Весна этот год с запозданием пришла, подобно женщине, с милой кокетливостью заставляющей кавалера немного подождать себя, и тем радостнее бывает встреча, тем чаще бьётся томимое ожиданием сердце, угадав на горизонте знакомую лёгкую поступь. Весну Сергей всегда узнавал ещё издали, узнавал по едва уловимому аромату, доносимому лёгкими порывами ветра, по голосу первых птах и иным созвучиям, неслышимым оглушённому уху контуженного ежедневным гомоном, рёвом и грохотом горожанина. В этом апреле он всякое утро выходил на крыльцо и озабоченно вслушивался в тишину, вглядывался в занесённые снегом дали – не близится ли долгожданная? Не теснит ли ещё загостившуюся зиму? И, вот, наконец, в канун Пасхи услыхал переливы знакомые, встрепенулось выстуженное выдавшейся на редкость морозной зимой сердце.
Весна шла неспешно, ничуть не смущаясь опозданием, легко ступала босыми ногами по снегу, растопляя его, живила пригорюнившиеся деревья, дирижировала, словно виртуозный капельмейстер, хором птиц, певших ей, благодатной, хвалу… Сергей любил эту пору всеобщего пробуждения, воскресения. Любил весенний лес, приободренный, наполненный свежестью, хрустким, пьянящим ароматом тающего снега, дыханием матери-земли. Посеревшие залежи снега ещё повсюду тянулись, хлюпали влажно под сапогами, но нет-нет, а мелькали меж ними тёмные всхолмья, тронутые робкой зеленью, а кое-где и первые блёклые, хрупкие, но при этом такие нежные, такие прекрасные весенние цветы боязливо поднимались, радуясь ласковым лучам солнца.
Сергей задумчиво шёл по едва заметным тропкам, и, пожалуй, впервые почти не замечал окружающего. Вместо лесного лика перед взором то и дело вставало одно единственное лицо. Её лицо. Слышался, перекрывая пересвист птиц, её голос. Сергей то и дело доставал из кармана письмо и начинал перечитывать его.
Письмо пришло накануне, проблуждав в лабиринтах отечественной почты дольше месяца. А ему бы – вскриком-стоном за миг долететь. Презрев расстояние. От сердца к сердцу… О раны к ране…
«…Когда-то мне казалось, что мир огромен и необъятен. И весь он – мне открыт. И каким ничтожным и неважным казалось всё перед этим! Целый мир вокруг, целая жизнь – впереди… Разве может один человек быть больше целого мира? Разве не безумие сужать целую жизнь до масштаба одного человека? Я предпочла мир. А теперь мир стал мне мал и тесен, как самый тёмный и затхлый чулан, потому что в нём я осталась одна. Без человека. Без тебя…»
Целая жизнь миновала с той поры, как эта женщина ворвалась в его судьбу, по существу, став ею сама. Женщина-судьба… Судьба по имени Арина. Всего три зимних месяца она была рядом. И то не постоянно, а лишь время от времени переступая порог его квартиры, иногда живя по несколько дней кряду под его кровом. И всегда совершенно точно знал Сергей, что наступит день, когда исчезнув за порогом, она более не вернётся. Знал и всякий раз, прощаясь, боялся, что это и есть тот самый день, и затем маялся и не находил себе места, пока она не возвращалась.
Что было особенного в этой женщине? Красота ли её, достоянная объектива лучших операторов? Да, и красота тоже. Но и другое, неизъяснимое, не находящее выражения. Женщина-ветер – она не чувствовала земли под ногами, не касалась её, летела над ней. И от отсутствия почвы странным образом сочетались в ней кажущаяся лёгкость и независимость и беззащитность. Она искала точку опоры в своей размётанной, непонятной, неустроенной жизни и в то же время боялась её, как мели, которая может её остановить.
Её богато одарённой натуре не хватало пространства. Её энергия не находила себе выхода. Глядя на метания Арины, так хотелось Сергею остановить её, удержать возле себя, уберечь от тех рытвин, которыми испещрены жизненные пути, и которых она, глядящая по сторонам, не замечала. Как ребёнка малого крепко за руку взять, чтобы от опасностей оградить. Но такого отношения Арина не терпела и обижалась на него.
Однажды в холодный февральский вечер она пришла больная, в лихорадке, взволнованная, почти испуганная. Долго сидела на постели, обхватив руками колени, ничего не говоря. А затем порывисто обняла ничего не понимающего Сергея, зашептала торопливо и горячо:
- Скоро, совсем скоро я уйду от тебя… Я не могу по-другому. Я должна уйти. Но однажды я вернусь. Потому что у меня есть только ты. Ты моё безумие, моя болезнь…
Подумалось, что она заговаривается, бредит в своём болезненном состоянии. Сергей пытался успокоить её, шутить. Но в ответ были лишь слёзы…
А утром Арина ушла. Собрала немногочисленные вещи, объявила неживым тоном:
- Завтра я выхожу замуж…
И поцеловала. Но не как обычно, а порывом – руку.
И скрылась за дверью… Словно и не бывало её. Словно только пригрезилась.
«…День за днём я брожу по улицам, по комнатам своей квартиры, а перед глазами у меня - крохотная комнатушка на последнем этаже старой «хрущобы», всю меблировку которой составляли софа, древний комод, самодельные деревянные стеллажи с книгами, два стула и письменный стол с печатной машинкой… Иногда мне чудится, будто я слышу стук её клавиш. Я всегда любила смотреть, как ты работаешь. Я притворялась спящей, чтобы не мешать тебе, и смотрела. Как на священнодействие. На таинство. Светом этого таинства ты был озарен в те часы. И крупицы его передавались мне. Я любовалась твоим лицом, таким сосредоточенным, таким вдохновлённым. Твоими руками. Я не знаю рук более талантливых. Более прекрасных. Мне не раз хотелось целовать их. Но поцеловала – только раз. Прощаясь…
Ты, вероятно, думаешь, что мой уход был продиктован лишь материальными соображениями. Отчасти так оно и было. Всю жизнь я жила в нищете. И я, и мои младшие… Чтобы поднять нас, мать надрывалась на нескольких работах. Заискивала перед всеми, кланялась любой дряни, которая с барского плеча наделяла нас поношенными вещами с плеча выросших отпрысков. С каким видом они «одаряли» нас! С какой надменностью! Мы всегда были одеты хуже всех, не могли привести друзей в собственный дом, потому что было стыдно. Я ещё в школе решила, что ни за что не буду так жить. И младшим не позволю. И своим детям – тоже. Я решила, что никогда не буду зависеть от каких-то подачек, просить и унижаться, считать каждую копейку… Я думала, что, устроив свою жизнь правильно, я, тем самым, помогу не только себе, но и моим брату и сестре, о которых после смерти мамы некому стало позаботиться. А разве могло быть что-то правильное у нас с тобой? Только безумие. Одно на двоих. Я убедила себя, что поступаю благородно, ставя интересы близких выше своих чувств…
Но было и другое. Я привыкла всё решать сама, а, оставаясь с тобой, я превращалась в твою тень, полностью растворялась в тебе, оказывалась в плену, против которого бунтовала моя гордость. Я просто сбежала тогда… Обручальное кольцо не стесняло моей свободы, потому что душа моя не принадлежала мужу. И я не хотела, чтобы она принадлежала кому-то, кроме меня. Поэтому и бежала я не к нему, а – от тебя. Глупо вышло… Некоторые женщины, уходя, впопыхах забывают губную помаду, шпильку, чулок… А я не забыла ничего. Кроме одной только малости – собственной души.
Ни одно решение не давалось мне такой мукой. Мне казалось, что стоит мне несколько дней не увидеть тебя, не услышать твоего голоса, и я сойду с ума. Не смогу дышать. И тем отчаяннее мне хотелось доказать самой себе, что я ни от кого не завишу. Я думала, что смогу избавиться от тебя, забыть тебя. Но у меня не получилось…
Когда год спустя я узнала, что у тебя появилась другая, и эта другая может стать твоей женой, я была вне себя. Мне оказалась нестерпима даже мысль, что рядом с тобой может быть кто-то, кроме меня.
Та, другая, тогда неожиданно уехала, оставила тебя. Должно быть, ты и теперь не знаешь, почему так вышло. Почему она уехала так вдруг. Ведь она же была – не я. Не кошка, гуляющая сама по себе, а тихое, мирное создание… Она уехала тогда после моей встречи с ней. Я не буду писать, что ей говорила. Это не суть важно. Важен итог. Никто не похитил тебя у меня…
Я понимала, что причиняю тебе новую боль. Понимала и страдала. От того, что страдал ты. По моей вине. За это страдание я любила тебя ещё сильнее. И жизнь моя становилась непереносимой. Наконец, мне показалось, что я начинаю тебя ненавидеть. За то, что не могу забыть. За своё страдание, мешающее устроению той жизни, о которой я так мечтала и которая сама давалась мне в руки.
Но в тот момент, когда любовь стала вырождаться в ненависть, Женька сказала мне, что ты в больнице. Что была какая-то авария, и ты серьёзно разбился. Мужа не было в Москве, и я, не помня себя, бросилась к тебе. Ты не мог ни слышать меня, ни видеть… А я всю ночь не отходила от твоей постели. У меня было одно желание: умереть – лишь бы ты жил. Весь мир перестал существовать, всё во мне оборвалось и умерло. И всё потеряло значение – кроме тебя. Кажется, тогда впервые в жизни я пыталась молиться…
В следующие дни я приходила опять и часами просиживала рядом. Я была на восьмом месяце беременности, и врачи уговаривали меня уйти, беспокоясь о моём здоровье. Но я не слушала их. И не слышала. Лишь когда мне сказали, что ты пришёл в себя, что угрозы нет, я перестала приходить. Мне было страшно встретиться с тобой глазами. Я не смогла бы уйти потом…
Из-за всех этих треволнений Костик мой родился на месяц раньше срока, а я потом долго болела.
Мир отчего-то упорно не желал радовать меня своими красками, но наоборот – загонял в угол. Я могла поехать куда угодно, вести самый разнообразный образ жизни, но мне не хотелось. Ничто не манило меня, всё опустело. И близких вокруг меня становилось всё меньше. Сначала ушла мама. А в 93-м погиб Слава. Его убили тогда… В октябре. Застрелили… А после тебя ближе у меня не было человека, чем мой бедный братик. Как я старалась, чтобы жизнь его была благополучной! После школы он собирался в армию, а я против его воли устроила его в институт, чтобы он не попал в какую-нибудь горячую точку. Разве я могла представить, что горячая точка придёт в Москву! Может, не вмешайся я тогда в его жизнь, он был бы жив и поныне…
Катя рано вышла замуж и уехала в другой город. Мои благодеяния оказались ей ни к чему. Никому я не помогла, таким образом, своей надменной «жертвой», а лишь сломала жизнь себе и тебе…»
Неверно, что время излечивает любые раны. Оно лишь притупляет боль, но она напоминает о себе снова и снова, как осколок, который хирург так и не смог извлечь из плоти.
Когда куда-то исчезла Аня, Сергей недоумевал, что это значит. Но и не сильно ранило это исчезновение. Может, и к лучшему случилось. Не была бы эта милая девушка счастлива с ним. Да и он с нею – тоже. Права Арина, то, что было между ними – одно на двоих безумие. Болезнь, которую не излечить и не обмануть. И никакое лекарство по рецепту «стерпится-слюбится» не выручит.
Смирился Сергей, ушёл с головой в работу. И худо-бедно стал выбираться сошедший с рельс локомотив на верную колею, когда женщина-ветер – вернулась.
Та встреча была случайной. Сергей был в гостях у Жени, единственной общей их с Ариной подруги. Женя, как водится, хлопотала у стола, попутно рассказывая что-то весёлое, и в этот момент в дверь позвонили…
И вместе с облаком изысканных духов и морозного воздуха в прихожую вошла – она. Уже не та юная девушка, а прекрасная, дорого одетая дама. Трудно было сказать, в какую сторону изменило её время. В сущности, оно мало сказалось на ней. И не изменилась за годы – затаённая беззащитность в зеленоватых глазах.
Женя, несколько мгновений понаблюдав немую сцену, тактично ушла с собакой, решив не мешать неизбежному разговору.
Арина нетвёрдым шагом прошла в комнату, бессильно опустилась на край дивана, сняла модные очки, безнадёжно уронила голову на руки:
- Теперь всё пропало… Господи, если бы ты знал, как я пыталась забыть тебя…
В тот момент, оставив обычную маску сильной и самостоятельной женщины, которой она особенно дорожила в юности, в этой неожиданной слабости Арина казалась ещё прекраснее, была ещё желаннее. Женщина-судьба снова вошла в его жизнь, чтобы, прогостив в ней недолго, перевернуть её вверх дном.
«Нам нельзя было встречаться… Но судьба свела нас снова. Надо же было мне наведаться к Женьке именно в тот день, когда у неё был ты! Твои глаза, твой голос – они всегда имели надо мной неограниченную власть. Ты никогда не пытался воспользоваться этой властью, но и нужды не было. Я сама становилась воском, с которым можно было делать всё, что угодно. Мы встретились, и вся моя благополучная, с такой мукой выстраиваемая жизнь рухнула в одно мгновение. Даже мой мальчик не мог удержать меня в ней. Потому что я забыла всё и всех. Кроме тебя…
В нашей комнатушке ничего не переменилось. Те же книги, те же кипы бумаг… Стук печатной машинки. Впрочем, ты уже не был простым школьным учителем. Но – писателем. Заведующим отделом прозы в одном из журналов… Поэтому в твои обязанности теперь входила не проверка школьных тетрадок, а чтение рукописей, поступающих в редакцию. Я хорошо помню эти рукописи! Ты давал их мне читать, интересуясь моим мнением… А я пыталась вперёд угадать мнение твоё, чтобы не звучать диссонансом.
Так проходил день за днём, и я с ужасом понимала, что так продолжаться не может. У меня были муж, сын и работа. А я забыла всё это. И забыла себя. Снова став твоей тенью. Я должна была пресечь это безумие, вернуться к своей тихой, устроенной жизни, к семье. Да, именно к семье – так я снова убеждала и оправдывала себя.
Но я понимала, что теперь разорвать будет ещё сложнее, чем раньше. Что, если я буду знать, что ты рядом, что нужно проехать каких-то сорок минут, чтобы увидеть тебя, то не удержусь. Для того, чтобы устоять перед соблазном, нужно было, чтобы между нами пролегло расстояние. Или мне нужно было уехать как можно дальше от тебя, или тебе от меня…
Я всё рассказала мужу. Не удивляйся. Я ничего не скрывала от него… Правда, клянусь самым святым, что у меня осталось – памятью дорогих мне людей, я не думала, что он сделает то, что сделал. Хотя должна была думать. И где-то подспудно догадывалась, поскольку не удивилась тому, что он сделал. А он просто вынудил тебя – уехать. Самым элементарным способом – лишив возможности работать, закрыв тебе все пути. Он это мог, мой благоверный… У него было достаточно влияния и средств для этого. А я… Я думала только о себе. И не задумывалась о последствиях.
Я снова сбежала от тебя тогда. Уехала в Германию вместе с сыном, а, когда вернулась, то узнала, что всё это время мой муж методично разрушал твою жизнь. Он слишком знал меня, чтобы не понимать, что Германия будет всего лишь отсрочкой, что проблема не исчезнет, пока ты будешь рядом. Когда я узнала обо всём, на меня нашёл панический страх. Страх за тебя. Мне вдруг представилось, что ты не вынесешь этого крушения. Самые страшные картины вставали у меня перед глазами. У нас были гости, но я оставила их, ничего не объяснив и толком не попрощавшись. Я снова бросилась к тебе.
На улице был страшный ливень, я вымокла до нитки, но не чувствовала холода. Четверть часа я звонила и стучала в твою дверь. Мне хотелось упасть перед тобой на колени, просить прощения за всё и больше никогда не оставлять тебя. Но ты не открывал…
Тогда я отправилась к Женьке. Она была моей последней надеждой. Кроме неё, никто не мог мне сказать, что с тобой, и где ты. Она-то наверняка была рядом с тобой все эти тяжёлые дни. Иначе и быть не могло.
Я угадала верно. Ты был у неё в тот вечер. Но она не пустила меня на порог. Сама вышла на лестницу и сказала, что не позволит мне больше калечить твою жизнь. Что я довольно постаралась для этого, и она не пустит меня к тебе. О, она бы, вероятно, заслонила собой дверь! Видел бы ты её глаза! В них было столько гнева, столько презрения ко мне! И столько обиды – за тебя! Она уже давно вменила себе в обязанность оберегать тебя, помогать тебе, поддерживать… Мне иногда казалось, что она любит тебя больше, чем я. Она бы, не задумываясь, пошла ради тебя на самую страшную муку. И ещё была бы этим счастлива. И зачем только ты любил меня? Ведь преданнее и честнее души, чем Женька, ты не нашёл бы никогда. Ведь она дышать на тебя боялась, жила тобой. Да и сейчас, вероятно, тобой живёт.
Я не посмела противоречить ей. Я пыталась оправдываться, объяснять, что ничего не знала, что не хотела, чтобы так всё вышло. Но она – навряд ли поверила мне. В тот момент она ненавидела меня. Я никогда не думала, что она способна на это чувство. Я ошибалась… Она смотрела на меня так, словно хотела испепелить, обратить в горстку праха…»
Те невыносимо тяжёлые дни Сергей, в самом деле, провёл у Жени. Такого чёрного провала ему не приходилось переживать никогда. Словно в один миг почву из-под ног выбили, вывернули руки, катком переехали, впечатав в грязь… И уже не хотелось ни бороться, ни пытаться действовать – а зажмуриться только и не чувствовать ничего. И, как водится, ни единой души не оказалось рядом. Куда только деваются они в тяжёлые моменты? Лишь Женя примчалась. И едва ли не силой заставила на время переехать к ней. И день за днём тянула и тянула его из этого провала, животворя, залечивая раны. Как, пожалуй, лишь одна она умела. Это свойство её было – в самые трудные моменты приходить, точно угадывать, когда кому-то помощь нужна, и помощь эту оказывать, не соизмеряя сил и не вдаваясь в расчёты.
О приходе Арины она не ему сказала ни слова. Как старалась не упоминать ни о чём дурном или слишком волнительном, боясь растревожить. Её заботами Сергей постепенно пришёл в себя и ей первой поведал о своём решении уехать из города. Не в какой-либо другой, а, напрочь разрывая с прошлым – в деревню. Женя тотчас взялась помогать. Дом этот, в котором Сергей жил последние годы, именно она нашла. Она же помогала обустроиться, навести порядок…
Не раз приходила мысль – связать жизнь с этой милой, участливой женщиной. Однажды, будучи слегка навеселе, и высказал её, сделал косноязычно предложение… С тоски и досады. А Женя только головой покачала:
- Нет, Серёжа. Слишком тугим узлом ваши с ней судьбы связаны. Ни расплести, ни разрубить… А я тебя делить с ней не смогу. Слишком это больно.
Больше не возвращались к этому вопросу.
Новая жизнь постепенно стала налаживаться. В деревне, где поселился Сергей, ещё работала школа, одна из немногих уцелевших, и он без труда устроился учительствовать в ней. Зимними вечерами оставалось немало времени, чтобы писать. А писать – было о чём. Точнее, о ком. Этот роман был замыслен давно, и сама Арина как-то подарила сюжет для него. И в деревенской тишине выписывалась глава за главой. И, вот, недавно была завершена – последняя…
«…Как ты жил все эти годы? Я ничего не знала о тебе… Женька не желала говорить со мной. А больше мне не от кого было знать.
Моя же жизнь превратилась в ад. Муж мой оставил нас, встретив другую… Это не было для меня большой потерей, лишь уязвило гордость, не больше. Я никогда не любила его, а материально к тому времени мы с сыном были вполне обеспечены. У меня была хорошая работа, да и муж всё же не забывал помогать…
Есть два человека, перед которыми вина моя бесконечна. Ты и мой сын. Я была ему плохой матерью. В детстве он видел меня нечасто. Я либо работала, либо бывала в гостях и на светских мероприятиях, которые должна была посещать с мужем. Как и многие родители, мы весьма заботились о том, чтобы наш мальчик был здоров, сыт, хорошо одет, образован. Чтобы он ни в чём не нуждался. У него были любые игрушки, лучшая техника. Мы отдали его учиться в престижную школу. Мы заботились о наполнении его желудка и отчасти головы. А про душу забыли. Забыли, что у ребёнка – есть живая душа, которую надо питать. Не техникой, не красивыми вещами, не поездками за границу, а любовью и вниманием…
Детская душа требовала хлеба. Любви. Бога. А мы подавали камень. Телевизор. Компьютер. Деньги… В итоге, мы оказались чужими людьми. Перестали понимать друг друга. Зачем было мальчику делиться своими мыслями и чувствами с родителями, если он видел, что они слишком заняты другим, что им не до него? Конечно, мы никогда не отказывали ему в карманных деньгах и подарках, но всегда боялись истратить на него лишнюю минуту… Мы были слишком заняты собой…
Со временем я стала понимать это. Но… Мальчик прекрасно учился в школе, был обеспечен всем необходимым. Он не вызывал моей тревоги, а потому я не особенно пыталась наверстать упущенное время.
Однажды ко мне зашла школьная подруга. Просила одолжить денег на лечения сына-наркомана. Я, конечно, одолжила, пожалела её, а про себя подумала, что с моим Костиком такого случиться не может. Он в отличие от разных трудных подростков имеет голову на плечах и учится не где-нибудь, а в элитной школе, и не бродит по подворотням с дурными компаниями. Слава Богу, думала я, что моему мальчику не грозит ничего подобного!
Через два года мой Костик умер. Из-за наркотиков. Перед этим я целых полтора года пыталась вылечить его от этой страшной болезни. Я возила его по монастырям, умоляя Бога спасти его. Иногда у моего страдальца случались просветления. Он каялся, винился передо мной, молился, пытался начать новую жизнь, но срывался опять. И исчезал на целые недели. А возвращался истощённый, полубезумный… Последние недели его жизни я превратилась в сиделку при нём. Я не стану описывать тебе всего, что мне пришлось пережить – слишком тяжело писать об этом… Но всё-таки умер мой мальчик верующим… И я лишь на то уповаю теперь, что душа его всё-таки не погибла по моей вине.
Так я осталась одна. Жизнь моя потеряла всякий смысл. Всю жизнь я пыталась обмануть судьбу… А судьбу нельзя обмануть. Судьба – это то, что Бог задумал о человеке. Можно вырваться, выпрыгнуть из неё на время, но в таком случае она всё равно настигнет, но уже в искажённом, изуродованном виде.
Я мечтала быть свободной. Теперь я свободна. Ото всего. Ото всех. Самая страшная степень свободы – когда нечего терять. И ничего не держит в жизни. И умереть легче, чем жить.
Вчера я бродила по улице. Бесцельно, как всегда, в последнее время. Кругом дома – нависают. И ни души кругом. Вдруг – упало что-то. Оказалось, кошка сорвалась с карниза. Ударилась о цоколь, забилась… Я стояла, смотрела и понимала, что это – моя судьба. Я, как эта кошка, норовила гулять сама по себе, самоуверенно скользила по карнизам. Однажды я также сорвусь с одного из них. И разобьюсь. И никого не будет рядом…
Сегодня Прощёное Воскресение. Я виновата перед многими. Но у большинства уже не попросить прощения. И нет на свете человека, которому бы я причинила больше несчастий, чем тебе. И чьё прощение было бы мне так необходимо. Я готова ползти к тебе на коленях. Лишь бы ты простил. По своим счетам я расплатилась полной мерой… И теперь лишь об одном прошу тебя: прости меня за всё!»
Три дня миновало, как это письмо пришло. И никак не мог Сергей унять возникший в душе раздрай, ответить на него. Так разбередило оно, что ни с мыслями не собраться, ни места найти…
Возвращался домой в задумчивости, машинально кивая встречающимся по дороге соседям. А приближаясь к дому, углядел на крыльце знакомую грузноватую фигуру. Приехала Женя. А кто бы ещё мог? И нужно было ждать её. Она всегда чулым сердцем угадывала, когда нужна была.
Женя сидела на ступенях, близорука щурилась вдаль. Завидев Сергея, поднялась без прежней лёгкости, шагнула к нему тяжеловато:
- А я уж заждалась. Думала, замерзать, как собаке, у твоего порога придётся.
- У тебя ведь были ключи?
- Забыла, - поморщилась Женя. – Всё-то забывать стала… Как старуха древняя… - махнула раздражённо рукой, перешла, не притормаживая, к главному: - Ты письмо получил?
- На днях получил…
- Чёртова почта! Так я и знала, что доберусь сюда раньше, чем её письмо.
- Это ты ей адрес дала? – уточнил Сергей, отпирая замок и впуская гостью в дом.
- Как ты догадался? – съязвила Женя. – Как будто кто-то ещё есть, кто бы мог дать…
- Как она? – отрывисто спросил Сергей, не глядя на неё.
- Плохо. Иначе я бы не дала ей твоего адреса. Думала, и на порог не пущу, а как пришла она… Знаешь, как будто изломанная вся. Как будто живого места на ней не осталось. Не смогла не впустить… Так мне жаль её стало, до боли сердечной. Как-никак лучшие подруги были. Да и вообще. Се человек… Ты сколь раз письмо-то перечесть успел?
- Не знаю, не считал… - Сергей бродил по комнате, сомкнув руки на груди и силясь представить себе встречу двух бывших подруг.
- Я так и думала. Отвечать будешь?
- А – как отвечать? Разве на такую боль можно ответить письмом? Оно же ничего не передаст…
- Её письмо – передало. А уж твоё-то… Ты же у нас – писатель. Должен уметь формулировать.
- Формулировать для книг – одно. А для жизни… А ты по её просьбе приехала или сама?
- Сама, но из-за неё. И из-за тебя.
- За ответом, что ли?
- Ты же сам сказал, что на такую боль ни письмом, ни переданным изустно ответом нельзя отвечать.
- А как же тогда?..
- Только не говори мне, что за эти дни твою бедовую голову не посетила мысль бросить всё и мчаться к ней.
Всё-таки не было на свете человека, который знал бы его лучше, чем Женя. Всё-то понимала она, словно читала мысли.
- Ты права, это была моя первая мысль.
- А потом ты оробел и занялся резонёрством. Ехать или не ехать, быть или не быть.
- Ты считаешь, я должен ехать?
- Непременно, - неожиданно твёрдо сказала Женя. – Ты себе не простишь потом, если не поедешь. Да и её мне жаль, хоть она и дура, прости Господи…
Полегчало на душе отчасти. Жениной интуиции верить было можно. Уж если она, так негодовавшая на Арину, теперь убеждает его ехать к ней, значит, действительно – надо ехать.
- Она очень изменилась? – спросил зачем-то едва слышно.
По бледным губам Жени мелькнула горькая усмешка:
- Я изменилась куда больше… А она – всё ещё королева…
Только теперь Сергей заметил, что она плохо выглядит, что лицо её отекло и постарело, и она то и дело подносит руку к сердцу, морщась и покусывая губу.
- Ты нездорова? – обеспокоенно спросил он.
- Это всего-навсего невралгия, - откликнулась Женя. – Отлежусь, и всё пройдёт. Не обращай внимания. У меня сейчас отпуск, и я немного поживу у тебя, послежу за хозяйством. А ты поезжай. И мой тебе совет: если ты всё ещё любишь, то бери её и вези сюда. Больше она не сбежит… Нагулялась на воле-вольной. Так, что все ноги попереломала…
Сергей приблизился к Жене, мягко обнял её за плечи, поцеловал в висок:
- Спасибо тебе за всё…
- Полно, - Женя вздохнула. – Ты… поезжай. Ты ей нужен. А она – тебе. А я… Своего счастья мне Бог не дал, так уж хоть за тебя бы порадоваться…
Всё же он отложил отъезд до утра. Тревожно было сразу покинуть больную, уставшую после долгого пути Женю. Ночью не сомкнул глаз. Всё виделась ему – Арина. Какой-то стала? И как после стольких лет снова встретиться? И что сказать ей? Столько слов крутилось в голове, а не выстраивались во внятные фразы. Да и нужны ли они были – фразы?
Под утро сморила дремота, но немедленно повелительный Женин голос раздался:
- Автобус проспишь. Пора! Завтрак на столе.
И тут не дала себе роздыху неуёмная душа. Чуть свет поднялась, приготовила завтрак, проводила до остановки… А когда автобус тронулся – углядел Сергей в окно – как болезненно поникла она, прижала руку к груди и вдоль заборов, опираясь о них, побрела назад тяжёлой, старческой – вовсе не по летам - походкой…
Через час он уже трясся в холодном вагоне. Колёса электрички мерно отбивали дробь по рельсам. Сергей притулилась в углу и смотрел в окно на проплывающие мимо пейзажи. Час, другой, третий… Вот, мелькнули купола Троице-Сергиевой Лавры и розовая, как пряник, колокольня – совсем как игрушка. И снова тянулись – чёрные поля, испещрённые серыми вкраплениями таящего снега, перелески, обшарпанные города и полуживые селенья… А, вон, зачернели меж деревьев кресты погоста… И вынырнули из памяти рубцовские строки:
Россия, Русь! Храни себя, храни!
Смотри, опять в твои леса и долы
Со всех сторон надвинулись они:
Иных времён татары и монголы.
Они несут на стяге чёрный крест,
Они крестами землю закрестили,
И не трава мне чудится окрест,
А лес крестов в окрестности России!
Сколько крови впитала в себя эта многострадальная русская равнина! И полчища татар, и польские интервенты, и французы, и немцы – все маршировали победно по ней, а потом катились вспять. И теперь напоминают об этом – обелиски, обелиски… Обелиски, с которых рука манкурта отколупывает буквы и плиты, чтобы продать на металлолом. Все нашествия выдержала земля, а теперь лежит сирой, заброшенной, захиревшей. Отчего? Оттого ли, что сирыми и захиревшими стали сами, сами себя забросили? Оттого ли, что обезглавлены храмы, и, как поднятые укоризненно персты, высятся колокольни казнённых церквей со сбитыми крестами, вопия безмолвно ко всякой живой душе? Ни Бога, ни хозяина у земли не осталось, а потому чахнет она, и есть ли спасение?..
В храм она пришла, когда служба давно окончилась, и старая свечница с заметным трудом принялась подметать пол. Арину она смерила неласковым взором. Знать не понравилась бабке норковая шуба до пят и прочие атрибуты гардероба, оставшегося в наследство от прошлой жизни. Ставя свечи, Арина слышала, как свечница недовольно скрипела:
- Ходят вот… Как служба, так не ходят… А как прибираться пора, так топчут… Барыня…
И каблуки высокие тоже ей навряд ли понравились.
Поставив последнюю свечу и широко перекрестясь, Арина направилась к выходу. Но в этот момент старуха охнула, скрючилась в три погибели, застонала.
- Что с вами? – подбежала Арина. – Что? Сердце? Спина?
- Спина… - жалобно простонала свечница, с помощью «барыни» добираясь до лавки. – Как же не ко времени… Тут же натоптано… Вымыть надо… Батюшка грязь увидит – рассердится!
Арина подошла к ведру, взяла тряпку и, опустившись на колени, принялась возить ею по полу. Старуха смотрела на это действо почти с ужасом. В её голове, видимо, не укладывалось, как можно ползать по грядному полу в шикарной шубе, вытирая его ею, как можно тереть пол руками с таким безупречным маникюром…
- Женщина, - пробормотала она, приподнимаясь, - что же вы делаете? Вы бы шубу-то пожалели… Дорогая, небось…
Дорогая… Но какая важность в этом? Лучше бы в последних отрепьях ходить, лишь бы ушла эта непереносимая боль из души. Если бы можно было вернуть то, что действительно дорого было, и что безрассудно утрачено…
- Вы бы завтра на службу пришли! Ко всенощной! Пасхальную службу нельзя пропускать. Грех.
Арина не ответила. Зная наперёд, что не пойдёт на службу. Не пойдёт, потому что слишком больно и тяжело на душе. И от радостных гимнов становится ещё больнее.
В предпасхальный день, как всегда лил дождь. Но Арина была рада ему. Дождь был созвучен настроению. Снова она бродила из комнаты в комнату, перебирая чётки, твердя молитвы и мечась мыслями в лабиринтах прошлого. Сколько было в этом прошлом! Стран, людей – всего! Целый мир – был. И что же дал? А ничего. Только забрал всё, обескровил, высушил душу, сделав её подобной Сахаре. А ведь был, был в ней – человек… И запоздало осозналось, что человек – неизмеримо больше мира. Больше человека – лишь Бог, до которого надо ещё дорасти, подняться…
Сумрачный день плавно перетёк в ночь. Арина зажгла свечи перед иконами. Вид пламени всегда успокаивал её, согревал душу. В храмах шли самые торжественные службы в году. А Арина неподвижно стояла на коленях, скрестив руки и вперив взгляд в освящённый пламенем лампады образ. И лишь для молитвы об одном человеке доставало подлинного жара у слабой души. День за днём возносилась эта бессловесная, безмолвная молитва, впервые прорвавшаяся однажды много лет назад, когда он был болен…
Под утро в дверь позвонили. И не сразу поняла Арина, что это за звонок. Слишком давно никто не звонил ей ни в дверь, ни по телефону. И лишь после третьего раза поднялась с трудом и пошла открывать, на ходу прибирая волосы. Распахнула дверь, даже не спросив, кто. И онемела на пороге, не веря глазам.
Он стоял перед ней. Заметно сдерживая волнение. Её единственный человек. Её безумие. Её химера. Тот, кого она так беспощадно мучила всю жизнь. Тот, вина перед котором разъедала теперь. Стоял и не произносил ни слова.
И Арина не находила слов. А только всё явственнее одно желание становилось: на колени опуститься и целовать его руки. Но не успела. Он первым нашёлся. Промолвил тихо:
- Христос Воскресе, Аля.
Словно камень с души свалился. Словно разомкнулось что-то в ней. И просветлело впервые за долгое время на сердце, и слёзы потекли по щекам.
- Воистину Воскресе!