Тетя Бэла была подслеповатой, щурилась, поэтому мало читала и мало смотрела телевизор. То, что она могла видеть мир, она считала наивысшим даром, ведь шансов остаться зрячей у нее было не так-то и много.
Когда во время второй мировой войны немецкие войска оккупировали их город, Бэлке было два года. Отца мобилизовали в первые часы войны и он просто физически не смог помочь семье эвакуироваться. Идти пешком на восток с обозами и беженцами ее мама, Прася, не рискнула, надеясь, что муж сможет их разыскать, а масштаб надвигающейся катастрофы она не представляла. Оккупация произошла настолько стремительно, что Прася не успела осмыслить черную весть, летящую быстрее немецких танков и мотоциклов: «евреев просто расстреливают».
Она, украинка, Прасковья Кирпа, (а знаете ли более украинские имена, чем хрестоматийные «Параска» и «Одарка», разве что «Оксана») испугалась за свою дочку Бэлку Шнейдер, черноглазого еврейского детеныша, когда уже что-либо изменить было не в ее силах.
Перед войной они снимали времянку у «Плютов», получивших такое прозвище («плюты» — плуты) за неразборчивость родителей и старших детей в способах зарабатывания денег. У Плютов в лесу была вырыта потайная землянка для хранения результатов своих промыслов, то есть краденого, там они и спрятали Прасю с Бэлкой.
И хотя партизанов не было, а немцы осторожничали и близко к лесу не подходили, выбираться из землянки днем все равно было опасно. По ночам Плютиха приносила еду, а Прася и Бэлка могли немного погулять. Это продолжалось почти три года. Их никто не выдал. Просидевшие в полнейшей темноте, практически ослепшие, они мало чем отличались от заключенных концентрационных лагерей внешне, мышцы без движения атрофировались, кожа без солнца – серая, только туберкулезный румянец на скулах. Бэлка в свои пять была слабее и меньше, чем трехлетние дети. Но они остались живы, тогда как трагедия еврейской общины их города отдельной строкой вошла в документы нюрнбергского процесса.
О том, что Сергей погиб на пятый день войны, Прася узнала от его старшего брата Якова, который нашел их, как только появилась возможность передвижения по освобожденной от оккупации территории, он настаивал на переезде в его семью, но Прася не решилась, так и осталась жить у Плютов.
Сразу после войны перед лесом посадили яблоневый сад, построили детский дом и она стала работать в нем санитаркой. Сироты, с израненными войной телами и душами, нуждались в серьезном лечении и восстановлении, в лечебное отделение поступали первые антибиотики, лекарства строгой отчетности, и главврач мог помочь Прасе только тем, что разрешал выполаскивать дистиллированной водой ампулки после инъекций, она собирала четверть маленькой кофейной чашки такой драгоценной влаги и бежала вверх по склону, через яблоневый сад, домой к Бэлке, которая целыми днями сидела на крылечке, подставляя солнцу тщедушное тельце и глаза со слипшимися от гноя, покрытыми корками веками, с изъязвленной роговицей, инфицированной стафилококками, псевдомонадами и прочими спутниками затяжного дефицита белков и витаминов. Прася боролась с золотухой ватными тампонами, смоченными обмывками пенициллина и победила, как победила туберкулез парным козьим молоком, как любовью и непрерывной заботой она выиграла сражение со смертью за свою маленькую, ослабленную девочку.
А в сиротинце не всех удавалось спасти, хоронили их в яблоневом саду, ближе к лесу. Там же похоронили и няню, которая неотлучно жила при детских комнатах и, выхаживая своих обездоленных пациентов, сама заболела скоротечным туберкулезом.
Еще сразу, в конце сороковых, это кладбище по периметру обсадили бирючиной и ежевикой, которая за годы сплела непреодолимую ограду. Вместо железных петель, которые со временем проржавели бы настолько, что калитка уже и не открывалась бы, были прибиты куски кожаного ремня, он, на удивление, не истлел и давал возможность Бэле каждый год перед пасхой открывать покосившуюся, подпертую палками, калитку и заходить внутрь. Восемь могил, семь маленьких и одна побольше практически сравнялись с землей, всюду прорывались кусты орешника, а два высоких клена, растущих из одного корня, накрывали кладбище своей кроной.
Бэла боролась с молодой порослью, собирала прошлогодние листья, выравнивала единственный сохранившийся крест, на табличке которого можно разобрать лишь отдельные буквы и уже никогда не узнать имени героической нянечки. Эмаль на медальоне полностью облупилась, вместо фотографии – сплошное бурое пятно. В углу похоронен Сашко. Бэла помнила об этом только потому, что мальчику, как и ей, после войны было пять лет, но он умер, а она осталась жить.
Потом она шла посмотреть на место, где раньше стоял детский дом, Он же был совсем маленьким, на двадцать мест, скорее туберкулезная больничка, главврач, две санитарки, две няни и кухарка, детей вылечили, школа далеко, в середине пятидесятых его расформировали. Все, что могло пригодиться на строительстве сараев, все уже давно было растащено по дощечке, по кирпичику, остались бетонный фундамент и фрагмент печи с высокой, местами покрытой сохранившейся штукатуркой трубой, разобрать которую можно только начиная сверху, но она была настолько высока, что смельчаков, по-видимому, не находилось.
А вот кому годы пошли на пользу, так это яблоневому саду. Бэла любила его – бесконечный, растущий на склоне, синюю от пролесков землю ранней весной, старые, черные крученые ветки, покрытые крупными розоватыми цветами на пасху, летние красные яблоки, падающие в траву, а зимой — побуревшие и примерзшие, оставшиеся зимовать на деревьях. Этот ничейный сад настолько большой и щедрый, что все окрестные жители, запасаясь осенью яблоками, все равно были не в состоянии собрать весь урожай.
Бэла, как и Прася, тоже никуда не уехала, после школы стала работать на швейной фабрике. Вместе с мужем они построили небольшой дом за садом, отвоевав у леса немного земли. Петро работал крановщиком, ему нравилось ходить на рыбалку, в лес за дикой малиной и орехами, пристраивать заборчики, сарайчики, прививать деревья, разговаривать с кошками, собаками и любить Бэлу.
С детьми у них не получилось, дало о себе знать ее детство, проведенное в землянке. Через пятнадцать лет совместной жизни они решили усыновить ребенка, прошли все бюрократические процедуры и стали обладателями чудесного трехлетнего белоголового мальчика, которого назвали Сережей в память о погибшем на войне Бэлкином отце. Сережа рос, Бэла копалась в огородике, разбитом в саду, Петро радостно стучал молотком по очередному заборчику.
Они, носители роскошной украинской фамилии «Пэрэбыйнис», мало что знали о Европе и не слышали об эмиграции до того дня, пока к ним приехал дядя Яков, тот самый старший брат погибшего Сергея, который никогда не забывал о племяннице Бэлке. Все годы он присылал деньги и гостинцы, забирал отдыхать, помогал, стараясь заменить отца. В этот раз Яков приехал прощаться – он уже оформлял документы и приглашал Бэлу присоединяться, не спешить с отказом, обдумать возможность переезда.
Все обнимались с Яковом, обещали думать, переписываться, но с облегчением его проводили и зажили прежней вялотекущей жизнью на природе, потому что ни в какую эмиграцию не собирались, не задумывались об отсутствии демократии или какой-то там рыночной экономики, они вели натуральное хозяйство и, не отягощенные излишним образованием, были вполне довольны жизнью, многовековым ее укладом. А может ли прельстить человека, владеющего лесом, садом, домом и речкой проживание на «социале» в маленькой квартирке, пусть даже в большой и богатой стране, например, Германии. Но вдруг неожиданно для всех, Петро, непреклонный и кряжистый, как дубы в его лесу, умер от гриппа и осиротевшая Бэла робко предложила сыну переехать к дяде Якову. Уже через год они жили во Франкфурте.
Тетя Бэла была подслеповатой, щурилась, поэтому мало читала и мало смотрела телевизор. Всю жизнь она прожила среди деревьев и кошек и ездила в автобусе только по одному маршруту, «дом-швейная фабрика». А теперь эта Бэла выглядывала из окна шестого этажа их временного общежития, по шуму догадываясь, что внизу бурлит какая-то жизнь, но опасаясь стать ее участницей. День, в который она самостоятельно рискнула поближе посмотреть на происходящее, фатально оказался последним в ее жизни. Ей удалось миновать перекресток, она расхрабрилась, стала менее внимательной, а видела она плохо, огромный город шумел, дребезжал, кровь от напряжения тоже зашумела, в глазах — полутьма, она ковыляла медленнее и медленнее, не увидела и не услышала подъезжающий трамвай. Бэла отскочила в последний момент, но, столкнувшись с велосипедистом, упала на мостовую, ударилась затылком о поребрик и затихла.
После того как суматоха, связанная со смертью на улице, приездом полиции и специальной медицинской кареты, сошла на нет, владелец маленькой кофейни напротив, который был свидетелем происшествия и уже дал показания, попросил свою работницу фрау Таню смыть с мостовой удручающие следы. И пока он пил мятный зеленый чай на своей террасе под зонтом и решал, не пообедать ли сегодня пораньше, фрау Таня дважды набирала горячую воду в кухне и соскребала пластиковой щеткой с мостовой подсохшую кровь, крошечные капли мозгов и волнистые волоски. Мыльная вода уносила всё это в ливнёвку.
И фрау Тане было слышно, как невдалеке процокала не то каблучками, не то копытцами судьба, толкая перед собой колясочку-тележечку, в которой испуганно озиралась по сторонам Бэлкина душа. И была душа эта похожа не на седоватую и грузную тётечку, а, наоборот, на кудрявого еврейского детеныша, и совершала она еще один переезд в еще одну страну, где уже наверняка прочитает все книжки и посмотрит все фильмы.