Живая душа
Посвящается моей подруге…
Первые колючие снежинки то лениво кружились в воздухе, то вдруг взвихрялись, поднятые порывом ветра, слепили глаза, царапали щёки. Юрий до самого подбородка укутал шею длинным шарфом и уныло покосился на прохожих. Что за лица… Ни проблеска души! Серая масса, которой нет дела ни до чего, толпа, охлос, которому не грозит стать народом. Бессмысленность в глазах. Тусклость. А речь! Боже ты мой! Нет, дело не в том, что от матерщины хочется замкнуть слух. Не в том даже, что уже не матерщина используется для связки слов, но слова обычные – для связки матерщины. А в том, что даже мат употребляется безо всякого смысла, наперекор ему, в каких-то диких конструкциях. Вот, выходят из Макдоналдса мальчишки… Если бы они могли понять, что говорили, обсуждая съеденный хотдог! Их не учили русскому языку. Они хватали слова, какие слышали вокруг. И стали шпарить ими, ещё толком не ведая смысла. Боже ты мой! Это, выходит, мать, та самая мать, которая прежде пела колыбельные песни, качая люльку, теперь стала баюкать чадо этакими словесами? Очень возможно. Приходилось таких матерей лицезреть. Да вот и они, родимые. Дамы. Элегантно одетые. Приличные. И… Грузчику никогда не придёт в голову столь изощрённая конструкция. Такая может только интеллигентному человеку прийти!
А одежда… Кто и когда решил, что спущенные до колен штаны – это сумасшедше модно? Да что говорить… Противно смотреть по сторонам. Сто лет бы этот охлос не видеть. Хоть бы одно лицо настоящее! Какое бы захотелось написать на холсте!
- А эта картина почём?
Купчиха… Разве ей нужна картина? Искусство? Ей нужен ковёр на стену! Поэтому и подошла сразу – к самой большой картине.
И, конечно, не взяла. Носом только поводила.
Кому нужны картины? Искусство? Намалюй квадрат или круг – и заяви, что ты новатор, авангардист, кто там ещё… Из одного дворника-узбека решила прогрессивная общественность сделать востребованного художника. На спор два пьяных идиота-галереиста удумали. Дали ему лист ватмана и ведро с краской. Тот окунул в него метлу, намазал нечто несусветное. И что же? Выставили в галерее! Аукцион провели! Загнали какому-то идиоту за сумасшедшие деньги. Спрашивается, как таким они даются только?.. Новоявленный «малевич» диковато озирался по сторонам. И на вопрос репортёра о направлении его творчества ответил с глупо радостной улыбкой: «Я художник-эксбиционист». Вот так и подменили искусство.
Внезапно усталый взгляд зацепился за маленькую, тоненькую фигурку. Женщина. По фигуре – подросток. По лицу… Не дать меньше тридцати. Волосы соломенные из-под потрёпанной чёрной береточки выбиваются. Пуховичок китайский, перья, вон, лезут уже. Юбчонка клетчатая, длинная. Сапожки без каблуков. Раздаёт листовки… Бедолажка. Никто и брать не хочет. А она тычется. И наглости не хватает совать. Милая, да кто же так промоутером (ещё идиотское слово) работает? Запыхалась. Личико бледненькое. Косметикой не тронутое. Долгоносенькая. А глаза… Глаза – не такие, как у шагающего мимо охлоса. Интересные глаза… Слёзы от ветра наворачиваются на них. Катятся по щекам. Она их шерстяной варежкой утирает.
Да ведь она же продрогла совсем! – как-то вдруг осенило.
Юрий поднялся со своего раскладного стула, достал из сумки термос с горячим чаем, решительно шагнул к незадачливой распространительнице листовок:
- Не холодно ли вам?
Дурацкий вопрос… Тоже ещё Морозко выискался: «Не холодно ли тебе, девица?»
- Нет-нет, спасибо, - откликнулась женщина. А у самой губы посинели. Зуб на зуб не попадал.
- Чаю хотите? Горячего?
Посмотрела удивлённо. Улыбнулась виновато, потупила глаза.
- Вообще-то, хочу…
Через минуту она уже сидела на его стуле, пила, обжигаясь и дуя, горячий чай. И всё так же виновато улыбалась.
- Меня Юрием Тимофеевичем зовут.
- А я – Ася.
Ася… Тургеневское имя. А она чем-то и похожа была на тургеневских героинь. Только если бы их жизнь побила.
- Анастасия?
- Нет, Александра.
Александра… Прекрасное имя. Звучное. И сколько достойнейших женщин его носили. Как музыка. Покатал во рту, щупая – А-лекс-ан-дра… Красиво!
- Я вас никогда прежде здесь не видел.
- А я никогда здесь прежде и не работала.
- А где вы работали?
- Сначала в театре, потом где придётся…
- Вы актриса?
- Травести, - Ася с видимым наслаждением согревала маленькие замёрзшие ладони о большую железную чашку, служившую одновременно крышкой термосу. – В этом амплуа долго не проработаешь. Нельзя же до пенсии играть детей… Собачек, конечно, можно. Зайчиков…
- Зачем же вы пошли в актрисы?
- Потому что я глупая. Мне сказали, что у меня талант, я и поверила. А вы здесь часто… торгуете?
- Каждый день, - невесело откликнулся Юрий. – Кроме воскресенья и понедельника.
- И что, берут ваши картины? – Ася надела очки и стала внимательно рассматривать их.
- Картины, Асенька, надо смотреть издали.
- Издали я ничего не вижу. Один сплошной импрессионизм. Зрение плохое.
- Нравятся вам мои картины?
- Очень.
Искреннее сказала. И к самой маленькой, самой любимой подошла…
- Красивая картина…
- Я её давно писал. Ещё в молодости. Это копия… - Юрий вздохнул. – Я тогда ещё только заканчивал училище. Мы поехали на натуру… По-моему, тогда был апрель. И работали несколько дней кряду на пленере.
- А натурщицы ездили с вами?
- Нет, что вы. Просто случайные прохожие… Они там гуляли в том парке каждый день. И позировали нам по часочку в день. Я за эту картину диплом получил. Лучшей работой её признали.
- А теперь вы мёрзнете на этой толкучке, продавая её?
- Да…
- Почему?
- Наверное, потому же, почему вы, милая травести, не играете героинь, а раздаёте листовки. По глупости.
- Как много глупого в жизни…
- Скажите, вам хватает того, что вы зарабатываете этой раздачей?
- На шпильки хватает.
- А на жизнь?
- Нет.
- И как же вы живёте, милая травести?
- А я не живу, - Ася улыбнулась. – Я, знаете ли, дышу… И только.
Она некрасива была, эта болезненно бледная женщина-подросток. А только что-то особенное светилось в её лице. Словно солнечный зайчик неуловимый порхал по нему, скрываясь то в маленьких ямочках щёк, то в серых, безмятежных глазах, то в грустной улыбке. Ах, как бы этого зайчика поймать и на холст перенести! Интересная задача для художника!
- Спасибо вам за чай! Я ведь, действительно, окоченела, вы угадали.
Она как-то смешно тряхнула головой, разметались по лбу льняные волосы. Странная женщина. Ничего особенно, а какой-то лучик в ней… Живой, светлый…
Латаю вновь дыры
В семейном бюджете.
Пустая квартира
Мне сделалась клетью...
Тоска меня гложет,
Как чайка, бьюсь в сетях...
Никто не поможет,
Никто не приветит.
Мне жизнь отказала
В счастливом билете.
Средь гама базара
Нужды нет в Поэте...
А может, так лучше...
Но что ж за морока!
Быт давит и душит,
И так одиноко...
Боже, Боже, до чего же постылое состояние – вечной нищеты. И какой же форменной бестолочью надо быть, чтобы не смочь работать даже промоутером (лапшевешателем - в переводе). Не повернулся язык доказывать, что жуткие продукты, которые надо было рекламировать, "полезны для здоровья", что снадобья "от всего и сразу" - действительно, от всего и сразу. Полная профнепригодность...
Ася с тоской представила лицо сестры, её полный сожаления и раздражения одновременно взгляд. Навязалась, де, на мою тягловую шею. Стишки свои крапаешь, а жить – на что? Вчера, по счастью, разминулись с ней. Успела Ася, выхлебав поспешно чашку кофе, скрыться в своей комнатушке до её возращения. Завернувшись в плед, села писать... стихи. "Поэту никто не может ничего дать и никто не может ничего отнять у него..." Это Ахматова. Вероятно, она была права. Насмешница и любимица всех подруг… Действительно, отнять уже нечего. Или почти нечего. А дать? Если бы деньги вдруг появились, принесли ли бы они счастье? Если свои холодные ночи пришлось бы коротать с ними, стало бы радостнее? Сомнительно...
Таскать тяжести Асе запретили врачи. Но… Что бы могли понимать врачи? Пожить бы им такой собачьей жизнью. Вам нельзя, вам нельзя… А жить – как? Торбы эти неподъёмные вы ли носить будете?
Ася остановилась и тяжело перевела дух. Пальцы посинели и отказывались гнуться, сердце бешено колотилось. Погорячилась, однако. Можно было и поменьше сумочки набрать. Да ведь не для себя же! Для Веры Сергеевны… Ей теперь этих продуктов на неделю хватит, пока её соцработница от гриппа вылечится. А руки… Ничего не сделается с руками. Да и сердце перебьётся. Не такие торбы в жизни таскать приходилось.
Веру Сергеевну Ася любила преданно и нежно. Так сложилось, что за время учёбы ей пришлось сменить четыре школы. И много-много педагогов сменилось у неё. И хотя всех их сохранила твёрдая на людей память, но незабвенный образ Веры Сергеевны всегда стоял в этом ряду особняком.
- Александра, у тебя пропущен слог во втором катрене!
- Вера Сергеевна, но даже у Пушкина…
- То, что мог себе позволить себе Пушкин, не имеешь права позволять себе ты.
Это навсегда запомнилось. Гении могут позволять себе многое. Потому что им никто не сделает упрёка. Потому что они уже гении. А пока ты стоишь неизмеримо ниже их, каждая буква должна быть отточена – чтобы никто придраться не мог.
- Хорошо, Александра. Не Пушкин, но очень хорошо!
Это была высшая похвала Веры Сергеевны, для которой Пушкин был всем, был мерилом. Она напускала на себя строгий вид, называла себе суровой, но столько доброты светилось в каждой морщинке её полного лица, что в это нельзя было поверить. Все первые опусы Аси Вера Сергеевна внимательно читала. Не хвалила-захваливала, как другие взрослые, а разбирала серьёзно и вдумчиво. И никогда не обижала Асю её критика, потому что в ней куда больше поддержки и участия было, нежели в пустых похвалах. Похвалы раздавали люди, видевшие ребёнка, сочиняющего (какое чудо!) что-то забавное. Вера Сергеевна видела первые шаги поэта, не забаву, а дело. Потому и разговаривала с Асей не как с ребёнком, забавляющимся рифмоплётством, а как со взрослой. Серьёзно. И Ася более всего ценила это отношение.
Всего два года проучилась она у Веры Сергеевны, и снова пришлось менять школу. И не особенно жаль было бы, если б не любимая учительница. Она запомнилась Асе ещё моложавой, энергичной, весёлой, со звонким, сочным голосом. Сколько было в ней жизни! Сколько неукротимой экспрессии! Вдохновения!
Много лет спустя Ася решила найти Веру Сергеевну. Найти и показать ей уже взрослые свои сочинения. Ни телефона, ни адреса её не сохранилось. Ася написала на адрес школы, и лишь через год зазвонил телефон, и знакомый, звучный голос спросил её…
Она была уже очень больна. В маленькой, высохшей, немощной старице, с трудом передвигающейся по дому, трудно было узнать прежнюю Веру Сергеевну. Только голос остался прежним. Только глаза…
Она и теперь пыталась говорить строго, с расстановкой:
- Александра, во-первых, должна сказать, что мне очень понравилось твоё письмо. Оно прекрасно, литературно написано. Хорошим слогом. Александра, я прочла твои стихи и прочее. Конечно, это не Пушкин, но это… замечательно!
И вдруг сорвался строгий голос:
- Господи, какая же я всё-таки счастливая! Что у меня такие ученики есть…
И снова взяв себя в руки:
- Я очень желаю тебе, Александра, чтобы твоё мастерство совершенствовалось, а твои книги нашли дорогу к людям. И я уверена, что так будет.
Она умолкла. И Ася почувствовала, что старая учительница безуспешно пытается сдержать слёзы.
В тот момент, кажется, впервые в жизни Ася почувствовала, что кому-то нужна. Что сделала нечто доброе, найдя Веру Сергеевну, для которой так важно было, что ученики её помнят. Даже такие – переходящие…
С той поры Ася старалась навещать Веру Сергеевну. Хоть и грустны были эти визиты… Старая учительница сдавала день ото дня, теряла память, слабела, всё чаще говорила о смерти, плакала. Хотя притом благодарила Бога, который дал ей прожить до самой старости, не зная нужды ни в чём.
- Александра, я вчера подумала! Какая же я счастливая! Я прожила всю жизнь и ни разу не болела всерьёз! Я не знала ни болезней, ни усталости, ни лишений… Только теперь пришло…
Вот и в этот вечер тянулся разговор по привычному кругу. И лишь одно добавилось:
- Плохо, что у тебя никого нет…
- В каком смысле?
- Мужа… Или хотя бы молодого человека… Нельзя быть одной, Александра. Это очень страшно – быть одной. Ты ещё молодая, не понимаешь…
Отчего же? Более чем понимала Ася. Куда как понимала…
- Вера Сергеевна, вы же знаете…
Старая учительница предостерегающе подняла руку:
- Ничего я не знаю. Ты ещё молодая. Ты должна думать… Чтобы муж, семья… Дети! Дети должны быть. Обязательно…
Ася промолчала, уткнулась в синюю фарфоровую чашку, прихлёбывая остывший имбирный чай. Если бы могла понимать милая Вера Сергеевна, на какие больные мозоли наступает, рисуя для своей любимой ученицы перспективы семейной жизни… Но она уже не понимала, живя в своём мире, оторванном от реальности.
Возвращаться от Веры Сергеевны было далеко, но Ася не спешила домой. Темнота сырых осенних вечеров давно перестала пугать её. Зябко ёжась, она брела по пустынным дворам, шаркая листвой и покусывая губы.
- Что это вы мне предлагаете? Я этого не буду писать!
- Да почему?!
- Да ведь это враньё!
- И что же?
- Я не могу писать вранья...
- Ну, деточка, тогда ищите другую работу. А у нас - только так!
Если бы подобная картина родилась в больном воображении, то диалог был бы иным:
- Я никогда не пойду на это!
- Подумайте, сколь выгодное предложение мы вам делаем!
- Нет!
- Вам мало? Мы предложим ещё!
- Убирайтесь вон!
- Что?!
- Вон, я сказала!
В жизни "вон" приходится выслушивать по своему адресу. Конечно, не столь грубо, но не менее конкретно. «Жанну Дарк из себя корчишь!», - не раз со слезами ругалась сестра. Её по-человечески жаль. Но что делать, если рука, действительно, отказывается писать неправду. Врать можно, играя роль... Но писать ложь, тем более, клевету – как?! Рука выводить отказывается! Может, ногой попробовать? Левой? Нет, нет... Ног две, рук две, но душа-то - одна! Хотя, говорят, будто бы есть люди с двумя душами. Они - оборотни. Когда одна душа спит, вторая бродит, принимая иные обличья. Двоедушные люди, оборотни, волколаки... Как их много кругом! Поглядишь на иного знакомого: а у него шерсть волчья на морде пробивается... Но калекам с одной душой в этом мире как быть? Одной душой торговать нельзя…
Вот, и родной двор. Ася остановилась и, помявшись с полминуты, уселась на лавку. Интересно, дома ли сестра? По окнам квартиры не определить…
Дома, окружившие двор, светились огоньками окон. Ася задержалась взглядом на одном – на окне с зелёным абажуром. Это окно она помнила с детства. С той самой поры, когда отец катал её, укутанную в овчинную шубёнку, на санках, когда варежки, вымокшие от скатывания снежной бабы, волшебно пахли снегом, а близость Нового года заставляла замирать сердце. Столько лет! Всё изменилось! А окно – светится! И всё тот же зелёный абажур в нём.
Детская мечта – зелёный абажур в просторной гостиной, где бы собирались дорогие, любимые люди…
И ничего этого нет. Ни абажура, ни людей…
Ася прикрыла глаза. Отчего-то вспомнился отец. Вот, он возится у телевизора, ставя кассету в видеомагнитофон, привезённый из Кабула. Значит, будет кино! И Ася, лежащая с температурой на диване, приподнимается:
- Папа, а что за фильм?
Ничего не могло так заворожить её, как это магическое таинство, именуемое кино. Для болезненной с детства Аси оно наряду с книгами было окном в мир. Годам к пяти она знала наизусть добрую половину отечественной киноклассики. Странная штука память! В ней упрямо не удерживались и путались цифры, в ней плохо сохранялись вызубренные с листа стихи (и своих-то – не помнила), но стоило услышать диалог или монолог, актёрски исполненный, и отпечатывался он, точно на звуколенте. Не смысл запоминался, а нота. Звучание. Интонации. Голос. И с теми же интонациями воспроизводились.
- «Когда деревья были большими», - отвечает отец, не оборачиваясь.
- А кто режиссёр? Актёры? – допытывается Ася, поимённо знающая едва ли ни всех.
- Кулиджанов.
Эта звучная фамилия Асе уже хорошо знакома. «Наш дом» смотрели всей семьёй, когда Асе было года четыре. Тогда она буквально влюбилась в героиню фильма. Это с её голоса запомнилось – «Почему люди не летают так, как птицы?» И много позже только узналось, что это – Островский. И ни одно исполнение уже не могло перебить, вытеснить того, запавшего в детстве. И во всём отечественном кино о войне мало могла припомнить Ася эпизодов равных по пронзительности четырём словам: «Нету Гали! Убили Галю!» А ещё была песня в исполнении любимого Николая Рыбникова… Эту песню обожала и часто пела мать. А Ася потягивала…
- А актёры… Да ты знаешь ли? Гулая, Никулин…
Ася обиделась. Ещё бы ей Никулина не знать!
- Комедия?
Если уж Никулин, то чему бы ещё быть?
- Да нет, не комедия. Смотри.
И Ася смотрела. Заворожено. От этого фильма осталось у неё чувство какого-то весеннего света, чистого, как родник. Прежде схожее было лишь от «Весны на Заречной улице», засмотренной бесчисленное множество раз и знаемой наизусть. А ещё запомнилось, как старуха пожалела разбившего её холодильник пьянчугу, разглядев в нём человека. Слабого, растерявшегося, но человека. И почувствовалось, что, вот, в такой-то именно жалости, в таком-то именно отношении – истина. Конечно, в голове столь серьёзные выводы не слагались, но зато безошибочно чувствовало и запоминало сердце.
Ах, эти домашние киносеансы! Как прекрасны они были! Сколько уюта несли они в себе. Единственный в доме телевизор, комната со старым торшером, тяжёлые шторы на окнах… Теперь телевизоров три. А зачем они? И смотреть нечего, и семьи нет…
Всё это кончилось, когда отец, уволенный из армии, стал пить. Дома начались беспрестанные скандалы, от которых Ася пряталась в своей комнатушке и пыталась успокаивать разрывающуюся душу очередной «дозой» кинодурмана. Пересматривала любимые фильмы, вторя мысленно заученным репликам… Этот способ лечения расстроенных нервом худо-бедно выручал всегда.
«Большая комната», служившая семье кинозалом, перестала быть таковым. И лишь изредка Ася заходила в неё, когда никого не было дома, вынимала из шкафа кофейник из чудного сервиза, привезённого, как и всё вообще «богатство» в доме из Кабула, заводила его и слушала музыку, вальсируя по комнате. Много позже она узнала, что эта чудная, лёгкая мелодия – вальс М. Жара из «Доктора Живаго». Сам «Доктор Живаго» Асе не понравился. Ни собственно роман Пастернака, похожий на жидкий овсяный кисель на воде, ни фильм (не умеют они про нас ставить: вечно карикатура выходит – да и наши теперь так же снимают), который лишь немного скрасил Омар Шариф… Но осталась Музыка.
Ася сама не заметила, как закружилась, вальсируя, по двору, что-то бормоча и не размыкая глаз. Очнулась, лишь услышав грозный лай прямо перед собой. Замерла. Открыла глаза. Умная, выпуклоглазая морда боксёра. Мелкие снежинки, кружащие в так вальсу. Удивлённое лицо боксёрова хозяина.
- Девушка, с вами всё в порядке?
- Да, спасибо. Всё замечательно!
Наверное, принял за пьяную. Или наркоманку. Но не всё ли равно? Ася потрепала симпатичного пса по массивной голове и зашагала к дому.
В дверях сестриной квартиры столкнулась с куда-то стремглав убегавшим племянником.
- Олег, ты куда на ночь глядя?
- Не твоё дело! Что вы все лезете ко мне?!
- Ты хоть шапку одень, там уже мороз… - пролепетала Ася.
Олег презрительно фыркнул и помчался вниз по лестнице.
Верно говорят: малые детки – малые бедки…
- О! Моя кислородная подушка для души пришла! – раздался приветственный возглас из кухни.
Кажется, единственный человек в доме, которые рад её приходу. Сестрин муж. Вернее не-муж. Вернее… Ну, в общем, понятно. Хороший человек, хотя и блажной. Два года дома сидит, сочиняет что-то. Нет, дело, конечно, хорошее, но… Впрочем, он не нахлебником был, отнюдь. Сдавала Нинка его двушку в Сокольниках, и это куда как немалый был довесок к семейному бюджету.
- Опять ссорились с Олегом? – устало спросила Ася, входя в кухню и отогревая закоченевшие пальцы над огнём газовой плиты.
- Я с ним не скандалю, - откликнулся Вадим. – Это он тут на стены кидается. Пащенок… Слушай, может, он дурь какую-нибудь потребляет? Ты бы Нинке сказала, чтоб она проверила.
- Скажи сам.
- Не скажу. Она меня за такие подозрения в адрес любимого сыночка без каши сама потребит. И вообще…
- Что вообще?
Вадим раскурил трубку, отвесил оскорблённым тоном:
- Твоя сестра мне изменяет.
Ася едва не обожгла пальцы об огонь. Обернулась резко, смерила родственника вопросительным взглядом: а не пьян ли он? Нет, трезв. И не шутит.
- Что за глупости…
- Это не глупости. Я уверен!
- Да почему? Почему?
- А где она сейчас, по-твоему?
- На работе.
- Знаю я такие работы! Я его видел! Видел, как она выходила из его машины!
- Тоже мне преступление! Сотрудник подвёз.
- Сотрудник! На фольксвагене… Конечно, у него фольксваген, пальто от дольчегабана, трусы от хьюгобосс…
- Ты говоришь пошлости.
- А ты слишком наивна!
- Ты не знаешь, куда всё-таки Олег пошёл?
- А хоть бы к чёрту… Если бы ты знала, как он меня затретировал сегодня! Конечно, я для него человек сторонний. Но, чёрт побери, мог бы хотя бы с сединами моими считаться!
- У тебя их нет.
- Скоро будут! От этого пащенка и твоей сестрицы! Кстати, у нас будет сегодня ужин?
Чудненько, ничего не скажешь. Интересно, почему бы ему было не позаботиться об ужине самому? Он, небось, не стоял полдня на морозе, раздавая дурацкие листовки. И не тащился с неподъёмными сумками полчаса по причине отсутствия автобуса…
- Сейчас что-нибудь сообразим.
- К тебе твой вечно ноющий дружок заходил, - уведомил Вадим, шурша газетой. – Между прочим, проторчал здесь битый час, хотя я твёрдо сказал ему, что тебя до вечера не будет.
- Значит, ему некуда было пойти.
- И не с кем разомкнуть тоску.
- Пьяный был?
- С похмелья. Амбре от него, между прочим… - Вадим выразительно поморщился. – Просил тебе передать, что в театре срочное собрание намечается.
- По случаю?
- В вашем гадюшнике какая-то очередная подлость. Кажется, попёрли твоего Слюсарева. Вот, будут собираться, чтобы в верноподданническом порыве присягнуть новому вожаку.
- Это кому же?
- А чёрт… Хотя вспомнил. Березину какому-то.
От возмущения Ася уронила скорлупу в яичницу, зло швырнула нож на стол.
- Как говорила Одри Хепберн в «Завтраке у Тиффани», я думала он крыса, а он оказался супер-крысой!
- Сдаётся мне, душа моя, что в вашем гадюшнике все крысы.
Ася грустно усмехнулась:
- Нет. Это не крысы… И не супер-крысы. Маленькие, серые трусливые мышата… - и добавила со злостью: - Сволочи. Все. Впрочем, подозреваю, что такое творится везде, а не только в нашем театре.
- Это точно. Помнишь учительницу математики, которая всё на Олега жаловалась?
- Как не помнить.
- Уволилась. Ей зарплату урезали вдвое, она и ушла.
- А вместо неё кто?
- Угадай!
- Я слишком замёрзла, чтобы угадывать!
- Какая-то гостья столицы. По-русски балакает так себе. Ночует в школе за неимением иного жилища.
Впору было обронить в яичницу шкурку от сомнительного вида сарделек. До чего ж мерзкая жизнь настала! Куда ни кинь…
Светская беседа была прервана, едва на пороге возникла крупная, разгорячённая, раздражённая фигура Нинки.
- А эти всё лясы точат! – выдохнула, шумно ставя на стол тяжёлые сумки с продуктами. – В магазине сегодня просроченные продукты списывали…
- Убери помойку со стола, - сказал Вадим, поднимаясь.
- Это не помойка, - сухо отозвалась Нинка. – А вполне ещё съедобные продукты. Тем более, для поросят, живущих в этом доме на чужом горбу! Хоть бы раз вышел встретить меня! Ночь на дворе! По улицам шляется разная! А ты!..
- Что за торгашеский тон у тебя стал, Нина…
- А ты постой с моё за прилавком, поглядим, какой у тебя тон будет! Учёный! Сидишь тут! Строишь из себя мыслителя! Не забывай, мой дорогой, что я ведь тоже вышку закончила. И не хуже тебя. Только я свой диплом засунула куда подальше, чтобы вас, захребетников, кормить, а вы, сидя на моей шее, ещё корчите из себя интеллигенцию! Если и есть в этом доме интеллигентный человек, то это я!
- Всё, с меня хватит! – Вадим швырнул газету и ушёл.
Грозно хлопнула входная дверь. Нинка грузно опустилась на стул, стало лениво доставать из сумок консервные банки и пакеты.
- Зря ты так, - заметила Ася, выбирая из яичницы осколки скорлупы. – Он же не виноват, что так сложилось…
- Тебя ещё давно не слышали, заступницу. Цацкаешься со всеми… Как прошёл твой рабочий день?
- Без особых успехов… По-моему, промоутер из меня дрянь.
- Дура ты. Ты же актриса! Ну, включи ты свою систему Станиславского для дела!
- Я… не могу…
Нинка безнадёжно махнула рукой, стала высвобождать густые рыжие локоны от шпилек, державших их собранными на затылке в пучок.
- Олег где?
- Убежал куда-то.
- Совсем распустился! Нет, ну ты скажи! Матери хамит, соседям хамит, учёбу забросил… Выпороть его, паразита, некому! В кого он такой, а?
- Вспомни себя в его годы.
- Я себя и в прошлом-то году не вспомню! И какая ж я была?
- Очень похожая на своего сына. Бабке, во всяком случае, ты хамила приблизительно также.
- Может быть. Но оторвой я не была. Я всё-таки школу с серебряной медалью закончила в отличие от некоторых. И ночевала я дома.
- Время другое было. К тому же он – мальчик.
- Это не мальчик. А будущий бандит. Чую, наплачемся мы с ним ещё… А всё отец его! Паразит! Из-за него всё!
- По-моему, ты его любила.
- Ерунда! Дура я была малолетняя, вот, и вся «любовь». А он… Бросил родного сына!
- По-моему, вы по обоюдоострому желанию разошлись.
- Даже не поинтересовался им за пятнадцать лет!
- А ты лишала его родительских прав, чтобы он интересовался?
- И ведь подобрала ж такого паразита какая-то дурёха… Хотя… Я дурёха не меньшая, - Нинка достала из пакета бутылку вина, откупорила, наполнила стоявшую под рукой кружку, сделала несколько глотков. – Кислятина… Как и вся жизнь…
- Вадим думает, что у тебя есть любовник.
Нинка болезненно наморщила лоб, покривила полные губы:
- Какой же он дурак… Любовник! У меня! Хотя… Всё могло бы быть, - она неожиданно вздохнула, серьёзно посмотрела на Асю. – А знаешь, Аська, я ведь тут чуть было в содержанки не подалась. Так-то.
- Как это?
- Просто… Машка (помнишь Машку?) сосватала одного. Богатый, говорит, солидный. Деньгами-подарками не обидит. Жить совместно не надо, а только так… Встречаться раза три в неделю…
- И?
- Что – и? – в голосе сестры звякнула раздражение. – Я три ночи не спала. Всё лежала и думала, пойти или нет. Что, в конце концов, думаю, такого? Всё же это не на трассе… Всё же… Появились бы деньги. Нормальные, понимаешь?! Дело бы своё открыла… Не знаю… Вадима бы устроила…
- Ты думаешь, его бы такая цена устройства устроила?
- Он бы не знал о цене… Зачем ему знать?
- Он и так…
- Ну и дурак, коли так! – взорвалась Нинка. – Слушай и не перебивай! В общем, поехала я встречаться с этим… Для начала так. Познакомиться. В дорогом ресторане. Всё чин чином. Цветы, вино… Только сбежала я оттуда через полчаса.
- Не понравился претендент?
- Не понравился… Нет, вообще-то, интересный мужик. Видный… А только…
- Что только?
- Глаза. Посмотрела я в них и похолодела. Такой убьёт, в бетон закатает и в тот же вечер с другой будет так же сидеть и любезничать… Эх, Аська… Тебе этого не понять. Сидела я перед ним, как кролик перед удавом, сидела и думала: Господи, что же это я, тварь, сделать хочу? Смотрела на него и Вадика моего видела. Вспоминала, как мы с ним всё на улице встречались да на лавочках сидели, потому что пойти некуда было, и денег ни копейки… Как он мне стихи читал, как смотрел на меня… Думала, приду домой, подойду к нему и скажу… И ничего не сказала! Потому что пришла, а тут скандал опять! Он, Олег… Закрылась в ванне и ревела. Ты понимаешь, я ведь кроме него никого по-настоящему не любила.
- Он тебя тоже очень любит, - тихо сказала Ася, обнимая сестру за плечи.
- Любит… - Нинка всхлипнула. – Знаю, что любит. Только почему-то при такой взаимной любви мы только и делаем, что собак друг на друга спускаем. И жаль мне его, и приголубить хочется, а всё равно спускаю. Потому что и себя мне жаль, понимаешь?! Через несколько лет я стану старухой… Жизнь уходит, а что в ней было? Тошно мне, Аська… Ты, вот, счастливая. Ты никогда никого не любила. Поэтому ты всегда спокойна… Вот, почему бы тебе не влюбиться, а? Хоть ради эксперимента?
- Твой пример не вдохновляет, - пошутила Ася. – К тому же любовь – слишком сильное чувство для моего слишком слабого здоровья. Снегурочка растаяла, когда полюбила. Не хочу повторить её судьбу. Обойдусь без таких экспериментов, здоровее буду.
- Будешь, конечно, - фыркнула Нинка. – За моей-то широкой спиной да на моём горбе вы все здоровые будете! Откровенно говоря, вышла бы ты, Аська, замуж. Хоть одним бы ртом у меня меньше стало.
- Извини, - Ася грустно вздохнула. – Извини, что не могу тебя от себя освободить…
Она оставила сестру и ушла в свою комнату. Проглотила две таблетки фенозепама, не раздеваясь, легла на кровать, скользя глазами по стене, на которой красовались портреты любимых актёров.
Вот и приехали… Всю жизнь Ася старалась всем, чем можно, помогать семье сестры. И, вот, дожила. Для родной сестры – лишний рот. Для племянника, о котором пеклась, как о родном сыне, приживалка, занимающая комнату, которая должна была бы быть его полновластным владением. Для Вадима… Кислородная подушка для души. Душегрея. Что ж, это уже лучше. Ему хоть какая-то нужда в ней есть. Ему, пожалуй, даже жаль будет, если его кислородная подушка исчезнет. Так жаль, как бывает жаль привычную, удобную вещь…
Такая участь нередко постигает стариков. Дети вырастают и начинают тяготиться ими, немощными, непонятными, занимающими лишнее место в доме, надоедающими своими советами… Несчастные старики чувствуют это, чувствуют, как становятся обузой для дорогих людей. И… уходят. Может быть, подчас именно оттого и уходят раньше срока. Чтобы не отягощать жизнь близких, для которых стали чужими.
- Старуха… - прошептала Ася, глядя горящими, бесслёзными глазами в темноту. – Я старуха…
Было время, когда она не знала ни усталости, ни болезней. И когда подкралась болезнь – не тотчас заметила. Суетилась, как всегда. Репетировала. Перепрыгивала через три ступени, поднимаясь по лестницам. Закружилась голова? Вздор! Просто плохо спала ночь, просто устала. Потемнело в глазах? Ну, мало ли что, бывает… Но потом вдруг стали уходить силы. Точно по неуловимому проводу откачивали их. Или вдруг перекрыли канал, по которому поступало телу питание. Ася исхудала так, словно последним местом её прописки был лагерь Освенцим. Она с трудом поднималась с постели, с трудом ходила, шатаясь и едва переставляя ноги. Она, привыкшая бодрствовать до двух-трёх утра, валилась с ног в десять вечера, не имея сил даже сидеть перед телевизором. Организм не принимал пищу. Внутри всё горело. Физическое истощение спровоцировало нервное. Руки дрожали, из глаз то и дело струились слёзы. Не от боли, а от слабости. Потом эти слёзы наворачивались целых три года, стоило только сесть за обеденный стол. И каких неимоверных трудов стоило их удерживать!
Ей казалось тогда, что смерть – благодеяние Бога. Перед смертью не осталось ни страха, ни волнения. Она была желанна. Она одна могла освободить… Недалеко от дома протекала река, тихий шёпот которой сулил отдохновение.
«Вот и осталось
Лишь снять усталость…»
А чем было снять её? Усталость оказалась непоправимой. От неё не отдохнуть уже было... Вначале Ася старалась не обращать на усталость внимания, бежать, ускоряя темп, но этот бег становился бегом на месте, тем самым, "общепримиряющим". Люди стали утомлять её. Люди, которые были столь интересны вчера! Интересны настолько, что Ася нарочно отиралась в людных местах, подсматривая любопытные сцены, образы, детали для ролей. И вот стала избегать их. Хотелось одного - тишины!
Ради тишины Ася, когда силы ещё теплились, часто спускалась в парк. Шаркала сбитыми каблуками по листве, по мосту, опиралась о перила и смотрела на реку. Долго смотреть было нельзя, потому что вода, вода, которая всегда отпугивала её, как кошку, вдруг начинала притягивать к себе, с неудержимою силой... Суля охладить и успокоить больную голову, где нарастал какой-то невероятный шум, и отчего-то крутилась беспрерывно строчка из «Юноны и Авось»: «Для любви не названа цена, лишь только жизнь одна…» Эта песня с тех самых пор стала навивать на Асю тоску…
Кроме воды отдохновение сулили пачки снотворного, лежавшие в прикроватной тумбочке. Мысль о маленьких белых таблеточках успокаивала. В конце концов, всегда можно закончить драму, не дожидаясь занавеса… В этой мысли не было ни отчаяния, ни расстройства нервов. Она была вполне осознанна, рациональна. Просто успокаивала и помогала ждать…
Врачи поили Асю какими-то снадобьями, время от времени кромсали измождённое тело. И, наконец, уже почти склонившись к восьмой операции, неожиданно передумали, развели руками:
- Сюда вы всё-таки своими ногами пришли. А то, что уйдёте отсюда, мы вам гарантировать не можем. Слишком плохое состояние. Мы греха на душу брать не хотим.
Ах, доктор, доктор! Старый, дородный хирург-бородач, как вас забыть? Ведь вы не приговор тогда вынесли, а помилование. Пусть и не полное, а только отсрочку, но для смертника и она – драгоценна!
Болезнь отступила – тогда. Не ушла, не оставила. Но дала антракт. Антракт, во время которого пришлось заново учиться жить. Не жить. А просто – существовать. «Доживать, дожёвывать горькую полынь…»
Зачем? Для чего? Если нет на этом сером свете никого, кому бы она, Ася, была нужна? Если только в тягость она всем? Лучше было бы тогда уйти, не коптить землю, не стеснять родных… Зачем длится эта бессмысленная пьеса, если ясно, что жизни не будет? А будет только угасание. Тусклое. Безотрадное. Пожалуй, зря пожалел бородач-доктор. Надо было добить ещё тогда. Слишком это тягостно – под дамокловым мечом жить. В сестриной семье приживалкой. Да что там в семье… Во всей жизни – приживалкой.
В чём-то, правду сказать, сестра права. Нельзя же быть настолько профнепригодной везде и во всём. Ведь даже обычного секретаря, какой из любой школьницы получился бы, не вышло. Когда-то Ася две недели проработала в одной российско-американской фирме. Подменяла заболевшую подругу. Собственно, вся деятельность свелась к тасканию кип бумаг со стола на стол. На большее Аси не хватило: понять что-то в цифрах и схемах - как? Мозг, столь легко запоминавший голоса, роли, хранивший немалое количество информации, немел, видя цифры. Как вообще можно понимать цифры? Нужен человек, существо, то, что можно пощупать, понять, что-то осязаемое, что можно представить... Но цифры…
Ася искренне восхищалась людьми, которые работали в фирме, как вообще склонна была восхищаться теми, кто понимал то, чего не могла понять я. Свои способности казались ей в сравнении невероятно ниже.
Таскать бумаги было вовсе не сложно, но… Но до чего же скучно было в этом стеклянном офисе! Американцы - не русской души люди. У них и лица другие. Идёт человек по коридору - сразу видно, свой или американец. У американца нет выражения лица. Как в рекламе: "И, заметь, никаких мимических морщин!" Так вот - никаких морщин. И никакой мимики. Картон. И искусственная улыбка во все тридцать два зуба. Никогда не восхищали Асю их киношные красавчики с бицепсами и сияющими улыбками. Для чего нужны они? Смотришь на них, и видишь пустоту. Где душа? Где мысль? Взгляните в лицо русского человека (ещё не испорченного гламуром): тысячи мыслей роящихся в голове отражены на нём. Тут - ничего подобного. Мальчики на одну ночь. Ну, можно ли представить себе, что с кем-то из этих "лапочек" можно ночь напролёт просидеть в холодной кухне с остывшим чаем и с горящими глазами спорить о... Достоевском? Просто говорить о чём-то? Скучно, смертельно скучно!
Американцы - неплохие люди. Но что была их фирма? Низкие перегородки разделяют столы, и каждый сидит на всеобщем обозрении. Даже если сотрудник идёт в туалет, то специальное оборудование это фиксирует, фиксирует время, сколько он провёл в уборной. Можно ли так жить, спрашивается?
Сломался ксерокс. Подскакивает русская сотрудница фирмы, ругается, багровеет и со всей дури ударяет по нему: любимый отечественный способ починки. Входит американец и наблюдает эту сцену. Редчайший случай: подобие выражения лица на лице американца. Гневная убежала. Американец подошёл, нажал на кнопочку ксерокса... и заработал ведь! Посрамил янки отечественный традиционный метод... Бросил замершей с кипой бумаг Асе:
- А ю ол райт?
- Ес, сэнкс...
Вот ещё – глупость. Переводить на английский Ахматову, а на русский Бёрнса, и не уметь двух слов связать на главном языке международного общения! Права Нинка: бестолочь, как есть бестолочь… Лишний рот.
Снотворное несколько притупило разлад нервов, но не навеяло сон. Ася устало поднялась, задёрнула шторы, мельком глянув на улицу. Впереди - ночь. Обычная ледяная ночь, разделённая только ветром, дождём и музой...
Что делать, когда нет сна, когда от одиночества хочется не то напиться вдрызг по примеру сестры и отца, не то… Чем залечивать все царапины, притушить боль? Даже и излить-то её некому. Всем своих неурядиц хватает… Не хватало ещё к ним свою тоску добавлять. Так ведь и впрямь превратится жизнь в одну бесконечную трясину, из которой не вырваться. Нет, нет… Что бы ни было, надо зубы сцепить, надо доигрывать пьесу. Даже если – «не опираясь на партнёра». Доигрывать, не фальшивя ни в чём и не рассчитывая на то, что партнёры прикроют промахи…
Давным-давно пестовала бабушка: «Есть слово «не хочу», есть слово «не могу», а есть слово «надо»». На-до. Этим коротким словом определялась жизнь. Важно только знать, зачем надо. Для чего. Для – кого… Ясно-ясно вспомнилась бабушка. Её старая квартирка, бой часов, скрип натёртых мастикой половиц, блестящих, скользящих, по которым с разбега – как по льду можно было прокатиться! Скрип дверец старых шкафов, терпкий запах лекарств из серванта… Удивительный мир кладовки, в которой хранились старые вещи – платья, шляпы… Самая развесёлая игра была – нарядиться во всё это и разыгрывать в лицах какой-нибудь сюжет. Всего чаще – собственную импровизацию на тему недавно услышанной сказки, увиденного фильма. Корону Снегурочки сменяла широкополая шляпа, платье принцессы – алая юбка цыганки с браслетами и монисто… Ася пела, танцевала и играла роли. Как было много этих ролей! Читать в ту пору она ещё не выучилась и, беря книгу, сочиняла, что бы могло быть в ней написано. И – разыгрывала. Иногда устраивался кукольный театр… Но это было не столь увлекательно. Актёрская природа Аси требовала играть самой.
А что теперь? Её театр - белый лист. В этом театре она главный режиссёр, драматург... А в жизни? Лишний рот…
Не снег, не дождь, а что-то вовсе неопределённое сыпалось с истерящего неба. Вот же благословил Бог погодой… Хотя что это? Грешно, грешно. Пенять на погоду. И на Господа Бога. Но как не попенять, когда того гляди схватишь воспаление лёгких, простаивая часами на холоде и ветру? И ведь хоть бы одна каналья что-нибудь купила. Нет же! Зато дорвался приятель старый (принесла нелёгкая, делать ему нечего, что ли, пьяный к тому же). Расположился на деревянном ящичке, вещал, явно не намереваясь вскоре продолжить свой прерванный путь:
- Ах, как я стал презирать людей! Ты посмотри, дорогой мой, на это! Ведь это быдло! Мне тошно смотреть на людей! Уроды!!!
Любимое словцо! Нет, ему бы следовало стать актёром, а не художником... Решительно, не знал Юрий человека, который бы с большим вдохновением и артистизмом мог рассказывать о чём-либо (обо всём). Очень напоминал он порой старого генерала Иволгина... Но его язык не повернётся обвинить во лжи (притом, что почти всё, что он рассказывал, было чистой воды вымыслом). Он не лгал. Он сочинял. Вдохновенно! На ходу! И верил в сочинённое... Артист разговорного жанра!
- А Федотов? Слышал ты, дорогой мой, про Федотова?
А сто лет бы его…
- Член Союза художников! Кого принимать стали, а?! Стыд-то какой!!!!!!!!!!!!!
Какой изумительный, полный праведного гнева и обиды за всё человечество, крик-стон! Даже прохожие некоторые остановились. А в чём собственно стыд? Вспомнил Юрий Мастера. Все знают, что он – художник средней руки. А все гением славят. И этот балабол – тоже.
- Моисей сказал евреям: заселяйте всю землю, но только не селитесь в Китае: китайцы задавят.
- Но они живут в Китае! И банки держат! Целый город китайский... И жена Чан-Кайши...
- Ложь!!! Что ты говоришь?!!! - спорить с этим праведным, возражений не терпящим негодованием было невозможно.
Китайцев он не любил. Из-за их скотского отношения к животным и природе. Евреев, по понятным причинам, тоже не любил. Не любил ничего авангардного. Не любил Высоцкого. И любил... Маяковского!
А ещё не любил, когда говорил кто-то. Перебивал с полуслова. Говорить непременно должен был он. Что ж, пусть. Только бы не так громко и не требуя ответа. И дышал бы… в сторону чуть…
- Не морщься! Это – текила, между прочем! Привезли мне из-за границы. Сказали с солью надо пить. В смысле, солью закусывать. Такая гадость! Чуть не помер, поверишь…
А хорошие у этого пьяницы сапоги. Дутые. На толстой подошве. В них ни сырость, ни мороз не страшны… Счастливый!
А публика всё-таки подтянулась. Разглядывали работы. И дамочка какая-то в щипаной норочке водила тонким носом, пытаясь определить, действительно ли это искусство. И стоит ли таких денег. Сил уже не было объяснять…
И вдруг…
- Батюшки! Да ведь это вылитый Боголюбов! Какой колёр! Какое искусство!
Ахнул Юрий. Насилу в подошедшей строгой даме в элегантном пальто и берете узнал вчерашнюю незадачливую «промоутершу».
- Кто-кто? – нервозно осведомилась «щипаная».
- Боголюбов, - с достоинством ответила Ася. – Великий русский живописец позапрошлого века. Родоначальник русской пейзажной школы. Гениальный пейзажист и колорист. Нередко его живопись сравнивают с живописью Айвазовского.
«Щипаная» слушала внимательно. И ещё пара человек подошли.
- Вы, наверное, хорошо разбираетесь в живописи? – осведомилась «щипаная».
- Я писала диссертацию по русским пейзажистам. Я искусствовед, - ответила Ася.
Ай да травести! Нет, этот спектакль, пожалуй, куда занятнее, чем пьяные бредни дегустатора текилы!
- В таком случае, я вас, как искусствоведа спрашиваю, эта картина стоит тех денег, какие за неё запрошены?
- Смею вас уверить, что она стоит гораздо больше. И если вам она не нравится, то я приобрету её для себя.
- Нет-нет! – взметнулась «щипаная». – Я первая подошла! Скажите ей! – обратилась к Юрию.
- Дело не в очерёдности, а в цене, - сухо отозвалась Ася. – Мне нужна эта картина, поскольку я знаю ей цену. Поэтому я дам за неё свыше назначенной стоимости.
- Так и я дам! – разгорелась дамочка.
Впервые Юрий наблюдал аукцион вокруг своей картины. Усилиями Аси цена была поднята на треть, и «щипаная» купила её с чувством одержанной победы. Когда она ушла, и зрители разбрелись, Юрий отвесил Асе лёгкий полупоклон:
- Не знаю, как вас благодарить!
- За что, собственно? – в голосе Аси звучал задор и весёлость.
- Во-первых, за пополнение моего бюджета, во-вторых, за ваше искусство, а, в-третьих, за то, что вы знаете Алексея Петровича Боголюбова. Не ожидал. Его теперь и искусствоведы-то не все помнят. А он был замечательный мастер! Откуда вам знакомы его картины?
- Моя мама с детства знакомила меня с искусством. Живописным, в частности. У нас было много альбомов по живописи. Мы сидели над ними часами, рассматривая каждую картину, читая о художниках и их работах. Мама водила нас с сестрой на выставки, в музеи… Так что у меня была возможность узнать кое-что.
- Я восхищён.
- Мы в восхищении, - рассмеялась Ася.
Глядя на неё, развеселился и Юрий. Заметил, улыбаясь:
- А говорили, что не можете промоутером быть! Что же вы вчера-то?
- Обижаете, Юрий Тимофеевич. Вчера я должна была за деньги втюхивать людям какую-то чушь. А сегодня… Сегодня – это же от души! – Ася широко развела руки.
- Последнее мне дорого особенно. Но было бы с моей стороны бессовестно, не разделить с вами полученную прибыль.
- Опять обижаете? – Ася прищурилась. – Не хватало мне только с вас денег брать. Ведь это ваша картина. Ваш труд. И вы слишком дёшево продавали его. Насилу краски и холст, небось, окупаются при такой стоимости. А мой-то вклад в чём? В том, что я немножко порезвилась, дразня эту тётку, вспомнила профессию? Это же я себе удовольствие доставила! Так что никакой доли я не возьму. И не настаивайте.
- В таком случае… - Юрий на мгновение задумался. – Я вынужден пригласить вас хотя бы на обед.
- Бог мой, неужели вы меня в ресторан поведёте? В «Асторию» или поближе, в «Ёлки-палки»?
- В «Ёлки» не поведу, - смущённо улыбнулся Юрий. – Видимо, это заведение так именуется в связи с восклицанием, наиболее часто вырывающимся у посетителей при виде цен.
- Думаю, что посетители там не столь интеллигентны. Так куда же мы пойдём?
А и в самом деле… Ляпнул, не подумав. Куда? Знать бы… Глупое предложение. А назад ходу не дать.
Но она сама разрешила затруднение, легко, весело:
- А давайте лучше я вас приглашу. Но не в ресторан. А просто на обед к одному очень хорошему человеку, который будет нам рад, как мало кто рад бывает.
- К кому же?
- К моей учительнице. Она совсем старенькая, болеет. Но очень любит гостей. И будет она нам с вами очень рада. К тому же мне надо её проведать, а потом возвращаться одной потемну. Окажите мне маленькую услугу: проводите меня?
Что ж, обед так обед. Учительница так учительница. Хотя… Как-то странно всё. Чудно. И сама женщина эта – чудная. Смотрит распахнутыми, светло-серыми глазами – странно. Не буравит, не всматривается пристально, а только взгляда – не отводит. А взгляд – вроде и задоринка в нём, и свет, и участливость, а к тому – печаль, даже тоска. Одиноко ей, знать, - догадался. Склонился ещё раз, поддерживая её слегка шутейную игру:
- Будь по-вашему, сударыня.
Забыл даже о друге своём. А тот – ушёл. Видать, оскорбился, что прервала эта птичка-невеличка его моноспектакль. И как же хорошо сделала, что прервала, освободила от этого нескончаемого прослушивания. Как, однако же, хорошо, что что-то в жизни происходит вовремя. Что есть люди, которые приходят и делают что-то – вовремя.
А ещё хорошо, что не придётся идти в какое-то заведение. Хотя… Выходит, что она же и на обед приглашает. Неловко… Надо же отблагодарить как-то.
- А хотите, я ваш портрет напишу? Я назвал бы его… «Женщина с осенними глазами».
- Вам кажется, что у меня именно такие глаза?
- Да, именно такие. Словно бы в них осень растворилась… Отразилась…
- Хмурая и печальная?
- Нет… Светлая. Прекрасная.
- Что же прекрасного в осени?
- Вы же хорошо знаете живопись, как я понял. Вспомните классический русский пейзаж. Вроде бы ничего особенного, вроде бы – грустно. А сколько поэзии! Красоты! Глубины!
- Кажется, это называется «смотреть на мир духовным оком»?
- Верно. А осеннее небо? В погожий день? Сколько в нём этой выси недостижимой! Не в один сезон такого неба не увидеть! Вот, таковы и ваши глаза.
- Я это запомню, - Ася склонила голову на бок. – А меня вы уже писали однажды.
- Когда? – не поверил Юрий.
- Давно. У вас картина за спиной. Та, которую я вчера рассматривала. На ней моя сестра с подругой и я. Только на ней мне четырнадцать… Тогда я была упитанным ребёнком, во что теперь довольно трудно поверить.
В самом деле, поверить было трудно. Юрий присмотрелся к картине. Не разыгрывает ли? Пухлая девочка со светлой косицей – неужто она?
- Не узнали? – чуть заметно дрогнули краешки губ.
- Не узнал. Столько времени прошло…
- Неудивительно. А я вас сразу узнала.
А вот это уже удивительно было. Прямо сказать, не прошли скоротечные годы бесследно. Надо же, как причудливо переплетаются нити судьбы. Кажется, несахарной она и у неё была. Иначе не превратилась бы она так скоро из цветущей, как май-месяц, пышки в тонкую, похожую на колеблемую ветром тростинку женщину с растворённой в глазах осенью.
- Так мы идём к Вере Сергеевне?
- Куда? – не сразу сообразил, о чём она.
- Обедать к моей учительнице.
- Ах да, конечно! Только – не накладно ли будет для вашей учительницы, если мы так вдруг нагрянем к ней? К тому же, она ведь меня не знает.
- Ей будет на накладно, а отрадно. К тому же мы нагрянем не с пустыми руками, а что-нибудь прикупим к обеду.
- Прекрасно. Только обед – всё же за мой счёт.
- Будь по-вашему… сударь! – снова задорные искорки блеснули в осенних глазах, колебля их безмятежную гладь. И раскланялась. Театрально. Выставив вперёд стройную ногу, обутую в тёмно-коричневый полусапожок с опушкой из искусственного меха.
Неизъяснимая штука - счастье... Сколько раз были в жизни моменты, которые можно было бы объективно отнести к счастливым, но объективность мертва в данном случае: то было удовлетворение, гордость, радость, но не счастье. Счастье накатывало вдруг, неожиданно, без объективных причин, рождаясь от пустяка. В детстве таких пустяков было много, и часто звенели серебряные колокольчики счастья в душе. Но детство кончилось, и на вес золота стал всякий такой миг. Счастье - прозрачное, звенящее облако, которое вдруг накатывает на человека, наполняя душу весной и поднимая её к небесам - словно проходящий мимо ангел легко коснулся его плеча своим крылом.
- Юрий Тимофеевич, а что такое – счастье?
Промельк удивления на тонком лице, прищур умных, внимательных глаз.
- Даже не знаю, что вам ответить, Ася. Почему вы спросили?
- Мне интересно. Разве вы не знаете?
- Должно быть, не знаю.
- А мне отчего-то казалось, что вы всё знать должны.
- А вы сами?
- Что?
- Знаете, что такое счастье?
- Знала… - помедлив, ответила Ася. – Только забыла. А в прошлое, к сожалению, троллейбусы не ходят. И трамваи тоже…
Она, действительно, не знала, что такое счастье. Не считая того далёкого, которое было в детстве. Когда родители ещё любили друг друга. Когда отец не пил и играл с нею в мальчишеские игры, которые одна в отличие от Нинки обожала больше всех кукол на свете. Когда он возвращался после длительных командировок, привозя какие-нибудь удивительные подарки. Когда брал её с собой на рыбалку и в лес… Как давно это было! Как кратко! И как быстро кончилось…
Что такое счастье? Бог весть… Но одно Ася знала твёрдо, что в те мгновения, что сидели они с Юрием Тимофеевичем в просторной гостиной Веры Сергеевны, и те, в которые он провожал её затем до дома она была… счастлива. Неизъяснимо. Необъяснимо. Счастье было слышать его голос, видеть его, ловить взгляд, говорить с ним. Счастье было в соприкасании рук и созвучии мыслей. Счастье было… Нет, не описать этого золотистого, звенящего облака, окутавшего душу. Казалось, что сердце вдруг превысило объём грудной клетки и рвалось куда-то ввысь неудержимой птицей.
А едва переступила порог, как встретила вопросительный взгляд сестры (ранёхонько вернулась как назло). Нинка оглядела её цепким взором, спросила, не имея сомнений:
- Кто он?
- О ком ты?
- Тебе лучше знать.
- Я была у Веры Сергеевны.
- Я не знала, что у Веры Сергеевны появилась привычка курить.
Да, нашу «полицию нравов» не проведёшь. Можно было и не пытаться. Шерлок Холмс в ней погиб, точно. Или мисс Марпл?
- Он художник.
- Нищий, разумеется?
- Почему ты решила?
- Зная тебя и круг твоего общения.
- Успокойся, мы виделись два раза в жизни.
- Что он за человек?
Какая ей разница? Ася легонько отстранила нависшую над ней сестру, скользнула к комнате. Обернулась от двери, ответила рассеянно:
- Он… особый человек. Таких других нет.
Нинка сплеснула руками:
- Так и есть! Влюбилась! Дурёха!
- Нина, что ты мелешь… - Ася безнадёжно покачала головой. – Посмотри на меня. Где я, а где любовь? Это только мираж… химера…
Ася хотела закрыться в своей комнате, но сестра решительно последовала за ней. Закутавшись в байковый халат, она села на диван и снова воззрилась на Асю:
- Смотрю. Вижу перед собой влюблённую по самые уши дурёху.
- Со мной такого быть не может.
Нинка саркастически усмехнулась:
- Да уж конечно! Ты ж у нас не так, как все люди устроена! Не от мира сего!
- Нина…
Сестра нервно крутила в пальцах кончики пояса, поглядывала на развешенные по стенам фотокарточки.
- Когда ты была маленькой, ты влюблялась в киногероев, в книжных персонажей, в артистов… Ах, какой перечень был!
- Нина…
- Я не помню времени, когда бы ты ни была увлечена очередным миражом. Ты воображала в своей фантастической голове какую-то невероятную историю, и в которой были он и ты. Потом ты писала стихи. Ему. Плоду своей фантазии. Кстати, очень хорошие стихи. Никто бы не догадался, что их сочиняет фригидная особа, не имеющая понятия о любви.
- Во всех своих стихах я была абсолютно искренна. Я любила героев, которым их посвящала. Вернее, была увлечена ими.
- Твои сверстницы крутили романы с мальчиками, ты же слагала песни химерам… Потому что у мальчиков было три мысли, и тебе с ними было скучно до зубовного скрежета. Ты жила в своём воображаемом мире. В своих пьесах. В своих ролях. Чертовски удобно! И без всякого риска опалиться! Твоих влюблённостей обычно хватало на пару недель, за это время создавались циклы стихов, и страничка переворачивалась.
- Ты из меня делаешь какую-то моральную уродку, - заметила Ася.
- Я говорю правду. Ты труслива, поэтому боишься полюбить по-настоящему. Теперь у тебя новая химера… Правда, есть разница. Эта химера – из плоти и крови.
- А я?
- Что?
- Я – из плоти и крови? – Ася стояла перед большим зеркалом, изучая своё отражение. – Я похожа на бледную моль, - констатировала.
- Ты сама себя превратила в моль, - Нинка подошла сзади, сразу затмевая сестру всё ещё пышущей красотой. – Женщине нужен гардероб. Нужен макияж. Наконец, причёска. А у тебя что на голове? Солома, торчащая в разные стороны! Зачем ты подстриглась? Ведь самое лучшее, что было дано природой твоей внешности, это – волосы!
- Ты же знаешь, мне нужны были деньги. А в парикмахерской…
- Это ненормально, когда женщина продаёт свои волосы.
- Снявши голову…
- Ну тебя! – сестра безнадежно махнула рукой. – Горбатого могила исправит. Он женат?
- Кто?
- Особый человек.
- Понятия не имею, - беззаботно откликнулась Ася.
- Ну, правильно. На фига нам, натурам столь высокого полёта, о таких мелочах приземлённых знать! Ладно, делай, что хочешь. Только не рассчитывай, что я буду кормить ещё один рот.
Вот, спрашивается, для чего был нужен весь этот развёрнутый психоанализ? Чтобы заявить, что она лишний рот кормить не будет и уйти, хлопнув дверью? Кто бы напрашивался…
Ася снова уставилась в мутную гладь зеркала. Всё верно, краше в гроб кладут. Но не всё ли равно, если всё – мираж? Иллюзия… Как кино… Или театр. Нинке этого не понять. Она живёт настоящим, живёт реальной, а не иллюзорной жизнью. Но что делать, если жизни настоящей природой не отпущено? Только и остаётся, что – играть. Придумывать жизнь. Чтоб не так пусто было…
В эту ночь Ася задремала тотчас, едва ноющая, отяжелевшая голова коснулась подушки. Но сон, как бывало обычно, не принёс отдыха, а лишь раздражил нервы сумбурными видениями.
Сон был старый, преследовавший Ась всю жизнь. Откуда взялся этот кошмар? Вроде бы ничего особенно страшного не было в её детстве. А, вот, изводили кошмары… Иной раз бессонницу легче было выносить, чем эти видения, изматывающие до последней возможности. И мечталось хоть одну ночь проспать, не видя никаких снов…
Но – не случалось.
Снова и снова бежала она куда-то, а за ней – они. Они – разные бывали. В этот раз - в балахонах. Чёрные. Топали ногами и дышали прямо в затылок. В жизни никогда не развить такой скорости бега! Только во сне. Понимая, что если догонят - конец.
Может быть - там - когда душа от тела отделяется - черти за ней так же гоняются? С грехами записанными? И это и есть - мытарства?
Какая жуткая погоня! "В горячей крови..." В собственной - крови!
Сердце колотилось бешено, вырывалось из груди. Давило его так, что не было мочи вздохнуть... Всё, сейчас лицом об асфальт, и они – растерзают… А, главное, отнимут то, что непременно нужно передать - кому-то... Что? Кому? Не понять... Одно и понятно только, что должно добежать до него, отдать, а после - всё равно!
Хватают - рывок - по лестнице - вниз! Дверь - запертая! О, только бы ключ не заело! Настежь её – и окунание в ночь...
- На помощь!!!
Бег по улице. В одиночестве. От стаи этой... И никого! На зов - никто не идёт! Будто вымерли все, будто нет больше людей на белом свете. Только собственная Душа. И эти... И ещё кто-то, к кому необходимо поспеть... Найти. Добежать... Передать! Что? Что-то, что дороже всего, за что жизни не жалко...
Сколько лет снился этот сон. Их личины всегда были разны. Но неизменны: двери с заедающими замками, пустая улица, вымершая, одиночество и топот за спиной. Страха почти не осталось. Осталась - привычка... Может, и там уже страшно не будет? А – привычно?
Что-то не так сделала... Не туда повернула... Не беда. Сон можно отмотать назад, как киноплёнку. И по-режиссёрски управлять этим ужастиком, одновременно живя в нём, "изображая жертву". Это гораздо интереснее, чем идиотские компьютерные стрелялки. Хотя никогда не играла в них, но ведь ясно же, что - идиотские. Другими быть не могут.
Если б записать свои кошмары на бумагу, то можно было бы претендовать на лавры Сельвадора Дали... Но… не хочется ни с кем делиться сумасшествием. Его (своего) у каждого в избытке. Весь мир безумен... Впрочем, за безумие, должно быть, заплатили бы. Безумие – в цене. За стихи - никто, никогда.
Один кошмар завершился, плёнка сменилась…
- Здравствуй, великий город!
От этого рыка Ася рывком подскочила с постели и тотчас рухнула на неё опять, проведя руками по лицу. Это всего-навсего Вадим, верный своей привычке, едва пробудившись, первым движением руки ткнул кнопку приёмника. А что? Хороший будильник. Прослушаешь новости наши: где кого убили, где что взорвали – и в тонусе сразу. И уже не уснёшь.
Утро... Есть ли время суток более дурное? За окном после недавнего снега - дождь, дождь... Кажется, скоро весь мир потонет, как Атлантида...
- Здравствуй, великий город!
- Доброе утро, мой убийственный город...
Если утро может быть добрым...
Ася встала, отдёрнула шторы, ненавистно поглядела на серое заоконное месиво. Зачем, вообще, было вставать? Надо. Кому надо? Кому надо, чтобы она встала сегодня в этот час? Кому, вообще, надо, чтобы она сегодня встала? Чтобы она вообще встала? Если бы не встала, никто бы и не заметил.
Ася задумчиво поглядела на халат. Нет, к чёрту… Если надеть халат, то гарантированно полдня невозможно будет что-то делать. Лучше сразу – джинсы, свитер. Кое-как пригладила волосы и скользнула в кухню, где уже барственно расположился Вадим: с чашкой ароматного кофе, трубкой и газетой в руках.
Всё-таки он красив, - подумала Ася, поглядев на деверя. Действительно, красив. За версту порода видна. Интересно, есть ли у него дворянские корни? Хотя нынче, кажется, у всех они есть. «Тут не обошлось без водолаза» - это про наших новых «дворян». Точь-в-точь.
- А! Душегрея моя пришла! – улыбнулся Вадим. – Проснись, красавица, пора, открой сомкнуты негой взоры!
- Что-то сиянья северной авроры за окошком не наблюдается, - усмехнулась Ася, торопливо размешивая в высокой кружке быстрорастворимый кофе.
- Милая моя, это же безобразие! – поморщился Вадим. – Кофе нельзя пить лошадиными глотками из таких… бадеек!
- Правда? Я это учту. Что пишет пресса?
- Что она может писать? – Вадим махнул рукой. – Тоска! А ты куда-то собираешься?
- Не знаю… - Ася пожала плечами. – У меня дико скверное настроение сегодня. Не придумаю, на ком бы сорвать.
- Проблема, - понимающе кивнул сестрин муж. – Сходи в театр. Если я не ошибаюсь, то именно сегодня у вас собрание, о котором говорил твой пьяница.
- Серьёзно? Это мысль! Пойти, что ль, испортить им малину, пособачиться немного? Схожу, - решила Ася, дохлёбывая кофе. – К тому же надо же проявить приличия и поддержать хорошего человека. Есть у меня подозрение, что ни одна скотина больше этого не сделает.
- А тебе больше всех надо?
- А мне меньше всех терять. Я ведь там не играю давно, а только числюсь. Вот, напомню нашим крысам о своём существовании. А то они, небось, меня уже на погост снесли и на помин души выкушали.
- Что ж, сходи. Развейся, - пожал плечами Вадим. – А мне решительно некуда идти…
Ася остановилась на пороге кухни, вспомнив недавний разговор с сестрой:
- Слушай, я тебе сказать хотела. Насчёт Нины ты не прав.
- В смысле?
- Нет у неё никого. В этом я ручаюсь.
Вадим заметно занервничал. Снял очки, отложил газету в сторону. Стал суетливо протирать платком линзы.
- И ещё, - докончила Ася. – Она очень тебя любит. И в этом я тоже ручаюсь.
- Ты с ней говорила? – тихо спросил Вадим.
- Да.
- Спасибо… - он положил очки на стол, потёр пальцами глаза. – Да-да, я знаю… Знаю, что она меня любит. И я люблю её. Но… Но ведь так нельзя жить! Как мы живём! Разве это семья? Нормальные отношения? Я виноват перед ней. Она тащит на себе воз, который должен, обязан был тащить я! Как глава… семьи! Думаешь, мне в радость такое положение? Радостно чувствовать себя нахлебником?
- Это преувеличение. И очень большое.
- Брось! Ты одна только и не высказываешь мне этого, потому что жалеешь, и потому что сама отчасти находишься в схожем положении. Хотя о чём я! Совершенно не в схожем! Ты женщина, это твой дом, и твоё здоровье… А я! Этот мальчишка, её сын, презирает меня! Даже не считает нужным скрывать это! А я ничего не могу ответить ему! Потому что, если опустить отсутствие у него воспитания, то в основе – он прав.
Ася возвратилась к столу и села рядом с деверем. Искала нужные слова. Но они не находились. Уже так много сказано было, что слов не осталось…
- Что мне делать, а? – спросил Вадим, наконец, обратив к ней взгляд. – Вроде не дурак я. Вроде и не тунеядец. А везде - ни к чему. Может, это никчёмность?
- Это – время, - отозвалась Ася. – Если прекрасный художник вынужден торговать картинами на улице, хороший артист зарабатывать на утренниках и корпоративах, то это – время. Куда бы мы ни ткнулись, везде оказываемся "неформатом". Мы "неформат". По жизни. Не можем вписаться в рамки, отформатированные узколобыми. Нам тесно в них... И мы не можем подстраиваться...
- А твоя сестра? Ведь она тоже не колбасой торговать создана…
- Это тоже надо уметь. Я бы не смогла… Не ставлю себе это в заслугу ни в коей мере. Просто констатирую. Когда я на днях пыталась всучивать прохожим листовки, мне было так стыдно, словно я занимаюсь чем-то неприличным. Лезу к людям, пытаюсь им что-то навязать…
- Не смогла бы… - Вадим покачал головой. – Думаю, душегрея моя, что смогла бы. И я бы смог. Просто не загнала нас ещё жизнь в такой угол, чтобы смочь. Твоя сестра избаловала нас… Она ругается, называет нас дармоедами. Мы обижаемся, но ничего не делаем, чтобы изменить положение. Нам легче слушать её брань, чем смочь… А, вот, оставить нас с тобой без копейки на улице – всё бы смогли! Потому что голод многому заставляет научиться.
- Ну, что ж, у нас ещё есть время, - Ася встала. – Ладушки, пойду подебоширю на нашем заплёванном парнасе… - она чмокнула деверя в щёку. – Хоть у меня сегодня и препоршивейшее настроение, а всё-таки скажу: кто ищет, тот всегда найдёт. Главное, не останавливаться!
Когда в 93-м году у стен Белого Дома разворачивался очередной акт русской исторической драмы, Владимир Николаевич Слюсарев был занят совсем иной драмой. Театром драмы. Именно в те дни он, наконец, добился осуществления давней заветной мечты – открыл собственный театр-студию, назвав его поэтически «Под плащом Мельпомены». Сразу сколотился тогда костяк молодых актёров, начались спектакли… Доходов театральное дело не приносило никаких, но зато – сколько счастья давала эта работа! Сколько незабвенных мгновений наслаждения истинным искусством!
Но, вот, театр встал на ноги. Обрёл известность. И… Всё прахом пошло. Кабы жив был Лёня Артёмов, с которым и затевали это безумие! Но Леня ушёл, и его место занял чужой человек. Кравцов. Из Минкульта прислали его – директором. Ещё тогда советовали многие самому директорство и режиссуру совместить. Но Слюсарев не мог. Не мог считать деньги, не мог заниматься техническими и бытовыми вопросами. Он мог заниматься только искусством. А искусство, оказывается, стало никому не нужным…
Этим промозглым утром в небольшом зальчике собралась вся труппа. Место в президиуме на сцене заняли Кравцов, его правая рука Березин, Женя Мосин, пьяница и общественник по совместительству, ещё пара человек… Собрались, чтобы утвердить Березина главным режиссёром. Даже из Минкульта какая-то бабёнка приехала. Торгашка торгашкой – где их только набирают?
Думал было Слюсарев и не приходить на это позорище, пожалеть нервы. А всё-таки пришёл. Пришёл, когда заседание уже началось, потихоньку. Притулился незаметно в тёмном углу. Смотрел невидяще на сцену. Неужели годы для ЭТОГО потрачены были? Для того, чтобы этот ломающийся кузнечик с печатью редкой глупости на запойной физиономии, вспрыгнув на трибуну по манию кравцовской длани, клеймил теперь недостатки и упущения «прежней команды» (и Лёню Артёмова, покойника, не пожалел, не постеснялся пнуть)?
Продолжительные овации…
Слюсарев вжался в кресло. Провалиться бы! В зале сидели сплошь люди, которых сам же он вывел на сцену, с которыми возился, как с родными детьми. И никто из них не смел сказать слова против, слова в его защиту. Все они аплодировали – Мосину. До какой же степени себя надо ни в грош не ценить! Как же стыдно за них!
А Мосин ещё и поклон президиуму отвесил, подпрыгнув на тонких ножках. Ботинка начальственного не дотянулся поцеловать, холуйская душонка. Но он-то – ладно. Что с юрода возьмёшь? А остальные-то?.. Да-с, господа, нынче не клятые советские времена, и не театр на Таганке… Конечно, и Слюсарев не Любимов, но всё-таки для этого театра…
Что-то торгашка молола… Не слушал её. Заметил только безобразные рыжие куделя на крупной голове. Словно из коровника только что… Куль-ту-ра! А голос-то какой! Верещащий – точно на базар пришла. Ей бы чебуреками торговать на рынке…
Вот, и Кравцов тяжёлой тушей на трибуну взгромоздился. Пламенную речь сказал. О том, как они с Березиным будут театр поднимать на самую высокую высоту, куда никогда бы не подняли его прежние руководители. А сам Березин помалкивал. Только лыбился елейно. Всё это время. И всегда. Интересно, что такого должно было случиться, чтобы сползла улыбочка эта с его надменной физиономии?
- Кто-нибудь желается высказаться?
Куда там! Как онемели все. Лишь бы лапки поднять, присягнуть, на кого укажут, и конец этому фарсу. И ведь все же – понимали, что фарс! Что позор! Что… И не смели сказать. Стыдно…
- Если никто не хочет выступить, то я полагаю вопрос исчерпанным.
- Я хочу! – прозвенел высокий голосок из темноты.
В проёме, ведущем из зала в фойе, стояла тоненькая, маленькая женщина. В джинсах, в длинном, широком, слишком большом для неё свитере. Птичка-невеличка. Её не ждали здесь. Совсем не ждали. А она пришла. Сделала пару шагов, снова остановилась вверху лестницы, не приближаясь к трибуне.
- Шурочка, вы? – деланно любезно приветствовал её Кравцов.
- Нет уж вы ко мне по имени отчеству извольте обращаться, - в тоне Александры звучала явная издёвка.
Зал замер. Даже до самых недалёких дошло, что не просто так пришла в этот день в театр актриса, не выступавшая на его сцене уже несколько лет. Ждали продолжения.
- Если забыли, то напомню, меня зовут Александра Васильевна.
- Как угодно, - Кравцов нахмурился. Заходили нервно желваки. – Прошу на трибуну, если вы имеете, что сказать.
- Благодарю покорно! – Александра поклонилась, коснувшись пальцами руки пола. – Но я уж лучше здесь останусь. Трибуна это – для начальства, для чиновников, для деятелей государственных! Паяцам на них делать нечего! Не достойны-с!
Хохотнуло несколько человек. А Женя Мосин заёрзал на стуле, зло вглядываясь в зал.
- К тому же, полагаю, что слышно меня всем хорошо, а, значит, обойдусь без микрофона, - Александра выпрямилась, сложила руки на груди, заговорила громко и чётко. – Я сюда пришла, чтобы перед Владимиром Николаевичем извиниться. За всех нас. Сидящих в этом зале, слушающих то бессовестное враньё, которое говорят здесь люди, ничего не сделавшие для нашего театра, люди бессовестные и бездарные, и не смеющие им возразить.
- Я попросил бы вас выбирать выражения!
- А я и выбираю. Не в храме искусства иначе бы выразилась. Впрочем, храм здесь был при Владимире Николаевиче. А вы этот храм быстро в бордель обратите.
- Я требую лишить её слова! – вскрикнул Мосин.
- Да не можешь ты меня, Женя, слова лишить. Моё слово вам пока что неподвластно. Здесь сейчас сидят люди, которые, как и я, обязаны Владимиру Николаевичу всем. Ремеслом. Сценой. Ролями. И я не понимаю, как они смеют сидеть и молчать. Пушкин говорил, что гений и злодейство несовместимы. Не знаю. Но гений и мелкая, жалкая душонка несоединимы… Две крысы решили сделать из искусства бизнес, из храма базар, а десятки мелких, перепуганных крысят согласились с этим. За-чем? Зачем самих себя, людей, низводить до уровня крыс? Вот, за иудину сущность моих бывших коллег и друзей я прошу прощения у единственного настоящего человека в этом зале, - с этими словами Александра резко повернулась к поднявшемуся с места, растерявшемуся от неожиданности Слюсарёву и низко поклонилась ему. – Простите, Владимир Николаевич!
Конечно, эту сцену сыграла она. И театрально сыграла. Не скупясь на эффекты. Но – в основе-то не игра была! Все слова её – от души шли! И эффектами этими она как будто резкость собственной боли затенить пыталась. За экстравагантность спрятаться.
А по залу гул шёл. Совести не пробудились, а, вот, оскорблённых хватило. Уже вспоминали ей, что в театре она давно не играет, что не в своё дело встревает. И более других Мосин кипятился.
- Я от вас, Александра Васильевна, жду заявления по собственному желанию, - холодно произнёс Кравцов. – Вас эти годы держали здесь из жалости, но всему есть предел. Здесь вам не богодельня.
- Ждите, - широко улыбнулась Александра, поднимаясь. – Только я вам ничего по собственному писать не буду. Не могу! Я зарок дала – не лгать. Понимаете, какая вещь? А если я напишу, что увольняюсь по собственному, то солгу. Потому что нету у меня такого желания. Мне и так неплохо. А вы, если у вас такое желание есть, так и напишите, что увольняете меня по тому или иному поводу.
- Уволим, не сомневайся! – крикнул Мосин. – Чтоб ноги твоей здесь больше не было!
- Много чести моей ноге в вашем обществе быть. Боюсь запачкаюсь, - с этими словами Александра вынула из кармана платок и, доигрывая свою импровизацию, отряхнула им свои видавшие виды сапоги и покинула зал. Отрясла прах…
Театр она, однако же, не покинула сразу, дожидаясь Слюсарева. Тот появился вскоре, потемневший, подавленный. Состарившийся. Прежде моложавый, выглядел он теперь изрядно старше свих шестидесяти трёх.
- Ксаночка, - улыбнулся, завидев её, - рад, что ты не ушла. Не успел тебя поблагодарить.
- Вот, интересное настало время: обычный человеческий поступок стал благодарности заслуживать… Крысиное время!
- Что поделаешь! Зайдём в мой… в бывший мой кабинет. Надо кое-что забрать оттуда.
- Что же вы теперь делать станете, Владимир Николаевич? – спросила Ася, усаживаясь на диван в знакомом кабинете.
- Мемуары буду писать. Книжки почитывать… На дачу поеду, поживу там. Отдохну от этого всего… - Слюсарев сел в своё бывшее кресло, вздохнул. – Знаешь, о чём я жалею, Ксаночка? О том, что мы с тобой так и не поставили «Танцовщицу». Вот, я смотрю на тебя и думаю, что, не смотря на несходство внешности, ты всё-таки прекрасно и точно сыграла бы Марину. Особенно теперь, когда ты повзрослела.
- Бог с вами! Куда уж мне Марину! Я и первого акта не вытяну!
Старый режиссёр покачал седой головой:
- Ты бы всю пьесу выдержала. Как только бы в роль вошла.
- Владимир Николаевич, я короткого монолога не могу произнести, задыхаюсь.
- Милая Ксаночка, искусство – это волшебство. Ступи в эту реку и забудешь «не могу». Всё ты можешь. Только не надо бояться.
- Всё да не всё. Нынешнее выступление было моим максимумом.
- Минимумом, Ксаночка, минимумом. Поверь человеку, прожившему и пережившему много более твоего. Ты сказку детскую помнищь? Про Серую шейку? Как она кричит глухарю: «Я не могу летать!» А он ей отвечает: «Ты уже летишь!»
- Ну, разве что найдётся мудрый глухарь, который заставит меняя забыться и полететь, - улыбнулась Ася.
- Я должен был предложить тебе раньше вернуться к работе, - печально вздохнул Слюсарев. – Упустил время. Знаешь, Ксаночка, вспомнилась мне фраза финальная из «Танцовщицы»…
- Вы! Через сто лет! Почему я никогда не увижу, какие у вас глаза? – произнесла Ася слова Цветаевой, которые должны были быть обращены в зрительный зал.
- Да-да, - кивнул Владимир Николаевич. – Я сейчас впервые подумал, может быть, наше счастье, что мы не увидим их глаз. Ксаночка, какие у них будут глаза через сто лет, если они уже сейчас пусты? Только кассовые аппараты в них…
- Но, может быть, не всё так безнадёжно?
Слюсарев горько усмехнулся:
- После сегодняшнего сомневаюсь.
- Вам не следовало приходить на это подлое заседание.
- Нет-нет, непременно стоило. Иначе я лишил бы себя единственной радости: твоего выступления. Оно мне компенсировало всю сегодняшнюю мерзость с избытком.
- Счастлива слышать. Значит, хоть какой-то от меня прок есть.
С театром они простились скоро, не желая столкнуться с кем-либо. Лишь у крыльца Слюсарев остановился, окинул родное здание прощальным взглядом, обронил тоскливо:
- Это же надо, семнадцать лет ему отдано. Дефолт пережили. Всё… А этих не пережили…
Добавляя тоски, заморосил прекратившийся на время дождь. Проводив Владимира Николаевича до метро, Ася побрела к дому. На душе было муторно. И даже воспоминание собственной выходки на собрании не грело. Она не сразу заметила, как к каплям дождевой воды примешались слёзы. А, заметив, удивилась. Никогда не давала воли им… Отчего-то всегда это стыдным казалось. Нинка – дело иное. Она – чуть что в рёв. Отревётся – и легче ей. А Ася не могла. И оседали невыплаканные слёзы тяжестью на сердце.
Жаль было Слюсарева. Жаль театр. И себя – жаль. Несыгранной Марины, и всего – несыгранного.
Ей с детства прочили карьёру артистки. Ещё с тех пор, как пела она для бабушкиных товарок, рядилась в отцовские мундиры и читала стихи для маминых подруг. А позже – в школе. Стихи она читала всегда – чувствуя каждую ноту, и каждый удар сердца поэта, писавшего их. Она и сама знала, что будет – актрисой. Или, если повезёт, режиссёром. Мать, уж конечно, не одобряла подобных мечтаний. Хотя сама она в искусстве не работала ни дня, но отчего-то очень верно понимала сущность артистического мира:
- Это не обитель муз, а гадюшник! – оценивала безапелляционно. – И тебя в нём сожрут с твоим характером. В обойму ты не попадёшь, а, значит, что? Ты понимаешь, что? Ты же на кусок хлеба себе не заработаешь!
Милая мама, как же она была права. Но в те годы отчего-то менее всего думалось о куске хлеба. Хлеб казался чем-то абстрактным, неважным. То ли дело – кино! Театр! Поэзия!
Что за время… Крысы остаются на корабле, а люди выкидываются за борт. Хоть бы нашёлся Нильс с волшебной дудочкой и утопил всю эту ораву… Но не находится. И потому крысы будут иметь свой кусок. Свой угол. И ради этого не побрезгуют сожрать человека… И подчиниться совершенно тому, кто будет кормить. То-то блаженство им! Иногда, конечно, очень неприятно, когда чьи-то руки дёргают тебя за нитки, заставляя делать то, что ты не желаешь... Но зато: как просто! Как легко и просто! Не надо думать ни о чём, не надо думать, как поступить, какое свершить движение. Мастер уже всё решил, он дёрнет за ниточку, и ты станешь кружиться, как он захочет... И никакой ветер нестрашен! О, сладкое, сладкое рабство! Не оно ли удел большинства кукол?
Волк ли, заяц, тигр в клетке – все они марионетки,
Куклы так похожи на людей…
Сколько таких кукол нынче в зале сидело! И все (кроме разве что Мосина) были вполне схожи на людей. А на самом деле – марионетки.
Некоторые свободолюбивые куклы, раздобыв золотые ножницы, перерезают нити... И потом им долго приходится мучиться... Ибо ничего нет мучительнее, чем право выбора, какой шаг сделать. И вот шагает кукла с перерезанными нитями, её мотает из стороны в сторону, она постоянно сбивается с пути, падает, опускает бессильно руки, стоит, повесив голову на грудь и мечтает... о нитях!
О, тяжел, тяжел груз свободы
Для слабых плеч...
Сойти бы в ласковые воды,
На спину лечь
И плыть, спокойно, по теченью,
Оставив боль,
Играть вовеки без ропщенья
Одну лишь роль,
Какую дал однажды мастер,
Сам Режиссёр.
Пусть будут нити в его власти...
И кончим спор...
Когда нити оборваны раз и навсегда, их не связать их снова... Не хочешь быть марионеткой? Что ж, учись быть свободным человеком. А что это значит? Всего-то-навсего - вочеловечиться… Одна беда: свободную куклу так легко разбить – особенно если сделана она из фарфора…
Дома Асю ждала не изменившаяся нисколько с её ухода картина. Только теперь сестрин муж переместился из кухни в комнату и расположился в кресле-качалке. Трубка, газета… Нет, его ничто не сдвинет с места.
- Олег не приходил?
- Слава Богу, нет, - и глаз не поднял.
- Что-то сильно содержательное пишут?
- Дрянь. Поэт Аграник даёт интервью. Тут фотосессия… Он в интерьере своей усадьбы! Тьфу… А ещё говорят, что поэты народ непрактичный!
- Это - не поэт! – решительно возразила Ася с убеждённостью нищей, уверенной, что поэт должен быть непременно голодным.
- Вот бы тебе хоть сотую долю такого дохода…
- Доход панельных шлюх гораздо честнее.
- В самом деле? – Вадим, наконец, поднял глаза от газеты.
- Разумеется. Они торгуют телом, а не душой.
- Ты где так промокла-то, душегрея моя?
Можно ли задать более дурацкий вопрос человеку, который вернулся с улицы, где скоро сутки льёт дождь?
Ася не ответила. Прошла нетвёрдым шагом в свою комнату, тускло взглянула на часы. Стрелки бегут слева направо... Но нет! Это неправда! Они бегут в обратную сторону. Стрелки нашей жизни... Сколько же осталось ещё? Лет? Или месяцев уже? А, может быть, дней?..
В летний зной и зимой ледяной,
И в осеннюю сырость
Я себе говорю, что со мной
Ничего не случилось...
Перед Апокалипсисом время уплотнится... Во всём мире... А собственное время уплотняется день ото дня. Частит сердце, бегут стрелки, спешит перо, выводя на белом листе каракули, кои никому не разобрать... А за окном листопад вперемешку с дождём звенит!
Вы когда-нибудь стояли на плахе? Вам когда-нибудь зачитывали приговор? Вы когда-нибудь видели блестящие лезвие гильотины, готовое навсегда избавить вас от головной боли?
Асе казалось, что потолок сыплется ей на голову... Всё сыплется и сыплется... И уже был под ногами... А пол ушёл куда-то... Совсем как в "Зеркале"...
Хочу у зеркала, где муть
И сон туманящий,
Я выведать, куда вам путь
И где пристанище...
Пристанище… Какое хорошее слово. Господи, Ты, создавший эти великолепные цветы и деревья, эти поля и озёра, это вечно шумящие море и горы, от вида которых захватывает дух, и небо, синее-синее небо, в которое так хочется улететь от этого всего, как же мог ты создать такую не умеющую жить птичку-невеличку, не в один формат не вписывающуюся, не в одно амплуа не вмещающуюся? Ты дал ей дар, но что с ним делать, если он никому не нужен?
Бред... Бред...
Какой грохот страшный... Стены рушатся? Конец света настал? И потолок падает...
Зима подкралась неожиданно. Опережая все мыслимые графики. Обожгла холодным дыханием не успевшую облететь листву, затянула слюдяной плёнкой лужи. И сразу холод земли ощутился через тонкую подошву. Вот же наказание! Зимние ботинки ещё в марте приказали долго жить, тогда бы и купить новые, но, как водится, не было денег, и надо было отдавать долги, и летом отправить Леру в санаторий, а самому заняться работой, чтобы было чем жить год… Дооткладывался. А теперь – постой-ка в ноль градусов полдня на улице в осенних лёгких башмаках! Так и пневмонию наработать недолго. А ещё этот ветер…
Переступив порог квартиры Анны Романовны, Юрий почувствовал что-то вроде облегчения: уж больно приятно было с мороза окунуться в тепло этого гостеприимного, давно знакомого дома. Только, вот, лицо Анны Романовны встревожило. Грустным было оно и даже словно виноватым.
- Что-то случилось, Анна Романовна?
- Даже не знаю, как вам сказать, Юрочка… - замялась, затеребила нервно кисти золотистой шали. – Понимаете, нам, наверное, придётся отказаться от ваших уроков.
Вот так-так…
- Видите ли, - продолжала Анна Романовна, - Кате пришлось уволиться из института, и… Ну, в общем, у нас больше нет денег, чтобы платить вам…
С внуком Анны Романовны, Севой, Юрий занимался уже дольше года. Мальчик показывал незаурядные способности (единственный из немногочисленных его учеников), и бабушка мечтала, чтобы Сева поступил в Академию и стал большим художником.
Это была заветная цель Анны Романовны. Дочь знаменитого искусствоведа, вдова не менее знаменитого реставратора, она мечтала, что семейное дело продолжит дочь. Но Катя, хотя и не была лишена способностей к живописи, но не слишком тянулась к этой сфере, а к тому не имела необходимого для неё трудолюбия и упорства. Катя нашла себя в науке, занявшись физикой. Когда родился Сева, Анна Романовна решила, во что бы то ни стало, реализовать в нём свои несбывшиеся в отношении дочери чаяния. Вначале она занималась с внуком сама. Водила его по музеям, знакомила с творениями великих художников, давала ему первые уроки живописи. Когда же стало ясно, что мальчик имеет и талант, и желание заниматься дорогим бабкиному сердцу делом, Анна Романовна обратилась за помощью к Юрию, работавшему с её мужем в последние годы жизни последнего.
Юрий согласился сразу. Он и раньше подрабатывал, давая частные уроки, а уж в отношении внука покойного Сергея Антоновича об отказе и речи быть не могло. Юрий хорошо помнил этот дом ещё с той поры, когда приходил сюда начинающим художником. Любил его. Это и не совсем дом был… А дом-музей. И не только из-за обилия антиквариата, старинных фотографий и разных семейных реликвий, но и оттого, что всё это было не просто мёртвыми предметами ушедшей старины, всё это жило, одухотворённое памятью. Памятью хозяйки. Анны Романовны. И сама она словно из другого века была. Всегда безупречно одетая и причёсанная, всегда величественная и при том без лицемерия радушная. Настоящая русская аристократка… По крови и по духу.
Занимаясь с Севой, Юрий отдыхал. Радовали успехи ученика, согревали стены, успокаивал низкий, бархатный голос Анны Романовны, читавшей во время уроков вслух какую-нибудь книгу или рассказывавшей что-нибудь из своего прошлого, и запах кофе, который она всегда варила по-настоящему, презирая быстрорастворимый…
- Анна Романовна, но ведь, если оставить уроки, это худо будет…
«Худо» - из любимых слов её лексикона. У неё и перенял. Прилепилось оно.
- Худо, Юрочка, но что поделаешь! – Анна Романовна развела руками. Она была заметно расстроена, но старалась не подавать виду.
- Что ж… В таком случае, я буду продолжать заниматься с Севой бесплатно, - сказал Юрий, искренне не видя иного выхода из создавшегося положения.
- Нет, это невозможно! – покачала головой Анна Романовна. – Не хватало ещё… Вам о Лерочке надо заботиться. И подобная благотворительность…
- В своё время Сергей Антонович очень помог мне. Я перед ним в долгу. Поэтому не спорьте, Анна Романовна, занятия мы будем продолжать.
Ей, конечно, неловко было. Но не отказалась.
- Как только Катя найдёт работу…
Где она найдёт её? Где теперь можно роботу найти? Нет, тут уж без надежды…
А жаль было бы лишиться этих уроков… Не из-за денег. Жаль было бы атмосферы их. Какая-то удивительная была она здесь. В этой комнате. Терпко пахнет красками, струится негромкая музыка, рождаемая порхающими по клавишам фортепиано пальцами Анны Романовны. А играет она своё любимое – «Элегию» Рахманинова… Такую пронзительно-грустную… И прекрасную… Как осень… Как глаза недавно виденной женщины…
Юрий не помнил такого дня в своей жизни, когда бы рука не тянулась к карандашу, а глаз не искал бы натуры для картины. Он и из дома-то, из маленького зауральского посёлка городского типа сбежал в Москву, насилу окончив школу, лишь с одной целью – поступить в Академию и стать настоящим художником.
В Москве ему повезло. Он попал на курс к маститому Мастеру, которого считал гением и полюбил, как отца. Но… Через некоторое время авторитет Мастера стал меркнуть в глазах Юрия. Глядя на его картины, он стал замечать, что «гений» вот уже энное количество лет копирует сам себя. Чей бы портрет ни писал он, это был словно один и тот же портрет. Правильные черты, одинаковые глаза… Глаза! В них была – беда. Все глаза были большие, красивые, широко распахнутые. А в них не было ничего. Ни искры. Рисунок и только. В этих глазах не было жизни. Так и тиражировал мастер сам себя. Наносил на холсты заученные линии, и все кричали ему: «Гениально!»
Вспомнились воспоминания Чуковского о Репине. К великому художнику любящая матушка привела своё чадо, отрекомендовав его будущим гением. «Гениальность» ребёнка сводилась к тому, что он мог безукоризненно точно раз за разом воспроизводить в альбоме заученные фигуры четырёх животных. Репин негодовал…
Скоро Юрий заметил, что и у отдельных учеников мастера стало проявляться это свойство – шаблонность. Что может быть хуже для художника? Искусство не терпит трафаретов!
Мастер любил говорить высокие слова. Вначале они брали за душу, но произнесённые в тысячный раз с неизменным переигрыванием слабого актёра заставляли поморщиться. А ещё Мастер рассказывал эпизоды из отечественной истории… Предполагалось, что большинство учеников не могли сколь-нибудь порядочно знать историю. Так, собственно, оно и было. Но Юрий историю знал. Хотя и жил в далёкой провинции, а знал. Знал потому, что в его школе историю преподавал замечательный педагог из бывших политзаключённых и ссыльнопоселенцев, человек огромной силы духа и широчайшего кругозора. К нему Юрий любил заходить после уроков, у него брал большое количество книг и журналов и прилежно прочитывал их. Если по другим предметам Юрий редко получал отметки выше удовлетворительных, то историю всегда знал на «отлично». И более того… И слушая Мастера, он понимал, что тот не историю рассказывает, а байки, то ли почерпнутые где, то ли рождённые собственным воображением. И никак не смог Юрий эти ляпы пропустить, промолчать из вежливости. Поправил Мастера… Первый раз – осторожным вопросом. Другой – уточнением. Третий, четвёртый…
А после пятого ясно стало, что житья в Академии теперь не будет. И диплома не будет. Потому что Мастер сделает для этого всё. Ну и чёрт с ним, - решил Юрий. Кто сказал, что, чтобы быть настоящим художником, нужно заканчивать Академию? Да ещё под таким руководством? Великий Венецианов вообще ничего не заканчивал. Искусство живописи познаётся в работе. Значит, надо работать. Творить. Как Бог на душу положит. А время всё расставит на места.
А оно – не расставляло упрямо… «Гений» так и оставался в своём ранге. А Юрий перебивался случайными заказами, продавал картины на улице, давал уроки и, надрываясь таким образом год за годом, всё равно едва сводил концы с концами и забывал вкус к настоящему творчеству, живительному и прекрасному.
- А что Лерочка? Всё так же? – осведомилась Анна Романовна.
- Да… Всё так же… - отрывисто отозвался Юрий.
- И врачи ничего не говорят?
- Они уже всё сказали.
- Не понимаю… Неужели даже заграницей… Неужели Настя не может…
- Заграница здесь бессильна.
- Ей ведь в школу пора, если я не ошибаюсь. Как же вы будете? Отдадите её в интернат?
Как прожгло всё внутри. В интернат! Леру – в интернат! Немыслимо… Невозможно… Нестерпимо… А, если без эмоций, то как иначе? Девочка должна учиться. Но, если девочка не говорит, то ничего, кроме интерната не остаётся.
- Не знаю, Анна Романовна…
- Простите, Юрочка. Я не хотела вас… ранить, - Анна Романовна мягко коснулась плеча Юрия. – Будете кофе? Я сейчас сварю.
- Спасибо.
Анна Романовна сделала шаг по направлению к кухне, но остановилась, подошла к застеклённому шкафу с посудой и, достав из него изящную фарфоровую фигурку старичка-китайца, протянула её Юрию:
- Этот сувенир ещё мой отец привёз из Китая. Он говорил, что этот старичок приносит счастье. Возьмите его. Для Лерочки. Это мой подарок ей.
Поблагодарив Анну Романовну, Юрий отправился в центр. Целый день каменной тяжестью лежала на сердце предстоящая встреча. А теперь одно чувство осталось – сбросить бы поскорее и забыть…
Она объявилась, как всегда, неожиданно. Жена. Бывшая. Прилетела на неделю из Бонна. И назначила встречу. Разумеется, в ресторане. Разумеется, в дорогом. Уязвить хотела? Или просто не думала о том, что приглашать человека, чей доход много-много ниже её дохода нынешнего супруга в такие заведения, почти неприлично? Скорее всего. Она, вообще, редко думала о ком-то, кроме самой себя. И почему это открылось так запоздало?..
У входа две гориллы-охранника самоутверждались, долго разглядывая его, не желая пропускать: дресс-кодом не вышел. Ну, само собой! Сюда же, небось, исключительно на личном статусном авто в статусном же костюме являться положено.
Но – пропустили милостиво.
Она сидела у столика, сверкая обтянутыми тонкими чулками коленями. Прямая спина, руки упёрты в колёно. Знакомая поза. Она её разучивала перед зеркалом. В книжке вычитала, что именно так должна сидеть «настоящая леди». Поза, правда, именовалась в данном издании «позой Анжелики». Какая связь была между Анжеликой и леди авторы пособия не указывали. А ведь в честь Анжелики уместнее было бы назвать позу «барышни уже легли и просют».
Нового ничего, стало быть, не выучила в своей Германии. Только разрядилась в пух и прах. Кукла… Где ж глаза были, когда с ума по ней сходил? Хотя… Кто не сходил с ума по красавице Стаси (именно так она хотела называться, никак не Настей). А она почему-то отдала предпочтение ему. Любопытно бы знать, почему? Кажется, уже тогда было ясно, что Шиловым ему не стать. Или ещё не ясно? Может быть, может быть… Тогда как раз прошла единственная его выставка (ещё не устроил Мастер тотальной блокады), и критика отзывалась о нём благосклонно, и первую премию ему вручили в Доме Художника, и заказы как будто бы пошли… Она ведь не думала, что он не станет цепляться за них. Станет брать не те, за которые обещали больше денег, а те к которым лежала душа. Как же её это злило потом! Обманулась, бедняжка… Даже жалко её было.
Но она быстро выход нашла. И какой! Бизнесмен! Германия! Собственный дом в уютном, далёком от нашей неврастеничной страны Бонне! Только дочь в эту счастливую жизнь никак не вписывалась. Тем более, больная. И оставила с лёгким сердцем её на попечение отца. Улетела кукушка в тёплые края. А теперь явилась зачем-то. Ворошить давно отошедшее…
Лёгким движением руки с длинными накладными ногтями перекинула через стол меню:
- Что ты будешь?
Она, действительно, полная дура? Или всё-таки нарочно издевалась?
- Спасибо, я не голоден.
- Успокойся, я заплачу, - зарылась в сумочке из крокодильей кожи.
Как по лицу хлестнула. Она заплатит!
- Я же сказал, что не голоден, - холодно повторил Юрий, садясь напротив.
Стаси смерила его надменно-снисходительным взглядом:
- Гордый? Ну-ну.
- У меня мало времени. Что ты хотела?
- Я хотела спросить, не нужно ли что-нибудь Лерочке.
Юрий почувствовал, как его начинает трясти от манеры вести себя этой холёной, нахальной особы, которую он в какой-то явно помутнённый час своей жизни умудрился полюбить.
- Нет, ей ничего не нужно. У неё всё есть.
- Как ты живёшь? – неожиданно спросила Стаси.
- Слава Богу.
- По виду не скажешь. Ты постарел… Выглядишь больным и усталым. Что, нелёгок труд подвижника-передвижника?
- Ты тоже не помолодела, Настасья. И твои косметологи, стилисты и визажисты не могут этого исправить. Нелегко безделье светской дамы?
- Вижу, жизнь тебя не пообломала, - констатировала Стаси. – А меня почему-то вдруг потянуло в Россию. Посмотреть, как здесь…
- Это называется скука.
- Скука… Может быть. У нас в Бонне так тихо, что иногда сидишь и думаешь: хоть бы что-нибудь случилось! Хоть бы ограбили кого, что ли…
- Ты счастлива? – спросил Юрий.
- Зачем тебе знать?
- В порядке человековедения.
- Да, я счастлива. У меня есть всё, о чём я могла мечтать. Кстати, я теперь гражданка Германии.
- Поздравляю.
- И мой сын тоже будет гражданином Германии.
- У тебя есть сын?
- Будет через пять месяцев.
- Ещё раз поздравляю. Рад, что твоя жизнь удалась. Только не понимаю, для чего в этой удавшейся жизни тебе понадобился я?
- Я хочу повидать Леру.
Юрий вздрогнул, помолчал секунду, чтобы не ответить слишком громко и резко, отрезал глухо:
- Леру ты не увидишь.
- Я её мать.
- У неё нет матери. И даже не вздумай напоминать о своём существовании! Довольно, что ты бросила её! Пожалей хоть сейчас, не тревожь её! Она и без того больна, хочешь, чтобы ей стало хуже?!
- Я знаю, что виновата перед ней. Но это ты меня вынудил, - голос Стаси сорвался. – Вынудил поступить так! Я не могла позволить тебе уничтожить мою жизнь! Не могла дать тебе этого права!
- Отлично! А теперь я не даю тебе права портить жизнь моей дочери. У тебя есть муж и скоро будет сын. У тебя теперь другая страна, другая семья, другая жизнь. Сделай одолжение, живи в этой своей новой счастливой жизни, как тебе нравится, а в нашей не появляйся больше никогда.
- Ты говоришь так, словно угрожаешь.
- Ты насмотрелась дурных фильмов. Мне нечем тебе угрожать. Я просто прошу тебя. Об одном-единственном: не трогай Леру. Она же не нужна тебе. И твоему мужу не нужна. А для меня она – всё. И я не хочу, чтобы она после встречи с тобой плакала, не понимая, почему её мать, такая красивая, такая благополучная, её бросила. Просто пожалей её. Больше я ни о чём тебя не прошу.
- Её или тебя?
- А это неразделимо.
Неужели такие естественные вещи надо объяснять этому бесчувственному созданию? Хоть что-то человеческое осталось в ней? И – было ли?
- Хорошо. Я не стану искать встреч с Лерой. Но я хочу помогать ей. Деньгами.
- Я не возьму твоих денег.
- Я же не тебе их предлагаю, а для неё.
- Я уже сказал тебе, что у нас всё есть.
Конечно, это была форменная неправда. Всего не было. И деньги нужны были отчаянно. Но… Но брать их у бывшей жены Юрий не мог. Не позволяла душа. Гордость ли говорила или что иное, а только никакой возможности не было этих денег взять.
- Я открыла счёт на имя Леры. И буду переводить на него деньги. Когда она достигнет совершеннолетия, то сможет распорядиться ими по своему желанию. Этого права ты меня лишить не можешь.
- Прощайте, фрау, - Юрий поднялся. – Благодарю за понимание.
Проходя через роскошный зал, заполненный нарядно одетыми посетителями, он ни разу не обернулся, хотя чувствовал, что она смотрит ему вслед.
Оказавшись на улице, Юрий испытал облегчение. Лучше уж под проливным дождём бродить и трястись в метро, чем в этих заведениях ловить на себя любопытствующие взоры их сытой публики: каким это ветром занесло сюда столь странного персонажа?
А дождь лил. Да ещё у метро сияли мигалками «скорая» и милиция. Что-то случилось? Зеваки толпились тут же. Куда без них! Им и дождь не помеха.
- Что здесь такое?
- Да, вот, метро временно закрыли. Какой-то козёл под поезд сиганул.
Какой-то козёл… И ни тени сочувствия к чужой беде. Но можно и их понять… Им не хочется мокнуть под дождём. Они тоже устали. Им нужно ехать куда-то. Им хочется оказаться дома. В тепле.
При мысли о доме и тепле, Юрий явственно почувствовал, что продрог до костей. Скорее бы оказаться дома. А там – в душ, потом выпить горячего чаю. И – спать… Так ведь до болезни недолго. А болеть – нельзя. Из-за Леры – нельзя. Надо держаться.
В автобусе было отчего-то невыносимо душно. Казалось, что воздух стал твёрдым настолько, что его можно осязать. Скоро воздух будут продавать! – мелькнула шальная мысль. Да-да! Не нефть, не газ, а чистый воздух станет самым дорогим товаром, потому что его не станет... И люди станут задыхаться в созданным ими же безвоздушном, отравленном пространстве, жадно ловя остатки воздуха пересохшими губами, как рыбы... Когда-то давно люди пили воду из ручьёв и рек, чистую воду... Теперь она дефицит. Её очищают, разливают по бутылкам, продают... Пустую воду... Также будет с воздухом. Его будут очищать, закачивать в баллоны и продавать, приклеив этикетку «нано-воздух»... И это будет самый великий инновационный проект. Ах, какой бизнес можно будет тогда наладить! Но пока не пришло время... А, когда придёт, люди уже задохнутся...
Выйдя из автобуса, Юрий двинулся в сторону родной улицы. Внезапно его внимание привлёк идущий вдоль шоссе человек. То ли болен он был, то ли пьян (что вероятнее), а только бросало его из стороны в сторону. «Ещё шаг, и полетит под колёса», - отстранённо подумал Юрий, замедляя шаг. Человек поставил сумку на тротуар, шагнул на шоссе, и тотчас подцепил его внедорожник, отбросил. Но несильно, успел затормозить. Человек распластался на дороге, пытался встать. Немедленно возник затор. Водитель внедорожника, как ни странно, оказался человеком, и выйдя из комфортабельного салона, не побрезговал поставить бомжеватого «терпилу» на ноги. Спрашивал его раздражённо:
- Мужик, тебе куда надо? Где твой дом?
Тот бормотал что-то бессвязное. Машины гудели. Водитель сплюнул. Подхватил одной рукой брошенную пьянчугой сумку, другой его самого, перевёл через дорогу и, оставив там, сел в машину и отбыл.
Юрию очень хотелось повернуться и пойти к дому. Но неведомая сила, именуемая совестью, упорно держала его под дождём. Старик снова качался вдоль дороги с явным намерением перейти её. «Боже, ведь второй раз не пронесёт!» - подумал Юрий.
Но пронесло и второй раз. Только на этот раз не остановился лихой водила. А «терпила» остался лежать у бордюра с разбитым лицом. Юрий понял, что до дома доберётся нескоро. Борясь с нарастающим ознобом, он перешёл дорогу, отдаляясь от родной улицы, приподнял ползающего на карачках пьянчугу, стал допытываться, как первый водитель:
- Ты где живёшь? Ты помнишь, где живёшь?
Господи, что же за наказание такое – ещё с каким-то алкашом возиться? Но не бросить же! Ведь – се человек! Живая душа. А раздавят его на третий раз, и кто виноват будет? Тот, кто знал, что это произойдёт, и не шевельнул пальцем, чтобы предотвратить. Не перед законом, конечно. Но перед Богом-то. А к тому, кто знает, что в жизни может статься? А если бы из знакомых кто – так же? А если бы самого довела жизнь? Нет, нельзя греха на душу брать…
Старик далёко жил. Да ещё и кружили с ним, полоумным, лишнее. А всё-таки добрались. Из дома бабища всклокоченная выскочила, заорала по матушке на весь подъезд, кастеря своего алкоголика. А тот не отвечал, ползком в дом втянулся, кровь кулаком с физиономии смазывая. Само собой, соседи повысовывались. Вот, развлеченье-то людям!
А домик-то, знать, весёлый был. В лифте даже кнопки пожгли. А уж про стены и запахи говорить не приходится… Слава Богу, самого не прибили в этаком вертепе. Ещё бы тёмными улицами без происшествий до дома дойти теперь…
Поразмыслив, Юрий решил пройти через парк. Не подумал, что в такую погоду превращался он в гигантское озеро, потому что позаботившись о рельефе и узорах булыжниками по асфальту, проектировщики нисколько не озаботились такой, прямо сказать, далёкой от декора вещью, как канализация.
Конечно, можно было обойти парк кругом. Но это – ещё двадцать минут ходу. Махнул Юрий рукой – всё равно уже вымок до нитки – пошлёпал по щиколотку в ледяной воде напрямик…
Он не пришёл. Ни в этот день, ни на следующий. И Ася заметалась. Заметалась, как никогда прежде. Кто был ей этот человек? Всего-то и виделись три раза… Даже не знала о нём ничего… Даже того не знала, женат ли? И где живёт? И какой номер телефона? И это всего непереносимее было. У кого узнать, всё ли благополучно с ним? Где? Как? Металась Ася. Успокаивала себя: мало ли, какие могут быть у человека дела. Уехал куда-нибудь. Простудился и решил не работать пару дней. А изводящий душу страх нарастал, лишая покоя и умения трезво рассуждать, делать что-то.
Уже третий час она мёрзла, пытаясь совать прохожим ненужные им листовки, и начинала тихо сходить с ума. Воображение – палка о двух концах. Для художника, поэта, артиста – это необходимейшее и ценнейшее качество. Для человека вообще – подчас весьма нелёгкое бремя. Да ещё если от не слишком весёлой жизни воображение это приобретает мрачное свойство. Так и ждёшь ежечасно, что кирпич на голову свалится! А когда ждёшь, он и валится… Впору к психоаналитику обращаться. Или каким-нибудь иным способом успокаивать разлаженные нервы. Только не отцовским… Отцу, кажется, нисколько и не помогал он. Никогда-то не могла понять Ася, зачем он пил? Добро бы это, действительно, приносило ему облегчение, иллюзию его. Так нет же. В редкие трезвые дни бывал он весел и бодр. Но запивая вновь, мрачнел, впадал в чёрную тоску, срывался на близких, начинал беспрестанно говорить о смерти, видеть во всём дурные предзнаменования, чёрный глаз, бесовщину и прочую страсть. В каком-то смысле это было пьянство «до чертей». Потому что черти отцу мерещились. Нет, не в форме канонических бесов с хвостами и рогами, но в неких проявлениях… Кошки, лопнувшие лампочки, дурной глаз – чего только не мерещилось отцу в такие дни, доводя его до истерики. Отец верил в Бога. Но – странно. Он никогда не читал Библии и иных святых книг, редко бывал в церкви – чем больше пил, тем реже. Зато комната его всегда увешена была иконами. И он молился перед ними, читая три заученные ещё в детстве у бабки молитвы. Отцовская вера была непонятной, путанной, как и всё у него. И суеверного страха перед «тьмой» было в ней куда больше, чем любви к свету. Отец не очень-то верил в загробную жизнь, но всю жизнь боялся проявлений «тёмных сил» в жизни земной. Алкоголь лишь усугублял расстройство нервов, не давая даже поверхностного веселья. И всё-таки остановить этой «болезни» ничто не могло. День начинался и завершался возлиянием, и проблески в этой нескончаемой пьянке, а равно и в отцовском сознании становились всё реже. Постепенно Ася стала забывать прежнего отца. Молодого, весёлого, с которым были дружны и близки. Осталась только смесь жалости, боли, обиды, стыда и непонимания. Зачем? Неужели две дочери – столь ничтожная вещь в жизни, что не держат в ней нисколько?
Воображение… Его Ася унаследовала от отца. И вот теперь наследство это проявлялось мрачными предчувствиями – одно другого страшнее. Да ещё Мишка Русинов, как назло проходивший мимо, пристал, как банный лист, трещал без умолку своим тенористым голосом, насилу продиравшимся сквозь сумрак пугающих мыслей:
- Нет, Ксанка, я всё-таки не понял. Нет, ты всё-таки объясни, не фига ты этот дебош устроила?
- Настроение паршивое было.
- Жека там потом верещал, как зарезанная свинья, когда ты умотала.
- Приятно слышать. А остальные?
- Остальные тоже визжали. Очень им, мать, твоя баллада не покатила. И то сказать, чего ты всех с навозом-то смешала?
- Не надо быть навозом, тогда и смешивать не будут.
- Конечно! Тебе легко рассуждать! У тебя за душой – что? Ты в театре два года только милостью Николаича числилась. И знаешь сама совершенно точно, что не играть тебе больше на сцене. И ни семьи у тебя, ни детей! Одним словом, нечего терять! Тут можно и в благородство поиграть – потешиться! А вот, когда б у тебя, как у Ларки двое птенцов кушать просили, посмотрел бы я, как бы ты стала донкихотствовать.
- У тебя-то, Мишань, семеро по лавкам не лежат. А Николаичу ты не менее моего обязан. Что ж ты-то смолчал?
- А я, мать, играть хочу. Понимаешь? Свои роли хочу играть. И новые, которые у меня будут. Знаешь ты, что это такое?
- Откровенно, по крайней мере. И ты считаешь это нормальным?
- Считаю. Каждый за себя – арифметика!
Арифметика… Это у них теперь арифметика такая. Растоптать человека, собственного же друга, наставника, и выстелиться под ноги любой дряни, от которой будет зависеть распределение ролей. Прыгать перед нею на задних лапах, расшаркиваться: «Чего изволите?» Холуйство и творчество – две вещи несовместные. Но им этого не объяснишь. У них арифметика. Собственная. Такая, в которой дважды-два никогда не равняется четырём…
Трещал, трещал опять что-то. Но Ася уже не могла слушать. Не слышала. Нет, так дальше нельзя было стоять. Не зная ничего. Надо было срочно что-то предпринять. Немедленно. Сейчас же.
- Слушай! – Ася ухватила Русинова за рукав. – Не в службу, а в дружбу помёрзни тут вместо меня оставшееся время. Сегодняшнюю мою зарплату можешь пропить!
- Щедрая ты моя! Я в завязке, между прочим!
- Тогда прокурить! У меня дело срочное, понимаешь? Мне нужно уйти!
- Да что с тобой? На тебе лица нет! Тебе плохо, что ль?
- Да, мне плохо. У меня кружится голова, меня всю трясёт.
- Вот, я же говорил, не играть тебе на сцене!
Ну, не сволочь ли? Впрочем, всё равно. Лишь бы не отказался два часа оттрубить на этом ветродуе.
- Ладно, катись… - согласился милостиво. – А то грохнешься, чего доброго, тут.
Ася всучила Русинову листовки и решительно ринулась к дежурившему у ближайшего магазина дюжему охраннику.
- Здравствуйте!
Охранник молча кивнул. Ася замялась. Всё-таки непроходимая глупость была – лезть к этому детине с расспросами. С какой стати? На каком-таком основании? Дура-дурой глядела. А от волнения все актёрские способности отключились намертво. Но да – будь что будет! Лучше показаться дурой, чем изводиться дальше. Как в омут головой:
- Я хотела узнать… Вы, случайно, не знаете, отчего Юрий Тимофеевич… художник, который тут… отчего его сегодня нет?
Акакий Акиевич красноречивее был…
- Сам удивляюсь, - неожиданно ответил охранник. – Он мужик – кремень. Ни дня не пропускает обычно. Даже больной приходит. Разве, может, если Лерка его заболела…
- Лерка?
- Ну, да. Дочь. Намаялся он, бедолага, с ней. Да и вообще невезучий он мужик.
- А что такое? – спросила Ася, стараясь не выказать излишнего любопытства и уже любя этого дружелюбного амбала за словоохотливость.
- Ну, как… Одному дочь больную растить – куда как тяжко. Она же немая у него. Он уж куда только не возил её, а без толку. Вот, маются. Да ещё и без копья вечно – разве жизнь?
- А мать что же?
- Чего не знаю, того не знаю. Может, померла. Может, другое что. А вам-то, собственно, что за дело?
- Да вы понимаете, - начала врать Ася, - мы с ним договаривались сегодня встретиться. По одному делу. Мой подруга… Она хотела посмотреть его картины. А его второй день нет.
- Так вы позвоните ему, раз так, - пожал плечами охранник.
- Да я бы рада была, но у меня телефона нет…
- Это плохо, - заметил детина. – Тогда сходите к нему.
- Так адреса я тоже не знаю…
Охранник покровительственно усмехнулся, указал пальцем на виднеющийся за дорогой серый дом:
- Пройдёте до этого дома, свернёте во двор, там школа будет, а за ней ещё один дом. Старый. Не спутаете. У него ещё балконы такие низкие, что даже вы лёгко бы забрались. Первый подъезд. Первый этаж. Квартира… Номера не знаю. Но окнами она во двор выходит. Угловые окна. Не спутаете.
Готова была расцеловать Ася этого милого амбала.
- Спасибо! Сейчас и схожу! – прибавила застеснявшись: - А то перед подругой неловко…
Неловко и в самом деле было. Что за глупость – вот так, ни с того, ни с сего явиться в дом к человеку, едва знакомому, который и координат-то своих не давал? Удобно ли? Прилично ли? Он откроет, и что она скажет? Что у неё паранойя? Что слишком обеспокоилась неизвестно с какой радости? Сочтёт дурой и истеричкой. И будет прав. Но – пускай сочтёт. И неважно, что говорить. Лишь бы открыл… Лишь бы всё было благополучно…
Непродолжительное расстояние Ася преодолела почти бегом. Пыталась идти ровно, урезонивая себя, но не могла. Ноги норовили не отстать от бешено колотящегося сердца.
Дом и впрямь трудно было спутать с другими. В краю многоэтажек он, девятиэтажный, смотрелся сиротливо. Стоял, задавленный со всех сторон серыми громадами. Маленький, старый дом с низкими окнами… И двор какой-то – особенный. Такие только при старых домах сохранились. Пенсионеры, играющие в домино, сушащееся бельё на верёвочках, детский плач из окна… У таких домов есть душа. Она есть потому что люди живут в них многие годы и знают друг друга. У новостроек душ нет. В них соседи не подозревают о существовании друг друга. В них, быть может, более комфортабельно, но холодно, холодно…
Прежде люди умели общаться. Ходили друг к другу в гости. Без церемоний. По-соседски. Почему это умерло? Неужели мир компьютеров, суррогатного общения смайликами может заменить живую душу рядом? Живой голос? Живые глаза? Ведь это же – мертвечина…
Страшно, когда человек один. Даже среди других людей – один. Всегда должен быть кто-то рядом. А иначе – как жить?
Миловидная старушка открыла дверь нужного подъезда и, тепло улыбнувшись на Асино приветствие, впустила её в дом, явно не заподозрив в ней квартирной воровки.
Остановившись перед нужной квартирой, Ася перевела дух. А что если охранник ошибся? А что если он здесь не живёт? А что, если?.. Несколько минут она набиралась смелости, чтобы вдавить кнопку звонка, наконец, перекрестилась и позвонила. Будь что будет!
Дверь отворила хорошенькая девочка лет семи-восьми. Вопросительно посмотрела на Асю синеватыми, как у отца, глазами. Молчала.
- Здравствуй, - пробормотала Ася. – Лера?
Девочка кивнула.
- А Юрий Тимофеевич? Папа дома?
Девочка вдруг схватила её за руку и потянула за собой в квартиру…
Последнее, что он помнил ещё довольно отчётливо, это то, как в тот злополучный вечер после встречи с бывшей женой возвратился домой, промокший насквозь и продрогший до последней возможности. Как долго отогревался в душе, а после пропустил две рюмки «для сугреву», надеясь всё-таки обмануть неумолимо надвигающуюся простуду.
Но – не обманул.
На другое утро пытался перемочься, ещё надеялся, что всё ограничится обычным кашлем и температурой, поколотит денёк и отпустит, а к вечеру слёг. И уже едва-едва шевелилось помутнённое жаром сознание. И кашель – не давал дышать. Он то проваливался в забытье, то приходил в себя, грань между явью и сном становилась всё зыбче. И с ужасом понималось и отчаянно отвергалось одновременно: да ведь это не просто простуда, не грипп даже, а пневмония. Не было печали, так черти накачали… А что же теперь? С Лерой как же?.. Наказал Бог за гордыню… Ведь предлагала же Настасья помощь – отказался! «У нас всё есть»! Получай теперь… А эта бы помощь как кстати теперь была! Ведь теперь надолго эта болезнь пришла, а за Лерой и приглядеть некому. А ещё и – деньги… Сколько их осталось? Эти обрывочные мысли-страхи разъедали остатки сознания. Надо было что-то предпринять, но не слушалась ни голова, ни ноги…
А на третий день раздался звонок в дверь. И как в тумане разглядел Юрий склонившееся над собой встревоженное личико, долгоносенькое, с чудными осенними глазами. Подумал сперва – бред.
Но нет. Она не в бреду явилась. Щупала маленькими пальчиками пульс и лоб.
- Ася, откуда вы здесь? – насилу расслышал свой севший, охрипший голос.
Она только палец к губам приложила. Стала звонить куда-то…
Потом появились белые халаты… Молодой доктор с унылым лицом, «украшенным» огромным синеватым родимым пятном так, что казалось, что бедняга только что схлопотал изрядную оплеуху.
- Двусторонняя пневмония. В больницу надо.
Отошёл зачем-то…
В больницу? Нет, этого уж никак нельзя было. Леру-то на кого оставить? Немыслимо! Юрий поманил рукой стоявшую рядом Асю, зашептал, пытаясь объяснить ей положение. Голос не слушался, кашель не давал говорить. Но она поняла всё, закивала успокаивающе, подошла к доктору, что-то стала говорить ему.
- Вы медик? – послышался голос врача.
- Нет, но у меня была невольная практика. Довольно приличная. Я справлюсь, - её голос откликнулся.
- Понимаю. Кто-то из близких болел, и пришлось освоить?
- Да… Пришлось.
- А вы, собственно, кем приходитесь больному?
Секундная пауза, и звякнуло нежданное и спокойное:
- Жена.
- Ну, если жена, если справитесь… - доктор ещё мялся. – Под вашу ответственность.
Отлегло от сердца… И сразу нашло забытье, и какие-то невероятные виденья замелькали перед глазами. Ему привиделось, будто бы Настасья всё-таки пришла, чтобы увезти с собой Леру. Вот, она уже уводит её… Он силится подняться и не может. Снова просит её оставить дочь, а в ответ раздаётся ледяное:
- Ты не можешь больше заботиться о ней.
И что-то ещё… Хлёсткое, язвительное…
И вдруг оказалось, что это не Настасья вовсе, а тучная баба из соцслужбы, которая приходила года полтора назад осведомляться, в каких условиях содержится ребёнок.
Одним словом, снился совершенный кошмар. Самое страшное из всего возможного - что забирают Леру. Очнулся от этого изводящего полубреда-полусна Юрий в большом испуге и увидел перед собой всё то же лицо, те же глаза с растворённой в них осенью. На этот раз неизъяснимо сочувственные, озабоченные, понимающие.
- Где Лера? – прошептал едва слышно.
- Я уложила её спать, Юрий Тимофеевич. Ведь уже ночь.
Хотелось взглянуть на дочь, успокоить расшатавшиеся нервы. Но не будить же ребёнка… Всего-навсего бред расстроенного высокой температурой сознания. Чушь. Присниться же такое…
А как будто бы и легче немного стало. То ли температура немного снизилась усилиями врачей, то ли облегчало душу присутствие рядом живой души. Хоть не один. И за Лерой есть кому приглядеть. Чудо, что эта странная артистка решила прийти… Ах, да. Почему же она всё-таки пришла? И откуда узнала адрес? Повторил вопрос давешний. Ответила, что беспокоилась, а адрес Гоша-охранник подсказал…
Спасибо Гоше. И ей спасибо. Надо же… Хоть кто-то побеспокоился… Остальным, кажется, никакого дела нет…
Вспомнилось в этот момент об уроках. Их же отменить надо! Позвонить, объяснить…
- Я завтра с утра всех обзвоню, - пообещала Ася. – Вам что-то плохое снилось?
- Да… Бред какой-то. Откуда вы взяли? Надеюсь, я ещё не начал разговаривать во сне?
- Нет, - она чуть улыбнулась. – Просто мне самой всегда снятся какие-то кошмары и мне нетрудно угадать, когда их видят другие. По тревоге в глазах.
- Как вы уговорили врача отказаться от его намерений?
- Пообещала взять на себя функции медицинской сестры.
- Ах да… Я слышал, как он спрашивал о практике…
- Практики мне хватило с избытком, не сомневайтесь, - она снова усмехнулась. Как будто бы весело, а весёлостью этой просто старалась скрыть грусть, словно стесняясь её.
- Так ведь я, вероятно, надолго теперь вне кондиции… Как же вы будете? – Юрий с трудом подбирал разбегавшиеся, как тараканы, слова. – Я имею ввиду, у вас же свои дела… А мне… У меня практически нет денег, чтобы…
Ася поморщилась:
- Не люблю меркантильных разговоров. Я дала слово доктору быть хорошей медицинской сестрой. А раз уж слово дадено, то я обязана его сдержать. А вы… Вы скоро поправитесь.
- Спасибо…
- За что? – она повела худощавыми плечами, выражая недоумение. – Если бы я лежала больная, и мне не было бы, кому подать воды, разве вы не пришли бы и не подали?
- Пришёл бы, конечно…
- Прекрасно. Вот и договорились. Когда мне понадобится, чтобы кто-нибудь подал мне стакан воды, я вас позову. И мы сочтёмся.
И снова улыбалась. Снова полушутила. Да, кажется, это манера говорить её была – полушутя, играя. Природа ли актёрская сказывалась, или внутренняя робость заставляла таиться за маской…
- А вы поправитесь, - снова повторила Ася. – Отдыхайте. Набирайтесь сил. А чтобы ваш кошмар вас больше не тревожил, хотите я почитаю вам что-нибудь?
- Вы знаете, как бороться с кошмарами? Отчего же не можете прогнать свои?
- Хороший сапожник всегда без сапог. И потом мне некому читать вслух. Когда я была маленькой, мне читала мама. Она много чего мне читала… Я привыкла засыпать под звук её голоса, видя перед глазами то, о чём она читала. А потом я научилась читать сама, и больше мне никто не читал.
А потом она читала. Наугад взятую с полки книгу, оказавшуюся бальзаковской «Кузиной Бэттой». Юрий слабо различал смысл читаемого, только звук несильного, негромкого, мягкого и совсем под стать глазам усталого голоса долетал до слуха, успокаивая, навевая сон. Права оказалась осенняя женщина – сон этот оказался лёгким и мирным, и давешний кошмар более не возвратился.
Он очнулся утром. Некоторое время лежал, не открывая глаз, вслушиваясь в шум дождя и ветра за окном. Смутно вспоминая бывшее накануне. Наконец, открыл глаза и повернул голову. В сумраке, едва рассеянном струившимся из-за занавесок тусклым светом ненастного дня, он различил хрупкую фигуру Аси. Она сидела в кресле рядом с его постелью, склонив голову на грудь, и дремала. Так и не отошла за ночь… Не устроилась удобнее. Добрая, славная душа. А на коленях у неё – раскрытая книга. Бальзак. «Кузина Бэтта».
Не хотелось будить её. Но она, словно почувствовав его взгляд, встрепенулась. Легко отлетел её сон.
- Вы уже проснулись? Что же не разбудили? Как вы? – засыпала сразу вопросами, приглаживая растрёпанные волосы.
- Как говорит один мой знакомый, есть, куда ухудшать, значит, неплохо, - отозвался Юрий. – Вы хоть немного отдохнули сами?
Лёгкий пожим плечами и рассеянная улыбка в ответ. И вместо него:
- Раз вы проснулись, то я сейчас приготовлю вам с Лерой завтрак, а потом отлучусь ненадолго. Нужно сходить домой и ещё кое-что сделать. Врач обещал быть в районе двух. К этому времени я вернусь.
Не хотелось, чтобы она уходила. Да ещё в этот холод, в дождь… Чего доброго, простынет сама – припомнилось, как коченела на ветру в день их знакомства.
- Вы только осторожнее. Там такая стихия…
- Разве это стихия? Просто осень. А с осенью мы родные сёстры и общий язык найдём всегда.
- Возьмите зонт. Там, в шкафу…
- Хорошо, возьму, - пообещала, скрываясь в кухне.
Юрий тяжело приподнялся с постели. Голова мучительно закружилась. Да, тут несколькими днями лечения не обойтись… Грудь словно огонь изнутри палил. Сколько ж теперь в бездействии оставаться? Недели? Месяц? Господи Боже, да ведь при таких доходах болезнь – совершенно непозволительная роскошь. Ведь в доме гроши остались – от уроков да с продажи картины последней. Их добро, если на лекарства достанет (и то не факт: лечиться теперь больно дорого), а жить на что? Всё это время и затем? Ещё сильнее замутило в голове от этих мыслей. Попросил возвратившуюся Асю:
- Там в ящике – деньги… Посчитайте, сколько есть… Лекарства, должно быть, дорогие…
- Об этом не беспокойтесь, - откликнулась она. – Деньги будут. Одна моя подруга очень любит живопись и хотела приобрести вашу картину.
- Где она её видела?
- Она не видела сама. Я ей описала. Я же знаю, что ей нужно. Сегодня я съезжу к ней, так что деньги будут.
Обнадёжила немного. Отлегло от сердца в очередной раз… А она уже спешила. Уже что-то говорила вставшей Лере. Уже, на ходу глотая чёрный кофе, расставляла на тумбочке лекарства, поясняя, что и когда принимать. Уже натягивала длинное, старомодное пальто, отдавая последние указания.
- Лера, ты всё запомнила?
Безмолвный кивок в ответ.
- Молодец. Тогда всё. Береги отца. А я скоро приду.
И ушла осенняя женщина. Растворилась в дожде. В неласковых объятиях своей «сестры». И почему-то на мгновение показалось, что была она лишь видением, миражом. Возникла в распалённом бредом воображении, явившись из дождливой мглы, и вновь растворилась в ней, канула бесследно.
Относительно денег и покупки картины Ася, разумеется, соврала. Денег не было. Совсем не было. Тех сбережений, что нашлись у Юрия Тимофеевича, хватило бы лишь оплатить «вовремя» пришедшие счета на оплату коммунальных услуг, которые Ася обнаружила в почтовом ящике. А лечение? А пропитание? Ася с лёгкостью бы истратила собственные деньги, но их не было. Но уже обнадёжила его, сказав, что продаст картину. А подав надежду, надо выполнять… То есть надо продать картину. Ася добросовестно перебрала в памяти всех знакомых и констатировала, что ни один из них не станет делать подобной покупки. Просто потому, что без гроша сами. Как говорит любимый племянничек: «вилы». Самые настоящие…
Однако безвыходных ситуаций нет, когда есть чёткая цель. Если нет покупателей на картину, значит, надо купить её самой. Сказав, что продала подруге. С этим – ясно. Неясно только, на какие средства купить. Но… Известная формула: чтобы купить что-нибудь ненужное, надо продать что-нибудь ненужное. А продать как раз есть что. Бабкин старинный золотой медальон с цепочкой, например. Или её же серьги. И то, и другое бабка завещала младшей внучке, а, стало быть, за эти вещи перед Нинкой отчитываться не надо.
Войдя в дом, Ася решительно направилась в свою комнату, вытряхнула содержимое лежавшей в ящике трюмо шкатулки, сунула его в кошелёк к мелочи. Прежде чем уйти, заглянула к завтракавшему на кухне Вадиму:
- Передай, пожалуйста, Нине, что в ближайшие дни меня дома не будет.
От неожиданности подобного извести сестрин муж закашлялся, вперил в Асю изумлённый взор:
- Ба-атюшки! Душегрея моя, а позвольте узнать, где вас искать хотя бы в эти дни?
- Нигде меня не надо искать. Я буду звонить каждый день.
- Погоди-погоди, - Вадим нервным движением отодвинул чашку. – Ты можешь объяснить, что случилось? Куда ты собираешься? Надолго ли?
- Один мой добрый знакомый болен, и некому приглядеть за его маленькой дочерью. Я предложила помочь. Поживу у них некоторое время, пока он не поправится.
- Ты в своём репертуаре. Хоть бы раз кто-то тебе помочь предложил… Нина подумает, что ты ушла к любовнику. Ты знаешь, она мне говорила о каком-то художнике, с которым у тебя, как она считает, роман.
- Пусть думает, как ей угодно. Мне нужно бежать, - Асю тяготил этот разговор. К тому же она не хотела столкнуться с племянником, который вот-вот должен был вернуться.
- Да постой ты! Тебе вчера вечером звонил какой-то твой приятель… - Вадим наморщил лоб. – Савёлов, что ли. Сказал, что у них какие-то съёмки намечаются, и нужны люди в массовку. Сказал, что им для какого-то кадра может пригодиться твоё лицо.
- Про деньги он сказал?
- А ты стала меркантильной! – сострил Вадим. – Сказал, что тариф обычный.
- Спасибо, - кивнула Ася. – Я с ним свяжусь.
- Ты какая-то странная, - отметил сестрин муж.
- Почему?
- Решительная какая-то, напружиненная. Энергичная. Полная мобилизация! Я тебя такой ещё не видел.
Он хотел поделиться ещё какими-то замечаниями, но Ася с отчаянием показала на часы и поспешно ретировалась из дома.
Пункт приёма золота, серебра и бэушной техники находился неподалёку. И менее чем через час на его прилавке появились новые золотые серьги с сапфирами и такое же кольцо. Старинный медальон Ася отложила в качестве НЗ. Всё-таки прабабкин ещё, фамильный. Глядишь, серёг и кольца достанет…
Выручив за «цацки» неплохие деньги, Ася почувствовала некоторое облегчение. На лекарства и еду, по крайности, их должно было хватить. Закупив кое-что из продуктов и необходимые медикаменты, она отправилась в обратный путь. По дороге, дабы перевести дух, заглянула в церковную лавку, где работала её старинная приятельница.
Тома лёгко, несмотря на полноту, вышла из-за прилавка, расцеловала Асю в обе щёки:
- Давно тебя не было, золотой! Ты откуда с такой поклажей? – взвесила поставленные Асей сумки. – Опять за своё! Тебе же и половину этого веса поднимать нельзя!
- Ничего, - Ася махнула рукой, тяжело опускаясь на стул, стараясь унять бешено колотящееся сердце.
- Вот, правильно. Посиди, посиди. Вижу, что усталая, как не знаю кто.
В лавке Томиной хорошо было. Уютно. От множества икон, книг и красивых изделий, от света лампады в углу. Наконец, от самой Томы. Всегда радушной, всегда спокойной, отзывчивой, понимающей. Ей обо всём можно было рассказать, и, для начала поболтав о малозначащих пустяках, Ася спросила:
- Скажи, Томочка…
- Что, мой хороший?
- Если всё время думаешь о человеке, это любовь?
- Смотря, что думаешь.
- Да ничего такого… А просто. О чём бы речь ни зашла, что бы ни случилось, непременно о нём.
- Очень может быть, золотой, - легко кивнула Тома, оправляя бюрюзовый платок. - Ты не влюбилась ли?
- Вот, пытаюсь понять… В сущности, всё это банально и избито.
- Любовь банальной не бывает. Это единственное, что не может быть ни банальным, ни избитым. Ты напрасно боишься любви.
- Да я не любви боюсь. Я себя боюсь. Ты же знаешь… Я на этой земле долго-то не загощусь.
- Это один Бог знает. А ты внушила себе эту мысль. И очень напрасно. Ведь раз Бог тебя помиловал тогда, так ведь не просто же так! А ты… Маловерие это, золотой.
- Твоя правда. Три великих греха у меня. Гордыня, уныние и маловерие. Я почти никому не доверяю. Но, самое главное, я так и не научилась доверять Богу. Умом понимаю, что это свинство. Кому же, как не Богу доверять? А не доверяю. Иначе бы не ждала отовсюду страхов и ужасов, не ждала бы от судьбы непременной подножки. При редких удачах я не впадаю в эйфорию, потому что всегда боюсь, что за них придётся же чем-то платить. Вот и теперь боюсь… - Ася бледно улыбнулась.
- А кто тот человек, о котором ты думаешь? – спросила Тома.
- Не всё ли равно? Не про мою честь… Я напишу пару десятков стихов, какую-нибудь повесть, и, быть может, успокоюсь. Любовь – это не для меня. Каждому дан свой удел. И пытаться вырваться за его пределы – занятие крайне вредное. Но глупо всё! Уж, кажется, ветром колышет меня, за что только душа уцепилась, а сердце так и рвётся, так и рвётся! И всё-то нужно, и всё-то важно, и всюду-то хочется поспеть! Нет, Томочка, не выйдет из меня монахини в миру. Слишком много земных чувств!
- Зря ты крест на себе ставишь. Бог ведь сколько раз уж призвать мог, а терпит грехам, продлевает дни. Так, может, и…
- Нет, - Ася отрицательно покачала головой, - не может. Что, по-твоему, я должна бы делать теперь?
- Просто жить…
- Просто жить? Нет, не получится просто. Просто жить – страшно. Просто жить – это значит распрямиться. А коли я распрямлюсь, так уж наверное в другой миг скрючит меня в три погибели. Я уж лучше загодя пригнусь. Как солдат в окопе… Так оно вернее будет. А для лямуров-тужуров я не гожусь.
- Зря ты. Любовь – самое прекрасное чувство на свете! Я даже не понимаю, как ты… У тебя столько стихов о любви…
- Любовь, Тома, слишком дорогое удовольствие. Помнишь, чем пришлось заплатить за неё Снегурочке? А я Снегурочка и есть. Для моего слабого здоровья такие страсти слишком накладны будут. Чего доброго, растаю.
- Если чувство взаимно…
- Ещё хуже. Тогда двойная мука. Меня ведь любил один человек… А я не сразу поняла, что он всерьёз. Всю жизнь я считала себя некрасивой, последние годы знала, что больна, что ничего серьёзного в моей жизни быть не может. Я не могла предположить, что кто-то может отнестись ко мне так… А оказалось, что может. Мне его было жаль, и себя я чувствовала виноватой перед ним. Словно обманула… Он ведь любил меня, Том. По-настоящему… А я сделала всё, чтобы наши пути разошлись. Из гуманизма… И из трусости…
- Просто ты не любила его.
- Да. Я его не любила…
- А сейчас… тот человек, о котором ты думаешь, он как к тебе относится? – осторожно поинтересовалась Тома.
- По счастью, никак. Да и вообще, - Ася поднялась, подхватила свои сумки, - Дурь всё это. Бред поэтической натуры! Не обращай внимания.
Она уже раскаивалась в том, что завела этот слишком личный разговор. Не стоило вести его – даже с Томой. Разве что с дневником – чтобы потом сжечь.
Через четверть часа Ася уже входила в дверь квартиры Юрия Тимофеевича.
- Лерочка, разбери, пожалуйста, эти сумки. Сможешь? – попросила вышедшую ей навстречу девочку.
Та с готовностью принялась за дело. Самостоятельный ребёнок! Хозяйственный! Да и как ей другой быть, растя без матери?
Ася прошла в комнату, старательно придав усталому после продолжительной беготни лицу бодрое и весёлое выражение. Юрий Тимофеевич приподнялся с постели. На лице его отразилась радость и что-то вроде облегчения.
- Наконец-то вы пришли! – сказал он.
- А что? Что-то случилось?
- Нет, ничего… Просто я боялся, что вы не придёте.
- Разве такое может быть? Я ведь обещала. Куда же я денусь? – чуть улыбнулась Ася.
О том, что этой ночью ей надо будет ехать в другой район на съёмки, она не обмолвилась, не желая тревожить Юрия Тимофеевича. А потревожиться было, о чём. Съёмки в метро решили проводить глубокой ночью, после его закрытия. И если добраться до места к назначенному часу ещё представлялось осязаемым, то способ преодоления обратного пути оставался загадкой. И ведь ни один подлец не предложит подвезти… Охота им была! Ножками дотопаешь, маленькая травести. Или наймёшь попутку, истратив энную часть заработанного. А если попутка – бывает такое – почему-то не доставит тебя домой, так какое им дело?
Оставшийся день Ася хлопотала по хозяйству, развлекала весёлыми разговорами Юрия Тимофеевича и даже успела преподать Лере урок пантомимы. Вечер вновь прошёл за чтением Бальзака, от которого Ася едва не уснула сама. Но спать было нельзя. Нужно было спешить на съёмки. Когда Юрий Тимофеевич заснул, она, на всякий случай, написала записку о том, куда и зачем уехала, и бесшумно выскользнула из квартиры.
Ночь. Станция метро. Прожектора, камеры, гримёры, массовка... Актёры... Снимается кино... Среди массовки Ася сразу заметила знакомую фигуру артиста Поленова. Раньше он играл главные роли, потом не играл никаких, и, вот, пригласили на эпизод... От волнения (или с похмелья?) руки дрожат. А глаза! Сколько было в них всего! Он так отвык уже от этой атмосферы, что больно вновь входить в неё. И стыдно, потому что эпизод... Но, может, после эпизода вспомнят, пригласят куда-нибудь ещё? Наверняка он этой надеждой живёт, мучается и живёт.
Ася бродила по платформе, борясь с наваливающимся сном. Две бессонные ночи и «полная мобилизация» давали себя знать. Ни чувств, ни сил не осталось. А надо будет ещё доползти до дома. И завтра старательно изображать бодрость… Где же энергии на всё это напастись?
Подошедший Поленов стал негромко рассказывать о своей невесёлой жизни, вспоминать былое и жаловаться на судьбу. И надо же было – отвечать. Не дай Бог – невпопад! Ещё сильнее ранить… Нужно было подбирать слова – утешительные. Может, и прав Вадим – хоть кто-то пришёл бы саму утешить и помочь? Однажды, вот, не пришли уже.
"Что наша жизнь? - Игра!" Игра... Играют все. Играют - люди вокруг. У каждого своя роль, своя личина. Актёры! Некоторые поглядывают в сторону бывшего корифея с удивлением: живой, оказывается... Перешёптываются. Что-то он теперь думает со своей ненормальной мнительностью? Потирает руки, нервно покусывает губу... Впрочем, бывших корифеев не бывает. Он, как бы ни был растоптан жизнью сейчас, навсегда вписал своё имя золотыми буквами в историю кино. А эти вылупившиеся на день-другой «звездята» - кто вспомнит о них? Прах никогда не удержится в вечности, а настоящее останется в ней навсегда.
В Японии изобрели роботов-актёров. Пресса в восторге: они играют, как настоящие актёры! Глупцы… Даже не поняли, что всё как раз наоборот: это актёры стали играть, как роботы. Говаривал Сергей Лукьянов об актёрах кино: «Мы мысль на кончике жеста донесём!» Когда-то так и было. Доносили. А эти – что могут донести? Ни жеста, ни мимики, ни тона, ни манеры… Фальшь, однообразие, пустота. В глазах – пустота. Ни мысли, ни чувства, ни искры. А когда в актёрском взгляде нет искры, то и актёра нет. Особенно, киноактёра. Глаза должны жить, в глазах должно отражаться то, что переживает герой, но для этого нужно этого героя – слышать. Сердцем слышать. А они ничегошеньки не слышат. Они спешат. На другие съёмки. На телевидение. Кто говорил, что выходя на сцену в образе, актёр должен знать, откуда пришёл его герой? Они понятия не имеют о своих героях. Они выходят, вынося на сцену и в кадр то, откуда пришли сами. Свой век, свою жизнь. Мелкую, суетную, пустую. Покрытую (добитую) глянцем.
Актёры... Куклы, марионетки в руках режиссёра. Если режиссёр хороший, то счастье кукол - он вылепит из них то, что нужно. А если дурной? Искалечит только... Вон, сидит он. В кресле. Смотрит сурово, сейчас грянет: "Мотор!" Он здесь Царь и Бог, от него всё зависит...
"Так бросьте же борьбу,
Ловите миг удачи!
Пусть неудачник плачет!
Пусть неудачник плачет!.."
И плачут, плачут... Плачущие куклы... У одних - слёзы ненастоящие, нарисованные... Другим - рисовать не надо! Другие будут плакать на сцене своими слезами, сэкономленными, накопленными в жизни, слезами, которые стыдятся показать в действительности, так как ещё хранят остатки гордости... Вот, эти-то слёзы и выплеснут на сцене, перед камерами, под видом чужих - свои... Им не надо рисовать слёзы...
Актёры двигаются по заданной траектории. Душно. А жизнь пролетает... "Выхода нет" - зачем делают эти надписи в метро? На этой станции недавно кто-то бросился под поезд... Не в кино. В жизни.
"Катится, катится жизнь колесницей фатальной,
Мы пассажиры на данном отрезке пути.
Кучер-судьба колесницею той управляет:
Кто не согласен с маршрута, тот может сойти..."
Кто не согласен с маршрутом... тот может сойти?.. Может, может... И это самое страшное...
- Стоп, снято!
Снято... Актёры разбегаются, спешно раздавая автографы, уезжает режиссёр, расходится массовка, гаснет свет, и только Поленов стоит, не шевелясь, как-то согнувшись и поникнув головой... В этом эпизоде только его слёзы были - настоящими...
- Ну, идёмте, идёмте... Метро сейчас закроют, - сказала Ася тихо, беря его под руку.
Вдвоём они вышли из подземки. В ночном мраке мигали разноцветные вывески и рекламные щиты. На бешеной скорости проносились дорогие машины... Куда несутся они сломя голову? Лёгкий ветер немного освежил. Ася пыталась шутить, высмеивая отдельные моменты съёмки, говорить что-то ободряющее. Наконец, глаза Поленова потеплели, напряжение немного прошло.
- Спасибо... – сказал тихо, пожимая руку. - За попытку спасибо...
Рядом притормозил «пикап» жигульского разлива, из окошка высунулся Савёлов:
- Ася! Садись, подвезу!
Словно ошпарило Асю. Ну, не дурак ли? Предложить подвезти её, точно она одна, не обратив внимания на стоящего рядом Поленова?
- Лучше Владимира Дмитрича подвези, - сказала холодно, подумав при этом с глухим отчаянием, что теперь точно придётся добираться до дома на попутке с риском для жизни и ущербом для кошелька.
- Да уж обоих вас довезу! – помилосердствовал Савёлов.
- Да мне здесь недалеко, не стоит… - начал было Поленов, но Ася подтолкнула его к машине:
- Не те сейчас улицы, чтобы ходить по ним в ночное время.
Только в седьмом часу утра Ася ватными ногами переступила порог дома. По счастью, Юрий Тимофеевич спал и не заметил её отсутствия. Что ж, можно сказать, дважды повезло. И он не растревожился понапрасну, и Лёня Савёлов против ожиданий не отказался ни крысой, ни супер-крысой и чин чином доставил её до самого дома, даже не поскабрёзничав для порядка, отчего это «сударыня» ночует не у сестры. Только съязвил под конец пути:
- Хочешь знать, как добиться успеха?
- Ну?
- Просто и весьма приятно.
- Мог бы что-нибудь поновее предложить.
- Ну, найди какого-нибудь богатенького буратину, не совсем дауна, чтоб спонсировал...
- Буратино на Мальвину вряд ли польститься.
- Не очень-то ты на Мальвину и похожа.
Ну да, ну да... Грубая, сухая, блёклая… Совсем не похожа на милую сладенькую Мальвину...
- Сочиняй попсу. Всё продаётся!
- Не всё. Пока ещё не всё.
- Какие твои годы! Жизнь поправит!
- Нет. Я уж пробовала однажды бумагопрядильную литературу писать. Не могу. Душа не позволяет...
Посмеялся только. Арлекин. Две страсти у этого человека остались: его диван и его кот. А ещё он играл рок... И коллекционировал диски с итальянскими фильмами... Из любви к одной актрисе. Пить завязал уже давно. Так и жил. Счастливо ли?..
Как бы то ни было, деньжат кое-каких с ночной съёмки перепало. Тоже не лишнее. Можно, таким образом, заключить, что день прошёл – слава Богу. Такой длинный, такой изматывающий день!..
Болезнь отступала медленно. И непривычно было – так вдруг не подходить к мольберту, не выходить из дома, не давать уроков, не зябнуть на толкучке в надежде «толкнуть» картину… И тоскливо. Но и не без отрады. Эта странная женщина с растворённой в глазах осенью сдержала слово и взвалила на свои хрупкие плечи все заботы по дому, заботы о Лере, и о нём самом… И как-то легко у неё всё получалось, непринуждённо. Точно ничего особенного не происходило, точно так и должно всё быть.
Леру обучила искусству пантомимы. Девочка просто ожила рядом с нею. Выдумывала сама мини-спектакли, показывала по вечерам. Ася смеялась:
- Вот, театр у нас есть! Не хватает шарманки, собаки и попугая – можно было бы уличные представления давать! Хотя… Публика нынче жадная пошла… «Что-то сломано неуловимое, притупилась чувствительность зрителя!»
Странная женщина… Глаза грустили, а сама смеялась. Не ходила, а танцевала. Пройдёт два шага – и вдруг обернётся кругом – раз-два-три, точно вальс танцуя. Собственных стихов на память не помнила, а цитатами из кинолент сыпала, и песни чужие напевала, зная их немалое число.
Вечером однажды возилась со старой, рассохшейся гитарой, настроила кое-как, и, расположившись на широком подоконнике, который почему-то притягивал её, как кошку, более кресел и стульев, запела негромко:
На дворе белым-бело,
Дом мой снегом замело.
А по дому бродит песня,
Дует в стылое окно…
Дует в стылое окно…
То начнёт дитя качать,
То о прошлом вспоминать,
То, гадая о грядущем,
В блюдце яблочко катать…
В блюдце яблочко катать…
Песня тихая моя,
Богом данная сестра,
Погрусти со мною вместе
На исходе ноября…
На исходе ноября…
На дворе белым-бело,
Дом мой снегом замело.
В колыбели спит недоля –
Горько дитятко моё…
Горько дитятко моё…
За окном кружил снег, оседал на землю лёгким пухом. И было какое-то неповторимое, прекрасное созвучие – снега, песни, голоса…
- Что это за песня? Никогда не слышал прежде.
- Её написала современная певица… - отозвалась Ася. – Только эту песню надо в её исполнении слушать. Оно удивительно. А у меня даже жалкого подобия не получается… Сестра говорит, что я дурно пою. Она всегда сердилась, когда я пела её маленькому сыну народные песни и романсы. Называла это воем, - она улыбнулась. – А ребёнку, по-моему, нравилось. Во всяком случае, в эти моменты он не плакал и не проказил. Может, позволь мне моя любимая сестрица приучать его к этой музыке, он не слушал бы теперь весь этот попсовый ужас.
- У вас хороший голос.
- Спасибо на добром слове.
А через неделю в доме был праздник. Первый за долгое время. Новый год. Но не настоящий, а свой собственный. Или, как шутила Ася, «по мартеновскому календарю». Пришли – только свои. Их, своих, мало было. Поэт Саня Огнев, которого Ася немедленно окрестила Лелем, старый реставратор Геральдин, Женя Куратов, учёный физик, более тяготеющий к истории философии, скрипачка Ника, чудное создание, похожее на искусной работы фарфоровую статуэтку… Редко эту пёструю компанию можно было разом собрать – но на этот раз удалось.
Подвыпивший Лель, словоохотливый и неизменно находящийся в минорном расположении духа, перво-наперво оповестил присутствующих, что решил завязать со стихами:
- К чёрту стихи! Я напишу бульварный роман! И пусть она узнает...
- О чём, помилуйте? – удивлённый взлёт Асиных бровей.
- Что я тоже могу... Что я тоже... - он мучительно искал слова и не находил. И разве же найдёшь их? «Лель» любил «Снегурочку»... Писал ей стихи. А она вышла замуж. За автора модных детективных романов, привлекающих известную категорию читателей обилием крови и постельных сцен...
- Как, как она могла выйти за этого бездаря?! - горевал бедолага Саня, опрокидывая очередную рюмку, не обращая внимания на неодобрительные взгляды Геральдина и Ники. - Конечно, ему за его галиматью платят огромные деньжищи... А за стихи никто не платит... А я только стихи ей дать могу! Но в моих стихах она будет богиней, феей, неземным созданием, а в его романах - проституткой! И она предпочла его! Предпочла деньги стихам... Ну, ничего, я докажу ей! Я напишу...
- Не пишите, - твёрдо сказала ему осеннеглазая актриса.
- Не писать?
- Не пишите.
- Почему? – пожал плечами «Лель», кладя взятую было вилку.
- Вы потом себе этого не простите... Да и разве это вернёт её?
- Но она любила меня!
- Любила вас - Поэта! Но неужели от одного пошляка и бумагомарателя вернётся к другому? Петрарка всю жизнь любил Беатриче, которая была замужем за другим, посвящал ей стихи, обожествлял... Пусть в ваших стихах она останется той нимфой, которой была прежде.
- Вам легко говорить... - куда только подевался прежний блеск его глаз и беззаботность улыбки?
А она продолжала, видимо, решив непременно доказать ему неверность его настроения. Продолжала, уже вдохновляясь, уже лицедействуя, уже разыгрывая некую собственную пьесу, моноспектакль:
- Поэт - бесценен. Потому что ему не платят... Что тот? Пишет порнографические романы под псевдонимом. Машина, дача, квартира в престижном районе... Женщины... Беатриче ошиблась, предпочтя дельца поэту. Делец купит ей золото, купит брильянты, оденет в шёлк, но он никогда не подарит ей стихов, самых дорогих брильянтов (потому что уникально месторождение их: сердце Поэта), самой искусной огранки (любовь Поэта)... Этого не купить ни за какие деньги... Беатриче нарядят как куклу и отправят на дорогой курорт, но кто скажет ей о том, как она прекрасна, кто подберёт для неё нежнейшие и тончайшие эпитеты?... У Беатриче появится покой и достаток, но появится ли любовь и радость? Беатриче станет тосковать, как и её растоптавший и продавший собственную душу супруг, раскроивший её безжалостно... Одиночество вдвоём в золотой клетке - неужели это и есть жизнь? А всё - лукавый. Ибо от него - соблазн. Он - искусный ростовщик, в чьём ломбарде люди закладывают души (неужели надеясь обратно получить?) и оставляют навсегда, оказываясь в страшной кабале, которая давит их, как петля - давит души. Закладчики душ - живые удавленники в шелках и золоте... А живой душе что делать - среди мёртвых? Сердцу горячему - среди каменных? Углю - среди снега? Уголь снег растопить может... Но может пламя! И это пламя надо беречь, не давая никаким вьюгам и дождям его погасить!
Заслушался «Лель». Даже о водке позабыл. Стал ей, сердобольной, свои вирши читать. Достал блокнот с новыми – чтобы посмотрела она. Птичка-невеличка тотчас выпорхнула из-за стола и, устроившись поодаль на подоконнике, стала читать, время от времени делая какие-то поправки. Избавила от пламенных монологов истерически-заупокойной тональности – вот уж благодарность ей! И даже жаль было бедную травести. Ей теперь в одиночку пришлось выслушивать полупьяные излияния, долетавшие до слуха остальных собравшихся:
- Поэт - это, прежде всего, дух, по формулировке Цветаевой. В буквальном переводе Символа Веры, к Богу обращаются: Поэт. Во многих народах к Поэтам относятся, как к посланцам небес. Лермонтова горцы не убивали, увидев в бою, потому что "Поэта убивать нельзя", это величайший грех... Но Поэта и невозможно убить! Человеческая воля бессильно против Поэта! В жизни Поэта нет случайностей. Поэт - посланник небес! Он не принадлежит земле. Не принадлежит и небу. Он – между! Но только Тот, Кто послал его на землю, вершит судьбу его. Поэт приходит на землю с положенной на него Высшей Силой миссией, которую должен исполнить. Для исполнения - срок у всех разный. У иных на это уходит долгий путь, а у многих - считанные годы. Очень часто Поэт подобен свече, горящей с двух концов, комете, ярко вспыхивающей и быстро падающей... Поэт уходит тогда, когда исполнит свою миссию, часто, когда не может больше писать. До того - ни одна пуля, в упор пущенная, не убьёт его. После - любая шальная. Фатализм - удел Поэта... Он идёт на свою Голгофу, и жизнь его принадлежит лишь Богу!
И отчего это господа поэты так склонны к неврастении? Да ещё с особым мистическим оттенком? Сами на себя горя накликивают. А потом говорят – рок, рок. Фатум. Что есть этот фатум у них? Сами себя взвинчивают, программируют, ищут своего рока. А кто рожна ищет, тот на него напорется. Тут уж иного не дано. Вот, сопьётся бедный «Лель» или угодит с пьяных глаз под машину – и что это будет? Рок? Ведь мог бы жить. Мог бы творить. Или – не мог? Как Есенин – не мог? И другие? Без развинчивания себя? Без раздрая? Действительно – не могли? Или – просто распустили себя? Нашли оправдание своему образу жизни в поэзии? Ведь, вот, к примеру, Тютчев – сравнительно размеренно жил, на государевой службе состоял, а величайший был поэт! Или Жуковский… Хотя, надо признать, таких примеров – меньшинство. И ведь странное дело – сбываются пророчества поэтов в отношении себя. Цветаева знала, как погибнет. Князь Владимир Палей знал, что не сможет писать после двадцати одного. Рубцов предрёк месяц своего ухода. Да и сколько таких примеров! Палей, конечно, случай особый. Он-то был – праведник. А остальные? Чего здесь больше – пророчества, знания своей судьбы? Или – заигрывания со смертью и программирования самих себя на некий финал, который в их нездоровом воображении рождался? Бог весть…
Отшумел «Лель», прикорнул на диванчике, сморенный не то обильным возлиянием, не то не менее обильным словоизвержением.
Старик Геральдин качнул тургеневски красивой головой:
- А знаете, друзья мои, у нас подбирается чудесная компания. Не выставляющиеся художники, не играющие артисты, безработные учёные, не печатаемые поэты…
- Актёры погорелого театра, - невесело усмехнулась Ника.
- А имя театру – Россия, - присовокупил Куратов, покусывая ус.
- Братство белых ворон! – послышался звонкий голос Аси. Она соскользнула с подоконника, приблизилась к столу. – Зачем столь минорный тон?
- Предлагаете веселиться? – хмуро осведомился Куратов, уже год перебивавшийся частными уроками при полной невозможности найти постоянную работу.
- Предлагаю, - кивнула Ася.
- И почему же веселитесь вы?
– Потому что тоска – слишком большая роскошь. Плакать могут позволить себе те, у кого всё (или почти всё) есть! У Крылова есть басня о весёлом человеке, однажды разбогатевшем. Разбогатев, он не смог смеяться и, поняв это, вернул своё богатство давшему его ему богачу. Забери своё богатство, а мне оставь мой смех... Богатство смех убивает... Богатые люди – невеселы, вы заметили? У них все мысли – только об их накоплениях. Как бы их не лишиться. Куда бы их вложить. Столько забот! А я - нищая. Поэтому весёлая. Мне печалиться не о чем, потому что нечего терять.
- Весёлость чисто русская, - кивнул Геральдин. - Вы, стало быть, свободны. Немаловажное преимущество. Вам проще…
- Да, - она как-то странно усмехнулась. – Мне – проще…
«Братство белых ворон» разлетелось лишь далеко заполночь. Заметно усталая Ася принялась за мытьё посуды. А ведь могла бы и Ника помочь немного… Но да куда уж! У неё руки. Они не для того предназначены. А только – для скрипки. Такой же нежной, как она сама.
- Помочь вам?
- Ни в коем разе. Я справлюсь сама. А вы отдыхайте.
Закономерный ответ. Иного и быть не могло. Но было бы совсем бессовестным согласиться.
- И всё-таки позвольте уж вам помочь.
Пожала плечами. Не возразила. А минут через пять вдруг огорошила, вытирая очередную тарелку:
- Я, наверное, скоро уйду от вас.
- Куда? – не сразу понял Юрий Тимофеевич. Так привычно стало, что она всегда рядом, что как-то и забыл совсем, что ведь у неё свой дом есть, своя жизнь…
- Вы уже здоровы. Больше я вам не нужна…
Её слова были так неожиданны, что Юрий Тимофеевич нечаянно выронил тарелку: осколки со звоном разлетелись по полу. Ася молниеносно опустилась на колени и стала собирать их:
- Вот, видите, как замечательно. Это к счастью.
Что-то нужно было сказать ей, что-то ответить, а не находилось слов. А она делала вид, что никакого ответа и не ждала. А ведь не могло такого быть – чтобы не ждала. Снова играла, скрывалась за маской. Или всё-таки не играла? Поди разберись в метаморфозах женщины… Да ещё, если эта женщина актриса.
- Ася, я… хотел посоветоваться с вами.
- О чём? – она уже собрала все осколки и теперь присела на край табурета, переводя дух.
- На днях я получил письмо от матери. Она настаивает, чтобы мы приехали к ней на зимние праздники.
- Так в чём же дело? До них ещё есть время. Как раз окрепнете окончательно, и тамошние морозы не навредят вам.
- Не в этом дело.
- А в чём тогда?
- Видите ли, она не знает, что мы с женой расстались.
- Как так?
- Когда мы разошлись, мама только-только оправилась от инфаркта, я боялся, что огорчение может слишком сказаться на её здоровье. Так и не сказал ей ничего…
- Что же, всё это время вы её обманывали?
- Увы, - Юрий Тимофеевич забарабанил пальцами по столу.
- И вы не виделись с матерью?
- Нет, несколько раз я ездил к ней… Говорил, что Лера ещё слишком мала, чтобы привозить её. Что Настя очень занята на работе.
- Не понимаю… А как же вы намеревались дальше-то?..
- Да никак! – Юрий Тимофеевич нервно передёрнул плечами. – О «дальше» я не подумал. А оно наступило. Мать пишет, что, если мы не приедем все вместе, то она приедет сама. Что в её возрасте и при её здоровье уж совсем не годится. Не знаю, что теперь делать… Запутался… Надо ехать, а как изворачиваться – непонятно. Так не хочется тревожить её…
- В самом деле, нехорошо будет с таким запозданием открыть ей правду. Но чем же я могу помочь?
- Даже не знаю, как сказать… Как правильно сформулировать…
- Предельно чётко, я так думаю, - лукавые искорки блеснули и тут же затаились в глубине осенних глаз. – Вы что, хотите, чтобы я ещё раз сыграла роль вашей жены? Теперь для вашей матери?
Да, в чёткости формулировок нельзя было отказать этой женщине. И ведь сходу угадала всё, без слов поняла.
- Ну… В общем, да. Я понимаю, что это злоупотребление вашей добротой. Мне нечем…
- Опять хотите сказать какую-нибудь меркантильную пошлость? – Ася весело прищурилась. – Разумеется, я сыграю эту роль. Это ведь моя профессия. Только не подозревайте меня, пожалуйста, в доброте. Просто есть такие интересные роли, от которых слишком трудно и грешно отказываться, даже если не приходится рассчитывать на гонорар. А мне эта роль нравится. Так что соглашаясь на ваше предложение, я доставляю удовольствие себе. Считайте, что я таким образом удовлетворяю свою тягу к искусству и голод по профессии. И не благодарите. Никогда.
Она говорила шутливо, лукавая улыбка не сходила с её губ. А только почудилось, что в слова об интересных ролях, от которых трудно отказываться, было вложено нечто гораздо большее…
- Явилась! – с мрачным видом изрекла сестра, едва Ася вошла в дом. Она сидела на диване, поджав капризные губы, и смотрела изучающе и недобро. – Ну и?
- Что?
- Где ты пропадала столько времени?
- Ты прекрасно знаешь, где. Я ведь регулярно звонила.
- Ты Вадиму звонила, а не мне.
- Я звонила вам обоим и разговаривала с тем, кто брал трубку.
- Сбежала к своему хахалю, даже адреса не сказала! – с наигранным гневом воскликнула Нинка.
- Только не надо делать вид, что ты очень переживала за мою судьбу. А где Вадим?
Сестра саркастически усмехнулась:
- Нету твоего Вадима!
- А где же он?
- Уехал! – лицо Нинки стало злым. Она резко поднялась, заходила по комнате, хрустя крупными пальцами. – Подлец! У него, видите ли, там – научная работа! Он, видите ли, так жить больше не может! Интеллигент несчастный…
- Объясни толком, что произошло? – попросила Ася, пытаясь понять хоть что-то из гневных выкриков сестры.
- А я и объясняю! Этого дурачину позвали работать в какой-то дурацкий наукоград в Сибири! Он собрал чемодан и укатил! Ты представляешь?! Сколько раз я пыталась устроить его на работу! В Москве! С нормальной зарплатой! Нет! Он предпочитал сидеть дома и нести всякую высокопарную чушь, которую ты слушала, разинув рот! А тут – смотри-ка! Навострился! Оживился сразу! Словно бы его там молодая баба ждёт… Вот, ты можешь это понять? – сестра наконец села, закурила, вопросительно глядя на Асю.
- Могу, - отозвалась та. – И я очень рада за Вадима.
- И чему же ты рада, интересно знать?
- Рада, что он – настоящий, живой человек. Мне иногда казалось, что он перегорел. Превратился в какого-то чеховского персонажа, способного только рассуждать и жаловаться на жизнь. А, оказывается, я ошибалась. Этому и рада.
- Дура ты, - фыркнула Нинка. – Ты можешь мне объяснить, почему он столько времени отбрыкивался от любой работы, а теперь рванул за тридевять земель киселя хлебать?
- Неужели ты сама не понимаешь?
Нинка не ответила.
- Какую работу ты ему предлагала? В магазине? На рынке? Где? Ты можешь представить себе Вадима в этой сфере? Да его бы обманули, обобрали, подставили и, в итоге, пожалуй, отдали бы под суд. Он отказывался, потому что не мог этим заниматься. Потому что у него есть своё дело. И теперь это дело ему, видимо, дали. Вот, он и ожил! И помчался в Сибирь.
- Отлично! – сестра пристукнула ладонями по коленям, всхлипнула. – А я как же? Мне как теперь жить? У него, видите ли, появилось дело! А на меня ему наплевать, так?
- А ты бы хотела, чтобы он до конца дней сидел сиднем, слушал твои беспрестанные попрёки и хамство твоего сына, терял смысл жизни от такой неудельности? Он поступил единственно правильным образом. Жаль, что не сказал мне ничего. Не простился.
- Он и мне ничего не сказал. Только письмо оставил… Скотина…
- Боялся скандала.
- Трус…
- Боялся, что ты не отпустишь его, и он упустит последний шанс вернуться к нормальной, осмысленной жизни.
- Эгоист!
- Он просто не мог поступить иначе.
- Ты всегда его защищала, - горько вздохнула Нинка. – Не зря он тебя всё душегреей называл. Как же меня это злило! Душегрея… Ну, скажи ты мне, что мне теперь делать? Я ведь люблю этого предателя… Люблю, понимаешь ты это?
- Тебе надо поехать к нему, - ответила Ася, сама удивившись уверенности в справедливости подобного совета.
- Издеваешься? Я ему в декабристки не нанималась!
- Это ваш последний шанс зажить нормально, начать всё заново. И будет очень глупо его упустить.
- Ты сейчас соображаешь, что несёшь? Ты всерьёз считаешь, что я должна ехать за ним в Сибирь?
- Считаю. Что тебя держит здесь? Работа? Ты её ненавидишь. К тому же при твоём таланте ты вряд ли останешься без дела там. А там у тебя будет… живой человек. Который любит тебя, которого ты любишь. Что может быть важнее?
- Бог ты мой! – Нинка сплеснула руками. – С каких это пор ты, маленькая сестра, стала так разбираться в любви? Что ж, я ни секунды не сомневаюсь, что ты за своим Репиным поехала бы на собаках не северный полюс. Дурости тебе, как и моему мужу, не занимать. Но тебе что? Ты же у нас – ветер в поле! А у меня, если ты не забыла, сын имеется.
- И где теперь твой сын?
- Что ты хочешь сказать?
- Ничего. А этой ночью где ночевал твой сын? Нина, посмотри правде в глаза. Твой сын давно живёт сам по себе. Ты изредка застаёшь его дома, пытаешься учить его правилам хорошего тона, в ответ слышишь раздражённый посыл в отдалённые пространства, и на этом всё заканчивается.
- Предлагаешь бросить его одного? Чтобы он гарантированно оказался в колонии?
- Ты уже ничего не можешь изменить. Мальчик вырос. Перевоспитывать его поздно. Теперь его может перевоспитать только жизнь. Кстати, возможно, если ты уедешь на какое-то время, он почувствует, что жить без матери всё-таки несладко. К тому же, тебе совсем необязательно уезжать сразу и насовсем. Поезжай вначале ненадолго. Осмотрись, взвесь всё. А потом решишь.
- А ты повзрослела, маленькая сестра, - задумчиво сказала Нинка. – Ты сама-то насовсем вернулась или только так, нас проведать?
- Пока не насовсем. На праздники я уеду. Зашла собрать вещи.
- Куда едешь, если не секрет?
- На Урал.
- Никак с родителями знакомиться?
- Не совсем.
- Он сделал тебе предложение?
- Не совсем…
Сестра покачала головой:
- Блаженные вы. Ей-Богу. И ты, и Вадим. И твой гений, небось, такой же. Союз идиотов…
- Братство белых ворон.
- Хрен редьки не слаще… Что у вас за отношения такие?
- Бред, - пожала плечами Ася.
Действительно, бред. А как ещё назвать это? Играть роль жены человека, которого любишь, но который не любит тебя. Бред. Как есть бред. А дальше что? После этого уральского спектакля – что? Играть роль посторонней? Трудно найти роль тяжелее. Но что ж, хорошей актрисе и она по зубам… Лишь бы только не в разные стороны разойтись, друг друга не потерять.
Никогда не пытайтесь предугадать актрису. Она явилась на вокзал ровно за десять минут до отхода поезда, когда он уже не находил себе места, терзая себя страхом, что она передумала и не придёт, либо случилось что-то плохое. А пришла она совсем не такой серенькой птичкой-невеличкой, не обращающей внимания на собственный внешний вид. Пришла Женщина. Аккуратная причёска, аккуратный, со знанием дела сделанный макияж…
Впервые Юрий подумал, что эта странная актриса если и не красива, то очень близка к тому. И дело не в излишне долгом носе, не в худосочности, не делающей женщину привлекательной вопреки заблуждением несчастных манекенщиц, идущих на поводу у женообразных кутюрье, которым нужны не женщины, а вешалки для их нарядов… Всё в отдельности (кроме разве что глаз) объективно не претендует на красоту, но разве красота – в отдельных фрагментах? В кусочках? В деталях? Красота может быть лишь в целом. Равно как и любовь не может быть к какой-то отдельной черте, качеству, а лишь ко всему человеку. И совершенно искренне выдохнул Юрий, любуясь приближающейся танцующей походкой Асей:
- Вы сегодня прекрасны!
Она рассмеялась, чуть прикрыв рот перчаткой:
- Куда уж! Скажете тоже! А, впрочем, гран мерси дё комплима!
Чтобы сыграть роль, актрисе необходимо войти в образ. Вхождению в образ способствует соответствующий грим. Перед «свекровью» никак нельзя было предстать серенькой птичкой-невеличкой, а – женщиной, женой, матерью. Совсем иной стиль. Манера держаться. Тон. Вот, и постаралась Ася. И играла свою роль виртуозно…
Матери она приглянулась сразу. Заворковали, захлопотали на кухне. Не преминула матушка пожаловаться на больное сердце и прочие недуги. И, скажи пожалуйста, «невестка» со вниманием и пониманием слушала! И, оказывается, даже «в теме» была! Словно опытная медсестра расспрашивала и советовала!
- Ах, сыночек, как же я рада, что Ася такая славная! Повезло тебе с женой! И ты столько лет нас не мог познакомить! Эх ты! – укорила мать. – Чтобы теперь чаще ко мне ездили! И я к вам приезжать буду!
Ах ты Господи… Опять выкручиваться?
- Мам, у Аси много работы…
- Ничего! Всей работы не переделать! Надо и отдыхать! Вон, и без того исхудала она у тебя. Сам – кожа да кости, и жену доводишь? Смотрите у меня оба! Пока у меня гостите, я вас научу, как правильно жить и питаться надо. Работа… Суетитесь вы, молодые, много, вот что. Дёргаетесь всё, надрываетесь. А потом смотришь, к сорока годам одни болезни, что старики вам фору дадут.
Мать привычно ворчала, возясь с обедом. Ася чуть улыбалась своей обычной, едва приметной улыбкой. Тут же и Лера резвилась, играя с бабкиным котом. Почти домашняя идиллия… И одного жаль. Вот этого самого «почти».
Вечером Юрий отправился проведать старого друга, жившего неподалеку. С Мишкой Филипповым они выросли на одной улице, ходили в одну школу, а потом расстались на долгие годы. Юрка-художник уехал покорять Москву, а Мишка остался в родном посёлке. Отслужив в армии, вернулся, устроился работать на пилораму – единственное оставшееся предприятие. Женился на местной девушке, работавшей здесь фельдшером. Так и жили. Тихо, спокойно. Мать писала, что Мишка время от времени попивает, но не так, как некоторые, себя и семью не забывает.
Даже удивительно было – после стольких лет идти по родной заснеженной улице, по настоящему, хрустящему снегу, какого никогда не бывает в просоленном и прореагентченном городе, вдоль родных домов, светящих приветными оконцами, не погашенными ещё надвигающимся безлюдьем, слушать заливистые «переговоры» собак, вдыхать тонкий запах печного дымка, растворённого в морозном воздухе, видеть бесконечное иссиня-чёрное небо с серебристым месяцем и россыпью звёзд… Городское небо пусто. В его унылых островках не угадать присутствия Бога. Здесь – иное. Здесь над тобой – необъятность. Великий чертог. Скиния. И в каждом дыхании природы слышно божественное присутствие. И оттого ширится душа, словно пытаясь вместить в себя необъятность небо, и высоко поднимается грудь, волнуемая глубоким вдохом. И хочется что-то прокричать неведомой снежной дали, где на горизонте сгрудились тёмным частоколом ели.
У Мишки ложились рано. Поэтому притулились с ним на кухне. Ещё днём Мишка забегал и наказал непременно «попозжей» зайти, когда его улягутся.
Распили бутылочку «лечебной» - Мишка-мастак сам изготавливал. Заели грибками – «нашенскими, с федькиной поляны». В такую ночь, да за столом хорошо со старым другом разговоры разговаривать. Незаметно часы летят.
Мишка, хоть и многотрудна жизнь была, а раздался. А волосы уже поредели заметно. Да и зубов явная недостача замечалась. А смотрел небольшими, прищуренными глазами – безунывно. И догадливо.
- Ну ты, брат, даёшь! – протянул, заслушав рассказ Юрия об Асе. – Так она тебе не жена, выходит?
- Не жена, - подтвердил Юрий.
- Никогда бы не подумал! Хотя… Может, и наоборот. Как раз надо было догадаться.
- Это почему?
- А потому что жёны после нескольких лет совместной жизни никогда не смотрят на мужей такими глазами.
- Какими – такими? – смутился Юрий.
- Дурак или притворяешься?
- Я не понимаю…
- Ясно, притворяешься, - Мишка чиркнул спичкой, закурил. – Ты, брат, конечно, того. С придурью. Как и вся ваша интеллигентская братия. Но не до такой же степени! Или ты там в своём городе совсем уже глаза потерял вместе с мозгами?
- Ты говори уже конкретно! – рассердился Юрий. – Что ты хочешь сказать? Какими глазами она на меня смотрит?
- Если сам не видишь, так и говорить тебе бесполезно. Промеж вас было что?
- Она просто хороший, отзывчивый человек. Просто живая душа…
- Ты сам-то в это веришь? – саркастический осклабился Мишка. – Влюблена она в тебя, мудрило ты городское! Ты-то, может, и роль играешь, тебе это лучше знать. А она не играет. Она живёт. А ты, если играешь, то скотина ты, прости за прямоту.
- Это ещё почему вдруг?
- А потому что она, как ты верно приметил, человек. А человеком и с человеком играть нельзя. Сам-то не понимаешь? Ещё интеллигентный человек! Художник! Что ты там про неё плёл-то? Необыкновенная? Странная? Вот уж точно! Нормальная баба тебе бы за предложение роль жены сыграть по роже съездила. И правильно. Совсем вы там в своей Москве чокнулись, как я посмотрю.
Юрий пристыжено молчал, машинально вертя в пальцах вилку с насаженным на неё грибом.
- Вилку положи, - посоветовал Мишка, опрокинув стопарик и довольно крякнув.
- Ты, наверное, прав, - произнёс Юрий. – Я повёл себя с ней по-свински… Как эгоист повёл.
- Самокритичность – это хорошо, как говаривала наша незабвенная Ада Станиславовна.
- И что ж мне, по-твоему, делать?
- Выпьешь ещё?
- Нет, спасибо. Мне уже достаточно.
- Достаточно ему… Пить и то разучились… Горожане… Небось, и в баню со мной не пойдёшь?
- Боже упаси!
- И о чём с тобой после этого разговаривать? Интеллигенция…
- Так делать-то что?
- Не знаю, - пожал плечами Мишка. – Ты кашу заварил – тебе лучше знать, - осклабился опять ребристым рельефом крошащихся зубов. – Сам-то ты – как? Играешь всё-таки или придуриваешься, что играешь?
- Не знаю… - неуверенно ответил Юрий. – Понимаешь, я не думал об этом. То есть…
- То и есть, что с головой у тебя, брат, напутано. Нравится она тебе, так ведь? Не отпирайся. Слышал, как ты о ней вещал. Вдохновенно! Вот, и скажи мне в таком разе, какого чёрта ты устраиваешь этот цирк? Ведь всё ж просто, как два пальца об землю! Она тебя любит, ты её любишь, хорошая, отзывчивая женщина. Жили бы себе, как люди! Нет, играют они… Ты что, всю жизнь собираешься один прожить? Этак, брат, нельзя. Сам сказал – живая душа. Живая душа рядом всегда нужна. И если упустишь её, то дурак ты. Вот и всё.
- Так ведь я не один. У меня Лерка есть… И как она ещё приняла бы… Мачеху…
- Твоя Лерка, по-моему, умнее тебя. Я пока у вас нынче сидел, видел, как они дружно возились. Девчонке мать нужна, чудило ты городское! Неужели непонятно?
От старого друга Юрий возвращался в глубокой задумчивости. Всё больше казалось ему, что Мишка прав. И не игру надо было устраивать, а просто жить. Всего-то навсего. Просто жить. Чтобы живая душа рядом была. Чтобы не одному по жизни мыкаться, ужимаясь и отовсюду ожидая ударов, подножек и тычков.
В России множество знакомых,
Но мало близких. Тем больней,
Когда их похищают громы
И молнии проклятых дней…
Сколько уже похищено! Ни одной близкой души, ни одного сердца понимающего рядом не осталось.
Но скольких же близких мы в бездумной расточительности теряем сами? Из-за собственной глупости, невнимательности? Встретится человек на пути – и удержать бы! А вместо того разминёмся, разойдёмся в разные стороны.
Вот, и теперь – встретилось сердце понимающее. Душа близкая. И что – потерять её? Отпустить дальше одной по свету скитаться среди чужих людей и погасших взоров? И самому в окружении их дальше бродить? Безотрадно?
Одержимый такими мыслями, Юрий вошёл в дом, полагая что все давным-давно спят. Действительно, всхрапывала мать негромко в своей комнате. Видела седьмой сон Лера…
А она не спала. И не была занята чем-либо. Просто сидела за столом, закутавшись в матушкин пуховый платок. И, едва переступив порог комнаты, Юрий встретился с её глазами.
А ведь Мишка – прав был?..
Несколько мгновений молчали. Юрий стоял в дверях, вглядываясь в Асино лицо, снова казавшееся иным при неярком свете зелёного абажура. А она так и сидела, не шевелясь, не сводя с него глаз.
- Уже четвёртый час. Почему вы не спите?
- Я ждала вас. Разве жене не положено ждать возвращения мужа?
Шутила она опять? Или говорила серьёзно? Поди пойми актрису!
Юрий чуть улыбнулся, приблизился и, сев напротив, взял Асю за руку.
- Вам не кажется, что в рамках вхождения в роль нам следовало бы обращаться друг к другу на «ты» не только в присутствии матери?
- Как скажете!
- Я рад, что ты поладила с мамой. Я не ожидал, что она так сразу тебя примет.
- Значит, те, кто называл меня хорошей актрисой, не врали.
Нарочно, что ли, она постоянно тыкала в глаза этим – «актриса», «роль»? Желая подчеркнуть, что всё это не настоящая жизнь, а жизнь понарошку?
- Не думаю, что дело в этом. Просто мама всегда хорошо чувствовала людей. Ты ей не за роль понравилась, а за то, какая ты на самом деле.
- И какая же я на самом деле? – грустно улыбнулась Ася.
- Добрая, ясная.
- Надо же. А, вот, большинство моих знакомых, подозревают, что я злая.
- На то они и знакомые, а не близкие.
- Иногда знакомые судят справедливее.
- Ты считаешь себя злой?
- Не знаю, - Ася пожала плечами. – Я слишком долго пыталась научиться быть злой.
- Зачем?
- Мне казалось, что быть доброй – слишком больно.
- Почему ты так решила?
- Кофе будешь? – Ася поднялась и достала с полки банку быстро растворимого кофе, щёлкнула кнопку электрического чайника.
- Пожалуй, - кивнул Юрий. – Не хочешь рассказывать?
Ася аккуратно насыпала кофе в две чашки, в свою бросила кусок сахара.
- Любишь разбирать психологические выверты?
- Просто иногда понять себя легче, разговаривая с кем-то.
- С «кем-то» - не легче. А с тобой…
Закипел чайник, запахло в комнате горьковатым кофейным ароматом.
- Хочешь, расскажу тебе трагикомическую историю с психологической подноготной?
- Любопытно послушать.
Ася некоторое время молчала, глядя в окно, прихлёбывая кофе. Затем, не поворачивая лица, заговорила тоном вполне безучастным, отрешённым:
- До семи лет меня воспитывала бабушка. Она была человеком сложным, но многое во мне заложила. Два главных её наставления были: «не ищи путей наименьшего сопротивления» и «есть такое слово «не хочу», а есть такое слово «надо»». Кое-чему она меня научила по системе от обратного. Кое в чём мне страшно не хотелось быть на неё похожей! Она всегда знала, что бы сделала на чьём месте, и считала, что все вокруг ей должны. И, вот, я исключила из своего лексикона слова «я бы на твоём месте» и запретила себе думать, что кто-то мне что-то должен. Даже мысль такую до сих пор боюсь допустить. Бабушка очень заботилась о моём образовании. Пугала меня, что, если я буду плохо учиться, то стану дворничихой. Меня такая перспектива нисколько не пугала, и я резонно отвечала, что дворничихи тоже нужны. Это её сердило…
Я росла домашним ребёнком. Я хорошо знала литературу, кино, музыку, живопись. А жизни не знала. Я была девочкой болезненной, а потому друзей среди сверстников у меня не было. Я не могла бегать, прыгать, как они. А таких детей ведь не любят. За слабость. Их дразнят и бьют. В общем, жила я в хрустальном замке. В мире кино и книг… Там все мои друзья были. В кино и в книгах… Я была наивна, робка и благовоспитанна до отвращения!
Потом наша любимая страна начала разваливаться. В город хлынули беженцы, появились толпы нищих, калек… А я… У меня не просто тонкая кожа была, её вообще не было. Если я видела калеку на улице, то заболевала. Буквально. Мне вид человеческого страдания, беды был нестерпим, невыносим. А тогда же кругом боль и беда стояли. Я спускалась в подземный переход, а там вереницы нищих стояли, сидели, лежали… Я до сих пор их лица помню! И девочку, от голода умиравшую, и калеку на деревянной доске елозившего… Они стояли, тянули свои культи, а мать посылала меня подать им денежку. Я подавала и зажмуривалась. И старалась не смотреть по сторонам, скорее миновать этот ад, этот смрад… А всё равно смотрела. И вот беда, непременно глазами с ними встречалась! А глаза калек нельзя забыть! Боли нельзя забыть. Умирать буду – не забуду ни единого из этих взглядов… Мне казалось, что они все ко мне обращены. Каждая беда.
Из этих переходов я выходила, словно ошпаренная. Потом мне снились кошмары, я не могла спать ночами от этих картин. Родители не могли понять, что со мной такое. У меня были, видимо, все задатки неврастенички… Может, именно это отчасти и довело меня вскоре до болезни. Врачи обнаружили у меня странное заболевание, вызванное, как они предположили вначале, или туберкулёзом, или чем-то сродни ему. Ну, и чтобы разобраться вернее, определили меня на Лосиный остров для обследования и лечения… Месяц, проведённый там, надолго стал моим ночным кошмаром. Это, в сущности, не больница была, а тюрьма. Холод, грязь, крысы на первом этаже… Во дворе на ночь с качелей забирали сидения, чтобы взрослые пациенты их не переломали. А те как-то ночью поймали собаку и съели её. Прочли где-то, что это помогает при их болезни… Муштра, как в армии… Есть нечего. Пару раз привезли нам полугнилых бананов – то-то счастье было! По ночам, когда дежурная медсестра засыпала, мы прокрадывались на кухню и из железных кадок воровали чёрствый хлеб и сахар. Мне казалось, что ничего вкуснее нет и не может быть! В детском отделении, вообще, воровали изрядно. Никаких вещей нельзя было держать. Еды, особенно.
И, вот, в это милое место попала я. Не слышавшая за свою жизнь ни единого грубого слова. Принцесса на горошине, воспитанная Пушкиным, Лермонтовым, Есениным… Уверенная в том, что люди добры, и не умеющая никому ни в чём отказать. Одним словом, не от мира сего. Тут-то я узнала, что жизнь немножечко отличается от того, что мне рисовалась. Я узнала, что есть ложь. Что человек, который сейчас улыбается тебе, в следующий миг может ударить в спину. Не верь, не бойся, не проси – эту заповедь я усвоила там крепко. Для тамошних детей я была настоящим подарком! Я ведь даже словом защититься не могла… И понять не могла, как такое вообще может быть. Чтобы люди (дети!) были такими злыми, такими подлыми. А ведь дети эти не были какими-то особенными. Малолетними урками… Отпрысками пьяниц… Наоборот, всё это были дети из хороших семей, родители которых считали их, как водится, ангелами с крылышками! Из «пьяниц» была одна единственная девочка. Единственная, которую никто не навещал. Обритая наголо, чтобы не мыть волос. И она-то, «неблагополучная», не участвовала в «развлечениях» прочих малолеток.
Самое скверное, что и я ведь не лучше их оказалась. Однажды к нам поместили новенькую девочку. И её сразу кинулись травить. Пели «Цыплёнка жареного» и водили вокруг неё хоровод. И вовлекли в этот хоровод меня… А я так счастлива была, что хоть ненадолго оставили в покое меня, что и не подумала из этого хоровода вырваться. Потом я этой девочке в глаза смотреть не могла. Она для меня такой материализовавшейся совестью стала. Вечным напоминанием, что волк или шакал дремлет в каждом. И во мне тоже. Следовательно, волком может обратиться каждый, если не сумеет волка в собственной душе обуздать…
Пребывание в этом заведении окончилось для меня чем-то вроде нервного расстройства. Но зато хорошую науку мне преподало. Я отношусь к числу людей, которые всю жизнь дуют на воду, раз обжёгшись на молоке. И вот вывела себе заповеди. Не верить тем, кто мягко стелет. Не показывать никому своей слабости, страха, боли. И никого ни о чём не просить.
С диагнозом эскулапы тогда просчитались, потом ошибку поняли. Вылечили худо-бедно. Я как будто бы вернулась в обычную жизнь. Но что-то в ней у меня не срасталось. Не то что у сестры. У неё всегда было много друзей, она всегда была в центре внимания. А у меня, по существу, не было никого. Лишь те, кто по каким-то причинам не был принят в «круг сильных», в «компанию», приходили. Но чуть только манили из заветных «компаний», и бежали туда. И не смотрели в мою сторону, и не удостаивали приветствия, и злословили за спиной, надеясь услужить «сильным». Всё это я знала, а потому даже не ощущала подобное поведение, как предательство. Предавать могут друзья. А я не считала их друзьями, прекрасно зная, что являюсь для них лишь запасным аэродромом. И, когда они вновь оказывались в опале у «сильных», я вновь принимала их, как ни в чём не бывало. Зная совершенно точно, что дня через три они вновь будут рассказывать обо мне небылицы и не здороваться при встречах…
Так уж выходило, что я всегда оставалась посторонней. И не дичилась вроде сама никого, и даже старалась сходить за «свою», внимательно изучая интересы сверстников, чтобы поддержать любую тему, а оставалась всё-таки инородным телом среди них. Моя добрая учительница когда-то дала мне совет: «Держи свой ум при себе. Запомни, умных не любят!» Я вроде бы и не старалась блистать знаниями, выделиться… А не удавалось всё же «под местность» замаскироваться! Хотя я, действительно, неплохая актриса. Унаследовала от бабушки способности… Только мы с нею их использовали по-разному. Она всю жизнь отличалась отменным здоровьем, но прекрасно разыгрывала умирающую с такой регулярностью, что, когда она умирала на самом деле, никто не мог поверить, что на этот раз всё взаправду. Я же прилагала неимоверные усилия, чтобы скрывать всякую слабость.
Я в актрисы-то подалась не только по склонности. Тут ещё две причины были. Во-первых, мне страсть как нужно было свою застенчивость преодолеть. А, во-вторых, игра меня избавляла от самой себя. Защищала. Так некогда Гоголь, учась в Нежине, защищался таким же образом. Актёрствовал, шутействовал, скрывался за маской. Я не знаю, хорошей ли я была актрисой на сцене, но в жизни в лицедействе я преуспела. Я научилась с каждым говорить на его языке, скрывать свои самые сильные чувства, прятать боль и тоску под неизменной улыбкой, шуткой, смехом. Так хорошо вошла в роль, что иные вздыхали завистливо: «Какая же ты, Аська, счастливая!» Правда, друзей мне это не добавило. Я осталась вечной посторонней…
Вот, с таким багажом, прихваченным из детства, я вошла в, так сказать, взрослую жизнь. Всё предшествующее время я стремилась избавиться от себя той, слишком тонкокожей, слишком нежной для этой грубой жизни. Я нарочно стала ходить в те места, где собирались отверженные, приучила себя не отворачиваться при виде их ран и язв, говорить с ними. Стала смотреть и читать тяжёлые вещи, которых не касалась раньше, чтобы не огорчаться. В общем, я очень старательно занималась закаливанием души и наращиванием панциря. В какой-то мере мне это удалось. Но, вот, перешагнув некий рубеж, я почувствовала, что пора возвращаться. К истокам. Снова стать собой. Настоящей. Пусть и с некоторыми поправками. Раньше я прежняя казалась себе совершенной дурой. А сейчас… А сейчас я думаю, что большей дурой я была, когда старалась играть чуждую мне роль. Кем я была, в сущности? Помню, когда я шла по двору, соседки качали головами вслед: не от мира сего! А мне так хотелось тогда стать от сего мира! Такой, как все! А, может, всё же не от мира-то лучше быть? Только уж больно тяжело…
Вот, собственно, и весь психологический этюд. Диагноз будешь ставить?
Словно не о себе рассказывала. А о посторонней. Без надрыва. Местами с насмешкой. И вопрос задала – не без неё. Знать, годами выработанная, приросшая к ней роль сказывалась – о больном всегда с усмешкой, никогда всерьёз. Снижая ноту.
- Диагноз, Ася, ты сама себе поставила. И совершенно верный. Только ты напрасно думаешь, что какое-то время была не собой. Что надо возвращаться. Ты никогда и не уходила от той себя, неотмирной себя. Та неотмирная Ася всё это время жила в тебе, вела тебя. И не твои маски, а именно она давала и даёт тебе силы. Потому что она – настоящая. Божья. Это твоя душа. И ты с ней, с душой, пыталась бороться.
Слегка удивлённый оборот головы и не менее удивлённый голос:
- Правда… Я однажды это поняла. Поняла, что не с собой борюсь, а с Богом в себе. Что это я Его пытаюсь выгнать.
- Но у тебя не получилось. Потому что Он тебе силы давал, удерживал тебя от прыжка в пропасть. А легко, сама знаешь, только вниз лететь. А если пытаться вверх карабкаться, то и тяжело, и больно придётся. До кровавых мозолей, до кровавого пота. Но достигшему вершины этот долгий и трудный путь покажется прекрасным и легчайшим, потому что ему великая красота и высота откроется. А легко и весело скатившийся в бездну, где не видно солнечного света, вряд ли благословит свой развесёлый спуск. Так что всё закономерно. Если мы хотим подниматься вверх, да ещё и тащим на своих плечах различные бремена, то как же можем хотеть, чтобы нам легко было? Ещё нас враг с торной тропки и спихнуть постарается. Лавинами да селями.
- Про гору – это ты хорошо сравнил. Да только гора эта – Голгофа. А бремя – крест.
- Так ведь за Голгофой, Ася, Воскресение. И его свет все скорби покрывает. Над всяким злом торжествует.
Эти несколько дней она была счастлива. Как непохожи были они на всю её прежнюю жизнь-нежизнь! И каким прекрасным казалось всё! Даже обшарпанные фасады домов этого бедного посёлка. Всё было прекрасным, потому что рядом был он. Самый дорогой человек на свете. Единственный человек… А ещё потому, что никогда прежде не дышалось так вольно. Да разве прежде хоть один день вольно жила? В городах вообще невозможно почувствовать себя – на воле. Среди похожих на возведённые до небес заборы домов, среди ужасающих шоссе, пересекающих жизни… Как в некой зоне идёт жизнь. Пугающая, холодная. Так и хочется голову в плечи втянуть и не видеть ничего вокруг.
А здесь, за тысячи километров от Москвы, иначе дышалось. И не ощущалось бремени прошлой жизни, не теснили прежние связи и обязательства. Другая жизнь, и сама как будто другой стала в ней. Как в детстве, барахталась вместе с Лерой в снегу, а потом вдвоём втягивали в игру и Юрия. Часами бродили по лесу, не чувствуя ни мороза, ни усталости. А лес – что это был за лес! Сказочный лес! Так и чудилось, что оживут эти косматые, снежные великаны! На ходу сочиняла для Леры разные сказки, то слегка пугая то веселя. Юрий смеялся:
- Выдумщица ты!
- Я однажды несколько ночей подменяла подругу – ночной нянечкой в детском доме работала. Рассказывала детям на ночь разные истории. Про царство Опоньское, про Беловодье. И один мальчик меня спросил: «А вы, правда, в Беловодье были?»
- И что ты ответила?
- Что была.
- Солгала, значит?
- Нет. Я там, действительно, была. В мечтах. И оно было очень похоже на этот лес…
- Фантазёрка, - ласково улыбнулся Юрий. – Записывай свои сказки на бумагу, а я проиллюстрирую.
- Это коммерческое предложение? – пошутила Ася.
- Скорее, предложение творческого союза.
- Принимаю с удовольствием!
На Новый год «свекровь» пригласила гостей. Ей явно хотелось показать соседям столь долго не появлявшегося сына и его жену. И хоть не любила Ася шумных застолий, да ещё с незнакомыми вовсе людьми, но что поделать? Назвалась женой – играй и не смущайся. Да уж и привыкла. Так привыкла, что страх брал – отвыкать-то как потом? Какой болью и силой?
- Горько! – бухнул неожиданно школьный приятель Юрия Михаил.
И подхватили все рёвом, как на свадьбе:
- Горько!
Ася осторожно покосилась на Юрия. Тот пробормотал со смущённой улыбкой:
- Ну, жена, не робей…
Да и не оробела нисколько. Хоть бы вся пища на столе горькой была, и крик этот раз за разом раздавался. И ведь не актёрский, не театральный это был поцелуй. А самый настоящий. И всё растворилось в нём… Новый год, застолье, подвыпившие гости… Только неведомая, неповторимо прекрасная музыка играла в душе.
А через день произошло то, чего так боялась она, и о чём неосмотрительно забыла, отдавшись волне своего нечаянного счастья.
Словно раскалённый шар застучал в голове, ударяя то в затылок, то в лоб, невыносимой тяжестью выдавливая из орбиты многострадальный правый глаз. Как давно не было этих приступов! И, вот, надо же было случиться именно теперь… Хотя, всё верно. Именно теперь – и надо было. Чтобы не забывала…
Всю ночь Ася безмолвно кусала губы, боясь стоном или вскриком потревожить Юрия, спавшего на другой половине разделяемой на ночь ширмой комнаты. А утром, едва расцвело, тихонько выскользнула из дома и побрела прочь от посёлка по заснеженному полю, увязая в сугробах, не уворачиваясь от ветра, срывавшего слёзы с её ресниц. Наконец, выбившись из сил, она набрала номер сестры. Абонент оказался отключён. Позвонила домой, и сонный голос племянника в хамской форме пояснил, что «мамаша свалила к своему», после чего раздались гудки. Надо же было столько времени возиться с этим мальчишкой, чтобы вырастить хама… Что-то дальше с ним будет?
Перебрав мысленно всех немногочисленных знакомых, Ася решилась позвонить Томе. Тома! Вот, единственный человек, до которого можно было дозвониться всегда! Который готов был выслушать и поддержать хотя бы словом!
- Тома, Тома, что мне теперь делать? – Ася задыхалась от ветра, кружила по полю, перекладывала телефон из одной окоченевшей ладони в другую.
- Во-первых, успокойся. Может быть, всё обойдётся.
- Да что, что обойдётся?! Это вернулось, ты понимаешь?! Я не имела права позволять себе так жить… Просто жить, как ты советовала. Не имела права… Если не дано, так не надо и пытаться. Вот тебе и сказка о Снегурочке… Снегурочка должна растаять. Но не это страшно. Это – пусть! Я так счастлива была эти недели, что теперь и умирать не страшно. Но с ними-то что будет, Тома?! Ведь я же им нужна… Ведь я им надежду подала… Как же я их-то оставлю?..
Тома что горячо говорила в ответ, но Ася не слышала. Ветер свистел в ушах, холодил виски. Да и неважно было, что скажет Тома. Чем станет утешать. Она ничем не могла помочь, ничего не могла исправить…
- Прости, что разбудила. Я зайду к тебе, когда вернусь в Москву…
Ася спрятала телефон в карман, тяжело побрела в сторону видневшегося вдали полуразрушенного храма. Когда-то это был большой белокаменный храм, где собиралось в праздники множество людей со всей округи. А теперь стоял он порушенный, с остовами-скелетами куполов, с подломленными крестами, и на крыше его дрожали хрупкие берёзы…
Проваливаясь по колено в снег, Ася подошла к самому храму, коснулась рукой осыпающейся стены, опираясь о неё, добрела до врат, от которых остался лишь обломок решётки и ступила внутрь. Темно и холодно было в этих стенах, забытых людьми, но не Богом. У каждого храма есть свой ангел, и если он не убережёт его, то остаётся плакать над ним до тех пор, пока храм не возродиться. Так гласит какая-то легенда. Страна плачущих ангелов, может, поэтому так горько ступать по твоей земле, пропитанной ангельскими слезами?
Ася подняла глаза. С высоты на неё смотрел чудом сохранившийся лик Спаса. Ноги подкосились сами, и Ася рухнула на колени. Много раз бывала она в столичных церквях, богато убранных, красивых, но ни в одной из них не посещало её такого пронзительного чувства, как здесь. Может потому, что там осталась лишь позолота, а храм порушенный всё ещё оставался Храмом.
- Господи, я никогда не просила для себя ничего, кроме терпения и веры! А сейчас прошу! Не ради меня, никчёмной, но ради тех, кому я нужна, если только, в самом деле, нужна, потерпи моим грехам! Отведи беду! Помоги!
Она не говорила более ни слова, а лишь смотрела на едва различимый лик на фреске, судорожно сглатывая слёзы.
Когда в мрачных прорезях-провалах окон блеснуло солнце, Ася поднялась и, пошатываясь, направилась в обратный путь. Приближаясь к посёлку, она увидела спешащую ей навстречу знакомую фигуру.
Завидев её, Юрий направился к ней почти бегом. Опустил ладони на плечи, смотрел не на шутку встревожено:
- Куда ты исчезла? Я ищу тебя всё утро!
- Прости, пожалуйста, - Ася виновато улыбнулась. – Я пошла немного прогуляться и забрела в храм… И не смогла уйти оттуда быстро…
- Я уже не знал, что думать!
- Да что же со мной может случиться? – Ася беззаботно пожала плечами. – Куда ж я денусь?
- Не знаю… Но прошу тебя, Ася. Не исчезай так, пожалуйста, больше. Не сказав ни слова…
- Обещаю, - она склонила голову на плечо Юрия и зажмурила глаза. – Я никогда больше не исчезну… Прости, что заставила волноваться.
Снова обещание само собой сорвалось с губ. Не исчезать никогда… Господи, что же за зуд такой невыполнимые обещание давать? И как же страшно… И этим страхом даже поделиться нельзя, даже показать его ему нельзя. А только в себе похоронить и изображать весёлость. Господи, сотвори чудо, чтобы невыполнимое обещание выполнить…
Думали поехать на две недели, а прогостили у матери до самой весны. А, вот, пришла всё-таки пора уезжать. Снова дробно застучали колёса поезда, потянулись за окном покрытые белыми покрывалами дома и деревья – словно вся земля была домом, покинутым хозяевами, заботливо укрывшими мебель от пыли, и ожидающим их возвращения.
Чем ближе подъезжали к Москве, тем тоскливее и смутнее становилось на душе. Вот, сейчас они сойдут на перрон, и разойдутся в разные стороны. Он – к себе. Она – к себе. Пьеса сыграна, и, значит, занавес?.. А без неё уже – как без рук. Да что там без рук, словно полчеловека. Немыслимо. Ах, надо ещё раньше объясниться было, а теперь… Не на перроне же! Хотя почему бы и нет? Всего-то три слова надо сказать… А, впрочем, ведь не насовсем же разойдутся пути. До дома её – полчаса идти. Всегда вернуть можно. А что-то щемило: потом не вернуть будет.
А она – молчала. И непривычно печальна была. Не разыгрывала весёлости и оживлённости. Смотрела в окно своим осенним взглядом, изредка взмахивая ресницами. О чём думала? О чём тосковала?
Вот, и до Москвы добрались. Сошла на перрон. Что-то прошептала Ася на ухо Лере, расцеловала её, выпрямилась. Нарочито бодрый взгляд, даже улыбка промелькнула.
- Ну, вот, Юрий Тимофеевич, наша многоактовая постановка и сыграна. Признаюсь, ни одна роль не удавалась мне так, как эта. И о ней я буду вспоминать и сожалеть всю оставшуюся жизнь.
- Я позвоню вам, можно?
- Лучше я сама буду звонить. А, впрочем, как хотите. Я всегда буду рада вас слышать.
- Вы лучше заходите к нам, когда найдёте время… Лера к вам очень привязалась…
По лицу Аси скользнула едва заметная усмешка. Но не сказала ничего, кивнула только:
- Конечно, Юрий Тимофеевич. Я тоже привязалась к ней. И непременно буду заходить. Мы ведь ещё стольких пантомим не разыграли!
Из-за облаков выглянуло яркое солнце, оплавляющее своими лучами кое-где сохранившиеся снежные покровы.
- Вот, и весна пришла, Ася, - заметил Юрий, поглядев на небо.
- Да… Весна… - странным тоном проронила травести, опустив голову. Но тотчас встряхнулась, подхватила свой чемодан, кивнула на прощание:
- До свидания, Юрий Тимофеевич.
- До свиданья, Ася…
Ася повернулась, пошла неспешно по немноголюдному в это субботнее утро перрону. Неожиданно Лера бросилась следом за нею. Догнала, вцепилась обеими руками в рукав её шубы, потянула назад. А затем остановилась и, достав из своего рюкзачка мел, стала что-то торопливо выводить на высушенном солнцем асфальте.
Юрий нерешительно приблизился. Они стояли друг напротив друга, не говоря ни слова. А между ними немая от рожденья девочка вывела мелом одну единственную фразу с восклицательным знаком: «Мама, не уходи!» Вывела и замерла у этого знака, ожидая, перешагнёт ли кто-то из взрослых эту черту…