БЛАГОДАТНАЯ ОСЕНЬ
Красивая золотистая пора с бабьим летом! Благодатная пора щедрой багряной осени! Земля, обласканная прощальными лучами и бархатной прохладой легкого ветра, устав от многодневных забот и жаркой суеты лета, отдыхает в напряженном покое.
Так отдыхает женщина, трудившаяся в доме целый день, не покладая рук, а к вечеру, выйдя за калитку и присев у забора на деревянную скамейку, положила эти самые руки на колени и, щуря глаза, подставляет лицо лучам предзакатного солнца. И так же, как до блеска протертое окно, сверкает голубизной небо, переливаясь звенящими паутинками; трещат цикады, а в саду, под тяжестью налитых румяных плодов, устало сгибаются ветки.
Наташка, будучи еще подростком, любила эту пору, когда в школу ещё можно было бегать в легком платьице, набив пустые углы портфеля яблоками да грушами, а по дороге любоваться пламенеющими георгинами да кудрявыми разноцветными астрами.
Сделав после обеда уроки, она бежала в огород помогать Марии Степановне. Гладкими спинами глянцевато желтели тыквы, напоминающие откормленных поросят, а красные с сизым налетом помидоры, вгнездившись в огородном песке, манили сорвать и тут же вкусить их неповторимый вкус и почувствовать даже приятный аромат.
Но всё это было где-то там, очень далеко и в другой, очень счастливой жизни. А сегодня, в солнечный сентябрьский день, впервые, после длительного отпуска (Андрейке стукнуло пять месяцев), Наташа, собираясь на работу, ощутила волнение и щемящую тревогу. Волновалась, потому что отвыкла от работы, закрученная водоворотом других дел, и тосковала по дому, где можно было, взобравшись во дворе на верхушку старой липы и вгнездившись среди её ветвей, вообразить себя птицей, парящей над деревней, и мысленно увидеть далекие города и страны, а смыкающееся с горизонтом небо и парящие тучки принять за море с белыми яхтами и мечтать.
Мечтать о будущей жизни, о том, что обязательно прославит себя, дабы люди узнали, что есть на свете Наташка Звонарёва, мечтать о любви, преданной и единственной, и о Нём, с которым можно будет разделить весь её необыкновенный, созданный воображением, мир.
Сейчас же, дом и четыре стены, где она жила с ребенком (Максим почему-то не входил в перечень её семьи) и где она не имела ни на что права, начинали давить на неё.
Евгения Викторовна, выйдя на пенсию, на работу больше не пошла, и Наташе сидеть дома с малышом уже не было смысла. Семейный бюджет был общий, строго контролировался свекровью, которая решала сама, что покупать молодым, и эти покупки финансировала, выдавая точную сумму и требуя сдачи до мелочи. Кроме того, считая, что молодежь нынче не только деньги транжирит, но и одежду не бережет, следила за тем, чтобы вещи одевали с её ведома и разрешения.
Однажды, перед уходом на работу, Наташа подошла к шкафу с большим зеркалом, открыла его, и тут же услышала голос свекрови:
- Что ты там ищешь?
- Кофточку свою.
- Какую?
- Белую в горошек... Я её давно не одевала.
- Ты что? Новую, белую и на работу? Разве это по-хозяйски?
- Но ведь сегодня у меня первый рабочий день после такого длительного отпуска. – Наташа пыталась доказать Евгении Викторовне, что сегодняшний день для неё, Наташи, праздник, но услышала резкий неприятный её голос:
- Первый – не первый, но это работа. Что же ты наденешь, если куда-нибудь выйти надо будет с Максимом? Не дело это!.. Вещи беречь надо.
Со свекровью Наташа не спорила, и ей пришлось с горечью в душе закрыть шкаф, снять с вешалки своё уже немного выгоревшее сатиновое платье, перешитое из халата, в котором она ходила беременной.
Ребята на заводе встретили её появление радостными возгласами и сияющими улыбками, и на душе стало сразу же светло, словно Наташа попала в иной мир, и ответная улыбка озарила её лицо, обнажив белые с перламутровым отливом зубы.
- Ну, Наташка! – кричал Юра Злобин. – Ну, ты даешь! Надо же так похорошеть!
-Ты что себе думаешь? – воскликнул вышедший ей навстречу Роман Сечкин. -Видя тебя, мы же работать не будем!
- Ничего, привыкнете! – отшучивалась Наташа, обласканная их восторгами и в то же время удивляясь им, так как особой красоты за собой не замечала. Не хотела замечать!
У окна, в лучах утреннего розового солнца, стоял новенький. Он, казалось, боялся смотреть на такую красивую молодую женщину.
«Когда приходили, - быстро мелькнула в Наташиной голове мысль, - смотрел на меня во все глаза, а сейчас...»
Горин же, чувствуя что-то неладное в сердце, мгновенно застучавшее в груди, молчал. Он боялся посмотреть на Наташку и увидеть такие радостные изумрудно-зеленые глаза.
Наташа повернулась к нему спиной, направляясь к своему столу. Горин сел за свой, который стоял напротив стола Наташи. И только сейчас их глаза встретились...
Кто из посторонних мог заглянуть в них и поймать их смысл и желание? Кто мог разгадать ту тайну, которая только зарождалась в их сердцах помимо их воли и желания?
После нескольких минут галдежа, когда все уселись по своим местам, Вадим Горин, наконец, заговорил.
- Знаете, Наташа, пока вас не было, я сидел на вашем месте. Мне было очень уютно и тепло... Вы не в обиде на меня?
- Нет, нет! Очень приятно! – Наташа не смогла разгадать его отчаянную мысль, которую он вынашивал с тех самых пор, когда увидел её впервые: светлую, беременную, летящую навстречу, как ему тогда казалось, к своему счастью.
Наконец-то Наташа подняла голову и посмотрела в глаза Горина: темно-карие, жгучие, готовые выплеснуть на неё целое море огня, они смотрели на неё так внимательно, пытаясь заглянуть вглубь её сущности, вглубь её настроения на эту минуту, что Наташа вынуждена была опустить свои глаза, бездонные, изумрудные и теплые, как летняя морская волна.
Вдруг она почувствовала, как что-то, доселе неведомое и недоступное, пронзило её и ударило в голову, затем сильный непонятный толчок сердца - и дальше по всему телу пошли лучи, пронизывающие каждую клеточку её проваливающегося в бездну тела.
Наташа испугалась: «Что это со мной? Как непонятно и непривычно...» - и еще ниже склонилась над чертежами, решив больше никогда не заглядывать в эти бездонные , зовущие в неведомый мир глаза стройного и красивого соседа.
МЫСЛИ НА ПЕРЕПУТЬЕ
С мыслями, пугающими её, ни разу не подняв головы, Наташа проработала весь день и, как положено, на час раньше ушла домой, почему-то радуясь, что не вместе с Гориным она будет выходить из ворот завода. И ей захотелось поскорее добраться домой, схватить теплое и ласковое тельце сына и прижать к себе, чтобы заглушить появляющуюся в её тайниках души шумные и неугомонные мысли о Горине. А еще хотелось прижаться к мужу и утолить на его груди, сильной и горячей, жажду утомительной близости, чтобы он распинал её тело и душу, чтобы рвал, как это он умел, и платье, и белье на части.
Так ей хотелось всего этого в такой тревожный час, в этот новый клокочущий миг!
Ей хотелось поскорее увидеть Максима, приласкаться, почувствовать надёжную защиту от чего-то надвигающегося, чего она и сама пока понять не могла; волновалась, выглядывала в окно, словно в первые дни свиданий, и, кажется, никогда прежде не было в ней столько благодарной нежности и такой сильной тяги к мужу, как теперь.
Максим пришел с работы хмурый, раздраженный, но это не разрушило её настроение, так рада была она видеть его.
Взяла сына, светленького, кругленького, с большими темно-карими, как у папы, глазенками и вышла навстречу Максиму у самой входной двери.
- А вот, Андрейка, и папа наш пришел! – от души радовалась Наташа. - Поцелуй его! Ну, поцелуй! Или я его поцелую... - и потянулась к мужу, ласковая и нежная.
- Опять твои телячьи нежности! – услышала в ответ . – Я устал. Кушать давай!
- Ба-ба-ба! - лопотал Андрейка и, подавшись всем тельцем, крепко обхватил папу за шею и раскрытым ротиком ткнулся в его щеку.
Наташа смотрела на обоих, но не пела её отвергнутая только что душа. Казалось, малыш понял её и действительно поцеловал Максима. И она бы это сделала, сейчас, сию минуту, чтобы заглушить боль от сказанных только что слов мужа, но она боялась его окрика: «Оставь свои телячьи нежности!»
Эти жестокие и несправедливые слова он повторял довольно часто.
Черствела от этого нежная и впечатлительная душа Наташи. Она уже испробовала многие подходы к мужу, чтобы утихомирить его словесные взрывы, но он был непоколебим, как вечная гранитная скала.
Её бы приласкать в это трудное время, взглянуть, а то лучше и заглянуть в её растревоженные глаза и спросить: «Что в них? Почему и отчего печалятся? Не соскучилась ли? Как дела на работе?»
Таких вопросов не было, и Наталья страдала еще больше.
- Убери его! – услышала недовольный и раздраженный голос Максима. - Мне не до него! Разве трудно понять, что я устал?
Наташа, прижав сына к молящей о помощи груди, отошла от мужа. Андрейку посадила в детскую кроватку, а сама стала хлопотать на кухне, чтобы покормить Максима. Расставляя сверкающие белизной тарелки и все приборы к ним, спешно раскладывала котлеты по-киевски с картофельным гарниром. Огурцы и помидоры уже были нарезаны и посыпаны свежей зеленью.
Она хотела отвлечься: чуть громче гремела посудой, чуть меньше уделяла внимания изысканности ею приготовленного блюда, но горечь и какая-то необъяснимая боль не покидала её.
Максим был так же хмур и неласков. Теряясь в догадках (хотя чего теряться: он почти всегда был таким), Наташа не находила себе места.
А у Гаврилова было обычное настроение и обычный тон, которым разговаривал только с женой, принятый с первых же дней их семейной жизни с целью воспитания и профилактики женских капризов. Он, Максим, прирос к этому тону, как репей к одежде, не допуская иного, а сам лично служил примером контрастности: спокойный и ласковый голос, окрашенный мягким баритоном в разговоре с посторонними, и железный и холодный, когда переключался на жену.
Сегодня, настроенная после рабочего дня на тепло и ласку и всё для этого предпринимавшая, Наташа недоумевала: с Максимом что-то случилось. Выбрав момент, подошла к нему, положила на плечи руки и прижалась к нему.
- Максимушка, у тебя что-то случилось? Поговори со мной.
Оторвавшись от газеты, он поднял голову и, отряхнув с плеч её хрупкие и нежные руки, удивленно спросил:
- Откуда ты взяла? Ничего не случилось! И что ты ко мне целый вечер вязнешь? Дай почитать! Дай отдохнуть! На работе мотают нервы и дома тоже... Лучше бы вязала.
- У меня руки заняты весь день: работа, а дома стирка, уборка да и кухня на мне.
- Для этого женщины и рождены. – И снова зашелестела газета в его руках.
Наташкино сердце сжалось от невыносимой боли, возвращая её в который раз из светлой и возвышенной мечты к серой и суровой действительности: её Максим в страхе перед «женским каблуком» и воображаемым посягательством на его личность возвел непроницаемую стену. Эта стена действительно с первых же дней их жизни оградила его от того, чем тяготятся многие мужья. Жена была покладиста, не спорила, своих требований не выставляла, жалобы и просьбы слышались редко и никаких тебе капризов! Так и надо! По дому и с ребенком управлялась сама, и он, Максим, имел полную возможность заниматься только делом, как, по его мнению, и полагалось заниматься мужчинам. Однако вместе с тем сквозь эту стену не могли проникнуть и чувства, в которых нуждается нежное живое существо: тепло и соучастие. Наталкиваясь на холод, на полное безразличие, они словно замораживались в Наташе, нежной и впечатлительной от природы и моментально откликающейся на такую же нежность и доброту.
Сегодня ей показалось, что он, оттолкнув её руки от себя и её, прильнувшую к нему с надеждой на помощь и спасение от грядущей мужской ласки, но чужой, оторвал её от себя навсегда и бросил в объятья другому, кому она была так нужна. Бросил насильно к тому, от чего бежала сегодня же и что угрожало разрушением их семьи.
Наташе сегодня было отказано в убежище...