Я в срок представил на кафедру свою докторскую диссертацию. И был рекомендован к защите 14 ноября 1973 года.
Однако, диссертация, удовлетворившая кафедру, меня самого не удовлетворяла.
Я по ошибке вышел из докторантуры на работу на месяц раньше окончания её срока, не с 1 октября, а с 1 сентября. И не успел написать автореферат. Так что диссертацию рекомендовали без автореферата. Меня же текучка затянула – и я смог заняться авторефератом только в январе 1974 года.
Написал. Раз. И два. Плохо.
И окончательно убедился, что в моей диссертации нет никакого содержания. У меня произошел научный кризис.
К тому же 1974 год у меня вышел сложным. Сатана не дремал.
В начале 1974 года я в третий раз напоролся на КГБ. Сперва заочно, а вскоре и очно. Дело в том, что один мой знакомый великодушно выделил мне у себя на даче в Томилино комнату на зимние студенческие каникулы именно для работы над авторефератом и с временным проживанием у него. Я был на седьмом небе. Я привез туда свою машинописную диссертацию и не удовлетворяющий меня машинописный автореферат к ней.
А также скоросшиватель с аккуратно подшитыми в нем своими стихами за 1973 год, расположенными в хронологическом порядке. Таких скоросшивателей у меня было множество. На каждый год по штуке, начиная с 1943 года. Следовательно этот был тридцать первым. Каждое стихотворение у меня имело десятизначный номер: четырехзначный порядковый и шестизначный, указывающий на дату сотворения моего очередного «шедевра». Ажур!
И я начал печатать автореферат третий раз.
Однако 25 января (в Татьянин день) 1974 года на даче в Томилино произошел неожиданный обыск КГБ. Из-за некоего Ладислава Потапова - непутевого жильца у моего знакомого, хозяина дачи. Жилец учился на философском факультете. Его отчислили, потому что он и ещё двое ребят (один из них немец) всерьез восприняли призыв какого-то вышестоящего провокатора сочинить проект новой конституции. И сочинили. Последовал донос. К одному из этой троицы в общежитие явился наш декан (Косичев) в сопровождении кэгэбэвца и сказал: «А ну-ка вынимай вот отсюда свою конституцию!» И всех троих отчислили. Потом вроде восстановили, но на вечернее отделение. Пятый курс дневного отделения был боевой. Его студенты добились визита к ним самого ректора Петровского. На эту встречу с опозданием явился и никчемный жилец. Будучи в нетрезвом состоянии, он стал хамить самому Ректору. И тот тут же, не сходя с места, его снова отчислил. Однако великодушные университетские власти всё же дали непутевому студенту закончить факультет, защитить дипломную работу (на «тройку»), сдать госэкзамены и получить диплом. Но работы не было. И он размножал на папиросной бумаге тогдашнюю диссидентскую «Хронику текущих событий» (12 папиросных страниц в закладке) – и продавал по рублю. Дача была проходным двором. Как-то там оказался человек из Киева. Жилец продал ему старое издание Бердяева (новых тогда и не предвиделось) за десятку и экземпляр «Хроники…» за рубль. В Киеве этого человека взяли. Через месяц он заговорил. Жильца предупредили. Но он никаких мер не предпринял, никому ничего не сказал.
И я влип там в историю со своей диссертацией. Нагрянули киевский, московский и люберецкий КГБ. Обыск. Четыре часа. Как же! Целое осиное гнездо. Меня, к счастью, при обыске не было. 24 января я уехал на экзамены. А так как они продолжались и 25, то остался у матери. И вот 25 – обыск. Он ничего не дал. Тем не менее, всех отвели через поле к черным «Волгам». Местность была завалена снегом – и опричники ближе подъехать не смогли. Шли гуськом. Разговаривать было запрещено. В машины посадили по двое. Без разговоров. Кого? Хозяина дачи, которого утром привезли прямо с работы, чтобы он присутствовал при обыске. Он был жалким экскурсоводом и графоманом. Жильца. И двух других, которые случайно ночевали в ночь с 24 на 25 на даче. При обыске содержание моего старого, потрепанного, но вместительного портфеля тщательно просмотрели. Там оказались машинописи злосчастной диссертации, первого злосчастного автореферата, а также скоросшиватель со стихами за 1973 год. Сие было внимательно прочитано. И не одним опричником. Ибо им понравились два моих опуса:
Висит между ног хозяин.
И нет от него пощады.
Я Авель невинный. Он Каин.
И яйца его снаряды.
Словно мухи в бутылке
В этом мире мы тленном.
Если давит в затылке –
Поработай-ка членом!»
Но было и другое:
Изъела наши души грусть -
И мы себя надеждой тешим:
Найти нетронутую Русь,
Уйти от ……….. к лешим».
(Пропущено «коммунистов»).
Или:
Наложил на всё Иоська
Свою лапу.
Изнасиловал Иоська
Нашу КАПУ.
(КАПА – Коммунистическая партия).
На этом основании один опричник рекомендовал главному при обыске опричнику приобщить мой скоросшиватель к «делу». Но тот отмахнулся: «Иоська уже не актуален. А там слово отсутствует».
(Потом, после падения наших «якобинцев», давно уже выродившихся в «жирондистов», я заменил слово «коммунистов» на слово «трактористов». Так мой стишок из политического превратился в экологический и приобрел более широкое и глубокое значение).
Всех отвезли на Лубянку. Не разговаривать! Там всех разобрали по одному на допрос в разные комнаты.
Однако и хозяина дачи и жильца отпустили. А на каком основании? Неизвестно.
(И только через двадцать пять лет я узнал, что и хозяин, и жилец дали подписку, что будут стучать на всех своих гостей. И на меня. И друг на друга. Стуча друг на друга, они получали от КГБ неплохие дивиденды и не плохо жили, один вообще не работая (жилец), а другой (хозяин) мало-мало. При этом они совместно пропивали гонорары от КГБ за то, что стучали друг на друга. О чем они знали. Хорошо устроились! Досталось же только мне).
Забрали все три машинки: хозяина, жильца и мою. А я тогда без пишмашки был как скрипач без скрипки. Какой уж тут автореферат!
И вот где-то в апреле 1974 года я случайно натолкнулся в коридоре нашего факультета на того самого кэгэбэвца, которого я в 1968 году вразумлял насчет коммунистов и фашистов (см.выше).. И он тогда мог сделать из мухи слона. При Сталине так и было бы. И нас всех бы после пыток расстреляли бы. А он всё спустил на тормозах. И сейчас он пришел на факультет, чтобы убрать с кафедры логики лицо, зараженное «абстрактным гуманизмом». Не помню фамилию. И убрал.
А мне:
- А стихи всё пишете?
- Пишу…
-Показали бы!
И тут же стал вербовать меня в качестве осведомителя, но не по философам, а по поэтам-графоманам, которые группировались в университетском ЛИТО по имени «Луч» Игоря Волгина и в других поэтических гадючниках.
Было выражено пожелание, чтобы я, услышав что-либо «неподобающее» на любых литературных самодеятельных сборищах, тотчас звонил бы ему. И мне был дан соответствующий телефон.
Со своей стороны, я просил его, чтобы работники КГБ вернули мне пишмашку, которую они забрали по недоразумению, творя обыск на даче одного моего знакомого в январе сего, 1974, года.
Мне было сказано, чтобы я позвонил через неделю. И мы тепло расстались. И тут я пришел в ужас. Я сам на себя настучал! Куратор КГБ по МГУ мог ничего этого не знать. И я оказался завербованным в стукачи. Я должен был стучать на тех, кто читает что-то неположенное. А кто это? Это прежде всего я сам.
Стучать я не стал. Уклонился. И стихи свои так и не показал. А что было, если бы я представил ему вышеприведенную Прокламацию. Да ещё как свою. Она была широко известна в узких кругах.