаил никогда не считал себя мерзавцем. Он работал механиком,  и настолько привык к жизни на колесах, что домашние условия были ему в тягость. Падение нрава началось в поездках, когда можно было пить, играть в карты – проигрывать или выигрывать без особого ущерба для совести.  Да и никто не читал мораль.
      
         Как-то Михаил проиграл триста тысяч рублей. Отчаявшись выпутаться  из карточного долга и осознав никчемность своего существования, он решил свести счеты с жизнью. Остатки совести подсказывали ему, что так будет лучше.  Сделав петлю, выпил для храбрости стакан водки, и пока влезал на табурет,   вдруг понял, что не такая она стерва – эта жизнь, и что дает–таки ему еще один шанс.   Едва протрезвев, он не преминул им воспользоваться и в счет карточного долга отдал квартиру. Жить ушел к матери. Семью отправил скитаться по родственникам. Вскоре от  жены получил развод.
      
         Мать, как могла, боролась с пьянством сына, но, чувствуя свое бессилие, тихо плакала по ночам под его пьяный храп.
      
         Вскоре Михаил потерял  работу.   Пьяные дружки, посещали  ежедневно,  уходить  не спешили, поганя воздух в доме запахом сивушных паров. Иногда
он  уходил с ними и не появлялся домой  несколько дней.  Возвращался грязный  и злой, с красным и распухшим лицом, украшенным синяками и ссадинами. Он видел как мать, прижав руки к груди, качала головой и роняла слезы от  жалости к нему, непутевому, и от бессилия что-либо изменить.
      
         Она покорно отмывала его, чистила, обстирывала, приводила в порядок, и как бы предвидя то недалекое будущее, когда пробьет час ее душе покинуть землю,  часто произносила: «Как же ты будешь жить без меня,  сынок»? Эти причитания раздражали Михаила, и он грубил ей, едва ворочая языком, отвечал:  «Очень даже неплохо». Его слова, острым ножом резанули по сердцу матери, больно   ранив душу.
      
         Когда Михаил трезвел, мать пыталась его вразумить, удержать дома, достучаться до души, которой почти не осталось. Эти слабые попытки просьб и поучений натыкались на стену мрачного неприятия.  Человек упорно не хотел видеть действительности, а  попытку помочь ему, считал покушением на мнимые, ложные ценности.
      
         Однажды, после очередного запоя, Михаил не нашел  спрятанную  на похмелье бутылку и заметался по дому в поисках вещей, не замечая, что они аккуратно сложены на стуле возле кровати.
      
         В это день мать  заперла дверь, заслонив ее собой, а ключи, спрятала в кармане фартучка, решительно намереваясь не пускать сына к дружкам.
      
         Он, подойдя к двери, не ожидал встретить такого сопротивления,  растерялся всего на миг, затем попытался оттолкнуть мать в сторону, но женщина вцепилась в него обеими руками, бесконечно повторяя:
      
         - Не пущу. Ты слышишь, не пущу, только через мой труп…
      
         Но воспаленный мозг Михаила требовал алкоголя, и не когда-нибудь, а сейчас же. Волна злобы и ненависти погасили остатка разума. Схватив мать в охапку, сын с силой отшвырнул ее в сторону, намереваясь ногой вышибить дверь. Он уже занес ногу для удара, как услышал жалобный стон женщины.  Мельком взглянув в ее сторону, увидел, что мать лежит на полу, головой к  трельяжу и держится руками за голову. Но не это привлекло его внимание. Он вспомнил, куда запрятал бутылку на похмелье.
      
         Нетерпеливо, спотыкаясь, он обошел стонущую женщину и двинулся вдоль стены коридора к трельяжу, вытирая о рубаху взмокшие вдруг руки и облизывая пересохшие губы. Рука тряслась, когда он шарил за зеркалами в поисках заветной бутылки.
      
         Пробку сорвал зубами, и не отходя, опрокинул обжигающую жидкость в глотку. Сивуха полилась прямо в желудок, почти не задерживаясь при коротких глотках.
      
         Пустую бутылку, Михаил бросил тут же, блаженно занюхав  рукавом рубахи. Опьянение наступило быстро. Едва дотащившись до кровати, он рухнул на нее, надеясь провалиться в немую темень пьяного забытья, как проваливался до этого и раньше, уходя или сбегая от проблем, от жизни, от себя.
      
         Что-то не давало ему уйти в это желаемое состояние. Он ворочался, стонал, прятал под подушку голову, но хаос мыслей в замутненном мозгу не давал покоя. Чувство надвигавшейся беды сверлило мозг. Михаил так и не смог окунуться в блаженный сон.  Все явственной проникала в сознание  фраза матери, которое он часто слышал в последнее время.  В ней было что-то не так. Он силился, но не мог понять, что именно. Мамин голос проникал в душу как бы издалека, был, тих, но очень значим.
      
         Отрезвление наступило внезапно. Это было как удар молнией. Страшная догадка закралась в душу и заставила вскочить с кровати. Он сразу услышал слабый, как шелест листвы шепот матери. Медленным шагом, почти крадучись он двинулся на ее зов. Мать все так же лежала на полу, ногами к двери, головой к трельяжу. У виска  глубокая вдавленная рана. Угол трельяжа и пол в крови. Открытые глаза выражали боль и страдание. Они
блуждали в поисках единственного, такого непутевого, но столь любимого
сына. Запекшиеся губы беззвучно шевелились – женщина силилась что-то произнести.
      
         Михаил упал на колени и схватил руку матери. Худощавая и морщинистая, она была уже почти холодной. Сын приблизил ухо к губам женщины и услышал слова, которые пробивались к нему в душу сквозь туман и зыбкое забытье, постепенно открывая ему суть и смысл его теперешнего существования:

         - Как же ты будешь жить без меня,  сынок?
 С последним словом жизнь покинула ее. Взгляд застыл, остановившись на лице сына.
       
         Он рычал как раненый зверь, одинокий и никому не нужный, выл и кусал себе руки.
       
         И вот, сидя в камере, он, Михаил, ожидает суда, который должен состояться через неделю. Людского суда он не боялся.  Этот суд  казался  ему мелким  и  незначительным.   В  сравнении с ним,  другой суд, куда более глубокий, сильный и жестокий,  произошел в его сознании, перевернув душу. И суровым укором ему, стали последние слова умирающей матери: «Как же ты будешь жить без меня, сынок?»