Лидочка

               

 Благословен Господь,что сделал меня
  физиком-теоретиком.
                В. Л. Гинзбург
   
 
«Жизнь заканчивается», - размышляла она, расположившись на веранде в огромном плетеном кресле, прикрывшись пледом. Кресло подарил «Он» и плед тоже. Она любила все, что было связано с ним: и плед, излучавший тепло его рук, и дом, где прожили вместе пятьдесят лет. В кресле она любила подолгу сидеть и слушать, как наполняется птичьим гомоном разбуженный лес; наблюдала за тем, как легкий ветерок ворошит листву и потихоньку раскачивает деревья; как солнце прячется за стволами елей, перепрыгивая с ветки на ветку, опускается за лесом, как ложится на землю, осыпается, словно снег, яблоневый цвет и сюда, на веранду, перемешиваясь с запахом книг и старой мебели, заглядывает прошлое. Все вокруг, абсолютно все напоминало о нем, даже мысли о скорой смерти, следовавшие неотступно, были связаны с ним и запах хризантем доносящийся из сада, прекрасный, неповторимый, усиливал щемящее, ни с чем несравнимое, необъяснимое чувство предстоящей разлуки.
Она знала, что скоро уйдет. Смерть ее не страшила. О себе она привыкла не думать. Беспокоило только то, что она вынуждена «оставить его одного». Мысль об этом неотвратимом событии была жестока, сравни предательству, и причиняла множество страданий, постоянно напоминая о чем-то важном, незавершенном.
«Навеки предать», - сокрушалась она, не в силах примириться с ужасными мыслями.   
- Все из-за упрямства! – отчаянно выкрикнула она так громко, что он услышал.
В коридоре послышались шаги. Он не мешкал, когда ей нужна была помощь.
Сердце болезненно кольнуло, она разволновалась, не в силах унять воспоминаний, не находя оправданий каким-то ошибкам,  которые теснились в голове, и желание оправдаться было так сильно, что страдание от этого только усиливалось и совесть грызла и она чувствовала, что прямо сейчас может умереть.
«Как ничтожны мысли и пусты слова перед лицом смерти. Всё глупо, пошло и нелепо», - сокрушалась она.  «Вся прежняя жизнь только приготовление к вечности, - убеждала себя она, - ведь так? Это так. Это правда. Нынешняя жизнь, до последней капли, грешная, нелепая, требует искупления и покаяния. Одного только покаяния».
Она заплакала. Слезы вернули ее туда, где тесно и темно, где оставался он, о ком она не смогла, не успела позаботиться.  Одиноко было и страшно. Она не чувствовала страха в 44-ом, когда арестовывали. Лагерная жизнь так не страшила, как было страшно теперь, когда она собиралась сказать ему самое сокровенное, самое важное. Сил больше не осталось. Она чувствовала, что гибнет вместе с ним, и ничего, ничего нельзя исправить.
- Пора лекарства принимать, друг мой, - сказал он.
Это был голос героя - ее героя. Бесконечно дорогой и любимый голос, вернувший ее из забытья.
- Сядь, - попросила она.
Он сел, взял ее за руку.
- Как ты себя чувствуешь?
В голосе не было насмешки. Он был настроен миролюбиво,  жалел, сочувствовал и даже был встревожен тем, что она, так вот вдруг может взять и умереть.
- Я скоро умру, - сказала она.
- Я тоже, - живо откликнулся он, пытаясь шутить.
- Не смейся. Знаешь, о чем я думаю?
- О чем?
- Мы расстаемся…
Она помолчала и добавила:
- И никогда, никогда, ни за что больше не встретимся.
- Ты думаешь? А реинкарнация? Во что переместится твоя душа, туда и я за ней. Ты в кошку - я в собаку, согласен даже наоборот. Пусть мы не будем любить друг друга, как любим теперь, но жить в одной конуре и дружить никто нам не помешает. У нас получится, не сомневаюсь.
- Мы будем в разных местах, - твердо сказала она.
Он задумался, не выпуская ее руки.
- Я не верю. Этого просто не может быть. Если бы такое было возможно, я бы почувствовал. Но я ничего такого не чувствую.
- Будет именно так, - твердо сказала она. – Мы будем разделены адской пропастью, которую нельзя перейти, где глубочайшая скорбь и нет утешения. «Там будет плач и скрежет зубов». Одно адское пламя и нет ни капли воды, чтобы погасить огонь. Вечная мука! Нескончаемая. И там нет смерти, которая избавит от боли, болезней и страданий. Там смерть – сама бессмертная жизнь, не имеющая конца. Вечное бессмертие нескончаемых страданий, которые не кончатся никогда, никогда! 
У нее от волнения похолодели руки. Она смотрела решительно, не смущаясь насмешливых глаз. Он приготовился в ответ обрушить на нее потоки своего сарказма, но, видя ее волнение, медлил. Споры эти были ему в тягость, и каждый раз он чувствовал себя неловко оттого, что вынужден был обсуждать  предмет абсолютно ему неинтересный.
- Не мучай себя, - сказал он. - Пусть как-нибудь само устроится.
- Не устроится! - решительно заявила она. - Тебе нужно принять крещение.
- Послушай, - сказал он примирительно, не желая затевать спор, - это будет выглядеть как-то глупо, если я вдруг соглашусь.
- Это так прекрасно! – воодушевилась она.
Ей показалось, что в нем зародилась искра сомнения.
- «Господи, помяни меня во царствии своем!» - продолжила она. - Это сказал Христу один из разбойников. «Сегодня же будешь со мной в раю»- ответил Христос. Это правда. Это происходит тот час, как только человек переступает порог веры. Тебе придется смириться перед неизбежной великой правдой. Нужно только поверить.   
-  В том-то и дело, что я не могу поверить. Мне уже 87 лет, я прожил жизнь атеиста и у меня не возникает вопросов. И никаких сомнений и угрызений совести я не чувствую. Я понимаю, что если бы я верил, мне было бы легче жить, но мой разум отказывается это принимать. Я завидую верующим. Слабым людям вера нужна. И я тоже слаб, но я не могу верить. Я боюсь нашей разлуки, ужасно страшусь. Я с удовольствием верил бы в Бога и хотел бы где-то там, с тобой встретиться. Очень этого хочу, но верить не могу. Я не могу принять всех этих христианских чудес потому, что не верю.
- Ты не веришь потому, что не любишь. Если бы ты любил, то понял бы, о чем я беспокоюсь.
- Гм, - сказал он, видя, как она взволнована. - Почему ты думаешь, что не люблю? Я очень даже тебя люблю и, надеюсь, ты об этом не забыла.
Он старался говорить, как можно мягче, но выходило жестко и насмешливо. Она упрямилась, перебивала, мешала сосредоточиться на чем-то важном, и он тоже разволновался.
- Я прекрасно понимаю, о чем ты беспокоишься, и беспокойство твое вполне разделяю. Я люблю тебя, люблю природу, работу свою люблю. Что там еще? Вот эти мои старые туфли, кажется, тоже люблю, они мне дороги, хотя и не жалко выбросить, я могу даже сказать, что люблю в каком-то смысле и человечество, хотя и с большими оговорками, но все это я люблю самостоятельно, без Бога.
- Бог есть любовь, но ты боишься это признать потому, что боишься любить. Без Бога любовь сирота. Эгоизм, гордость, самолюбие, но не любовь. Ты не любишь меня, привык, привязался, а думаешь, что любишь. Любовь настоящая соединяет душу с душой, сердце с сердцем. Все, что совершенно в одном человеке, соединяется с тем, что совершенно в другом. А если мы не можем добиться совершенства, то нет меж нами любви. Нет единства, нет совершенства в земной жизни - невозможно соединиться и в той, будущей жизни, потому что только любовь соединяет, через нераздельную любовь пребывают в жизнь вечную. Путь друг к другу проложен через любовь к Богу. Соединяясь с Богом, мы соединяемся любовью друг с другом. Чем мы ближе друг к другу, тем ближе к Богу. Без  веры в Христа, без любви Христовой мы отдаляемся и в конце концов потеряемся навсегда.
– Ты знаешь, я не воинствующий безбожник. Если кто-то хочет верить – пусть. Мой главный принцип – свобода совести. Наука – способ познания, а чудо не подчиняется закономерности, поэтому чудеса не по нашему ведомству. Вот почему я категорически против всяких научно-религиозных гибридов вроде теософии, антропософии, оккультизма… Терпеть не могу астрологии. Я абсолютно убежден, что образованный человек не будет верить в астрологию. Астрологии нужно объявить войну. С астрологией необходимо бороться. А что такое религия? Это следствие древних сказок, наподобие астрологии. Я не терплю креационизм, который пытается насадить в людях веру в то, что Бог создал все.
- Эта точка зрения воинствующего безбожника. 
- Нет, не так. Ленин утверждал противоположное. Он называл их воинствующими атеистами. Атеист и воинствующий безбожник – две большие разницы. Я, убежденный атеист, но считаю недопустимым борьбу с религией. Я совершенно не против религии. Я против навязывания веры. Против, например, того, чтобы уроки богословия проводились в обычных школах. Чтобы детям, не умеющим еще сделать собственный выбор, предлагали не знать, а верить.
- Знать - не означает ли верить в то, что знаешь? Быть уверенным в том, что знаешь? Мне кажется, что утверждение знания и есть выражение понимания веры.
- Знаешь, это слишком. Это ты уж совсем через край. Это никуда не годится, это вне всякой критики, - растерянно произнес он. – Мне и так трудно. Я давно живу в постойной тревоге и сомнениях. У меня тревожный характер, как ты знаешь, и я боюсь случайностей и отказываюсь верить в разные там чудеса. Это меня просто злит и выводит из себя. Я знаю, многие ученые сталкиваются с явлениями, которые они не могут объяснить. Это какое-нибудь чудо, которое не поддается объяснению, и одни пытаются эти явления как-то обойти, а другие бьются, мучаются и не найдя выхода начинают верить. Но это от безвыходности. Это глупо.
- Человек  может верить в чудеса и при этом быть хорошим ученым. С Богом нет ничего невозможного. Бог совершает чудеса, не противореча законам природы.
- Я не могу сказать, что чудеса невозможны, но делать выводы  о том, чего я не знаю, в чем не уверен, не научно и глупо. Чудеса, в самом деле, случаются, но не дело науки их отвергать. На то есть атеизм, утверждающий материализм. Я атеист. Вера в чудо для меня противоестественно.
- Чудо не противоестественно, а сверхъестественно. Атеизм заставляет тебя верить в большие чудеса, так как перед тобой постоянно возникает необъяснимое, и ты вынужден это необъяснимое всегда  объяснять. Но не все можно объяснить, и не всегда. Многое просто не поддается объяснению.
- Это путаница.
- Отнюдь! Христиане верят в воскресение из мертвых, а ты, атеист, веришь в происхождение жизни из мертвой материи. И тебе, чтобы оставаться атеистом, нужно больше веры, чем христианину. Поэтому многие ученые, твои же коллеги физики, отвергли атеизм, как никчемную мировоззренческую доктрину. В жизни можно усомниться в чем угодно, только не в любви Божьей. Любовь Христова – это тайна, а не чудо. И тайна эта не всем открывается. Ты способен верить лишь в чудо. Тайна для тебя закрыта потому, что ты по-настоящему нуждаешься в чуде, так как чудо тебе необходимо, чтобы  постоянно подкреплять веру в атеизм. Например, любовь к «Лидочке» - настоящее чудо. Разве не так? Ты же до беспамятства был влюблен в «Лидочку».
- Да!
- Ты в это чудо верил.
- Я и сейчас верю. И сейчас влюблен. «Лидочка» – само совершенство!
Напоминание о «Лидочке» вызвало у него восторг. «Лидочка» - идеальная любовница, сумасшедшая мечта, чудо, которое обожали все без исключения жены, и никто из них никогда не ревновал. Лидочку обожали и боялись, перед ней трепетали. Для «Лидочки» жертвовали всем. Ей завидовали.  Ее боготворили. И если у «Лидочки» дела шли хорошо, то и всем было хорошо. «Лидочка» – это спасение, надежда и чаяние целых народов. «Лидочка» – безумный проект века! «Лидочка» - это бомба! Нечто «слоистое», способствовало слиянию легких ядер, а спецвещество, дейтерид лития (LiD) - «LiDочка», служила термоядерным зарядом. «Слойку» - придумал Андрей Сахаров. «Лидочка» - детище Виталия Гинзбурга. Слойка» обеспечивала выделение энергии, а «Лидочка» служила термоядерной взрывчаткой. Совершенно секретные данные ему не показали — он был женат на «политической преступнице», осужденной за контрреволюционную деятельность, дочери «врага народа». От проекта отстранили. Но «обошлось». «Гм, - повезло, - вспомнил он, - «Лидочка» спасла от ареста, а возможно, и от гибели». Он нередко действовал наперекор, поступал, кажется, вопреки здравому смыслу, но выходило всегда дерзко и заканчивалось удачей, так что друзья восхищались, а недруги завидовали. Он был сделан из материала, из которого делаются великие изобретатели.
Он чувствовал себя неловко оттого, что должен был спорить с ней о пустяках. Ему захотелось поговорить о чем-нибудь другом. Например, о любви. Но о любви говорить он стеснялся и не умел.  «Гм, - усмехнулся он, – никогда не говорил ей о своей любви».
Он был смущен и сбит с толку ее словами. Он вдруг почувствовал, что должен отступить, изменить той необыкновенной страсти, которая прежде захватывала и уносила вихрем в таинственное, неведомое, и теперь  повелевала совершить обратное - именно то, во что он решительно отказывался поверить. Словно кто-то, чей воле он должен был подчиниться, вел невидимую брань. Это было похоже на сон, в котором есть свои правила, и правилам этим он обязан следовать. Он должен был поверить и вера эта как будто бы ради спасения, сулила нечто изумительное, какой прежде была «Лидочка». Он, убежденный атеист, выдающийся физик, должен был поверить в Бога, как поверил когда-то в «Лидочку». Это было томительно и так странно, так радостно и легко было оттого, что предстояло сделать «вопреки», как приходилось уже не раз - поступить наоборот и остаться верным себе.   
  «Гм, - удивился он? - куда же меня влечет, когда впереди небытие и забвение?».
Странное чувство охватило его. Он, словно усомнился в смерти, и невероятная догадка пронзила его, испугала неожиданным открытием: что, быть может, на самом деле то, чего так все страшатся, «нет, не было и быть не может», и он со всей откровенностью вынужден теперь это признать.
- Хватит, хватит, - стала успокаивать она, чтобы только он не волновался.
Ей показалось, что ему стало плохо. Она пожалела, что затеяла этот  спор, что «вот ему стало плохо оттого, что она утомила его своими речами». А он не слышал ее, обдумывая совершенно изумительную мысль о том, что смерти нет. Он говорил долго и легко, слова сами находились, выливались в большие формы, строились в предложения; а она слушала, не перебивала, и это казалось странным. Он зачем-то напомнил ей о том, что он, знаменитый физик, никогда не поступился истинной, что он отделен от человечества полосой «заминированной математическими формулами». Что он, как и физика, недосягаем и разделен с обыкновенными людьми годами бесконечного труда, что религии скоро не будет и через сто лет наступит светский гуманизм. Он чувствовал себя окрыленным, будто стоял на трибуне перед огромным, залом, который ему рукоплескал, и в душе у него нарастало тревожное, сиротское сомнение, сродни тому непередаваемому чувству стыда, когда предательскую тишину зала, как по команде взрывают фальшивые аплодисменты. Он чувствовал себя одиноким, брошенным среди толпы, сдержанно и продолжительно аплодировавшей, словно с ним прощались. Никто больше не спорил. Никто не перечил, не возражал. Ему аплодировали! И она, он это чувствовал, была от него далеко, далеко… «Гм, - подумал он, - ведь это похоже как будто на смерть, то есть на забвение, наверное, скорее все же на смерть…» И он был готов со всем этим примириться и даже признать Библию и Коран. «Если доказать отсутствие Бога невозможно, то бессмысленно отвергать книги, а лучше признать их ценными литературными памятниками, только бы не признавать священными». Он поймал себя на том, что опять с кем-то спорит, делает отчаянную попытку отделить веру от науки, хотя в тайне верил, что творение не может превзойти творца. «Если человек хочет ходить в церковь, мечеть или синагогу - это его право», - хотел выкрикнуть он, словно оправдывался. «Будущее принадлежит не мистике, таинствам и вере, а научному мышлению и научному мировоззрению», - упрямо твердил он. Это давалось нелегко. Сомнения одолевали, и вера от науки не отделялась, так же, как нераздельны были «Слойка» и «Лидочка». Можно ли разделить воду и зерно - из чего получается хлеб? «Наука не проигрывает, но и не побеждает» - согласился он. И от этого стало радостно и легко на сердце. И он все больше убеждался, что физическая смерть не исчерпывает жизни духовной, а значит он «продлится в жизни Духа». Он начинал верить в нечто большее, чем даже сама «Лидочка». Рядом с бессмертным творением,  каким являлась, несомненно, «Лидочка», в нем уживалось иное чувство,  подтверждающее существование бесконечной, вечной духовной жизни и он все больше убеждался в то, что мир физический, определяется духовной силой, которую ни упростить, ни отменить невозможно. 
 «Спасибо, Господи, что сделал меня физиком - теоретиком!" – вспомнил он поговорку Виталия Гинзбурга. Ему захотелось поделиться своим открытием с ней, вернуться к ней, быть рядом и никогда, никогда больше не спорить…

Он умер ночью во сне, проститься не успели. Она была ужасно утомлена долгим прощанием, бесконечной панихидой, визитами друзей, близких и родных, которые постановили, что теперь ее нельзя оставлять одну. Какая-то родственница вызвалась ухаживать и то и дело прибегала, заглядывала, словно хотела убедиться, что она не умерла, все еще жива.
Ей хотелось покоя и забвения. Мысли были  только о том, что «он уже там, а она все еще здесь», что странно и нелепо вышло, «как будто бы разминулись».
Она, как прежде, сидела на веранде в кресле, которое подарил «он» и вслушивалась в шум ветра; шелест листьев напоминал ей звук приближающихся шагов, словно это он шел к ней из глубины дома. И она припомнила слова из Евангелия, суровые, беспощадные, которые надрывали ей душу: «…так прошу тебя, отче, пошли его в дом отца моего, ибо у меня пять братьев; пусть он засвидетельствует им, чтобы и они не пришли в это место мучения. Авраам сказал ему: у них есть Моисей и пророки; пусть слушают их. Он же сказал: нет, отче Авраам, но если кто из мертвых придет к ним, покаются. Тогда Авраам сказал ему: если Моисея и пророков не слушают, то если бы кто и из мертвых воскрес, не поверят».
- О, нет! – в отчаянии воскликнула она, - Никогда! Никогда!
Она открыла наугад псалтирь, и стала читать псалом Давида, чтобы успокоиться: «Твердо уповал я на Господа, и Он приклонился ко мне и услышал вопль мой; извлек меня из страшного рва, из тинистого болота, и поставил на камне ноги мои и утвердил стопы мои; и вложил в уста мои новую песнь – хвалу Богу нашему. Увидят многие и убоятся и будут уповать на Господа».
Она плакала, и плакала, думая о том, что теперь она разделена с ним пропастью, что между ними непререкаемая вечность, безмолвная, страшная бездна, и ей надобно набраться терпения и ждать милости Божьей и вразумления, чтобы без досады и укоризны принять, что есть и встретить, что будет.   
Лк. 16.24
пс. Д. 39
*
ВИКТОР БАЛЕНА