Знаменитый русский полководец Александр Васильевич Суворов был, как футбольный вратарь Лев Яшин. Тот ни одного мяча не пропустил, и Суворов не проиграл ни одного сражения. Всегда победителем выходил. А ведь по облику и не скажешь. Глянешь со стороны — тьфу, таракан запечный! Да еще и со странностями. Про него и говорили всякое. Вот, к примеру, герцог Арман де Ришелье: «…Суворов обедает утром, ужинает днём, спит вечером, часть ночи поёт, а на заре гуляет почти голый или катается в траве…»
А французский король Людовик XVIII целый портрет словесный нарисовал: «Этот полудикий герой соединял в себе с весьма невзрачной наружностью такие причуды, которые можно было бы счесть за выходки помешательства… То был человек маленького роста, тощий, тщедушный, дурно-сложенный, с обезьяньею физиономией, с живыми, лукавыми глазками и ухватками до того странными и уморительно-забавными, что нельзя было видеть его без смеха или сожаления…», но тут же и продолжал: «…под этою оригинальною оболочкой таились дарования великого военного гения».
А уж как солдаты любили Суворова. Бывало, сидят кружком вокруг походного костра. Кто трубкой-носогрейкой попыхивает, кто шинель латает, иной штык чистит от ржавчины… И, рассуждают промеж собой:
— А и повезло же нам, ребятушки, с командиром нашим. И поговорит, и про дом расспросит, и кашу с нами из одного котелка поест, не побрезгает. Простой мужчина Ляксандр Васильич, прямо, как Ленин.
А тому, говорящему, в ответ:
— Твоя правда, Митроха. Да мы за нашего Ляксандра Васильича горой! Хучь куда за ним! Хучь походом через Альпы, хучь штурмом на Зимний! Только слово скажет.
Вот как любили солдаты своего командира.
А тут история одна приключилась. Кажись, в 1762 году. Александр Васильевич тогда Астраханским пехотным полком командовал. Еще в чине полковника. И присылают к нему нового ротного. Округлого, если не сказать, толстенького, офицера в чине капитана. С вычурной двойной фамилией Голенищев-Кутузов. Михайлой кличут. По батюшке ежели — Илларионович. Прибыл, значит, офицер в расположение полка, первым делом — в палатку командира. Представился чин-чином, мол, капитан такой-то для прохождения дальнейшей службы прибыл.
Командир, мелкий, невзрачный, прыгает вокруг Кутузова, ровно чертик на веревочках вокруг афишной тумбы. Радуется непонятно чему.
— Голенищев, стал быть…
— Голенищев-Кутузов, — со значением поправляет его капитан.
— Я и говорю, Кутузов. Знавал, знавал я вашего батюшку. Он все так же учит, как забивать заряд в пушку туго?
— Да, папенька по-прежнему артиллерийское дело преподает.
— Вот и славно, вот и замечательно! Принимайте, капитан, роту. Знакомьтесь, осматривайтесь, — и шутейно пальцем, как шпагой в толстый живот тычет.
Начал Кутузов привыкать к новому месту службы. Ходит по лагерю: руки за спину, живот вперед. Ну — важный, не подступись! Первые дни молча все ходил, а потом не вытерпел, подступил к полковнику.
— Господин полковник, разрешите обратиться?
— Обращайся, Михайло Ларионыч. Да будь ты попроще! И люди к тебе потянутся.
— Вот о простоте чрезмерной вашей и говорить хочу, Александр Васильевич. Уж больно свободно вы позволяете себе обращаться с хамами. Запанибрата. Дешево это со стороны выглядит, как монгольский тугрик. А того в толк не возьмете, что своим поведением позорите звание дворянина. На все наше высокое сословие тень бросаете. Развели демократию. Дошло до того, что эти лапотники мне, дворянину, предлагают их каши отведать. Из общего котелка!
— Михайло Ларионыч, охолони. Раскипятился, ровно холодный самовар, только кипятком не плюешься. Лапотники-то они лапотники. Но, однако ж, они и товарищи твои боевые. В баталии грудью своей прикроют, не выдадут. Пуля — дура, ей все одно: хам ты или благородных кровей.
Кутузову и невдомек слова про боевое братство, он допрежь в баталиях не участвовал, все по штабам ошивался. Вот и гнет свою линию дальше:
— Оно может и так, господин полковник, да только, повторюсь, негоже нам якшаться с чернью. Хотя, вам это и невдомек, пожалуй. Вы же из этих, низкородных мелкопоместных. С детства привыкли с холопами в хлеву в казаки-разбойники играть.
— О мелкородности, Михайло Ларионыч, можно и поспорить. У моего батюшки в крестных сам царь Петр Алексеевич. Абы к кому крестным отцом не пошел бы, как сами должны сообразить своим скудным умишком.
Слово за слово, дальше — больше. Кутузов и забыл, что перед ним старший по возрасту и званию, перчаточку белую с руки стягивает, да хлесь ею Суворова по щеке:
— Вызываю вас на дуэль, сударь! Право выбора оружия за вами.
Александр Васильевич щеку потер, да и ответствует:
— Ну, куда ж деваться? Придется принять вызов, хоть и от подчиненного. Какое оружие только выбрать? На шпагах? Так я тебя поросенка жирного разрисую, как Пикассо холст кистью — все ристалище кровищей забрызгаешь. А выберу-ка я дальнестрельное оружие.
На том и порешили. В урочное время собрались на полянке за лагерем. Секунданты из полковых офицеров спрашивают согласно уставу о поединках, не желают ли господа отказаться от намерений и уладить дело миром? Голенищев-Кутузов в ответ, мол, такое оскорбление, которое нанесено всему дворянству и ему в частности, смывается только кровью. А Суворов лишь плечами пожал. Стали тянуть спички, кому первому выстрел роковой делать. Кутузов вытянул длинную.
Разошлись, встали в позицию. Капитан пистоль поднял, начал полковника выцеливать. А тот мало что мелкий, да в позиции боком и вообще мушкой пистоля почти целиком закрывается. Да еще и на месте ровно не стоит, подпрыгивает от нетерпения, улыбкой задорной на Кутузова скалится. Но, не будем испытывать терпение читающего, промахнулся Кутузов.
Настал черед Суворова. Кутузова-то мелкая дрожь бьет, не обстрелян, пороха еще не нюхал. Страшно. А Александр Васильевич хитро так подмигнул, да и говорит:
— Негоже в мирное время офицера, да еще и дворянина живота лишать. Есть у меня на сей случай травматическое оружие. — и достает из кармана рогатку.
Кутузов при виде рогулинки с лица спал: виданное ли дело, дворянина — из рогатки, как воробья дворового. Да делать нечего, стоит на месте, ждет.
Суворов в кожанку, вырезанную из голенища хромового сапога, вкладывает сухую горошину и прицеливается в Кутузова, растянув резину. Примерился, да и отпустил кожан из пальцев.
А надо сказать, был в полку у Александра Васильевича охотник-таежник из сибиряков. Так он белку или соболя-куницу исключительно в глаз брал, мех ценный не портил. И командира любимого такой стрельбе обучил. Горошина точнехонько в глаз Кутузову и попала.
Надо отдать должное, Михаилу Илларионовичу та дуэль впрок пошла, обиды на Суворова не затаил и при случае всегда говорил, что генералиссимус Суворов его первый и главный учитель в военном искусстве.