Идея пришла внезапно: раз – и вот оно: черно-белый рассказ! Вот где ключ к пониманию – нет, вовсе не авторского замысла, а моего собственного, читательского восприятия. Отдельные противоречивые суждения сразу послушно выстроились в стройную законченную схему, от которой испытываешь эстетическое и интеллектуальное удовольствие, как если тебе удалось расшифровать таинственную надпись на каменной стелле. Конечно, автор вряд ли утруждал себя столь очевидным кодированием, но радость открытия от этого не меркнет: какая разница, что написано? Важно что и, главное, как прочитано.
"В моем аду тишина". Название обманчиво, более того, безусловно ошибочно, потому что все с точностью до наоборот: в аду грохот и скрежет, визг тормозов, гул толпы и матерные крики женскими голосами. И все же...
И все же, тишина – это не только отсутствие звуков. Тишина – это еще и отсутствие цвета. Именно так все и есть – для пианиста, мечтавшего обладать совершенным инструментом красного дерева. Клавиши – слоновая кость.
Слоновая кость – белая. Черные клавиши чаще всего делают из эбонитового дерева, по фактуре оно почти неотличимо от слоновой кости, только – черное. Возможно, это мелочь, но пианист упоминает исключительно кость, белую кость, словно в упор не видит черные клавиши, но они есть, и это важно.
Белые клавиши – это семь нот, которым нас учат с детства: до-ре-ми-фа-соль-ля-си. Они как бы основные, они определены, записаны в систему, с ними все понятно – они все как один, и каждый как все. А вот черные клавиши – двулики. Иногда – диезы, иногда – бемоли. Диез похож на крест, а бемоль – на половинку дьявольского хвостика. Черные клавиши – это те, кто имеют право выбора: с Богом или с дьяволом, с Ахура-Маздой или с Ангро-Манью. Их меньше, но они сильнее, потому что у них есть главное – свобода, абсолютная свобода, которой нет у белого (точнее, серого) большинства.
Рассказ отчетливо черно-белый. Совершенно, как клавиатура рояля: то светлые люди, то темные, то светлые мысли, то темные, то светлые мечты, а то черная зависть. Человек, отравленный завистью, не может быть светлым и чистым, даже если у него есть большая и светлая мечта. Он все равно с червоточиной, которая рано или поздно прорвется гноем, хоть и белым, но дурно пахнущим. Человек с червоточиной предаст свою мечту - это предопределено. И не потому, что мир окажется сильнее, а потому что сам он слабее – с самого начала. С самого начала он верил, что сидит на дне выгребной ямы – и ненавидел тех, кто сверху, кто испражняется ему в душу уже самим своим существованием. О чем можно мечтать, глядя снизу вверх в отверстие придуманного и построенного вокруг себя толчка? Только о том, что недостижимо, чтобы иметь моральное оправдание собственной слабости. Нужно только правильно выбрать себе мечту: прекрасную, близкую - стоит лишь руку протянуть, но - нет, не хватает самого малого, того, что есть у них, кто сверху, и нет у тебя: денег. И тогда можно верить самому себе, что не ты виноват, выбрав себе мечту не по карману, а они - тем, что могут за такую мечту заплатить. И в этом срузу - и вопиющая несправедливость нашего гребанного мира, и - твое очевидное моральное превосходство.
Хотя возможно, что мечтал пианист о красном дереве и клавишах слоновой кости только потому, что мечтать о FN Minimi и полном боекомплекте было просто страшно. И вместо пулеметной очереди, он мог позволить себе только это:
До-ре-ми-до-ре-до!
Пошли все на! – это главная для него мелодия, она всегда на кончиках пальцев. Бесцветная. Ни черная, ни белая – универсальный ответ на любое проявление жизни. Но жизнь безжалостно давит на черную клавишу - до# - и посылает тебя самого: до-ре-ми-до-ре-до-до# - сам пошел! И он идет. А куда тут денешься?
...Бело-черный рассказ. Не потому, что похож на немое кино, а потому, что похож на клавиатуру рояля. Белое-черное-белое-черное. Сначала мечта – потом грязь, сначала любовь – потом тоже грязь, сначала друзья – потом коллеги, сначала жизнь – потом дерьмо, но с малиновым вкусом. И все же... все же автору удается нас всех обмануть: рассказ написан так филигранно, как умет только Анна Гавальда, сюжет разыгрывается словно по нотам, и, заслушавшись, веришь в мелодию, которая знакома со времен Фауста: нельзя купить мечту, заложив собственную душу. Избитый мотивчик, но оркестровка отменная, и солист играет убедительно, и только поостыв от впечатлений - и то случайно - понимаешь, что тебя обвели вокруг пальца: на рояле все клавиши были черными. С самого начала. А ты поверил!
Б.К.