КСАР
1 глава
Чёрный янтарь
Китшап была красавицей, глазами янтарными похожая на Волчицу-прародительницу. Косы её чёрные, словно водопады, спускались по гордой спине к тонкой талии и крутым бёдрам. Высокие и широкие скулы роднили её лик с солнцем. Благородная кровь текла в её жилах, и отец - славный воин - даже научил единственную дочь обращаться с оружием. Не с мечом, конечно, коего женские руки недостойны, но с кинжалом Китшап управиться могла, и умение это, как ей казалось, спасло ей честь, когда вятичи пришли с огнём и мечом.
Но когда на пути её встал Горислав, кинжал легко был выбит из тонкой смуглой руки, тугую гибкую талию перехватила безжалостная грубая лапа, и хазаринка оказалась заброшенной в седло вражеского воина. Китшап сражалась как кошка, но что она могла поделать?
Ветер хватал её растрёпанные косы, словно хотел сорвать её с седла славянина и вернуть домой, но гнедой конь уносил её всё дальше и дальше, к берегам Оки.
- Где ж кошка твоя дикая? Похвастал бы, воевода? - дружески похлопал Тур побратима по плечу во время пирушки по случаю удачного набега, и Горислав ответил:
- В сарае запер. Больно уж строптива да когтиста.
- Да уж обломали б ей коготки-то! - Тур подмигнул другим дружинникам своим беспутным зелёным глазом, и те одобрительно загудели, кто-то хохотнул.
Горислав одним махом допил медовуху и брякнул тяжёлым кубком о стол.
Потом опёрся на столешницу локтями и угрюмо буркнул:
- Женою её возьму. Младшей.
Тур перестал улыбаться и медленно присел на лавку рядом с воеводой.
- Эй, брат, да ты чего? А Милка-то моя как же? Мы ж родниться хотели…
- А и породнимся, - Горислав будто очнулся от каких-то своих дум и хлопнул побратима по плечу. - Вот подрастёт дочка твоя, так и возьму. Что две жены, что три - не прокормлю, что ли?
- Как бы ведьма эта хазарская Милке очи не выцарапала, - недовольно пробурчал Тур, и Горислав потрепал его по плечу:
- У меня не выцарапает, я уж ей-то устрою!
Тур ничего не ответил на это, лишь покачал косматой белобрысой головой.
Пирушка шла своей чередой. Чадили лучинки по углам и масляные лампадки, поджарые собаки виляли тонкими хвостами, ожидая, когда им кинут кость или дадут вылизать блюдо. Дружинники громко смеялись и стукались большими кружками с мёдом и квасом, да сыпали грубыми шутками.
С улицы в окна то и дело совались любопытные курносые физиономии ребятни, слышалось пение лягушек в небольшом болотце неподалёку и стрёкот кузнечиков. Дышала звёздная осенняя ночь.
Год начался удачно для рода - собрали богатый урожай, усмирили местечкового хазарского правителя, решившего установить свои правила и повысить дань. Но отчего-то Горислав был невесел. Точно отравила его хазаринка взглядом своим, слабость влила в его жилы.
Воевода поднялся и вышел из избы. Лицо приятно охладил ночной ветерок. Горислав с наслаждением наполнил грудь свежим воздухом, поставив руки на ремень, и посмотрел на звёзды. Ему показалось, что они нынче мерцают как-то по-особенному, точно хитро ему подмигивают, разумея о чём-то своём, недоступном человеку. Где-то завыла собака, и воин поёжился, точно от озноба. Решение заглянуть к старой ведунье Дарёне, что жила в землянке у самой реки, пришло само собою.
Горислав размашисто зашагал к околице, и вдруг замер - прямо перед ним трепетно замерла тонкая тень. И чего не взял с собой никакой лучины или любого другого светильника?
- Мила? - выдохнул воин, уже изготовившийся к драке, и рявкнул грозно, - чего шастаешь ночами?
Шурша жухлой травой, к нему кротко приблизилась девчушка лет десяти. Узенькая и светловолосая, круглым выпуклым лобиком и крупным капризным ртом похожая на отца, Тура.
- Я, дяденька Горислав, за батюшкой иду. Мамке нездоровится, зовёт его.
«Как же! - подумал воевода, - знаю я твою матушку, ту ещё кралю. Небось, извелась вся от ревности - никак муженёк под хмельком полезет под чужие юбки! А Тур может, вон сколько по селищу тонких белобрысых детишек бегает… Да и сама-то Милка вряд ли о материнском здоровье заботится. Мала ещё, а уж глаза как строит! Мне особенно… Ох, семейство!»
- Давай провожу уж, - проворчал Горислав, недовольный подобной помехой. Девчонка радостной козочкой подскочила к нему и взяла за руку. Они зашагали в молчании и тишине. Где-то далеко слышался шум празднества, подлаивали собаки. И вдруг опять одна из них завыла - хрипло, тоскливо, низко. Горислав вздрогнул и оглянулся. Ему показалось, что вой на сей раз донёсся с другой стороны. Нет, нет, всё ему кажется! И всё же Горислав осторожно высвободил руку из цепких пальчиков и остановился.
- Вон туда иди, на тот огонёк, - сказал он недовольной девочке и подтолкнул её в спину, а сам развернулся и заторопился к землянке ведуньи, не оглядываясь. Потому не мог видеть, как обиженно поджала пухлые губки Мила, и какая недетская злость блеснула в её голубых глазах.
Из туч выплыла медовая луна, залив всё вокруг желтоватым светом. Горислав шагал, почти против воли прислушиваясь - не завыла ли снова собака. Но слышал лишь своё дыхание.
Но вот затемнела в ночи горбатая землянка с крохотным красноватым огоньком, будто глядела на воина лукаво и внимательно, с прищуром, как сама Дарёна.
Вряд ли в селении был кто-то старше ведуньи, потому никто и не мог сказать, откуда она взялась, кто она такая. Лишь имя, как некоторые считали, подсказывало, что она - подкидыш, подарёнка.
Горислав осторожно спустился по крутому бережку и остановился перед косой почерневшей от времени дверью. Невдалеке шумела сонная Ока, изредка вздыхал в чёрных кронах деревьев прохладный сырой ветер. Занёс руку, чтобы постучать, да едва не отпрыгнул - дверь со скрипом приоткрылась, и воин увидел перед собой Дарёну, малюсенькую старушонку, такую же горбатую, как её неказистое жилище. Лицо её было тёмным и изрытым морщинами, как древесная кора, но на этом лице, уже неподвижном от старости, и от того казавшемся особенно мудрым, посверкивали острые, проницательные глазки, водянисто-прозрачные и почти нечеловеческие.
- Ааа, пришёл, сталбыть, - проскрипела Дарёна, покачав головой, - ну так проходи, проходи, Соколка…
Она развернулась и заковыляла внутрь закопчённого жилища. Горислав передёрнул могучими плечами - не помнил он, чтобы когда-то говорил старухе своё детское прозвище, которым ласково называла его мать. А не всё ль равно, откуда Дарёна это знает? Мало ли, кто сказал. Да может, и мать сама. Поговаривают, ходила она к старухе совета спросить, пока им, Гориславом, тяжёлая была. И Дарёна многое ей рассказала, что потом сбылось.
Переступив порог, воин вдруг замер, вспомнив, что явился к ведунье без гостинца. Стало стыдно.
- Ну, чего встал-то? - обернулась к нему старуха. - Подь сюды. Да дверь закрой, тепло выпускаешь.
Горислав медленно приблизился и сел на ворох потёртых старых шкур, на который ему указала старуха.
- На вот, выпей, - сухонькая рука, похожая на воронью лапу, протянула воину плошку с каким-то дымящимся отваром. Горислав, ничего не отвечая, послушно принял плошку и отхлебнул. Хмель в его голове колыхнулся и улёгся.
- Знаю, зачем пришёл, - молвила Дарёна, растягивая слова. - Душа покою просит. Сам не знаешь, что тебя гложет, да?
Она не нуждалась ответе, и воин знал это, поэтому ничего не ответил. Старуха забрала из его безвольных пальцев плошку и бросила туда горсть каких-то перемолотых в пыль травок, продолжая при этом монотонно бубнить:
- Понесла тебя нелёгкая на селение это хазарское. Попал тебе в руки чёрный янтарь…
Голос старухи убаюкивал. Горислав даже покачивался из стороны в сторону.
- Пусти его, не твоё, Соколушка. Не твоим рукам предназначенное, не тебе янтарём чёрным владеть. Луна на тебя смотрит, звёзды на тебя смотрят, правду знают… Не откажешься от янтаря чёрного, гибель он тебе принесёт, Соколушка, гибель. А потом покатится капелька смолки по дорожкам, по тропинкам, многое натворит, многое наделает, недобро имя твоё помнить будут.
Внезапно старуха плеснула отвар в очаг, и тот полыхнул зеленоватым пламенем. Здоровенный воин, бесстрашно глядевший в глаза смерти, бывало, из-под горы трупов выбиравшийся, вдруг вскочил на ноги и в испуге выскочил из землянки.
Остановился на пригорке, под которым серебрилась в лунном свете Ока, а под склоном темнела землянка ведуньи. Огонёк в крошечном оконце на крыше не горел. Наверняка привиделось ему всё под хмельком, и не сидел он только что у очага Дарёны, и не слушал её странных пророчеств. Наверняка старуха давно спит, незачем её беспокоить.
Помотав тяжёлой головой, Горислав почувствовал во рту странный привкус – какие-то травы и немного смолы. В ушах до сих пор стоял хриплый шёпот Дарёны.
Уж не о хазарской ли пленнице она говорила? Ведь никакого «чёрного янтаря» он из поселения не принёс.
Вздохнув, воин решительно направился к своему дому. В сарае рядом с избой царила тишина. Наверняка хазаринка спит, устав ломиться в двери и вопить на своём языке, наверняка, проклятия.
Горислав постоял перед широкой добротной дверью и сдвинул засов.
Осторожно шагнул в тишину и темень, благоухающую сырым деревом, землёй и сеном.
- Эй… - прошептал он.
И вдруг на него с гортанным рычанием налетело лёгкое твёрдое тело, шею оцарапало - и гораздо сильнее, чем ногтями. Не успев понять, что происходит, и разобраться, Горислав развернулся, перехватил вероломную хазаринку за руки и вырвал из её ладони оружие. Им оказалась острая щепа, отколотая, вероятно, от стропила. В ладонь тем временем впились острые зубы.
- Ах ты волчья сука! - прорычал Борислав и отвесил пленнице такую оплеуху, что девушка повалилась наземь.
Точно кровавую пеленою заволокло взор воеводе. Он навалился на хазаринку и вцепился ей в горло руками.
- Я тебе покажу, дурище!
Он ударил чуть придушенную пленницу по лицу наотмашь несколько раз, намотал вьющиеся пряди на кулак и рывком запрокинул её голову так, что гибкая шея перегнулась чуть ли не пополам.
Китшап пустила в ход ногти, размахивая руками как придётся, но Горислав уткнул её лицом в земляной пол и упёр колено в её поясницу. Одной рукой продолжая удерживать хазаринку за волосы, другою быстро расстегнул ремень.
- Я тебе покажу... - хрипло шептал Горислав.
Хазаринка, почуяв затишье и возню над собой, замерла, а потом взвыла так, будто её когтями рвал лесной зверь.
- Молчи, дура! - прорычал Горислав, навалившись всем весом, и вцепился в ворот её длинной рубахи. Ткань затрещала, и Горислав стал спускать одежду лоскутами с ладного смуглого тела, всё больше и больше распаляясь. Когда его напряжённая плоть соприкоснулась с мягким бедром пленницы, та зарычала волчицей, но сбросить с себя тяжёлое мужское тело не смогла.
Он вторгся резко, сильно, удерживая остолбеневшую от боли, выгнувшуюся девушку обеими руками, а по тесноте догадался, что сорвал свежий первоцвет. От этого стало вдруг стыдно и даже немного боязно, но так сладко ему было, так чудно перехватило дыхание, что остановиться он не мог. Хазаринка больше не кричала и не билась под ним, лежала как мёртвая, а он всё налегал, пока от немой покорности пленницы не почувствовал к ней нечто вроде нежности и стал двигаться медленно и плавно. Тело её не отзывалось. Горислав в испуге, что ненароком зашиб девку насмерть, повернул её голову набок, вгляделся в лицо. Глаза открыты, но не остекленевшие, и губы стиснуты и дрожат. Нет, жива...
- Ну что ты... Что ты, хазарушка моя... - тихонько и сбивчиво проговорил он, убирая её шёлковые пряди от посеревшего лица, потом неловко ткнулся губами в шею. Да так и остался, отрывисто и тихо ахая, закрыв глаза от неги. Пытался погладить, приласкать хазаринку, но она не отвечала. Уже изливаясь в негостеприимное тело, он хрипло шептал:
- Дурёха ты... Я же... женоййй ммм тебя... своею...
Когда всё кончилось, пленница так и не пошевелилась. Горислав перевернул её на спину, легонько похлопал по щекам. И вдруг прозрачные светло-карие глаза резко глянули на него - холодно и спокойно. Удивительные глаза. Тёмный янтарь.
Воину очень не понравился этот взгляд. Сперва он думал связать пленницу лоскутами из её собственной рубахи, чтобы дура ненароком от горя не порешила себя той самой щепой, которою хотела проткнуть его шею. Но этот взгляд сказал ему, что она скорее подождёт возможности отомстить. Хоть зубами в горло его вопьётся.
Горислав протянул руку, чтобы ещё раз прикоснуться к её богатой чёрной гриве, но хазаринка дёрнулась из-под его ладони с омерзением и плюнула ему в лицо. Воин медленно утёрся и наотмашь ударил её по щеке раскрытой ладонью. Потом встал и проговорил сквозь зубы:
- Хотел я тебя отпустить, стерву, но теперь не стану. Женой всё равно своей сделаю. Младшей будешь под всеми. Даже под Милкой, когда та вырастет.
Хазаринка смотрела на него не моргая. Люто смотрела.
- Сегодня голою поспишь. Завтра зайду, одёжки подкину и поесть дам. С руки есть будешь, тварь степная...
Он думал сказать ещё что-нибудь, но не придумал, что, и вышел.
Когда прошуршал задвигаемый засов, Китшап затрясло, она рванулась в угол сарая, и её мучительно стошнило.
Потом пришла боль и слёзы. До утра лежала она, свернувшись калачиком, и рыдала. Был порыв проткнуть себе горло острой щепой, но Китшап от злости не решалась - сбежать в мир теней, предстать опозоренной и неотомщённой перед предками?! Нет! Она найдёт, как и когда отомстить.
***
Хмель окончательно сошёл с Горислава. Он, шатаясь, шёл в дом. Луна глядела на него с небес, золотистая, как её глаза. На пороге его застиг далёкий вой собаки, и воин резко развернулся.
- Да чтоб тебя, волчья ты сыть! - рявкнул он в темноту. И хлопнул дверью.
***
На утро сам принёс хазаринке краюху хлеба и кувшинчик молока да длинную рубаху, которую когда-то носила первая жена Любаша, но после вторых родов располнела.
Он был готов к нападению, потому сперва поставил всё наземь, только потом вошёл в сарай.
Но Китшап не кинулась на него. Она сидела в углу, сжавшись в жалкий комочек. Как только завидела мужчину, сразу же вздрогнула, выпрямила спину и отвернулась.
При свете дня Горислав смог разглядеть её лучше. Эх, хороша. Ой, красива. Спутанные чёрные космы укрывали её, словно русалку. Солнечные блики лежали на изгибах и в ложбинках её юного тела. Вот если была бы не в грязи, синяках и ссадинах... Горислав невольно залюбовался и замер на пороге. Захотелось купить этой красавице бус и лент. Некоторые синяки он узнал - сам вчера наставил. Стало стыдно. И что на него нашло только? Отпустить же хотел, а вон как вышло.
- Поешь, - буркнул он и поставил перед хазаринкой кувшин, накрытый хлебом.
Китшап не шевельнулась.
- Ты меня прости за вчерашнее. Пьяный был.
Она всё не шевелилась. Горислав залюбовался её ресницами, длиннющими, загнутыми, как полумесяц, чуть подрагивающими, словно крылья бабочки. Губы... Сладкие, наверное. Да не поцелуют его никогда.
Горислав встрепенулся. Чего это он раскис?! Из-за какой-то бабы! Он сурово сдвинул брови и рявкнул:
- Не буду с тобой цацкаться, поняла?! Да, делов наделал, голову потерял от красы твоей, да пьяный был. Но теперь ничего не изменишь.
Он протянул руку, желая погладить Китшап по голове, но та снова рванулась в сторону. Однако Горислав схватил её за щёки и повернул к себе.
- Ну-ка слушай! Сделанного не воротишь. Но я тебя не рабыней в свой дом беру, женою! Не хочу тебя укрощать, дикую - чай, не юнец безусый, недосуг мне. Не будешь ломаться - лаской и заботой окружу. Будешь - отдам на потеху рабам.
Китшап словно бы дрогнула, но осталась невозмутимой. Помолчав, воевода продолжил мягче:
- Да сам знаю, что поступил по-скотски. Не надо мне теперь это припоминать до конца жизни.
Помолчав ещё немного, он наклонился к ней и осторожно поцеловал в губы. Китшап напряглась и отодвинулась, но голову её крепко держали суровые ладони, покрытые грубой кожей.
- Красивая ты, хазарушка, - прошептал Горислав, оглаживая полные груди пленницы. - Я ж тебя в шелка заморские одену, бусы подарю янтарные, тебе янтарь подойдёт... Только будь ласковой, а?
Он уже распалился, крепко прижав к себе хазаринку, жадно целовал её постоянно уворачивающееся лицо, ловил ртом плотно сжатые губы.
- Ну милушка моя... Ну хорошая... Ну не противься... Всё равно ведь по-моему станет...
Китшап давала себе слово не плакать, но слёзы злости и горя покатились по её гладким щекам.
Горислав не видел этих слёз. Он был как солнцем ослеплён её жаркой, тёмной красотой.
Он властно уложил её на спину, согнул её колени, обняв её ноги, и осторожно втиснулся.
Китшап зажмурилась и отвернулась. Он покачивался только бёдрами, аккуратно и тихонько, шептал что-то ласковое, а она всё плакала, плакала. Он привстал чуть-чуть, и так получилось, что задел в ней, внутри, какую-то струнку. Китшап вздрогнула и тоненько ахнула. Жаркая волна пронеслась по её спине. Горислав, заметив это, качнулся снова, точно так же. Китшап почувствовала, как оборвалось сердце.
- Нет... - прошептала она, задыхаясь.
Но он нарочно играл и играл на этой потаённой струнке, глядя вниз, на её лицо, которое отпускала судорога боли и горя.
Вскоре Китшап выгибалась под ним, точно пыталась выбраться, толкала руками в грудь, плакала в голос и умоляла перестать. Но он не переставал, безошибочно поняв, что совсем не того она хочет. Душа Китшап рвалась надвое и плакала кровавыми слезами, а тело плавилось от неги. Он не переставал. Всё жарче и жарче. Уж лёг на неё, чуть придавив, целовал шею, шептал в ушко. Китшап было очень плохо, хотелось умереть - от того, что ей стало вдруг так хорошо, что она застонала, зарыдала в голос. И выгнулась под воином, нечаянно обвила его торс ногами, принимая горячее семя.
Потом лежала, тихая и недвижная, согнувшись, как младенец в утробе матери, Горислав гладил её по плечу и приговаривал:
- Вот умница моя. Теперь покушай, оденься и в дом пойдём.
Китшап взвыла и лягнула ногой кувшин. Молоко расплескалось, и хлеб испачкался в земле.
- Тьфу, дура! - в сердцах рявкнул воевода, поднимаясь на ноги. - Ну ладно же, ещё день тут посиди!
С тем и вышел.
На третьи сутки Любаша сказала мужу вывести пленницу из сарая.
- Что ты, зверь что ли? - всплеснула она руками. - Какой честный человек так с женщиной обращаться станет? Хоть бы и с хазаринкой!
Делать нечего, воевода вытащил исхудалую, грязную, полуголую пленницу из сарая. Та немного упиралась, но шла.
- Бедная девочка... - всплеснула Любаша полными руками.
Потом утащила хазаринку в баньку и отмыла хорошенько. Заметив синяки и ссадины, тихо спросила:
- Что, силою брал?
Китшап дёрнулась и отвернулась.
Добрая, мягкая любашина рука погладила густые волосы хазаринки.
- Бедная, маленькая... Ну дурак он, дурак. Прости его. Нам только прощать их остаётся.
В голосе женщины сквозь улыбку сквозила горечь и печаль. Китшап взглянула в светлое, веснушчатое круглое лицо и робко улыбнулась. Любаша снова погладила её по голове, с удовольствием ощущая мягкость её волос.
- Красивая ты. А Гориславушка мой больно на красоту падок. И порой хватает руками, не подумав.
Китшап опустила ресницы.
- Как звать-то тебя, лебедь чёрная?
- Китшап, - негромко отозвалась хазаринка низким бархатным голосом. Любаша покачала головой и повторила, точно пробуя на вкус неведомое лакомство:
- Китшап...
Затем улыбнулась, и на её щеках появились ямочки. Китшап вдруг прониклась доверием к этой женщине. Но вздрогнула, напомнив себе о том, что это жена её мучителя.
И вдруг придумала, как отомстить...
***
Из баньки обе женщины вышли почти подругами, по крайней мере, так казалось со стороны.
Любаша обрядила Китшап в свою чистую рубаху и даже бусы из крашеных камешков подарила.
- Ай, красавица! - Любаша была довольна проделанной работой и искренне восхищалась хазаринкой. Одежда вятичей смотрелась на Китшап чуждой, но всё же теперь девушка не выглядела побитым лесным зверьком.
Размеренно потекли дни.
Хазаринка потихоньку начала приживаться в доме. Помогала Любаше по хозяйству, даже начала разговаривать с ней по душам, только с ней говорила и только ей доверяла.
А на исходе месяца, в новолуние, поняла, что ждёт ребёнка.
На утро рыдала она у ручья, куда пришли с Любашей полоскать бельё. Что же это - плоть и кровь того, кто причинил столько боли и унижения, теперь с ней единое целое, растёт в ней и крепнет?!
Китшап было страшно и обидно. Она не хотела этого ребёнка.
Вдруг, забывшись, она нечаянно упустила пелёнку из одеревеневших от ледяной воды пальцев.
Ругнувшись, Китшап подскочила и бросилась вниз по течению вдогонку за пропажей. Бег хоть как-то отвлекал от печали.
И вот выскочила Китшап на полянку, посреди которой ручей разливался в небольшое озерцо. На плоском валуне сидела древняя старуха, похожая на кучу серого тряпья, и полоскала пелёнку тощей костлявой рукой. Хазаринка замерла.
Старуха подняла голову и лукаво глянула на неё прозрачными и холодными, как воды этого ручья, глазами.
- Ну здравствуй, здравствуй девица-красавица, - проскрипел сухой, надтреснутый голос. Но почему-то он не вызывал страха или неприязни, напротив убаюкивал, словно дыхание леса, царившего вокруг в золоте и багрянце. Старуха сама казалась частью этого леса, добрым духом, и Китшап без страха приблизилась к ней.
- Здравствуй, бабушка.
- Чего ж ты ворон считаешь, упускаешь бельё? А ну как сынка твоего придётся в эту пелёнку завернуть?
Китшап вздрогнула и опустилась на мягкий мох, обнимая себя за плечи.
- Не кручинься, - тихо проговорила старуха, покачивая головой. - Всё идёт как должно.
- Я ненавижу его отца, - с настоящей злостью проговорила девушка.
- Не злись на него. Он сам себя наказал. Ещё тогда, в ночь, когда трижды выла собака. Говорила я ему... Ты, хазарушка, не иди супротив судьбы, доноси мальчика, дай ему ясно солнышко увидеть.
С этими словами она поднялась с камня и вручила Китшап пелёнку. Девушка тоже поспешно вскочила на ноги и в задумчивости побрела обратно, вверх по течению. Вдруг замерла и спросила:
- А откуда ты знаешь, что будет мальчик?
Она обернулась, но никого не увидела на камне. Лишь прозрачные волны тихо плескали в бережок. Китшап сглотнула и поспешила вернуться к Любаше.
***
Когда замели первые снега, скрывая чёрную подмёрзшую землю, Китшап решилась всё-таки отомстить.
Ни ласка Любаши, ни хозяйское обожание Горислава не отвратили её от чёрных мыслей.
Чужой ребёнок рос в ней, но поджарый живот ещё не начал округляться, и только эхо Дарёниных слов, изредка шелестевшее в ушах, напоминало о нём. Китшап не думала, что так легко окажется носить. Когда родится сын, пусть и от ненавистного мужчины, и подрастёт, он поможет ей, не даст в обиду, убережёт от преследований. Потому рука хазаринки не дрогнула, когда она глухой беззвёздной ночью забивала оконца Гориславого дома соломой и подпирала все двери брёвнами да чем ещё пришлось.
А потом подожгла.
Тут бы ей и бежать, не разбирая дороги, пока селение не проснулось. Но точно корни ноги пустили. Стало совестно, кольнуло сердце, как только вспомнилась Любаша с её добрыми руками и ямочками на щеках. И даже воевода и его жаркое дыхание в шею. Дети вот его, два мальчишки-погодки, кажется, видели хазаринку насквозь и боялись её, всё за Любашу прятались. Младшая, Весна, была слишком мала, ещё молоко сосала, да и та при приближении Китшап начинала ворочаться и хныкать на руках Любаши. Вот правду говорят, что детскими глазами видится больше. Но кто ж младенческому лепету внемлет?
Сейчас Китшап стояла с горящей лучиной в дрожащей руке и смотрела на то, как занимался огонь вокруг приютившего её дома. Вокруг дома человека, так жестоко поранившего её душу. Она понимала, что давно нужно было бежать, но не двигалась с места.
Пусть сгорят все. Пусть ОН сгорит вместе со всеми, кто дорог его сердцу.
Жгучий ветер взвивал её волосы, дышал в лицо, в глазах плясало отражённое пламя, от чего они казались жёлтыми, по-настоящему волчьими. Волков тоже парализует огонь.
Внезапно она вздрогнула и оглянулась. На невысоком пригорке стояла Дарёна, опираясь на клюку и кутаясь в своё тряпьё. Старуха с какой-то тихою тоскою поглядывала на неё. «Что ж ты наделала, глупая?» - словно говорил её взгляд.
И вдруг в доме начался шум. Китшап вздрогнула, глянув на подпёртые двери, которые затряслись от ударов.
Любаша кричала страшно, тяжко, почти по-звериному, выли в голос дети, рычания Горислава почти не было слышно, вероятно, он искал выход из горящего дома.
Китшап попятилась, но вскоре тут и там стали зажигаться огоньки, к дому воеводы потянулись люди.
- Пожар! Пожар! - доносились отовсюду крики.
Китшап сорвалась с места и бросилась бегом. Но вскоре её сшибли с ног, схватили за волосы, принялись тягать по земле. Мир завертелся волчком перед её глазами. Посыпались удары. Кругом всё шумело, выло, носилось, мельтешило. Побежали за водой. Дом пылал. Что-то тяжко затрещало - неужто крыша проваливается?
- Где эта ведьма?! - послышался далёкий глухой рёв Горислава.
Стало свободнее вокруг скорчившейся на земле Китшап. Она привстала, но вдруг на неё обрушился такой удар, что она вновь упала, провалилась, казалось, сквозь твердь земную. Ещё удар и ещё. Повинуясь древнему инстинкту, Китшап заслонила руками не голову, а живот. И Горислав замер, перестал её пинать. Ободранный о дверь, которую сумел-таки вышибить, покрытый копотью, разъярённый и смертельно напуганный за жизнь Любаши и детей, он был страшен. Люди отступали от него.
- Повезло тебе, ведьма, что брюхата, да что не погиб никто, - прошипел он, утирая лицо. - А то убил бы, не посмотрел бы…
- Пригрел змею, - послышались шепотки кругом.
- Пока рабыней будешь. Как родишь - выметешься куда глаза твои волчьи глядят, и ублюдка своего заберёшь!
Горислава немного трясло. В голове гудели слова Дарёны. Права оказалась старая. Вот, едва не погиб. Если бы Весна не проснулась и не захныкала, учуяв запах дыма, то вся семья с несколькими рабами задохнулась бы и сгорела. Не сбылось предсказание старой ведуньи, не сбылось. Но что, если Китшап снова попытается? Не было у воеводы душевных сил расправиться с хазаринкой или изгнать её сейчас, носящую под сердцем его ребёнка. Но и держать её поблизости от жены и детей не хотелось. Нет, не сможет отпустить. Навеки отравлен он ядом её нездешних глаз. Надо быть впредь осмотрительнее.
Победно ревело пламя, пожиравшее остатки дома. Люди тёмным частоколом торчали вокруг, бросив бороться с пожаром - всё равно ничего поделать не смогли. Китшап лежала, скорчившись, на обледеневшей земле, едва заметно дрожала и отрывисто дышала. Потом робко приподняла голову. Старухи на пригорке видно не было.
***
Летели белые лепестки черёмухи, когда Китшап содрогнулась от чудовищной боли. Выронила лукошко с зерном, которое прыснуло в разные стороны золотым шуршащим водопадом, и куры с кудахтаньем разлетелись кто куда.
- Ох… - тихо проговорила она, схватившись за большой круглый живот.
Началось.
Страх и неожиданное чувство облегчения охватили хазаринку. Наконец-то она избавится от этого бремени, изменится её судьба. Пусть придётся уйти. Что угодно, лишь бы больше не видеть этих людей.
Внутренний удар повторился с такой силой, что Китшап застонала.
Молодая девка, рабыня, кормившая свиней, заметила это и, заверещав, побежала за помощью.
Ни одна из повивальных бабок не решилась браться за чужачку. Каждая нашла свои предлоги.
И Любаша, давно простившая Китшап, вдруг вспомнила о Дарёне и настояла, чтобы роженицу отвели к ней.
Китшап было страшно, но боль заглушала все прочие чувства.
- Не бойся, девочка, - клокотала старуха, укладывая её на шкуры. - Ничего не бойся, доверься мне…
Китшап быстро закивала, но вдруг закричала от разорвавшей её боли.
Дарёна забубнила что-то ритмичное и непонятное, потом резко крутнулась к очагу и кинула в кипящую в горшке воду какие-то травки. Крошечную нору заполнили белые клубы душистого пара.
Китшап запрокинула голову и завыла низко и хрипло.
- Не бойся, внученька, - шептала старуха, повернувшись к ней. И вдруг сморщенное, похожее на кусок дубовой коры, лицо озарилось улыбкой и показалось таким милым и родным, что боль отпустила роженицу.
А когда последние лучи солнца лизнули искрящиеся воды Оки, в землянке раздался пронзительный вопль новорождённого.
- Дай имя своему сыну, - сказала старуха, отдавая измученной молодой матери довольно крупного мальчишку, тщательно вытертого чистой тряпицей, смоченной в особом целебном отваре. - Ему нужно имя сейчас.
Китшап, полумёртвая от усталости и отголосков боли, повела мутными глазами по сторонам, и ей показалось, что в углах притаились неведомые чёрные звери.
- Ксар, - выдохнула Китшап, прижав к груди ревущего сына.
Старуха прислушалась, решив, что хазаринка просто переводит дух, но «Ксар» оказалось полным именем.
Тени словно шевельнулись и забились в самые дальние углы
- Ксар, - улыбнулась старуха.
Мальчик, на радость матери, словно ничего не взял от отца - смугленький, с редкими чёрными волосиками. Китшап измождённо и победно улыбнулась и уснула, прижимая сына к груди.