A. Ширинская. Бизерта. Последняя стоянка. Гл. 18

Николай Сологубовский
Из книги Анастасии Александровны Ширинской-Манштейн  «Бизерта. Последняя стоянка».

Отрывок из главы  XVIII

ОТ ПОСЛЕДНЕЙ СТОЯНКИ ОСТАЛОСЬ ЛИШЬ ОДНО ВОСПОМИНАНИЕ

Русские бизертяне полностью влились в жизнь города. Я вышла замуж в 1935 году, и мои трое детей родились в Бизерте.
Кто из них или из моих внуков продолжит когда-нибудь семейную хронику?
Я не собиралась писать собственную биографию. Чувствуя себя причастным свидетелем исторических событий, часто малоизвестных или заведомо искаженных, я хотела восстановить эту часть моего прошлого, которое является также прошлым миллионов людей, переживших крушение Великой Империи.
Мои мемуары могли бы остановиться на тридцатых годах, когда о Черноморской эскадре осталось лишь одно воспоминание.
Но прошедшее, так тяжело пережитое, такое богатое последствиями, через полвека сделается настоящим.
Нелегко истребить память народа, какие бы ни применялись для этого средства. Придет время, когда тысячи русских людей станут искать следы своей истории, отведенной на тунисскую землю. Усилия наших отцов, чтобы их сохранить, не будут тщетны. В эти, уже далекие, тридцатые годы для тунисских беженцев жизнь, как всегда, была тесно связана с церковью. Проданные на слом корабли были еще у всех на уме. Так зародилась у моряков мысль построить часовню в память последней эскадры под Андреевским флагом.
В состав создавшегося комитета вошли:
председатель - контр-адмирал С. Н. Ворожейкин,
капитан I ранга М. Ю. Гаршин,
капитан I ранга Г. Ф. Гильдебрандт,
капитан II ранга И. С. Рыков,
старший лейтенант А. С. Манштейн,
капитан артиллерии Г. М. Янушевский.
Почетные члены:
вице-адмирал М. А. Кедров, бывший командующий эскадрой,
контр-адмирал М. А. Беренс, последний командующий,
протоиерей отец Константин Михайловский.
Комитет обратился ко всем русским в изгнании, и в особенности к бывшим бизертянам, призывая их помочь построить памятник последним черноморским кораблям.
Постройка началась в 1937 году, закончилась до войны 1939 года, но храм очень пострадал от бомбардировок 1942-го.
После окончания войны было новое воззвание к русским людям: 
Памяти русской эскадры в Бизерте
В далекой Бизерте, в Северной Африке, где нашли себе приют остатки Российского Императорского флота, не только у моряков, но и у всех русских людей дрогнуло сердце, когда в 17 часов 25 минут 29 октября 1924 года раздалась последняя команда:
- На флаг и гюйс! - и спустя одну минуту:
- Флаг и гюйс спустить!
Тихо спускались флаги с изображением креста святого Андрея Первозванного, символ Флота, нет - символ былой, почти 250-летней славы и величия России.
Там, в Бизерте, сооружен скромный храм - памятник последним кораблям Российского Императорского Флота; в нем завеса на Царских Вратах - Андреевский стяг, в этом храме-памятнике  - мраморная доска с названиями кораблей эскадры.
Храм этот будет служить местом поклонения будущих русских поколений.
Бывший начальник штаба русской эскадры в Бизерте
контр-адмирал А. Тихменев
В эти годы русская колония в Бизерте была еще достаточно многочисленна, чтобы выписать из Франции и содержать православного священника. Но наша жизнь была тесно связана с бурной историей города. Мы были вынуждены его покинуть, когда итальяно-немецкие войска высадились в ноябре 1942 года и начались бомбардировки, разрушившие город на 70 процентов.
В 1956 году страна Тунис обрела независимость, но вопрос бизертского порта не был сразу решен. Летом 1961 года мы пережили уличные сражения, и только 15 октября 1963 года французский флот навсегда покинул Бизерту.
Большинство русских имели французское гражданство, их перевели на работу во Францию; из русской колонии остались только две семьи в Бизерте и несколько пожилых людей в Тунисе.
Мои родители жили постоянно со мной, но в июне 1961 года они были в Страсбурге у сестры Ольги, муж которой, доктор, наблюдал за их здоровьем. Они сами никогда о своем здоровье не беспокоились, и если теперь они позволяли себя лечить, то это было скорее из желания не делать нам неприятностей. Папа с трудом ходил, быстро задыхался, и я вечно боялась, чтобы он не простудился.
Мама ни на что не жаловалась... но она больше не читала. Она прислушивалась, она ждала...
«Мои лошадки», - говорила она, идя к окну, когда большая повозка останавливалась перед складом на противоположной стороне улицы.
Звонок почтальона... Нет ли для нее писем?
«Пишите Бабуле», - просил нас в письме сын Шуры Коля, который учился в Страсбурге. «Пусть Таня напишет», - прибавлял он, зная, как я занята. Но сказала ли я об этом Танюше?
Мы ждали их возвращения из Франции 26 июня. В воскресенье, за неделю до их отъезда из Страсбурга, Ольга принимала гостей. Мама была очень оживлена, много рассказывала о Бизерте, показывала всем большую фотографию своих внучек Тамары и Тани, которую я ей послала ко дню рождения. Она радовалась предстоящему путешествию, вероятно, все же опасаясь длинной дороги. Ночью ее полностью изношенное сердце, как мне позже скажет доктор, не выдержало. Мы получили телеграмму в понедельник: «Маме очень плохо».
Вылететь через Марсель можно было только в среду, но во вторник мы уже знали, что все кончено.
На панихиде 20 июня 1961 года, отслуженной православным священником в безликой и пустой часовне при клинике, гроб открыли. Но это уже была не она, как если бы она только отошла - не очень далеко. Она никогда не уйдет навсегда, так ощутима будет в тяжелые минуты ее неусыпная и заботливая любовь.
Я привезла папу в Бизерту, в его привычную обстановку на улицу Пьера Кюри.
Он передвигался все хуже и хуже, из одной комнаты в другую, от стула до кресла, с книгой в руке, часто в поисках очков. Он мог читать и перечитывать одну и ту же книгу, фантастическую или веселую. Я думаю, что он в ней встречал, как старых знакомых, персонажей, созданных его собственным воображением. А главное, конец должен быть счастливым! Он в этом убеждался, подсматривая окончание, перед тем как начинать читать еще неизвестную ему книгу.
Бесполезно было тревожить то безмятежное спокойствие, которое он поддерживал с окружающим его миром! Даже когда я находила спрятанные им папиросы, он только сконфуженно улыбался. Улыбка, которая останется мне на всю жизнь укором! Но доктор определенно сказал, что не стоит лечить папу от артрита, если он будет продолжать курить!
Между преподаванием в лицее и частными уроками у меня оставалось очень мало свободного времени. Как много утеряно из его рассказов! Он все чаще говорил о Рубежном, вспоминал события, о которых я раньше никогда не слышала, как если бы картины, давно забытые, восстанавливались в его памяти с множеством деталей и всей силой пережитого. Я не всегда хорошо слушала, я не всегда была внимательна.
Почему маленький мальчик, которым он тогда был, бежал сломя голову к Бабе Муне, которая спускалась по ступенькам ему навстречу? Бежал так быстро, что упал без памяти у ее ног?
Было ли это в день, когда лошадь несла его к конюшне, о косяк двери которой он обязательно бы разбился, если бы не успел вовремя спрыгнуть?
Я четко видела ясное украинское утро, широкую пыльную дорогу, суматоху на большом дворе, но сама ни о чем не расспросила: тяжелое настоящее начала шестидесятых годов не оставляло места для прошлого.
К счастью, папа не отказался от планов на будущее. Конечно, он не собирался больше строить миниатюрный самолет, как в тридцатые годы, или катамаран для путешествия вокруг света, но его живой ум искал постоянной деятельности в пределах его возможностей.
- Да, но как же мне это сделать? - слышали мы от него довольно часто, хотя в его голосе было меньше уверенности.
В 1964 году его здоровье ухудшилось. Какими бы ни были условия ухода за больным, всегда приходит момент, когда те, которые несут ответственность за принятые решения, спрашивают себя, все ли было сделано, что должно было быть сделанным.
В Бизерте шестидесятых годов эти условия были особенно трудными. Массовый отъезд большой части населения нарушил порядок жизни города. Невозможно было оставить больного дома. Я успокоилась, когда папу привезли в клинику Анаби, в светлую и хорошо отапливаемую комнату, с кроватью для меня около него. Он сразу повеселел. Доктор Анаби и его жена были старыми друзьями; Иловайские и мадам Деланоэ пришли навестить его под вечер. Он им переводил, смеясь, выдержки из сборника сатирических поэм, как мне кажется, Алексея Толстого, сокрушаясь, что забыл дома «Утро волшебников» Луи Пауэльса и Жака Бержье. Таня побежала домой за книгой.
После их ухода папа спокойно принял лекарства, и, целуя его на ночь, я мимолетно встретила его доверчивый и улыбающийся взгляд. Он заснул очень быстро; я полудремала. Все вокруг, казалось, спало. В этой полной тишине я сразу заметила, что ему стало труднее дышать. Несколько секунд... его хриплое дыхание ускорилось и внезапно остановилось. Мои руки были вокруг его плеч, когда его сердце перестало биться в ночь со 2 на 3 февраля 1964 года.
Греческий священник приехал из Туниса; русского священника у нас больше не было.
В последний раз в нашей маленькой церкви стоял гроб, покрытый старым Андреевским флагом, - все, что осталось от последней стоянки.
Годы шли. Опустела церковь. Люди ушли, и стерлись их имена на разбитых могильных плитах.
Когда в 1985 году скончался Ваня Иловайский и его жена Евгения Сергеевна уехала к дочери во Францию, я принесла домой картонку с церковными бумагами, которые они мне оставили.
Эта небольшая картонка было все, что осталось от нашего прошлого, и это прошлое было поручено мне. Из нескольких тысяч русских людей, лишившихся Родины и прибывших в 1920 году в Бизерту, оставалась теперь в Тунисе я одна... последний свидетель!