Из пустоты небытия глухим рокотом накатил шум огромных крыльев. Они заслонили собой все пространство, не пропуская даже толики света. Шум, усиливаясь, как рев приближающегося истребителя, заполнил сознание паническим страхом. В какой-то высшей точке он застыл, нестерпимо оглушая, и взорвался, рассыпавшись по телу жгучими искрами боли.
Павел очнулся в черной тишине ночи. Он лежал на боку, неловко подогнув руку и подтянув колени к груди. Головой он упирался в чугунную урну. Одна половина лица жестко впечаталась в грязный асфальт, другую он прикрывал ободранной ладонью. Из-за угла ближайшего дома вывалилась ущербная луна и осветила жалкую кучу плоти, в которой уже неуверенно, но все еще зачем-то теплилась жизнь.
Павел застонал и попробовал перевернуться. Ныло болью все тело. Тяжелым камнем она сконцентрировалась в верхней части живота. Подтянутыми к груди коленями он непроизвольно пытался защитить от удара область солнечного сплетения. Его сильно били, но он не помнил, как и кто. В последнее время его били так часто, что он уже и не задумывался, за что. Просто били, а он просто терпел. Ему вообще-то было все равно. Он просто ждал, что когда-нибудь его убьют, и мучение по имени жизнь наконец-то закончится. Может теперь? Он бы и не переворачивался, лежал бы так, скрючившись, как зародыш в материнской утробе, уткнувшись теменем в холодный скользкий металл урны и безропотно ждал бы ее, спасительную смерть. Но противно остро ныла щека, прижатая к асфальту. Оказывается, падая, он придавил ею горящий окурок, и теперь равнодушная луна взирает мертвым оком на опухшее от беспробудного пьянства, слез и побоев лицо, на котором сочится липкой жидкостью, смешанной с грязью, огромный волдырь от ожога.
С трудом разлепив набрякшие веки Павел уставился бессмысленным взглядом в небо, размытое лунным светом. Смерть не шла, а холод пробирал до костей. Тело, кое-как завернутое в некое подобие одежды, изорванной и мокрой, сотрясалось в крупном ознобе. Павел скосил глаза на луну и оскалился, пытаясь то ли улыбнуться, то ли заплакать. Сквозь стиснутые зубы вырвался хриплый стон, он пошарил рукой возле урны и нащупал опрокинутую бутылку. На дне ее плескалось немного дешевого вина. Павел попробовал приподняться, но внезапно черная тень стремительно закрыла луну и тяжелое крыло огромной птицы отшвырнуло его навзничь. Он закричал от ужаса и бессилья. Метнулась в кусты бродячая кошка. Павел кричал пронзительно тонко, как безумный, стиснутый пеленами смирительной рубахи, и длинно, пока хватало воздуха и сил. Крик сорвался, и тишина вновь замкнула застывший равнодушием мир. Не вставая, Павел, выплеснул остатки вина в разбитый рот, захлебнулся жадными глотками и грохнул бутылкой об урну. Он поднес к горлу зажатый в кулаке осколок и заплакал. В растрескавшейся памяти неожиданно возникли глаза Домны в последний год перед ее смертью. Они были бесцветны, словно талая вода и так же, как сосульки с крыш, растопленные теплым весенним солнцем, сочились нескончаемыми слезами. Павел прижал острую грань стекла к сонной артерии и резко дернул рукой. Кровь горячей струйкой побежала за воротник. Прошло несколько ничем не обозначенных минут. Он не умер. Дрожащая слабая рука не смогла рассечь артерию, а только вспорола кожу над ней. Павел отшвырнул осколок и сквозь пьяные всхлипы забормотал:
- Домна... Домна, спаси меня... Ты же обещала... Забери меня к себе...
Он перевернулся на живот, непослушная голова стукнулась лбом об асфальт, резануло остро и горячо – свежий бутылочный осколок вспорол кожу. Эта новая вспышка боли заставила отдернуть голову от земли… и вот тогда Павел увидел на тусклом асфальте легкое голубое облако размером с футбольный мяч. Он протянул руку, облако переместилось на несколько шагов, словно призывая двигаться за собой. Но Павел слишком устал и хотел только одного – умереть. Он закрыл голову руками, съёжился и затих. Он уже почти провалился в беспамятную пропасть, но теплая точка зародилась в солнечном сплетении и удерживала его на краю. Он вспомнил это, давно забытое, вытравленное горем и алкоголем ощущение и стал прислушиваться к нарастанию тепла под грудью. Реальность размылась до несущественности. Он больше не чувствовал ни холода, ни жесткой поверхности, ни боли. Безразмерный и невесомый, он будто колыхался в теплом потоке. Едва слышный, но властный голос сконцентрировал его внимание на том месте, где находилось голубое свечение:
- Павлушка, иди за мной. Вставай, дитятко, а коли не можешь – ползи.
И он пополз к облаку. Оно метнулось по тротуару. Павел поднял глаза и увидел, словно сотканную из прозрачных нитей, фигуру, размытыми очертаниями едва похожую на женскую. Она медленно шла, не останавливаясь и не удаляясь, будто в движении поджидала распластанного на земле человека.
- Домна, ты пришла... – прошептал Павел, задыхаясь от радости. Она захлестнула его волной. И не было ничего, кроме этой дикой радости. Он рванулся подняться, но тело не слушалось. Тогда он пополз, отталкиваясь локтями и коленями, не отрывая лихорадочного взгляда от светлой фигуры. Обрывки памяти стремительно прокручивали в его больной голове кадры прошлой жизни. И в каждом он видел себя маленьким мальчиком, которого Домна держала за руку и вела то по тропинке прохладного леса, то среди ароматных трав, то пыльной деревенской улицей. Он отчаянно подминал под себя землю в неудержимом желании догнать и ухватиться за теплую спасительную руку. Ласковый голос, звучащий в его голове, подбадривал:
- Павлик, не бойся, я приведу тебя к месту силы... ты только не останавливайся, догоняй меня. Скоро поселок закончится, а там, через дорогу, – лес. В лесу будет легче... потерпи, родной... скоро конец...
Болело тело, мокрая одежда сковывала движения, слабость и усталость замедляли скорость... Была минута, когда отчаяние и неверие придавили его к земле и к безнадежности. Но тихий голос манил и светлая призрачная Домна терпеливо ждала, двигаясь к одной ей понятной цели.
Павлик протягивал руку к призраку и полз из последних сил. Он плакал, как ребенок, размазывая слезы и кровь по разбитому лицу, и смеялся, как умалишенный, скалясь на равнодушную луну. Холодная от ночной росы трава вытоптанного газона осталась позади. А впереди - последний рывок через узкую полоску проселочного шоссе, за ним несколько метров мелкого кустарника и первые деревья спасительного леса.
Редкие фонари тускло освещали грязно-серый раздолбанный асфальт шоссе. Тишина окутала пространство плотной завесой. Лишь лихорадочный стук сердца и хриплое судорожное дыхание нарушали ее целостность. Он ничего не слышал кроме этого грохота и хрипа. И видел только колышущееся пятно по ту сторону дороги. Он выполз на асфальт, поднялся на дрожащие колени и прошептал:
- Домна, я уже... постой... я догнал тебя...
Внезапно яркий свет фар взорвал черноту ночи, Павлик рванулся встать, но огромная железная птица глухим ударом отбросила его на обочину.
Он плавно отдалялся к мягкому небесному сиянию и видел внизу машину, застывшую почти поперек дороги, слегка дымящийся черный след тормозов на сером асфальте, лежащее на обочине тело в зыбком свете фар и сгорбленную фигуру, стоящую перед ним на коленях. Он слышал противный скрежет раскачивающейся машинной дверки, бессвязное бормотание мужчины и тяжелое хлопанье удаляющихся крыльев...