Из лагеря на войну и обратно

 
Печальная одиссея одного врача

  «Война для меня началась 6 декабря 1941 года, когда нас, освободив из самого северного лагеря СССР, бросили в наступление западнее Солнечногорска…» Валентин Иванович Шакун, мой коллега по Чаплынской больнице, что неподалеку от легендарного Перекопа, очень давно рассказал мне свою одиссею. Мне тогда не верилось, что когда-то об этом можно будет говорить не с глазу на глаз, а написать в газете…

   Как это все началось? Просто. После окончания в 1937 году Одесского мединститута я был направлен в распоряжение командования Тихоокеанского флота. Прощай, Одесса, и встречай меня, Владивосток. Прибыл во Владивосток в штаб флота. Доложился. Говорят: «Идите в кабинет № 103». Вошел – сидит молодой парень, мой ровесник.
   - Шакун Валентин Иванович, прибыл для прохождение службы на должность военврача.
   - Шакун, говоришь? А кличка? Рюмочка?
   Действительно, в институте у меня была такая кличка: плечи широкие, талия узкая, вот девчата и прозвали.
   - Кто тебе задание дал? Кто тебя в Москве инструктировал?
   Удар – и я на полу.
   - Выбирай – признание или пуля? Напишу, что ты меня ударил вот этим пресс-папье, мне и пришлось…  Признайся, что получил приказ отправить личный состав подводной лодки.
   А через две недели я уже толкал вагонетку. До самого ноября 1941 года мы в лагере не знали, что идет война, что немец под Москвой… Зачитали какой-то приказ, и начальник сказал, что Родина дает нам право смыть позор кровью с оружием в руках. Погрузили в теплушки, поехали. Как сквозь сито нас трясли, меня спасло, что я врач; оказалось, что те, кто меня в шпионы записал, - враги народа, уже в расход пошли… Кормили дорогой, поили, буржуйка в теплушке горела… Вот и Москва! Вывезли нас на передовую, лес от мороза трещит, впереди (метров 200, не больше) что-то клубится… Это, говорит лейтенант, немец греется, замерз, видать…
   Какое у нас оружие – трехлинейка со штыком и… злоба, ненависть, да и просто жить хочется… Атака была страшной, не то что в кино показывают. Немцев этих примороженных мы ломали и рвали, убивали, кололи – никто не ушел… Как клин вошли в их оборону… Тут уже и лыжники пошли в полушубках белых, какая-то группа всадников навстречу нам пролетела… Ох какие бои были! Сколько там голов сложено – не счесть! Тут и меня настигло: осколок прошел по надбровной дуге, бровь как сбрило, а глаз – не понять есть ли, нет ли. В госпиталь меня двое суток доставляли, лежал на полу в школе… Какой-то медицинский инспектор смотрел этот лазарет, приказал в Москву везти: «Этот еще воевать будет. Глаз на месте, на фронт пойдет»…
   А в Москве нашли, что осколок, стесав бровь, внедрился в лобную кость. Операция, затем вторая… Глаз спасли. Прошел две комиссии – медицинскую и смершевскую. Обе меня годным признали: «В Севастополь. Там ты нужнее всего. Немец город за горло взял, но мы его не сдадим!»
   Апрель 1942 год для меня начался в штольнях Севастополя – там был крупный госпиталь с полным соблюдением армейской и лечебной дисциплины. Правда, в этих штольнях шампанского было – страшно вспомнить… Там, в госпитале, начмедом служил дальневосточник, тоже прошел курсы в «академии Берия». У него нервы сдали – все время боялся, нет, не пуль, не бомбежек, а предателей, шпионов… Все время твердил: «Севастополь не сдадим, мы клялись товарищу Сталину!» И когда прибежал посыльный и сказал, что есть приказ вывозить легкораненых и часть персонала, то начмед застрелил его, крича: «Это трус, враг, паникер, диверсант, предатель! Товарищ Сталин не мог дать такого приказа!»
   …Кода в госпиталь вошли немцы, начмеда и других евреев из персонала и пленных тут же расстреляли… Я попал в лагерь. Одна знакомая помогла мне сбежать и пробраться  в Симферополь. Там в мединституте работал мой однокурсник Анатолий Ревякин. С его помощью я должен был вскоре уйти в партизанский отряд. Но кто-то предал нас… Гестапо, избиения, пытки: свяжут двоих спина к спине, и ни сесть, ни лечь, ни прислониться!
   Когда нас куда-то повезли, с крымским татарином Насыровым сбежали под Гомелем… Вышли на партизан – приняли нас. Я там, в отряде, и врачом был, и разведчиком, и парикмахером. Потом нас блокировали в болотах, погибло почти сто человек, погиб и Насыров – наткнулся на мину. Ушли только человек 10, в селе Налюбцы напоролись на засаду. От расстрела или виселицы спас мальчишка – поджег комендатуру. Вся полицейская свора бросилась тушить, а мы вышибли дверь, придушили часового – пьяного дедка, и снова в леса. Натерпелись, набродились… Добрались до украинских лесных чащ. Так попал я, потеряв в стычках с полицаями и бандеровцами своих друзей, в знаменитое партизанское соединение А.Ф. Федорова, там тоже был подрывником, диверсантом, хирургом…
   Весной 1944 года по рекомендации Федорова ушел в действующую армию врачом. Дошел до Берлина, демобилизовался в сентябре 1945 года. Опять расспросы, запросы, справки, едва не попал в фильтрационный сектор, а там, говорили, свирепствовал некий подполковник Пилипенко, школьный учитель, отсидевшийся всю войну в наградном отделе фронта или округа… Приехал в Одессу. Приняли на работу в мединститут. Квартиру получил… Арестовали меня в перерыве между лекциями.
   1946-й год я встретил в промерзшей теплушке, где, чтобы не замерзнуть, приходилось бегать… Сколько лагерей, сколько больничек, куда только не забрасывала судьба «лепилу на все руки»! И лагерный бунт пережил, и опасность расстрела.
   Но умер Сталин, и я дожил до реабилитации в 1956 году. Мама хлопотала, помог и двоюродный брат, летчик-испытатель. После реабилитации вернулся в Москву. Работал терапевтом в системе 4-го Управления Минздрава СССР в Барвихе. Моими пациентами были Буденный, Шелохов, многих других повидал…
   Однажды с генерал-полковником Афанасием Павлантиевичем Белобородовым засиделись за ужином, он в санатории на профилактической койке был. Выпили. Тут, как на беду, пришел главный врач санатория, мой начальник. Стал мне выговаривать, ссылаясь на свой фронтовой опыт. Я-то знаю, что он войну только в кинохронике и видел – дядя его от фронта в эвакуированную академию пристроил…  Конечно, не стоило, но и генерал не удержал, дал я этому хлыщу… А уж потом постарались – так расписали, что отправили из Белокаменной по месту рождения. Дядя-то его – не просто дядя, а член политбюро. С ним не шути!