Из книги Анастасии Александровны Ширинской-Манштейн «Бизерта. Последняя стоянка».
Отрывки из главы XVI
БИЗЕРТА ДВАДЦАТЫХ ГОДОВ
Квартал Бижувиль все еще существует. Теперь я его обхожу, возвращаясь домой. Тротуары запружены прохожими и заставлены столиками многочисленных кафе, перед которыми часами сидят завсегдатаи; постоянная толпа ожидающих автобус; беспрерывная цепь автомобилей, так что трудно пересечь авеню Бургиба, - все это так не похоже на Бижувиль двадцатых годов!
Тогда было меньше движения и бесконечно больше жизни! Ремесленники работали на глазах у всех - сапожники, столяры, часовщики... Мелкие торговцы становились нашими друзьями - у мадам Мирукс можно было быстро найти все необходимое для шитья; часовых дел мастер Кемири ютился около отеля Дефорж, где Бирилевы поначалу снимали комнату; бакалейная лавка Берн была для нас, детей, миром чудес - в просторном и довольно светлом помещении с многочисленными, заставленными товарами полками и большой витриной, перед которой всегда спал толстый кот, царила мадам Берн - полная и приветливая, с сильным акцентом юга Франции.
Не знаю почему, но ей никогда не удавалось отрезать кусок ветчины без помощи сына, который появлялся из глубины лавки: Она говорила: «Жорж, принеси ножик, чтобы отрезать ветчины для девочки», что мы потом, смеясь и подражая ее акценту, превращали в «Жорж, принеси ножик, чтобы зарезать девочку». Добродушная мадам Берн! Однажды она предложила нам по очень низкой цене три кило шоколада - плитки пересохшего «Матружен», пористого и рассыпчатого! Никогда я не ела шоколада вкуснее!
За менее изысканными продуктами мы бегали с нашей кредитной книжечкой к джербиену (Джербиены — название жителей острова Джерба (по-русски — джербинцы), которые занимались кооперативной торговлей). Маленькая лавочка была всегда открыта - будь то поздно вечером или рано утром. Если у него чего-нибудь не хватало, джербиен посылал мальчишку к собрату за желаемым товаром. Где они теперь, эти джербиены, о которых я сожалею! Может быть, можно найти их еще на самом острове Джерба? Говорят, что они еще активно торгуют в Париже!
У русских скоро появился свои булочник- кондитер Джемили, печь которого выходила на дорогу в Матер на месте теперешнего баскетбольного стадиона. Уже в то время один из Джемили пек нам на Пасху куличи!
«Деловой мир» - это была мадмуазель Пике, худая и бесцветная, которая со своим всегда озабоченным братом держала бюро «Веритас».
Красочная «маленькая Сицилия» жила по традициям своей солнечной страны. В хорошую погоду старики всегда сидели на улице у порога открытой двери. В праздники разодетые семьи гуляли по городу; жених с невестой обязательно в сопровождении маленького брата. Мужчины ходили на рыбную ловлю или сидели в кафе, из которого часто доносились неаполитанские песни. В футбол молодежь играла только на стадионе. На улицах игры были более тихие: мальчики играли «в шарики» перед домом на тротуаре, а девочки играли «в классы».
Квартал Бижувиль! Улица Келими! Возвращаются забытые имена!
Мы не долго на ней прожили и вскоре переехали в домик немного побольше, на улицу, обрамленную стеной монастырского сада, которая тогда называлась улицей Табарка. Эта недлинная, приятная улица с небольшими, одноэтажными домиками не имела ничего общего с «маленькой Сицилией», которая по другую сторону дороги на Матер расстилалась пустырями.
Наш домишко состоял из двух комнат и кухни - одна комната следовала за другой; обе проходные - с улицы вход был прямо в столовую, за ней спальня и выход в кухню. Таким образом, во второй комнате были две двери и ни одного окна. Говорить о «столовой» и «спальне» не совсем верно, так как даже если мы и ели только в первой комнате, то спать размещались в обеих. Что касается мебели, то, кроме кроватей, железного стола, скамеек и стульев, ничего другого не было.
Я спала в комнате, выходящей на улицу, и папа отделил мою кровать от угла, где все собирались вокруг стола, перегородкой, украшенной гипсовыми узорами. Таким образом, у меня как бы была своя комната, что позволяла мне заканчивать классную работу, не беспокоя маму, запрещавшую мне «работать по ночам». Я гасила свет, делая вид, что ложусь спать, а сама, стоя под иконой на кровати с книжкой в руке, повторяла уроки при свете лампады.
Вставать утром всегда было трудно. Я была старшая и работала целый день, а иногда и по вечерам, и времени на домашние заботы нам не хватало. Часто, просыпаясь утром, я вдруг испытывала порыв неудержимой паники перед тем, что мне предстояло сделать за день, и чувство бессилия сделать все хорошо.
Как вымыть под краном холодной воды двух маленьких девочек в нашей узкой кухне, одновременно ванной и прачечной, куда через щели плохо прилаженных окон проникал холодный зимний ветер? А эта ежедневная груда посуды, с которой надо было справиться! И все - в холодной воде распухшими, обмороженными пальцами!
Мама стирала на всю семью. Я все еще вижу эту удручающую картину: полное корыто белья, кусок зеленого мыла оставляет зеленые полосы, скользя по доске, струи воды текут по маминым рукам, когда она выжимает тяжелую простыню. Несмотря на все ее усилия, грубая бязь остается желтой и жесткой.
А как найти время, чтобы штопать белье?
Хорошие французские хозяйки посвящали этому один день в неделю; говорят, что самые строгие давали штопать носки до того, как их мыть; Я тоже пыталась «зашивать дырки», распуская целый веер складок над пяткой.
Я думала о «достоинстве в нищете», про которое пишут в наших учебниках, и старалась понять, как его достичь? Вероятно, каждый «достойный бедняк» должен иметь много свободного времени и заниматься только сам собой!
Для меня обязанности старшей сестры были тем более обязательны, что разница с маленькими была очень большая. Надо все же признать, что девочки были очень послушные. Будучи почти ровесницами, с разницей в возрасте всего в 18 месяцев, они жили в своем, особом мире, говорили на своем языке, который я одна понимала, но мир этот не был лишен интереса.
Ольга - Люша, была тихая и вдумчивая, Шура же без долгих раздумий всегда была готова куда-то броситься. Обе они не были ни пассивными, ни безразличными к окружающему и быстро познакомились с детьми наших близких соседей.
Семья Ди Гаэтана была многочисленнее нашей, и жили они в домишке более скромном, чем наш. Отец, небольшой, полный, чинил сапоги, сидя перед открытой дверью своей лавчонки, выходящей на дорогу в Матер. Мать и бабушка, очень прямые и очень худые, всегда черном, с длинными рукавами и юбками до полу, казалось, снова и снова начинали одну и ту же домашнюю работу. Семья была удивительно тихая, несмотря на множество детей. Иногда кто-нибудь из них появлялся, чтобы попросить немного чернил - у нас было несколько флаконов «Ватермана», оставшихся от ликвидации школы на «Георгии». Мама подарила им одну из этих бутылок, которую они предусмотрительно припрятали «в дальний ящик», продолжая приходить за укромными займами как можно реже.
Живущая немного подальше семья Моччи была шумнее; я узнавала их детей по круглым, смеющимся лицам. Когда папа сделал нам ходули, весь этот детский сад быстро научился с воодушевлением ими пользоваться.
Французское общество улицы Табарка было классом выше. Бездетная пара в возрасте занимала вместительный дом рядом с нами. Папе случалось делать им по заказу рамки и полочки из красного дерева, которые он с помощью мамы часами полировал вручную.
Я вижу, как под размеренным движением пропитанного льняным ласлом полотняного тампона по совсем, казалось бы, иссохшей поверхности начинает переливаться цветами каштановый отблеск оживающего дерева, как заново зарождается в нем жизнь... (…)
В самом начале улицы, на перекрестке с дорогой в Матер, стояла окруженная садом вилла, в которой жила семья авиатора. В конце двадцатых - начале тридцатых годов несчастные случаи в авиационных базах Карубы и Сиди-Ахмеда были не редки. Так, погибли несколько летчиков, последовательно обитавших в этой вилле, которая после этого приобрела репутацию приносящей несчастье.
Теперь, когда я пишу эти строки, на ее месте стоит большое административное здание и ничего уже не напоминает о пережитых трагедиях, окруженных ореолом легенды. Несколько лет тому назад мне еще случалось проходить по этой тихой улице, которая внешне почти не изменилась. Двери виллы всегда были плотно закрыты, оконные занавески затянуты. Я никогда не видела новых обитателей, и давно ушедшие лица кажутся тем более живыми.
Мы, «русские», без сомнения, должны были стать предметом удивления. Что мог знать маленький бизертский мирок о русской революции и о России вообще? Те, которые могли поначалу иметь какие-нибудь предвзятые мысли, быстро успокоились. Наши соседи почувствовали в нас людей, так же как и они, живущих по-своему, что в этом городе, возраст которого не превышал и 30 лет, никого не смущало.
В повседневной жизни наша нищета лишала нас возможности общения с французской интеллигенцией, и наше окружение вовсе не было тому причиной. Тогда еще не велись разговоры об «исключении», об «интеграции», не говоря уже об «ответственности общества». Отчасти мы жили еще в мире, который навсегда покинули, и, возможно, что именно это помогло нам пережить первые годы изгнания. За горькой повседневностью действительности вставали облики милого прошлого. Новогодние и пасхальные визиты, целование руки, страстные споры по вечерам о событиях, информация о которых доходила до нас с разных частей земли, - все это, конечно, удивляло наших бизертских соседей, но нисколько их не беспокоило, а может, даже позволяло их воображению вырваться за рамки привычных представлений.
Среди людей, встречавшихся с нашими эмигрантскими кругами, многие с оттенком восхищения будут позднее рассказывать, что они знали русскую принцессу или флигель-адъютанта Императора. Для них в их серой жизни это, быть может, являлось чем-то сказочным, в то время как для русских сочинителей это стало долгожданным случаем нарядиться в «павлиньи перья». Я никогда в нашей среде принцесс не встречала, более того, всегда казалось подозрительным, если кто-то начинал распространяться о знатности своих предков. Мы это понимали уже детьми.
Однажды Александр Карлович Ланге услышал, как его племянник хвастался перед своим приятелем-французом, что его дедушка был генералом. Я слышу еще Александра Карловича, его манеру говорить и вес каждого слова: - Правильно говоришь! Твой дед был генерал, и даже известный генерал. Но ты? Ты ведь делаешь только глупости!
Хвалиться!.. Гордиться!.. Чтить!.. Трудно иногда найти границу.
Мы все знали слова Пушкина: «Жалок народ, который не чтит своих предков», а предками мы также считали великих людей нашей Истории. Мы жили еще близким прошлым, почти более реальным, чем удручающее настоящее, что помогало самым неимущим не чувствовать себя полностью обездоленными.
Будущее не было для нас закрыто. А пока надо было, чтобы дети учились, и мы без труда были записаны во французские школы. Люше и Шуре надо было только пересечь улицу, чтобы быть в классе. Они учились в школе у монашенок в «Нотр Дам де Сион». Мне надо было идти немного дальше, так как женская школа, называемая именем директрисы Лакор, находилась за католическим храмом, в наши дни переделанным в культурный центр. На этом месте все еще стоит школа, но все изменилось.
Вход был на углу здания - несколько ступенек, маленький вестибюль, дверь из которого направо вела в длинную галерею, где мы останавливались перед нашим классом, становясь в пары. Уже при входе в вестибюль за нами из своего бюро наблюдала мадам Лакор. Мы проходили перед ней, склоня голову, так же, как и при входе в класс перед учительницей, стоящей у дверей. Посредине школы был большой внутренний двор, с одной стороны под крышей, где мы гуляли на переменах.
Перед началом учебного дня мы выстраивались во дворе под навесом по классам - каждый класс со своей учительницей. Мадам Лакор появлялась аккуратно по звонку, строго одетая, всегда в темном, с легкой шерстяной пелеринкой вокруг плеч. Вместо молитвы, как это было на «Георгии», мы пели какой-нибудь героический напев, по-видимому, предназначенный воспламенить наше старание к работе. Помню слова одного из них:
Вперед по дороге жизни под гордым знаменем долга. (…)
Мне хочется подчеркнуть ту общую благожелательность, которая меня окружала с самого поступления в школу. Мне случалось слышать жалобы моих сверстников иностранного происхождения на отчужденность, которую они испытывали в течение долгих лет обучения во Франции. Мне никогда не пришлось с этим столкнуться. Вероятно, моя фамилия звучала не так уж иностранно между Скаминачи, Спиццикино или Хадат. Возможно, особая атмосфера молодого протектората, которым был тогда Тунис, сыграла свою роль, но я знаю также, что особое внимание, которое проявили ко мне учительницы, вызывало во мне желание оправдать их доверие.
Все было для меня ново: просторный зал, картинки на стенах, цветы на столе учительницы и эти многочисленные девочки в черных передниках, совсем не похожие на будущих моряков. Мою первую учительницу звали мадам Биде. Она подарила мне все принадлежности для занятий, которые облегчают детям начало учебного года: тетрадь дневная и тетрадь вечерняя, обернутые синей бумагой с этикетками и надписанные ее рукой, розовая промокательная бумага и широкий деревянный пенал, закрывающийся на ключ! Это было время, когда еще очень смотрели за почерком; в пенале был большой выбор перьев - широкие «Голуаз» и узкие и твердые «Сержан-мажор».
К этому необходимому набору она добавила немного роскоши - резинку «Элефан», толстую и упругую, - так и хотелось крепко сжать ее в руке. Мне оставалось только хорошо заниматься, что я и делала. Хорошо, но без увлечения…
Учить наизусть историю и географию, переписав несколько строчек с доски, меня совсем не интересовало. Преподавание географии особенно меня удивляло. В нашей книге мы разглядывали рисунки гор, равнин, долин и рек, но все это находилось во Франции.
Никто не говорил о континентах! Никаких стран, кроме Франции, не существовало!
Как-то на уроке шитья одна из учениц читала вслух и проскользнуло название «Занзибар».
- Где находится Занзибар?, - спросила учительница.
- Во Франции, - ответил весь класс.
Занзибар! Так хорошо знакомое мне имя. Остров моего Черного принца! И вскоре вся школа узнала, что маленькая русская имеет необыкновенные знания по географии!
Я была старше своих одноклассниц, у меня был уже другой уровень. Я не понимала трудностей преподавания в младших классах и ужасно скучала, но я всегда испытывала глубокое уважение к моим учительницам. Я не забыла мадам Биде, спокойную и приветливую, небольшого роста, немного полную, с грудой тетрадей, которые она уносила для проверки домой. Говорили, что ее муж, тоже преподаватель, занимался политикой. Я видела его по тунисскому телевидению в начале восьмидесятых годов - он прибыл в Тунис с официальным визитом из Франции и был представлен президенту Бургиба как «гуманист». Я смотрела на хорошо одетого, важного старика и думала о моей первой учительнице, уже давно умершей.
Кончался учебный 1925 год, когда заболела наша маленькая Маша. С началом летней жары дизентерия была очень опасной болезнью. В то время ни сульфамиды, ни антибиотики еще не были известны. Кажется, доктор Монастырева сделала все, что она могла, но маленькое тельце слабело, и никто не мог ей помочь. Я была около Машеньки, когда она перестала дышать. Совсем еще маленький ребенок - ей не было и года!
Полина Ивановна, мать Вали Рыковой, прибежала первой. Народ не мог поместиться в комнате.
Папа сам сделал ей гробик. Он пилил доски около кровати, на которой она лежала, и слезы текли у него по лицу...
Отпевание, заупокойные молитвы, небо голубое и чистое над ее могилой в отдаленном углу кладбища, где уже лежало столько русских!..
Эпидемия была очень серьезная и унесла много младенцев.
Это было печальное лето 1925 года.
* * *
Русская колония в Бизерте в конце двадцатых годов была достаточно многочисленна, чтобы содержать священника. Была снята квартира на рю д'Анжу для отца Ионникия Полетаева, где одна из комнат служила нам церковью.
По субботам вечером мы ходили на Всенощную, а в воскресенье утром - на Литургию. Как всегда, жизнь вокруг церкви нас очень объединяла. Алмазов читал Часы, дамы пекли просфоры и вышивали церковные одеяния, дети по очереди прислуживали. Хор организовался под управлением Веры Евгеньевны Зеленой. Скрытое соперничество существовало между ней и отцом Ионникием. Очень щепетильная относительно всего, что касалось ее хора, она плохо переносила, когда батюшка призывал народ петь, не ожидая ее указаний. «Пойте все», - говорил он, обращаясь к прихожанам, в то время как она, размахивая камертоном, раздавала партитуры. По праздникам много людей приходили из окрестностей.
Пасху ожидали, готовились, праздновали все с той же торжественностью. Еще в течение многих лет будут жить традиции. Так обычаи, перенесенные из другого века, из другого мира, приспосабливались к более чем скромным условиям нашего существования.
Очутившись в чужой стране, наши отцы в большинстве случаев сумели установить дружеские отношения. Конечно, в нас многое казалось любопытным - хотя бы это «хождение в гости» без всякого приглашения. Просто так, иногда вечером, решали пойти к Поповым и к Зубовичам, которые, в свою очередь благодарили, что их не забывают!
Мама, работая целый день у чужих, кончала домашнюю работу по вечерам. У нас, детей, были школьные задания. Нам было трудно ходить по гостям, но у нас всегда был народ. Люди не семейные часто приходили провести вечер; всегда была чашка чая и пламенные споры вокруг стола. Когда не было места разложить тетрадь на столе, я писала на стуле, сидя на подушке на полу, что совсем не мешало мне решать задачи. У меня на всю жизнь останется убеждение, что одиночество и тишина не всегда и не всем необходимы для работы, требующей сосредоточенности.
Одним из постоянных посетителей был Михаил Юрьевич Гаршин, который в течение двадцати лет был личным секретарем греческой королевы Ольги Константиновны. Найдя после смерти королевы приют в Италии, в 1926 году он приехал в Бизерту то ли из желания оказаться вновь в среде морских офицеров, то ли по приглашению брата своей жены, старшего лейтенанта Л. фон дер Роппа.
В японскую войну, будучи еще совсем молодым офицером, Гаршин был серьезно ранен. Королева Ольга Константиновна в одно из своих посещений госпиталя была тронута судьбой молодого инвалида и обеспечила ему работу. Ольга Константиновна, дочь Великого князя Константина, брата Александра II, пользовалась большим уважением у русских моряков, которые знали ее любовь к России и ее флоту.
Много видевший, много знающий, Гаршин был интересным собеседником, хотя снисходительностью не отличался, и многие остерегались его остроумия. Но к королеве он питал преданную, сыновью любовь.
У Гаршина были исключительные сюжеты-воспоминания, связанные со множеством значительных событий. Когда он рассказывал, забывалось его искалеченное лицо.
Воскресным посетителем был наш старый Демиан Логинович Чмель. Он приходил сразу после обеда, чтобы попить чай со своим командиром. Для нас, детей, он приносил несколько пирожных. Чай пили из больших чашек: очень горячий и очень сладкий. Разговор всегда состоял из одних и тех же воспоминаний - взятие Очакова, эвакуация Одессы...
Когда разговор замирал, на помощь приходила мама и переходили на неисчерпаемую тему снов. Сны Демиана Логиновича тоже были одни и те же. Главную роль в них играли Николай Угодник и Пресвятая Богородица. Каждый раз, произнося эти святые имена, он крестился и кланялся.
Так как мама сидела против него, неизвестно было, к кому он обращался и кому он молился. Выходило приблизительно так: «И вот, Зоя Николаевна, Матерь Пресвятая Богородица...» - поклон с крестным знамением в сторону мамы. Мы с Валей с трудом сдерживали смех. Сны могли длиться часами. Мама подавала реплику. Папа умудрялся читать одним глазом: книга всегда была недалеко. Но когда под вечер старичок вставал, папа, казалось, ничего не пропустил: «Как, Демиан Логинович, уже уходите? Ну, до следующего воскресенья!»
* * *
Мне было пятнадцать лет, когда Борис появился в церкви в одно из воскресений. (Борис Конюс — его отец преподавал в Московской консерватории по классу скрипки и был другом С. В. Рахманинова. Позже Борис женился на дочери Рахманинова — Татьяне). Борис отбывал воинскую повинность во французской армии и на этот срок был послан из Парижа в Бизерту. Каким-то сказочным миром веяло от его рассказов. Русская эмиграция в Париже - Волконские, Урусовы, Трубецкие, круги русской консерватории, где преподавал его отец, а также веселые случаи из его собственного опыта молодого шофера такси.
Высокий, сухощавый, со светлыми волосами и смеющимися глазами, что-то неопределенно элегантное в движениях, - таким он останется для меня на всю жизнь. Вместе мы пережили в один из пасмурных зимних дней смерть князя Андрея из «Войны и мира». Он мне читал Толстого, когда я лежала с температурой и упорно поворачивалась к стене, чтобы скрыть слезы. Вместе провели мы последний день перед его отъездом.
День полный солнца, полный моря и такой грустный для меня. Мы гуляли по длинному молу, и он говорил о загадочном, привлекательном будущем, о своем решении начать новую жизнь - жизнь, которая казалась нам бесконечной, богатой возможностями и успех которой зависел только от нас самих.
Позже я получила длинное письмо из Парижа, только одно, и в нем тепло говорилось о девушке в голубом на фоне голубого неба и синего моря.
Тогда мы только начинали жить. Какой выбор представится нам в будущем и к чему приведет нас жизнь? Что сможем мы на это ответить, когда ее проживем?
Моя жизнь будет тесно связана с развитием Бизерты, европейской части которой было в те времена не более тридцати лет. Большая часть французского населения состояла из военного гарнизона, который обновлялся каждые два или четыре года. Но было также много статского населения: чиновников, врачей, фармацевтов, мелких коммерсантов... Все они обосновались «на веки вечные», все видели будущее семьи в стране Тунис.
Русские тоже внесли свою долю в развитие города. Культурный уровень этой эмиграции, ее профессиональная добросовестность, умение довольствоваться скромными условиями - все это было оценено окружающим разнородным обществом. Эти качества первой русской эмиграции объясняют ее популярность у обездоленных слоев тунисской деревни, где русские работали топографами или смотрителями. Слово «русси» не было обидой в устах мусульманина, но скорей - рекомендацией. Много лет спустя, уже в независимом Тунисе, президент Бургиба, обращаясь к представителю русской колонии, сказал, что она всегда может рассчитывать на его особую поддержку.
В Бизерте конца двадцатых годов русские не были больше иностранцами. Их можно было встретить везде: на общественных работах и в морском ведомстве, в аптеке, в кондитерских, кассирами и счетоводами в бюро. На электрической станции тоже было несколько русских. Когда случалось, что свет тух, всегда кто-нибудь говорил: «Ну что делает Купреев?»
Ольга Рудольфовна Гутан сидела за кассой большого магазина «Венецианский карнавал». Одна русская дама, не помню ее имени, проверяла билеты в кинематографе «Гарибальди» и время от времени давала нам с Валей по билету. Мы ходили на первый сеанс в воскресенье, и, так как мы отождествляли себя с персонажами, фильм делался для нас сказочным приключением. В «Атлантиде» для нас не было подходящих героев, но в «Фанфан-тюльпане» Валя была веселой невестой Фанфана, а я переживала трагические события в лице маркизы - я была мадам Фавар.
Это были годы Рудольфе Валентине! И он играл Дубровского! Помню, как мне хотелось идти смотреть картину второй раз, так мне нравился Валентине в блистательной форме при дворе Екатерины Второй! Мама была огорчена моим желанием смотреть два раза подряд «такую чушь». Она была возмущена «таким неуважением» к произведению Пушкина. Я тоже понимала, что это не полагается, но Валентине все можно было простить! Мама бы согласилась со мной, если бы она только его увидела!
Но мама в кинематограф никогда не ходила: работа оставляла ей очень мало свободного времени, но она никогда не переставала читать. Новых русских книг больше не было. Не владея свободно французским языком, она все же принялась за французские книги. Тремя первыми, говорила она, трудно было овладеть, но последующие она читала, уже не задумываясь, на каком языке они написаны.
К счастью, с некоторых пор она уже не работала по хозяйству. Моя преподавательница математики, мадам Дотри, искала русскую даму, чтобы смотреть за новорожденным ребенком. Луи был очень тихим мальчиком и очень привязался к маме. По просьбе родителей она разговаривала с ним по-русски, и вскоре он говорил на двух языках, прекрасно зная, на каком языке он должен к каждому обращаться. В конце двадцатых годов большинство русских дам смотрели за детьми или прирабатывали дома, вышивая мережки.
Мария Аполлоновна Кульстрем, вдова бывшего градоначальника Севастополя, ходила по домам штопать белье. Все ее дни были разобраны между французскими видными семьями города: Ануй, Ламбло, Февр-Шалон... Всегда очень строго одетая, черная бархотка вокруг шеи, сложная прическа не без помощи искусственных добавлений, очень точная, она усаживалась перед работой, не теряя ни минуты. Она пользовалась у всех большим уважением.
Конечно, все эти работы очень мало оплачивались. Музыканты зарабатывали много лучше. Кто из бизертской молодежи этих годов не брал уроков музыки у русского преподавателя?! Я знала только одну француженку, мадам Боньяр, которая давала уроки пианино.
Фамилия мадам Плотто, дочери генерала Кульстрема, живет еще в памяти. Худенькая и слабенькая на вид, она обладала исключительной энергией. Чтобы воспитать двух детей, она давала до 17 получасовых уроков пианино. Каждый вечер и даже в воскресенье она играла в оркестре в кинематографе: тогда еще не было говорящих картин. В антрактах она засыпала на несколько минут на коврике за занавесью. Веревочка, привязанная к щиколотке, давала возможность Петру Леонидовичу Афанасьеву, игравшему на скрипке, ее будить, если, задерживаясь на тремоло, она засыпала над клавиатурой. Ей случалось об этом рассказывать со смехом много позже.
Музыканты играли также по ночам на балах. В этом гарнизонном городе балы давались часто: бал преподавателей, бал почтовых чиновников, бал бывших комбатантов (Комбатант (фр.) — воин, боец, фронтовик, участник Великой войны (так русская эмиграция называла Первую мировую войну)
Музыкантам работы хватало, так же как и зубным врачам. Самыми известными в городе были С. И. Запольская и Е. Н. Хомиченко. Пациенты могли выбирать между двумя. Серафима Ивановна Запольская - дельная, точная, в строго обставленном кабинете, без снисхождения к самой себе, была также мало снисходительна к клиентам.
Елена Николаевна Хомиченко - так называемая Леночка - принадлежала к семье Поповых, единственной между нами имеющей валюту и драгоценности, которые они смогли каким-то чудом привезти из России в туго набитых чемоданах. Из принципа ничего не выбрасывалось. Таким образом, зубной кабинет был скопищем разнообразного хлама. На столике - подвенечная фотография Леночки, в длинном платье с треном и венком из fleurs d'oranger. На полочках подарки благодарных пациентов покрывались пылью. Занимаясь больным зубом, Леночка рассказывала совсем не относящиеся к делу истории, но умела остановиться вовремя и выбрать надлежащий момент. У нее была легкая рука, и ее поцелуи скорей успокаивали пациента, который никогда не доверится зубному врачу без внутреннего страха.
Таким образом, каждая их врачих имела свою клиентуру, что позволяло им жить гораздо богаче, чем окружающая их русская среда. (…)
Вера Евгеньевна Зеленая жила в мансардной комнате на террасе большого дома в центре города. Входя в ее одинокую комнатушку, гость попадал, совершенно неожиданно, в теплую, уютную обстановку. Все напоминало далекое прошлое. Портрет стройной, небольшого роста девушки - это она в Милане. Портрет офицера в белой морской форме - это ее муж, пропавший без вести. Как переживала она свое одиночество на пороге старости, на этой высокой террасе, открытой зимним ветрам! Днем ее можно было узнать издалека: жалкая, на искривленных ногах фигура, сгорбленная под тяжестью корзинок, набитых «русским печеньем», которое она продавала, разнося по клиентам.
В день святой Ольги и святой Веры мы ходили поздравлять Ольгу Рудольфовну Гутан и ее маму Веру Августовну. У них тоже бывали только друзья. У них тоже все напоминало прошлое. Вера Августовна была сестрой адмирала Эбергардта, который командовал в Великую войну Черноморским флотом. Она тоже принимала когда-то в Морском дворце в Севастополе...
Теперь жизнь ее сводилась к двум маленьким комнатам, окна которых смотрели в сад монастыря. Она выходила, только чтобы покормить кошек у подножья лестницы, с которыми она говорила по-французски, потому что это были «французские кошки». Мы виделись каждый день, так как дом, в котором жили дамы Гутан, стоял против нашего, в нем также жили семьи Шабо и Боша.
Память о прошлом бережно хранилась, но никто не жаловался и не роптал. Мы жили в таких повседневных заботах, что для бесплодных сожалений не было места. Русская пословица гласит, что, «потерявши голову, по волосам не плачут». Много позже я узнала, что у Веры Августовны самый младший из сыновей остался в России. О нем она ничего не знала. Был ли он еще жив?
Как безразлично казалось все остальное!
* * *
В тридцатые годы русская колония совсем обжилась. Культурный уровень ее не упал благодаря постоянному общению с музыкальными кругами французского, арабского и итальянского населения. Иногда шутили: «Два англичанина - футбол. Два немца - две кружки пива. Два русских - хор».
Русский музыкальный центр начал свое скромное существование в русском кооперативе, находящемся в Медине, недалеко от Порт де Франс, в узкой улочке Эль-Карамед в Тунисе. Кооператив занимал подвал двухэтажного дома, и через его затянутые сеткой окна виднелись только ноги прохожих и любопытные глаза ребят.
С утра русские толпились в поисках работы: в специальном бюро сосредоточивались сведения о спросе и предложениях. В то же время здесь можно было выпить чаю, позавтракать и пообедать. А главное, каждый русский не чувствовал себя здесь чужим.
Музыкальная жизнь центра началась в один прекрасный день весной 1921 года: в этот день в кооперативе появилось пианино, и мадам Бестержитская торжественно сыграла «Осеннюю песнь» Чайковского.
Пианино, нанятое напрокат, подняло дух не только у безработных и обездоленных. Все приободрились. Между беженцами оказалось много талантов, и очень скоро организовались музыкальные вечера. По субботам в столовой кооператива выступали певцы, пианисты, гитаристы, балалаечники...
Мадам Зимборская, мать маленького Штанокрута, который на «Георгии», чтобы мне понравиться, ходил на руках, пела выразительным меццо под аккомпанемент Брике, пианиста и композитора. Его танго «Черная лилия» производило фурор.
Все, что играл полковник Эрдели, носило трагический оттенок и глубоко потрясало публику. Мадам Бугаева - более скромный, но очень приятный голос - пела под аккомпанемент гитары. Г-н Мартино вносил долю веселья, рассказывая анекдоты и разыгрывая сценки. Артисты превосходили самих себя, и в общем порыве вечер заканчивался грандиозным хором, который, случалось, выливался на улицу, к радости или удивлению прохожих. Даже французская полиция, редкая в этот час, не протестовала, понимая, что надо как-то считаться с этой неизвестной, прекрасной и безобидной силой.
В 1922 году большинство русских в городе Тунис нашли работу, и кооператив прекратил существование. Между тем сформировался Союз русских комбатантов и был открыт первый Русский клуб. Вечера по субботам возобновились. В это же время мадам Стародубская дала концерт цыганских песен в зале Данте Алигьери. Ее успех послужил началу русско-итальянской дружбы.
В том же зале Данте Алигьери русский хор под управлением Шадрина дал свой первый концерт 23 февраля 1929 года. Иван Михайлович Шадрин, бывший регент Императорской капеллы, создал хор в сорок человек, репетиции которого проходили на террасе здания «Депеш Тюнизьен», благодаря протекции музыкального критика Лека, очень интересующегося русской музыкой. Первая часть концерта была посвящена музыке духовной: Бортнянский, Архангельский, Львов; вторая часть - светской музыке с участием солистов. Успех был очень большой, и зал не мог вместить всех желающих. Через пятнадцать дней второй концерт, и мест снова не хватило. Ободренный успехом и хвалебными отзывами, хор предпринял путешествие по стране и дал концерты в Сфаксе, Сусе и Бизерте.
В Сусе русские Иностранного легиона устроили шумную овацию своим соотечественникам, и особый успех имели, как всегда, цыганские романсы в исполнении мадам Мартино под аккомпанемент гитар.
К этому времени Русский клуб уже находился в центре арабской части города, в большом доме Бакуша, директора Абуса. По вечерам в субботу всегда было очень много людей самых разных национальностей. Приезд из Ливии итальянского тенора Серафино Презутти, музыкально высокообразованного, возбудил новый интерес к итальянской музыке. Слепой, с обожженными руками, он не прекратил музыкальной деятельности благодаря поддержке своего аккомпаниатора-мальтийца. Все знали, что Презутти потерял зрение, спасая при пожаре своего брата.
В Бизерте мы не имели возможности участвовать в оживленной культурной жизни Туниса. Но все же, несмотря на трудности, мама все сделала, чтобы повезти меня на бал, который раз в год давался Союзом русских комбатантов в прекрасном помещении «Сосьете Франсез» (Societe Francaise) и считался светским событием у элегантной публики столицы.
Представители бея и генерального резидента всегда присутствовали, и успех бала был вполне заслуженным. Танцы и музыка хранили еще блеск прошедших времен. Наряду с новыми танцами, которые всем были известны, русские танцевали уже отжившие танцы, которыми иностранцы могли только любоваться. Русские женщины, еще молодые, становясь на один вечер сами собой, не были больше вчерашними и завтрашними прислугами, продавщицами, сиделками; они снова обретали неожиданную грацию в порыве мазурки, в вихре вальса или в элегантных фигурах падеспани.
Буфет с водкой и закусками притягивал всех мужчин - русских и не русских. Недавно обосновавшиеся в Тунисе Футлин и Дебольская давали короткий спектакль классических танцев. Балетная школа, которую они открыли в центре Туниса на авеню Ж. Фери, теперешней авеню Бургиба, просуществует более полувека.
В начале тридцатых годов мама занималась детьми де Моркуров, Ги и Люси, отец которых командовал военными авиационными базами Сиди-Ахмеда и Каруба. Их мать, русского происхождения, была двоюродной сестрой Сергея Терещенко, который в Крыму служил у папы на «Жарком».
Мария Александровна де Моркур приняла деятельное участие в моих приготовлениях к балу. Она подарила мне атласные туфельки, розу из бархата и тонкие шелковые чулки. По модели, которую она нам одолжила, мама сшила мне белое платье из креп-жоржета. Я много танцевала, встретила старых друзей, познакомилась с новыми.
1932 год казался полным обещаний. Когда я вспоминаю Бизерту начала тридцатых годов, передо мной встают картины бизертского лета. Жаркого лета! Я уверена, что тогда летом было жарче, чем теперь. Сирокко часто дул девять дней и девять ночей подряд. Люди не могли спать и бродили по улицам в поисках воздуха. Французским чиновникам каждые два года оплачивалось путешествие во Францию. Колонисты, когда не могли поехать на воды в Виши, снимали дачу на берегу моря.
Я не могла поверить, что туризм разовьется в Тунисе. Кто поедет сюда на лето? Но жара или нет, молодежь любила выходить по вечерам. Ходили к морю, ходили слушать оркестр Мартини в «Гран кафе Риш» (Grand cafe Riche). Столики стояли на тротуарах, по двум сторонам улицы, но мест всегда не хватало.
Валя вернулась из Польши, и ее папа часто выводил нас по вечерам. Кончалось всегда посещением «Кафе Риш». Марио Мартини, первая скрипка, был хороший музыкант. Ему часто заказывали из публики излюбленные мелодии. Дамы, которые претендовали на музыкальную культуру, заказывали Дебюсси, «Девушку с льняными волосами». Мы предпочитали танго «Но те кьеро мае» или «Кумпарсита».
Иногда ходили вечером в кинематограф в саду «Гарибальди». Вот уже несколько лет, как доктор Пагано строил рядом новый кинематограф «Казино». Он работал один, иногда брал рабочего, и, конечно, все длилось годами.
Лето 1931 года было для меня особенно занятым. Евгения Сергеевна Плотто поместила своих детей в летний лагерь во Франции и, чтобы оплатить их пребывание, взялась сама в нем работать. Чтобы она не потеряла своего места в кинематографе «Ампир», я должна была ее заменять у пианино. Я предпочитаю не думать о том, как это у меня выходило. Во-первых, я играла очень посредственно, а во-вторых, чтобы вести пианино в те годы, в кинематографе «безмолвных разговоров», требовался большой опыт. Особенно по понедельникам - программа была новая и неизвестно, что придется играть. Готовились разные партитуры, разложенные на пианино. Увертюра из «Рыцаря Ассас» для сцен смерти, вальсы Штрауса для балов...
Но когда сцены быстро следовали одна за другой! Слава Богу, скрипач П. Л. Афанасьев и виолончелист Гуарино были полны снисхождения ко мне. Что касается публики, то, к счастью, она больше интересовалась самой картиной. По воскресеньям приходилось играть почти целый день, и я удивлялась, что люди могут проводить время в закрытом, темном зале, когда пляж и море так близко. Вероятно, с тех пор осталась у меня нелюбовь к кинематографу.
Одновременно я продолжала давать частные уроки и появлялась на пляже с большим опозданием, когда мои товарищи уже уходили, но нас было много, одни заменяли других, а Валя всегда меня ждала. Она проводила больше времени у нас, чем в своей, хотя и удобной, но пустой квартире, которую Иван Сергеевич снял к ее возвращению.
Два молодых лейтенанта, Ги де Ливуа и Андре Детре, были верными членами нашей группы. Очень веселый Андре писал стихи, которые он преподносил девушкам. До сих пор у меня хранится одно из них - «Корзина цветов»!.. Цветы - это, конечно, были мы. Барон де Ливуа был более сдержанный и, вероятно, застенчивый. Легкое недоразумение отметило нашу первую встречу. Один из них, вероятно, экспансивный Детре, попытался опустить мою голову под воду, «чтобы я выпила чашку», - выражение, которое мне очень не нравилось...
С одной стороны, пить соленую воду было мне не по вкусу, с другой стороны, и это было самое главное, такое обращение совсем не соответствовало тем правилам вежливости, которым подчинялись герои моих излюбленных книг. Им, очевидно, эти герои также не были чужды. Очень скоро они пришли просить меня на них не сердиться... «в будущем, когда надо, они сумеют носить белые перчатки». Мы стали прекрасными друзьями, и они приходили к нам пить чай с хлебом-маслом-сыром. Отбыв воинскую повинность, они уехали во Францию. Мы расстались не без грусти.
В 1932 году самый близкий французский университет был в Алжире. Надо было думать о высшем образовании вне Туниса. Немыслимо не продолжать учиться! Но какой факультет выбрать? Мне все хотелось изучать... все, за исключением медицины. Как я жалела, что не знала латыни и греческого! Их знание требовалось для изучения языков и даже истории. Я думала о деде Манштейне; после революции никто больше не изучал древние языки. (…)
Все мои товарищи строили планы на будущее. Чтобы подготовиться к конкурсу на поступление в так называемые Высшие школы - Les grandes Ecoles, надо было заблаговременно предоставить бумаги. Жильберт Виаль собиралась держать конкурс на поступление в Ecole Normale Superieure* в Севре, Жорж Рок намеревался поступить в Парижский политехнический институт. (Ecole Normale Superieure (фр.) — высшая нормальная школа, педагогический институт, готовящий преподавателей для средней школы, вузов и научных работников).
Франция оплачивала образование своим будущим чиновникам - что вполне нормально. Но, не имея французского гражданства, я была лишена возможности продолжать образование с наименьшими затратами. Никто не мешал мне просить французское гражданство; я была свободна в выборе. Я это не сделала и несу за это полную ответственность.