Точка жизни

Я увидела глаза смерти. Они круглые, тёмные, наполненные ужасом. Смерть сама боится. Боится того, что делает. Да и почему – она? Смерть – это он. Пугливый подленький самец. Выродок. Он не может дать потомства. Потому мстит жизни за её плодовитость и бесстрашие.

Смерть долго выбирает жертву, следит за нею из кустов, боясь пошевелиться, чтобы не спугнуть. Осторожно выставляет свою тонкую и длинную двупалую лапу, нацеливаясь впиться понадежней. В сердце. Или в печень.

Я следила за смертью. Я видела её неловкие старания остаться незамеченной. Чего стараться? Вот она я, видишь? Покусываю верхушки молодых сосенок. Что, хочешь, чтобы я к тебе боком повернулась? Стыдно в глаза смотреть? Да чего уж там, не стыдись. У меня нет выхода. Знаю, что ты за мной.

До этой встречи я знала только две боли – боль от выгнивающих укусов оводов и боль от удара когтистой медвежьей лапы. Теперь узнала когти смерти. Огненные и стремительные, их не отпугнуть, от них не увернуться. Они оглушительными раскатами парализуют и, не давая опомниться, впиваются в плоть, разрывая её, дробя кости, выплёскивая кровь… Кажется, больнее не бывает! Но с каждым раскатом становится всё больнее…

И вдруг я поняла: это последние мгновения жизни. Моей жизни. И я вспомнила радость! Радость дышать первым снегом, смолистыми сосновыми ветками и подмёрзшей ивовой корой, радость смотреть на поседевшие от инея головки кипрея и на островки ярких звёзд в небесном океане серых туч, радость бежать, задыхаясь восторгом, выдыхая тёплое облако пара, растягивающегося в морозном воздухе заиндевелым волчьим хвостом.

И жажда ещё раз это испытать погнала меня прочь от огненных когтей смерти. Ноги, которые сначала, дрожа и спотыкаясь, сделали несколько неверных шагов, снова стали сильными и напряжёнными, привычно оттолкнулись от земли… Жизнь! Я выбираю жизнь! Вперёд! Кто там в кустах? Не спрятался? Ну что ж, по тебе было мягко ступать…

*
– Это та самая, что Лёньку покалечила? – старик надел очки, разглядывая лосиную голову.
– Угу, – отозвался Сергей.
– Дык что за красота – корову на стену вешать? Вот лось – это да, особо ежели рога большие. А коровы… Они телом красивы…
– У меня есть уже лось, рога – рук не хватит показать, – Сергей как бы оправдывался. – А это ему в пару.
– В пару? Ну, добро. Будет тебе пара. Линька у неё ещё не началась. Вот только губу ей пошто проткнул? – старик потрогал рану прокуренным пальцем с жёлтым птичьим ногтем.
– Да это егерь. Испугала она нас. Думали, вскочит! Проверял, сдохла ли…
– Егерь испугался? Во дела! Если уж Матвеич… Постой, а не та ли это лосиха, что в прошлую зиму деревню зорила?
– Матвеич сказал, она. Потому мы её и того…
– Ну, паря, геройскую корову завалил. Памятный трофей будет. Не боись, сделаю так, как ещё дед мой чучелы делал для графьёв-князьёв. И нафталином от моли посыплю…
– Не надо нафталином, вонючий он.
– Ну тогда травками пересыплю. И глаза сделаю свои, фирменные… Уши как развернуть? – старик вертел подвижные лосиные уши, выбирая положение.
– Да как сочтёте нужным, – Сергей не знал, как лучше. Когда он в городе заказывал чучело лося знаменитому таксидермисту, у него ничего не спрашивали.
– Добро. Ну, тогда ступай. Как готово будет, я тебе звякну. Только номер мне свой оставь, – старик порылся в кармане телогрейки, в которой ходил круглый год, и извлёк оттуда навороченный мобильник последней модели. Сергей от удивления аж крякнул. Вот тебе и нищета российская! В глуши у пенсионера такая штука!
– Что, не видел таких? Это я одному городскому собачку с того света вернул, он мне на радостях подарок сделал. Ну, на всякий случай, вдруг опять что потребуется, – старик лукаво подмигнул Сергею и коротко хохотнул.

Когда за гостем закрылась дверь, лицо старика стало сосредоточенным. Вот это удача! С тех пор как этот толстосум в их деревне устроил себе усадьбу – хозяйский дом в два этажа, гостевой домик, баню, псарню, гараж в три бокса для машин и ещё для катера сарай – весь местный люд как с ума сошёл. Днём к ним бегают – купи-купи, милок, а вечером к нему – изведи, изведи постылых. А всё потому, что живут те богато. Бабы им молока несут – «по тридцать», и то замирая от стыда и готовясь торговаться до пятнадцати, а хозяйка, жена Сергея, им платит по сорок: «Берите, берите, хорошее молоко у вас». Бабе радоваться надо, а она к старику: «Изведи, дедушка, мочи нет глядеть на богатство их бандитское: хоромы какие, только золотом не крыты, сама-то холёная, полная, детки как картиночки. Мы всю жизнь вкалывали, а наши избы хуже ихнего сарая… Живут как баре. Нет бы огород завели, дак клумбы одни! Приехали тут!»
Всё раздражает деревенских, даже то, что Сергей не пьёт, как все местные мужики, не гоняет жену по двору. И что не водят они близкого знакомства со здешними, и что не пускают их дальше веранды, и что жгут свой мусор, не давая возможности любопытным глазам рассмотреть отслужившее городским богатеям, а может, и выбрать себе чего из обносков…

Старик поначалу отмахивался: мол, что злыдиться-то? Треть деревни за их счёт живёт, шума-гама от гостей нету, дом – посмотреть приятно… Потом и сам не заметил, как подхватил вирус слепой ненависти к «понаехавшим».

Отец, дед, прадед и все до горизонта времени в роду старика были колдунами. Из рода в род передавалось по мужской линии умение заговаривать болезни, привораживать, изводить… И шли в дом на берегу под раскидистой, расщеплённой молнией, иссохшей до исковерканного древесного скелета ивой люди со всякой бедой и со всякой обидой. Дед лукаво щурился, открещивался от слухов, убеждал, что нет никакого колдовского дара у него. Но когда уходил человек, упреждённый о таком приёме старика, «забыв» в сенях пакет с подношением, доставалась из потаённого места толстая старинная книга с понятными только ему диковинными письменами – и запускался в мир дух коварный и невидимый, но мощный и неодолимый.

Однако за всё надо платить. Тем более за дар, живущий в роду. Заплатил и старик свою цену. Жену и деток схоронил двадцать лет назад. Все трое в один год ушли. Так что наследников прямых не осталось. По всему выходило, что передать свой дар он мог только сыну младшей сестры, племяннику, живущему в соседнем районе. Но с парнем беда. Мать его в городе решила выучить на заведующего клубом: будет кино показывать, танцы устраивать, концерты к праздникам, уважаемым человеком станет... Только не вышло ничего. Года не проучился племяш, вернулся домой с огромными шальными деньжищами. И закуролесил. Пьёт, дебоширит, работать не хочет. Деньги все давно пропил, а останавливаться не желает. Старик хотел вмешаться, помочь племяшу с водкой расстаться, да сестра против: пусть всё идёт своим чередом, успокоится, сам бросит. Травма у него сердечная, мол. Из-за девушки. Забыть не может.
Соперник откупился, заплатил хорошо, чтоб от девки отступился. Оно, конечно, понятно: племяш сам виноват – на деньги позарился. А всё равно отомстить за родную кровь хотелось. Тот богатей неизвестно где, а этот, в их деревне обосновался… Может, и он кого шальными деньгами с пути сбил. Вот и решился старик. Не извести, конечно, а выжить пришлых из деревни. А когда уберутся, возьмёт он племянника к себе, от водки отвадит да ремесло передаст.

Была и ещё одна причина. Прочёл он в своей старинной книге, что может колдун достичь власти над жизнью и смертью. Но для того нужен ему помощник. Не живой и не мёртвый (как значилось в книге), беспрекословно подчиняющийся воле колдуна.

Идея создания такого помощника захватила старика. Пробовал он взять в помощники ворона. Но не вышло: что-то с точкой жизни птицы не заладилось. Теперь ворон стоял красивым чучелом на полке. Пробовал и с кошкой. Однако та была уже старой, а потому и в новом своем состоянии сохранила все повадки старой кошки: мысли у неё путались, сил ни на что не хватало. Одна польза – с ней старик не чувствовал своего одиночества. А тут такой случай – лосиха! Молодая, сильная. И решился старик одним выстрелом двух, а то и трёх зайцев убить.

Сергей же у старика оказался случайно. Ещё перед охотой спросил у Матвеича, не делает ли кто чучела в деревне, чтоб в город не тащиться. Тот и рассказал, что дед есть, ветеринар бывший, на пенсии сейчас. Скорняк. И чучела делает. Он сам у него видел в доме ворона, как живой сидит, даже глазами сверкает…

…Старик склонился над лосиной головой, заглянул в безжизненные глаза:
– Ну, голубушка, вот и свиделись. Помнишь, прошлой зимой я тебе хлебушка дал? Красавица. Не бойся меня. Больно тебе уже не будет. Ах, как они тебя…

*
Жизнь уходила стремительно. Свет померк. Голова стала пустой и звенящей. Закачались толстые стволы, зашаталась земля под ногами. Вдруг небо крутанулось и бросилось в глаза, застилая всё своею синью. До поляны, где рос кипрей, оставалось каких-то шага три…

Во мне было столько нерастраченной силы, мощи, энергии, что тело никак не успокаивалось, дрожало, билось в судорогах, пыталось встать, лягалось, выплескивая из смертельных отметин горячую кровь, хрипело, испуская жаркое дыхание…

 Я уже не могла управлять своим телом, но я жила. Как-то по-другому, не как раньше. Новые, непонятные ощущения обрушились на меня, ослепили.
Казалось, что так уже было. Когда?

Ну да! В момент рождения!

Моя матушка была пуглива. Страхом пропиталась вся её кровь. В чрево, ко мне, ещё не рожденной, поступало столько страха, что я билась в утробе, перекормленная им донельзя. От этого матушка боялась ещё больше. Она была первородок, к тому же зимой стояли холода, и в бескормицу второй плод дал жизнь ей и мне. Теперь она боялась лишиться и этого лосёнка, меня.

Лежать в тёмном слепом страхе было невыносимо. Мне было всё равно куда, лишь бы выбраться. Только бы не сковывало чужое нечто, только бы не текло по жилам к сердцу чужое «боюсь»!

Всё случилось неожиданно и быстро. Неведомая сила сжала моё тело до боли и выпихнула из застарелого страха в неизвестность.

Я лежала на траве в чём-то мокром и липком, а тело дрожало от холода и нетерпения узнать, что случилось. Я с трудом разлепила глаза – и в них ворвалось небо…

Может, смерть – это тоже рождение? Только на сей раз я родилась из самой себя? Бегут серые! Палкой в меня тыкает, проверяет… А может, мне надо выбираться из меня? Нет, не получается. Или получилось? Откуда это я смотрю, если мне себя видно? Вот она какая я: длинноногая, стройная, красивая… Была. Изодрали в клочья весь бок и шею. Да закройтесь же, глаза, я не хочу видеть, как меня… как моё тело… как…

*
Пронзительно взвизгнули тормоза у ворот. Сергей приехал. Загремели ключи, скрипнули ворота.

Жена Сергея Инга с трудом оторвала голову от подушки и взглянула на будильник. Полпятого. Рано. Приезд мужа не обрадовал, не огорчил, а просто… Просто где-то внутри щёлкнуло: день будет на три часа длиннее.

Надо спуститься, а то начнет звать – детей и маму перебудит. Инга, поёживаясь, вылезла из тёплой постели в прохладное утро, накинула халат. Но потом передумала, достала из шкафа свитер и джинсы. Натянула, отметив с горечью, что пуговица еле застегнулась. Ещё поправилась, проклятье! Пару раз провела расческой по волосам перед зеркалом, в котором отражалась её раздобревшая фигура: этакая кустодиевская купчиха, запихнутая в джинсу. Поискала заколку взглядом. Не нашла. Закрепила волосы карандашом, который ночевал, по совету психотерапевта, на прикроватной тумбочке (записывать сны, ощущения и интересные мысли, но Инга так ничего ни разу не записала) и спустилась вниз.

Джип стоял во дворе на полпути от ворот до гаража. Сергей возился у заднего сиденья, осторожно вытаскивая что-то большое, завёрнутое в мешковину. По тому, как он аккуратно и в то же время гордо делал это, можно было предположить, что в мешке, по крайней мере, драгоценная и хрупкая китайская фарфоровая ваза исчезнувшей тысячи лет назад династии. Инга остановилась на крыльце в ожидании.

– А, Инга! – обрадовался Сергей. – Иди сюда, я тут кое-что тебе привёз. Не только тебе, конечно, но всё же…

Инга подошла, изо всех сил изображая радость и удивление. На самом деле ей было всё равно. Но надо было делать вид, потому что он старался…
С трудом удерживая на руке сюрприз, Сергей отвернул мешковину. На Ингу уставился огромный, печальный, мерцающий глаз. Чучело лосиной головы.

– Смотри, какая красавица! – Сергей залюбовался.
– Ты зачем её привез? У нас же уже есть… над камином… – растерянно пробормотала Инга.
– Ты что, не рада? – огорчился Сергей. – Я ж хотел, чтоб парочкой! Ты же любишь…

Да, Инга любила всё парочкой. Она игнорировала русскую традицию – два цветка покойнику – и всегда ставила их парочкой, чтобы им не было одиноко. И чтобы самой быть «парочкой». Когда-то давно она воткнула себе в волосы ромашку, а её бабушка сорвала ещё одну и воткнула рядом, объяснив:«Чтобы парочкой!». В тот же день на Ингу обрушилась первая любовь. Так она поверила в магию «парочки».

Сергей, узнав об этой причуде жены, сначала опешил, потом долго присматривался, проверял, а когда понял, что никаких ужасных последствий чётное количество цветов не приносит, сам начал дарить жене по две розы, по две шубы… Тоже, значит, чтоб парочкой.

– Представляешь: лось с лосихой! – продолжал Сергей. – Теперь все, кто к нам приедет, будут знать, что у нас дружная семья, где все по парам: мы с тобой – пара, сын с дочкой – пара, даже лоси – парой!
– А почему он безрогий? – спросила Инга, уже ответив про себя: с рогами, без рогов – какая разница?
– Вот чудачка! Это же лосиха, у них рогов не бывает!

Он довольно засмеялся, аккуратно внёс в дом чучело, положил перед камином в гостиной и пошел в сарай за инструментом. Оставшись на несколько минут одна, Инга поёжилась: со стены на неё смотрела стеклянными глазами голова сохатого, украшенная лопатообразными рогами, с пола – голова лосихи, которая казалась живой, осмысленно и внимательно рассматривавшей Ингу. Это пугало, находиться рядом было жутко. И она пошла на кухню готовить завтрак.

Руки привычно резали, мешали, складывали, а мысли крутились вокруг нового чучела. Лосиха. Наверное, та, которую Сергей завалил.. В морозилке есть ещё пара кусков лосятины. А лосиха была большая и, наверное, по-лосиному красивая. По рассказам Сергея, дорого продала она свою жизнь, цеплялась за неё до последнего вздоха. И зачем? Что такого в дикой лосиной жизни, чтобы так за неё бороться? Инга вот своей, обустроенной, комфортной, человеческой, совсем не дорожит. Кажется, настигни её смерть прямо сейчас, на кухне с ножом в руках перед скворчащей сковородкой, – ничуть не пожалеет… Обрыдло всё. Ночью ждёшь утра, утром вечера, вечером ночи… Постоянное ожидание завтра, следующего месяца, праздника, лета… Сергею кажется, что они живут по-настоящему, а скоро будут жить ещё лучше. Но Инга-то знает, что всё будет как всегда – серо, скучно, безрадостно…

*
Я не боюсь, старик. Ничего не боюсь. С первого вдоха, с первого шага. У меня иммунитет против страха выработался ещё до рождения. Жажда жить и любопытство вели меня по жизни. И до сих пор ведут. Хотя я не знаю, что со мной и кто я сейчас. Я вижу свою голову, она лежит перед тобой. Я знаю, что это голова мёртвая. Но я думаю, чувствую, вижу… Раньше я считала, что это происходит в голове, теперь начинаю понимать, что где-то в ином месте.

Фу, как отвратительно то, что ты делаешь. Я бы предпочла не знать, что там у меня в голове.

– Потерпи, красавица, потерпи. Скоро всю шкурку сниму, потом уже таких ужасов не будет, – старик вытер окровавленные руки ветошью, распахнул двери в промозглый октябрьский вечер. – Погуляй пока. А то ты мне сосредоточиться мешаешь. Я тебя попозже кликну.

Да, ты, пожалуй, прав. Уйти. Но как? Ноги… Их нет, как мне ходить-то?
Старик взял ивовый прут и стал им хлестать воздух в избе направо и налево. Поднялся вихрь, он закружил меня и вынес в вечер. Моё любимое время. Солнце село. Скоро на небе появятся первые звёзды. Потом чётко обозначится Небесный Лось, ведущий земных лосей по лесам.

Матушка, пугливо прослушивая ночную тишину, согревая своим теплом мне спину, всегда с мольбой смотрела Небесного Лося: защити, обереги… А я, глядя в небо, пыталась соединить горящие точки: искала ноги и рога, вычерчивала мысленно линии тела… Мне не о чем было его просить. У меня всё было. И я не боялась ничего.

А как только начинали сереть утренние сумерки, мы с матушкой шли на учёбу. Она показывала лосиные тропы, учила выбирать вкусные ветки, различать следы разных зверей и птиц, заставляла вбирать воздух, чтобы почувствовать запах опасности или пищи. Потом мы подолгу стояли в реке – пили, спасались от жары и оводов и рассматривали своё отражение в воде. Вечером выбирали место для ночлега. Правда, матушка всё время вздрагивала и озиралась, ища своими подслеповатыми (все лоси плохо видят, а она, казалось, хуже всех) глазами, от чего бы убежать… Но в целом время было прекрасное.

Особенно полюбилась мне поляна, заросшая высоким кипреем. Он был выше меня, а цветы его так восхитительно пахли, что я подчас забывала о мечущейся в панике матушке, уже представлявшей меня в когтях медведя. К этой поляне я бежала в свой последний миг… Чуть-чуть не добежала…

В голых ветвях ивы запуталась луна. Какая ясная ночь, а днём солнца совсем не было. Видно, к заморозкам. Пора бы уже им ударить.

Вышел из дома старик. Сел на порожек, закурил. Если б у меня были ноздри, их бы уже защекотал приятный табачный дым. Без ноздрей он так не пахнет.

– Подожди, красавица. Не закончил ещё. Силы, вишь, уже не те. Раньше мог сутками работать, а сейчас всё присесть норовлю, а то и прилечь. Старость не радость. Эх…

Он тяжело поднялся, постоял, растирая поясницу, бросил в сторону реки окурок и ушёл в дом.

Я раньше часто находила окурки у реки. Там стояли серые, ловили рыбу, а потом, когда они уходили, можно было долго обнюхивать всё, что осталось от них. Но ничего нельзя было жевать. То, что едят серые, тем более то, что они оставляют, опасно для лосей…

Почему-то мне кажется: что-то идёт не так. Я, конечно, раньше не умирала, да и вообще о смерти не думала… Но сейчас какая-то смутная тревога появилась. Когда волки задирают старых и больных лосей или беспомощных лосят, они не отделяют голову. Когда лось погибает в схватке с медведем, голова вместе с телом достается победителю. А тут… Я знаю, что мою плоть сейчас терзают неподалеку трое серых. Но я не могу переместиться туда… Как будто что-то держит меня здесь.

Недобрый старик этот, он делает противное природе.

*
– Доченька, ты чего так рано? – в кухню, наскоро набросив халат, почти вбежала Ингина мама, Ангелина Ивановна. – Я думала, что мне показалось, а тут уже стряпня вовсю.

«Ну да, мама, твоя сумасшедшая дочь в стадии обострения», – сыронизировала про себя Инга, однако вслух ничего не сказала, только упрямо поджала губы.

– Инга, ты приняла таблетки? – похоже, мама не на шутку всполошилась.
– Нет.
– Ну так выпей! Где они, наверху? Я сбегаю принесу!
– Мама! – остановила её Инга. – Я их принимаю в восемь утра, сейчас ещё рано.

Взглянув на часы и услышав осмысленную речь дочери, Ангелина Ивановна немного успокоилась:
– Как ты себя чувствуешь, как спала?
– Всё хорошо, мама. Серёжа приехал. Думаю, что до девяти морить его голодом не стоит, поэтому я и…

– Ты что добавляла? – Ангелина Ивановна заглянула под крышку, понюхала пар.
Она не доверяла Инге кухню и детей, с тех пор как год назад к ней ночью приехал встревоженный зять и выпалил с порога: «Мама, беда, вы бы не могли у нас пожить некоторое время…»

Инга швырнула нож и вышла из кухни. Вот и славно. Готовить она никогда не любила. Быть подмастерьем у шеф-повара тем более.

У неё просто была депрессия, а мать относится к ней как к сумасшедшей! И не объяснишь ничего. Не понимает просто. Не хочет верить, что таблеток Инга слишком много приняла не для того, чтоб с собой покончить, а просто хотела быстрее положительный эффект получить. Ингу тогда ещё до больницы не довезли, а Ангелина Ивановна уже всем подружкам сообщила, что дочь самоубийца. Да плюс ко всему мама считает, что с собой покончить могут только шизофреники, значит, и Инга... Вон, проверяет, что в сковородку положила. Скорее всего, Ингину стряпню она выбросит, заново всё приготовит. Да и пусть.

Сергей вернулся с лестницей-стремянкой и инструментами.
– Сейчас мы повесим эту красавицу в пару к нашему сохатому.
– Серёж, может, сейчас не надо? Дети спят, разбудишь.
– Ну, пока до стука дело дойдёт, они и сами проснутся. Тут сначала место выбрать надо, ты мне поможешь?

Действительно, просто так новое чучело не прибьёшь. Сергей хотел, чтобы они выглядели парой, но рогатая голова висела над камином посередине. Если повесить новенькую рядом, то надо перевешивать и голову лося. Куда? Тут надо было не рулеткой работать, а чисто эстетическим чутьем, потому как нужно было, чтобы лоси висели не симметрично, а красиво. В этом могла помочь Инга, искусствовед как никак.

– Хорошо, попробую, – покорно согласилась она.

Сергей кивнул и, снимая ветвистую голову со стены, рассказал:
– Знаешь, я сегодня ехать сюда не собирался: работы много, командировка на носу. А тут звонит старик, который чучело делал, и говорит, что готова лосиха. И забрать её нужно срочно, потому как в пять утра начнется какая-то там фаза луны. Я давай упираться: какие фазы, что за ересь, я в городе чучело заказывал, никаких фаз не учитывали… А он говорит: ты сам ко мне пришёл, сам попросил, так вот я тебе говорю, что готово и забрать ты должен эту голову до пяти утра, а повесить на стенку до полудня. Я ему: а если я так не сделаю? Говорит, не хочешь, так не делай. Я её и у себя повесить могу. Только мало ли что случиться может: убил-то её ты, а мясо вся семья ела.

– Пугал, что ли? Странный какой-то старик…
– Ну и я про то. По пути к Матвеичу заехал (свет у него в окнах увидел), расспросить про старика, он ведь мне его посоветовал. А тот говорит, что дед-то непростой, мутный какой-то, колдун вроде бы как… Вот скажи, зачем я эту башку снял? – Сергей еле удерживал в руках снятую со стены голову. – Надо же было сначала лосиху попробовать рядом приложить, а потом уже… Похоже, один не справлюсь. Звать кого-то надо.

– Серёженька, давай я помогу, а Инга посмотрит, – выскочила из кухни Ангелина Ивановна. – Потом и позавтракаем, Инга сегодня сама завтрак нам готовила, – она подмигнула дочери. Та отвернулась.

*

Когда затрубили, застонали от страсти лоси вечерними и утренними зорями, матушка чаще стала оставлять меня одну. Зачем и куда она уходила, меня тогда абсолютно не интересовало. Лишь только затихали её шаги в чаще, у меня начиналась совсем другая жизнь. Можно было делать всё, что приходило на ум: бродить под луной, есть мухоморы, бежать сломя голову в чащу или идти к реке… Такие вот были забавы… Главное, что никто не озирается рядом, не толкает мягким носом в бок.

Великое счастье свободы! Я наслаждалась жизнью! Но больше всего мне хотелось быстрее вырасти. Я смотрелась в каждую лужицу, чтобы проверить, не потемнела ли моя рыжая шкурка, не надулась ли губа, не стали ли меньше уши. Как хотелось стать взрослой, красивой, сильной!

Мечты уводили меня далеко-далеко в будущее, где я смогу не только победить медведя, но и бегать по облакам, пить дождь, ещё не коснувшийся земли, разговаривать с Небесным Лосем…

Тогда я первый раз и увидела серых. Точнее, одну самку. Она, некрасиво, нескладно распластавшись вокруг мокрого, заросшего опятами пня, торопливо сковыривала жёлтые шляпки. Я подошла совсем близко, потому что хотела получше её рассмотреть. Но когда я фыркнула, серая подскочила, заорала хуже медведицы и бросила в меня ветку. Мне это показалось забавным: лося (пусть даже и маленького) этим не испугаешь. Тогда она, оправившись от первого испуга, поозиравшись вокруг и не увидев никого, перешла в нападение: широко раскинув передние конечности и встав на задние, стала приближаться ко мне. Медведи тоже на задних лапах ходят, но не так быстро. Серая же оказалась проворной и уже через мгновенье была рядом со мной, норовя дотронуться до моей головы. Я не знала, как в таких случаях поступают взрослые лоси, потому, толкнувшись задними ногами, сильно стукнула её передними. Она опять закричала и бросилась наутёк. А я, заплакав от боли в ноге, пошла прочь, унося обиду и непонимание: била её, а больно мне…

А повзрослела я совершенно неожиданно. Как-то потянулась к вымени матушки, но она отстранила меня. Я повторила попытку – опять отказ. В чём дело? Но матушка, ничего не разъясняя, неспешно побрела вперёд. Теперь о прокорме надо было беспокоиться самой.

По отношению ко мне матушка стала почти безразлична. До снега мы ходили рядом, но не вместе. А когда землю сковал мороз, мы влились в цепочку других лосей. Первой шла крупная лосиха с безобразными шрамами на боку – следами встречи с медведем. Я на каждой кормёжке старалась подойти поближе, чтобы как следует рассмотреть шрамы, но лосихе это было неприятно, и она сурово нагибала голову, прижимала уши к голове и сопела. Её сыновья – два ушастых задиры с воровато бегающими глазами и кожистыми шишечками будущих рогов – посмеивались надо мной, заговорчески переглядываясь. Мне это не нравилось, а потому хотелось проявить себя, показать, что я уже совсем взрослая и смеяться надо мной не следует.

Но это было невозможно. Стоило мне чуть-чуть замедлить или убыстрить шаг, как меня тут же одёргивали. «Будь как все! – постоянно напутствовала матушка. – Когда мы идём в стаде, нужно быть его частью, нельзя отрываться или как-то ещё нарушать общее движение. Иначе мы останемся одни, без защиты. А тут мы в безопасности».

Тогда-то я поняла, что безопасность (а именно ради неё мы влились в лосиную цепь) – лучший способ ограничения свободы. Свобода – это всегда риск, опасность, ответственность. Но если ты идёшь след в след (уставая больше не от пути, а от старания попасть в след чужого копыта и постоянно приноравливаясь к чужой длине шага), то не имеешь права на шаг в сторону. Даже если ты очень хочешь есть или устала. Нужна ли такая безопасность? Мне – нет.

Я была уверена, что матушка думает так же, как и я: мы ещё денёк пробредём вместе с безрогими лосями, угрюмыми лосихами, их тихими детьми – и она уведёт меня подальше, туда, где мы будем с ней только вдвоём. Но она была всем довольна. Так же угрюмо шла, старательно ставя ноги в следы чужих копыт, и недовольно фыркала на меня, когда я замедлялась, рассматривая белку или красивую снежную шапку.

Если же я на кормёжке весело барахталась в снегу или резво носилась вокруг матушки, поднимая снежные вихри, все фыркали на меня, призывая к порядку. Да тут-то что? Ведь остановились! Но, оказывается, и тут нельзя. По тем же причинам.

Однажды ночью я попробовала уйти. Мне казалось это правильным: не хочешь – не делай. Иди своей дорогой. Но не успела я дойти до соседнего ельника, как услышала шумное дыхание преследовавших меня лосей. Мне тогда сильно досталось и от матушки, и от старой лосихи. Сдачи дать я не могла, а потому терпела. Пока не вырасту.

Зима становилась всё суровее. Трескучие морозы и пронизывающий до костей ветер были нестерпимы. Мы всё чаще останавливались, чтобы перележать непогоду, укладываясь в снег и ожидая, когда нарастет снеговая шуба, защищающая от мороза и ветра. Но ветки и кора поблизости быстро оказывались съеденными, приходилось идти дальше.

Когда от осенних подкожных запасов ничего не осталось и лоси измучились от холода и недоедания, старая лосиха уверенно побрела на восток. Детям было всё равно, а взрослые лосихи заволновались. Но цепь продолжала своё движение.
Мы без потерь дошли до цели – деревянного корыта, в котором лежал огромный камень соли – лизунец. А вокруг на каких-то подставках были навалены высокие кучи веточек. Тут и сосна, и ива, и ёлка, и осина, и берёза с рябиной. И кора лежала. Мы устроили пир. Сытые и довольные лоси улеглись на ночлег неподалеку, а утром пришла расплата.

Лосеферма (именно туда привела нас старая лосиха) располагалась в лесу, неподалеку от шумной дороги. Утром туда пришли серые и сразу увидели нас. Морковкой и чёрным хлебом заманили всю цепочку в загон, а там лосят отделили от взрослых.

Глядя через сетку загона на матушку, похрустывающую ветками, я плакала от обиды: почему она так спокойна? Меня посадили сюда, в какой-то грязный загон, а она там, на свободе. Она уходит и приходит, когда ей вздумается. А я тут, и никто меня отсюда не собирается выпускать… Но матушка смотрела на меня холодными чужими глазами. Ей было сытно и спокойно, потому что мне ничто не угрожало.

Через пару дней всем нам, лосятам, надели ошейники с именами. Серая, что обычно кормила нас, смотрела на меня с восхищением и что-то говорила. Ласковое, доброе. Я поняла, что меня назвали Тамарой.

Кто сможет объяснить, зачем лосю имя? Произнести его лось не сможет. Смысла его не понимает. Различают друг друга все живые существа не по именам, а по запахам, глазам, осанке… Если же серые собираются меня звать этим именем, то они просто глупы: я никогда не приду на их зов. А ошейник, на котором это имя написано, только мешает и натирает шею.

Я научилась его снимать. Подходишь к толстому штырю, торчащему из стенки, и зацепляешься. Потом дёргаешь ошейник до тех пор, пока он не отпускает шею. Правда, серым это не нравится. Они его снова надевают. Но я снова иду к штырю.
В этих ежедневных битвах характеров и проходило моё взросление.

*

Инга поднялась в спальню. Кровать заправить.
Оставшись наедине с зятем, Ангелина Ивановна сразу заговорила о том, что её волновало:
– Серёжа, по-моему, Инге лучше стало. Она вчера играла с детишками, под моим присмотром, конечно… Сегодня вот завтрак приготовила…
– Да она всегда так… – Сергей поморщился.

Он сам был не рад, что позвал тёщу пожить у них. Просто он испугался, когда Инге стало плохо. Вызвал «скорую». Ингу увезли. А утром в больнице ему сказали, что была попытка суицида. И на Сергея свалилось всё сразу: бизнес, дети (Анютке ещё и полугода не было), жена в больнице. Инга разговаривать ни с кем не хотела, просто смотрела виноватыми глазами – и плакала. И он поехал за тёщей. Думал – на пару недель пригласит, пока Ингу не выпишут. А получилось, что тёща уже год живёт у них.

Безусловно, она помогала. И с детьми занималась, и готовила, и убиралась… Но Сергею казалось, что Инге тяжело и плохо рядом с матерью. Во-первых, Ангелина Ивановна с первого же дня своего появления стала относиться к Инге как к душевнобольной. Всё под контролем, всё по режиму. Без её надзора дочери можно было только смотреть телевизор, принимать ванну и спать.

Во-вторых, Ангелине Ивановне очень нравилась роль несчастной матери – роль мученицы, у которой дочь сошла с ума, оставив на её попечение детей и мужа, успешного бизнесмена. Через неделю во дворе не было человека, который не смотрел бы на неё с сочувствием и состраданием: бедная женщина! Ангелина Ивановна купалась в этой жалости, наслаждалась ею и, чтобы не потерять своих позиций, каждый день придумывала и рассказывала слушателям новые истории, где присутствовали такие ужасы, что особо впечатлительные плакали.

Инга знала об этом. Но ни разу не сказала матери слова поперёк. Она чувствовала себя виноватой. Потому терпела. Сергею было жаль жену. Но поделать он ничего не мог.

Он уже несколько раз открытым текстом говорил тёще, что пора бы ей восвояси, но Ангелина Ивановна и слышать ничего не хотела: «Нельзя оставлять детей с сумасшедшей матерью». Доказать обратное было невозможно. А скандалов не хотелось.

На лето Сергей отвёз семью в загородный дом. А перед этим взял с Ангелины Ивановны письменное, нотариально заверенное обязательство ни одной живой душе в деревне не говорить о сумасшествии дочери. То ли официальность документа помогла, то ли прописанное в нём условие («при нарушении данного соглашения Тюрина А.И. будет отправлена по месту прописки без права в дальнейшем посещать внуков и дочь с зятем»), но Ангелина Ивановна стойко держалась. Правда, каждый день звонила младшей дочери, Жене, рассказывая небылицы о своём деревенском житье.

Надоело ей это житье несказанно. Она хотела в город, ей нужны были слушатели для бесконечных жалостных историй, нужно сочувствие… Уже октябрь, а они ещё тут. Нет, в доме, конечно, тепло, воздух, экология… Но сколько можно? Об этом она и спросила Сергея.

Тот помолчал. Было над чем подумать. Тут хоть дом большой. А там, в типовой «трёшке», сожрёт она Ингу.

– Ремонт в квартире нужно сделать, я бригаду подыскиваю пока, – соврал Сергей, надеясь, что за время отсрочки «прилетит вдруг волшебник в голубом вертолёте» и решит эту проблему, – а как закончат, тогда и перевезу вас.

– Вот и славно, значит, можно уже собираться, бригады-то эти сейчас ремонт за пару дней делают, – тёща повеселела.

Сергею было неприятно её веселье. Потому он вручил ей голову лося и велел держать у стенки. Пусть маленько поостынет.

Но Ангелине Ивановне показалось, что Анютка захныкала. И она удалилась.
Инга заняла место помощницы. С ней Сергею работалось легко. Она с ходу понимала его «подай штуку», «принеси фигню», «дай вон то», держала правильно, советовала дельно. К полудню обе лосиные головы висели над затопленным камином, а вся семья пила чай, любуясь новым чучелом.

Что и говорить, старик – мастер. Глаза сделал будто живые. Шестилетний Митя никак не хотел верить, что за стенкой нет спрятанного туловища. Ходил проверять – и всё равно не поверил.

– Она моргает! – заявил он отцу. – Ты смотри ей в глаза не отрываясь, сам увидишь.

Сергей делал вид, что смотрит, и подыгрывал сыну. Ангелина Ивановна, не понимавшая ни смысла, ни красоты в чучелах, принужденно улыбалась. Анютка лишь мельком взглянула на лосиху и занялась пирожком. Только Инга была как-то встревожена появлением этой головы.

Лось казался лишь частью декора, такой же, как ваза или ковёр. Но лосиха… Лосиха казалась живой. Чувствовалось её присутствие. Это настораживало… Похоже на сумасшествие. Вдруг Ангелина Ивановна права? С чего бы лосю, которого семья с помощью друзей успешно съела, оказаться живым? Но ощущение того, что лосиха живая, не проходило.

*

Что ты сделал, серый старик? В ту прогалину между тучами я хотела уйти, но ты как-то не пустил меня… Почему? Как ты держишь меня – мёртвую, уже без тела, как привязал к этой своей избе? Зачем? Почему ты молчишь?

– Ещё не время, красавица. Туда тебе ещё не время. Ты должна помочь в одном деле.

Вот ещё новости. С чего это я буду помогать серым, которые привели мою смерть? Я не хочу. И не заставишь.

– Поживём – увидим. Вот разозлю тебя как следует, сама сделаешь что надо.

Войти в избу оказалось легче, чем я это себе представляла. Стоило захотеть – и я очутилась внутри. Но там всё изменилось. Моя голова была раскурочена, шкура натянута на какую-то болванку. А на печи булькало какое-то смрадное варево. Да это же он мою голову варит! Жуткая вонь (причём не та, которую улавливает нос, а другая, не поддающаяся пониманию) давила нестерпимо. Но я должна разобраться, пересилить желание немедленно вырваться прочь.

Рядом с серым стариком крутилось еле различимое облачко воздушной слизи. Оно явно было живым. Что это? Или кто? В углах копошилась тёмная живая паутина. Вот страсти-то! Что тут творится?

– Пришла, красавица? Ну, что творится – не твоя печаль. А это, – он указал на комочек, – кошка моя. Вон тело её – у печки сушится, – старик указал на скрутку мешковины. – Не мог я её отпустить: первая помощница…

Так вот что ты делаешь! Ты привязываешь мёртвых к их телам? Зачем? Так не должно быть!

– Вот беспокойная какая. Иди, погуляй. Мешаешь ты мне. Я закончить должен, а то...

Объясни! Иначе…

Это я устроила? С полки на пол полетела банка, брызнули осколки вперемешку с каким-то сеном. Ну, тогда, серый старик, тебе не поздоровится!

Что ты сделал! Прекрати! Мне плохо!

– Не время тебе ещё буянить. Жаль только, что долго я тебя держать не смогу. Придётся детали в печке сушить. А пока ты смирная, можно и делом заняться.
Старик встал, расправил плечи, поднял руки над головой подобно лосиным рогам и запел-запричитал:

– Амарг-хиттула-кынта! Амарг-биттук-ыйирда!..

Меня скручивало и сжимало при каждом звуке. Хотелось бежать. Но сил не было. Я стала просто мёртвой лосихой с набитой тряпками головой и агонизирующим сознанием… А потом была тьма.

Не ожидала я снова жизни. Но появился свет. Тусклый свет свечи в избе серого старика. Сам старик сидел у печи, держа на коленях мою голову. Она была красивая, ни шрама на губе, ни крови на шее. Старик говорил моей голове:

– Ты скоро пойдёшь в другой дом. В дом своего убийцы. Он застрелил тебя и съел твою плоть, а кости отдал собакам. Он принёс мне твою голову, чтоб я помог ему её сохранить на память о том, как ты умерла. Он плохой, он лишил тебя жизни. Его дети вырастут такими же, как он, – жестокими и злыми. И ты будешь им мстить. За тех, кого они обидели, и за тех, кого они уже убили, и за тех, кого ещё убьют. Ты можешь всё или почти всё. У тебя много времени. Я забальзамировал твою точку жизни. Поэтому ты будешь здесь, пока не заставишь этих людей убраться отсюда.

Зачем? Зачем надо было оставлять меня здесь? Все лоси рано или поздно умирают, потом их кости оплодотворяют землю – и вызревает новая жизнь. Я тоже хочу так.

– Не глупи. Ты должна отомстить. Тогда, может быть, ты обретёшь свободу.
Выпусти меня, старик. Я сама решаю, что мне делать!

– Не выпущу. Ты буйная. Вон банку мне с подколодной травкой разбила. Я буду держать тебя до приезда твоего врага. Вот так вот. И выбора у тебя нет. Так что мсти!

*

Ночью Инга внезапно проснулась. Будто кто в бок толкнул. Мягкая темнота окутывала комнату. Рядом уютно посапывал Сергей. Но в душе была какая-то тревога. Будто Инга что-то забыла. Быстрой вереницей пронеслись в мыслях утюг, газ, свет, входная дверь, каминная заслонка… Нет, всё сто раз мамой проверено. Но на всякий случай стоит взглянуть ещё раз.

Стараясь не задеть мужа, она осторожно встала, нащупала ногой тапочки, накинула халат. Не зажигая света, прокралась к двери. Теперь лестница. Инга её не боится, хотя Сергей всегда предупреждает, чтобы зажигала свет, когда ночью спускается. Да к чему это? Всё хожено-перехожено. Семь ступенек, восьмая скрипит, после девятой площадка для поворота. А потом всего шесть ступенек. На последней уже ковровая дорожка.

Но нога не успела её коснуться. Инга подняла голову – и похолодела. Из темноты на неё смотрели два красных глаза. Что это?! Кто это?! Инга пронзительно завизжала и бросилась, теряя тапки, обратно, наверх, туда, где Сергей.
Очутившись в комнате, она захлопнула дверь и подперла её спиной. Сердце колотилось в горле и в висках, дыхания не хватало.

Сергей зажёг свет и испуганно бросился к Инге:
– Что случилось? Это ты кричала? – он обнял жену, прижал к себе. Сразу стало спокойнее. Вернулась способность думать.

– Там… – она осеклась. Нет, нельзя ему рассказывать про красные глаза. Это похоже на бред. Сочтёт за галлюцинацию. Ещё и он подумает, что она сумасшедшая. Надо что-то сказать, но нейтральное: – Там дорожка на лестнице задралась. А я свет не включила, в темноте зацепилась – думала, что упаду. Перепугалась.

Инга подняла голову, заглянула Сергею в глаза: поверил ли?
Похоже, поверил. Потому как прозвучало:

– Инга, дорогая, сколько раз тебе говорить, чтоб ты включала свет. Ну я же специально выключатель рядом с дверью сделал. Спросонья и при свете можно в ногах запутаться… Ладно… – он приоткрыл дверь, прислушался. Всё тихо, дети не проснулись. – Пойдём спать.

Инга покорно пошла к кровати. Но выпустить руку Сергея она не могла. Ужас застрял где-то в груди, не желая ни уходить, ни рассасываться.

Они легли. Инга прижалась к мужу, стараясь думать только о том, что происходит сейчас: тепло, удобно, Сергей рядом, дверь в комнату закрыта… Но как только веки слипались, она тотчас же видела два больших светящихся красных глаза.
Что это могло быть? Почему глаза светились? Да ещё и красным… Дьявол? Отсвет? У неё галлюцинации?

Сергей тоже не спал. Он лежал с закрытыми глазами и, как Инга, старательно изображал, что спит. Крик жены его напугал. Ступенька? Нет, не могла жена так кричать из-за дорожки. Или могла? Может, у неё и правда не всё в порядке с головой? Или там что-то было такое, что её напугало? А почему не рассказала?
Может, пойти посмотреть? Минут через десять, думая, что Инга уснула, он осторожно спустил ноги с кровати.

– Серёжа, ты куда? – встревоженным шёпотом окликнула жена.
– Пойду попью, спи, – он прикоснулся губами к её макушке. – Не волнуйся, я быстро.

Он включил свет, спустился по лестнице. Внимательно осмотрел последнюю ступеньку – и не задралась она нисколько. Дверь в детскую, где спал Митя, приоткрыта. Заглянул. Сын спал в любимой позе Сергея – одна рука под щекой, другая вцепилась в одеяло, а нога свесилась с кровати. Надо же, как удивительна природа! Никто его этому не учил, не показывал ничего специально, а вот спит в той же позе, что и отец.

Дверь в комнату тёщи и Анютки закрыта. Над камином висят лось с лосихой. Хороши! Прямо красавцы! Дверь на кухню. Газ выключен, тихонько ворчит холодильник. Заглянул в него для порядка. Рука машинально взяла кусок колбасы, оставшийся с ужина. Входная дверь заперта. Окна целы. Что напугало жену?
Вернулся в комнату, где его, замирая от ужаса, ждала Инга. Показалось, что душновато. Открыл дверь. Лег, обняв жену.

– Серёж, закрой дверь, пожалуйста. Сквозняк появился. Может продуть за ночь.
– И то верно.
Он прошлёпал к двери… Из темноты за ним следили светящиеся красные глаза.

*

Я не знаю, что такое месть, серый старик. Меня вели по жизни любопытство, жажда, голод, любовь, боль, тревога за детей, радость. Не месть. Расскажи, что значит мстить?

– Зачем ты разворотила загон лосефермы лет пять назад? Ведь ты же? Мести не знаешь якобы…

Там был мой лосёнок. Его надо было освободить.

Жива эта картина в памяти до сих пор. Я была на сносях. Искала безопасное место. И тут появилась она. Матушка. Я не видела её с тех пор, как она ушла в зиму, оставив меня в вонючем загоне. Хотя я чувствовала, что она где-то рядом. Теперь она тоже была стельная.

Я не знала, как рожать. Я, конечно, верила, что моё умное тело всё сделает правильно, но мне было тревожно. Вдруг место недостаточно безопасное? Или лосёнок будет уродливый? Или молоко не появится? Да мало ли всяких опасений!
Матушка посмотрела на меня оценивающе. Поняла, что я чувствую. И, как в детстве, позвала за собой. И я пошла. Рядом с ней было спокойно и хорошо. И я не сразу поняла, куда мы идём. А когда поняла, что передо мной ненавистная лосеферма, было уже поздно… Голова пылала, ноги дрожали, из меня что-то полилось. Радостный крик серых: «Глядите, Тамара пришла! Сама!» – долетел как из сна.

Силы восстанавливались медленно. Но вскоре я уже пыталась встать, чтобы посмотреть на сына. Удалось это только с третьей попытки. Но то, что я увидела, повергло меня в ужас. Вместо лосёнка в кровянистой луже лежала… серая! Я не поверила своим глазам! Я подошла к ней, понюхала воздух. Пахло мной. Не может быть! Невозможно представить, что это уродливое существо – мой ребёнок. Инстинкт заставлял меня облизывать серую, но я не могла! Моё сердце кричало от боли…

Подменили! Да, я поняла. Его подменили. Они подложили мне эту серую, чтобы я её кормила, защищала, чтобы не смогла уйти от лосефермы… Им нужна я, так они пытаются меня удержать.

Ещё в детстве, находясь в вонючем сарае лосефермы, я удивлялась тому, что гордые, свободные лосихи приходили сами и терпеливо переносили дойку. А если кто-то из них не приходил, то серая жалостливо кричала на весь лес, и сердце лосихи не выдерживало, она возвращалась.

Где же, где мой лосёнок? Я нетвердыми шагами направилась к изгороди. Малышей тут не было. Скорее всего, он где-то за деревянным забором. Ярость придала мне сил. Забор разлетелся в щепки. Под навесом стоял на тонких, как веточки, ножках прелестный новорождённый лосёнок. Мой! Я это почувствовала. Бросилась к нему, крича:

– Сынок! Не верь им, я, я твоя мама! Пошли скорее отсюда!

Но он жался к серой, считая её своей матерью, и трясся от ужаса, глядя на меня. Я отпихнула серую, ласково лизнула малыша, но он вздрогнул и снова прижался к серой.

Он не пошёл со мной. Это тоже инстинкт – кого первым увидел, та и мама. Коварные серые хорошо изучили лосей. И вероломно пользовались нашей доверчивостью. Мой сын, мой первенец, дитя любви, часть меня самой, остался за забором. Вонь этой серой теперь станет ему самым родным запахом на всю жизнь. А я должна смириться…

Матушка успокаивала, что ничего плохого в этом нет.
– Будешь приходить на дойку, а его будут поить твоим молоком из бутылки. Зато ты можешь быть за него спокойна, ничего с ним плохого не случится, – уговаривала она, благополучно разрешившаяся от бремени двумя очаровательными малышами. – Ну и облизала я эту серую, что от меня – убудет, что ли? Ну, подыграла ей… Безопасность ребёнка…

– А кто научит их жить в лесу? Кто согреет их ночью? Для кого они будут детьми?
Ответов на эти вопросы у неё не было.

Больше на лосеферме я не появлялась…

– Не знаю, красавица. Не верится мне, что ты не мстила. Вспомни ту боль, то отчаяние и накажи серых, чтобы боль и отчаянье овладели ими.

– Зачем?

– Ты же потеряла сына!

– Это ерунда, старик. Его мог задрать медведь, могли бы воспользоваться его слабостью волки, оводы могли закусать, пока у него жиропот не выделялся… А через год у меня были дети снова – две милые дочки. Они росли на свободе. Потом были ещё дети. Что ж мне наказывать серых за то, что я дала себя обмануть?

– Не надо философии, красавица. Покопайся в воспоминаниях. Найдёшь, за что наказать серых. Не хочешь мстить – просто напугай хорошенько, чтоб убрались из нашей деревни. Как только они уйдут, я тебя отпущу.

– А как напугать?
– Не мне тебя учить. Тут ты сама мастерица, – старик усмехнулся и хитро подмигнул голове.

*

Сергей уехал рано утром. Ему в офис надо. А до города почти час езды. Да ещё и по городу примерно столько же, если пробок не будет. Уходя, он поцеловал Ингу, потрепал по сонной голове, предупредив:

– Аккуратнее по лестнице ходи, – и добавил: – Я при первой же возможности приеду.
– Сережа, – окликнула его, уже выходящего из комнаты, Инга, но спохватилась: нельзя об этом!

Тот остановился, оглянулся.
Инга ответила:
– Ты тоже будь осторожен. Что-то тревога у меня какая-то.
– Не волнуйся, я буду очень осторожен.

Оставшись одна, Инга взяла с тумбочки лист бумаги и вывела:
«Ночью в холле я увидела красные глаза. Они горели в темноте. Это глаза дьявола. Я окончательно сошла с ума. Причины таковы: 1) мама. 2) таблетки».
Ну, лекарств можно и не пить, потому как врача рядом нет, а тут побочный эффект в виде галлюцинаций. С мамой сложнее. Надо её терпеть, как-то приспосабливаться. Хотя, пожалуй, и после отказа от таблеток полегчает.
Ну что ж, психотерапевт советовал вести записки. Вот она и начала. Есть повод для малюсенькой гордости. День начался неплохо.

Но сколько бы Инга ни бодрилась, в памяти всё время торчали эти глаза. Она их постоянно видела, будто они ещё продолжали жечь её красным огнём из прошлого. Это тревожило, напрягало. Ей казалось временами, что она забыла что-то важное. А потом натыкалась на воспоминание о них – и её окатывало ледяным ужасом. Стоило чуть-чуть успокоиться, как снова появлялась тревога и всё повторялось.
Инга решила, что она будет сильной. Никому не расскажет об этом своём испуге. Она поборет страх. Тем более что она не сомневалась в галлюцинаторном происхождении ночного видения.

Когда она спустилась вниз, в зале уже царила весёлая детская суета. Ангелина Ивановна, подражая киношным образцовым бабушкам, увидев Ингу, скомандовала:

– Детки, мамочка спустилась, поздоровайтесь с ней, пожелайте доброго утра!
Ещё не дослушав, что говорит бабушка, Митя и Анютка бросились к Инге, повисли на шее.

– Доченька, что у вас ночью произошло? Я слышала дикие вопли, – казалось, что Ангелине Ивановне была неприятна детская радость от Ингиного появления.

– Я пошла попить воды, но оступилась на лестнице, – спокойно ответила Инга, поправляя Анютке бантик.

– Не ушиблась? – как-то слишком заботливо спросила Ангелина Ивановна.
– Да нет, просто испугалась.
– Ну ты даёшь! Надо быть настолько эгоистичной, чтобы переполошить весь дом! Я проснулась, а потом так и не могла заснуть до утра. Сейчас у меня по твоей милости болит голова.

На это Инга ничего не ответила. Не очень-то ей верилось в то, что мама не спала. А голова болит – так осенью часто такое бывает.

– Ладно, детишки. Собирайтесь на прогулку. Папа нам привез ведёрки, мы пойдём собирать листья… А ты, Инга, таблетки выпила?

– Да, конечно, мама, – уверенно солгала Инга.

Она села в большое мягкое кресло, взяла в руки книгу, которую читала уже четвёртый месяц. Глаза скользили по буквам, страницы переворачивались. Но спроси кто, о чём эта книга, кто герои, Инга не смогла бы ответить, она просто не понимала слов. Может, вслух попробовать? Всё равно никто не услышит, а до неё, возможно, дойдёт наконец смысл читаемого.

– Итак, надо читать и комментировать то, что прочла. Приступим, – она улыбнулась, представив, как это выглядит: сидит некая женщина одна в доме и разговаривает сама с собой. – Страница пять. Предисловие. Это значит, автор обращается ко мне, хочет что-то сказать перед тем, как я начну читать. Понятно.
Инга не торопилась. Она была рада, что нашла способ сконцентрироваться, и потому предвкушала предстоящее удовольствие – раньше она очень много читала. Особенно в школьные годы. Женька, младшая сестра, предпочитала дискотеки и компании, а Инга – уединение и книги. Ангелина Ивановна потом этим и упрекала: начиталась, мол, книжек, вот и спятила…

Она вздохнула и начала старательно читать:
– Слово «фантастика» пришло к нам из греческого языка. Мы называем фантастическим всё, что в данный момент воображаемо или создается… воображением…

Голос ещё звучал, произнося выхваченные глазами слова, а книжка, простая книжка в жёлтом мягком переплёте с черными линиями, вдруг вырвалась из-под её руки, скользнула на пол и отлетела шагов на пять от кресла, в котором сидела Инга.

Впору бы закричать. Сердце застучало в висках. Но она быстро взяла себя в руки: просто неловкое движение. Бывает такое. Ничего страшного, сейчас она встанет, возьмёт книгу и продолжит. Пульс стал пореже.

Инга поднялась и подошла к книге. Далеко же её отбросило! Нагнулась, потянулась рукой… Книжка непостижимым образом отползла ещё на пару шагов от Инги.

В памяти всплыла детская проказа – уползающий кошелёк. К книжке привязана леска! Митя! Ну конечно, он решил над ней пошутить! Стало смешно – попалась на такой простой детский трюк!

Она сделала удивлённый вид, думая, что сын наблюдает за ней из укрытия, и подошла к книге.

– Что за чудеса? «Я за книжку – та бежать и вприпрыжку под кровать»! Но я же умывалась! Иди ко мне, книжечка!

Инга нагнулась. На сей раз книжка не убежала. Но и лески на ней никакой не было. Отвязалась?

Она подошла к окну. В палисадничке возились Ангелина Ивановна, Анечка и Митя. Все трое. Не похоже, чтобы кто-то из них отлучался.

Инга была на грани паники. Похоже, с её мозгами дела обстоят гораздо хуже, чем казалось.

*
Серый старик что-то сделал с моей головой. Как он выразился, забальзамировал точку жизни и вложил её в мою мёртвую пустую голову. Теперь я привязана к этому жалкому остатку своего тела. Могу удаляться от него только на сто шагов. В любом направлении. Но это сомнительная свобода. Я оказалась запертой с малым стадом серых, которых я должна хорошенько напугать, чтобы они убрались с этой территории. Тогда старик меня освободит.

Но как напугать кого-то, если я сама страха никогда не знала? Чего серые боятся? Старик ответа не дал. «Сама разберёшься». Вот так-то. Разбираюсь.
Как же эти серые различают друг друга? У них одинаковые плоские серые морды, а шкуру они постоянно меняют, иногда по нескольку раз в день.

Их пятеро. Один покрупнее. Похоже, это самец. Два помельче. Наверное, самки. Или наоборот? У этих двух на голове длинная шерсть, они её обвязывают вокруг головы или собирают в хвосты, а иногда распускают по плечам. Может, эти волосяные веревки – видоизмененные рога? А крупная – самка? Нет, не понять. Их шкура закрывает признаки пола. Ну, двое маленьких – явно детёныши.

Нет, всё-таки с длинной шерстью – это самки. Их мысли очень часто обращаются к детёнышам, они переживают за кормёжку и поведение малышей. А та, что потолще, – вожак стада. Она управляет всем. Остальные её слушаются. Изгой в стаде – вторая самка. Что-то она забитая, безвольная, радости в ней нет.

Серые, как привязанные, толкутся на этой территории. Огородили её забором. Можно подумать, что их запаха для метки мало. Тяжёлый дух у серых. Наверное, это оттого, что они едят всё без разбору: траву, грибы, рыб, птиц, зверей...Не едят только друг друга. Пожалуй, в этом они близки к медведям. Но представить себе медведя, питающегося падалью с обожжённой плотью, я не могу.

Они злые и гадкие. Им мало трупа, им надо ещё пытать мёртвые тела, кромсать их на куски, сыпать сверху соль, прижигать… Я видела, как они пытают воду огнём! Они не могут просто напиться, они ждут, когда вода испустит дух – станет паром. И после этого они в неё кладут сено. Ну сену-то всё равно, это мёртвая трава. Но подобная бессмысленная жестокость мне непонятна.

От пыточной-кормушки (они называют её кухней) всегда идёт зловоние. Оно распространяется по всему дому, заставляя меня страдать, несмотря на то, что запахи я теперь почти не чувствую. А серые, услышав запах, устремляются к кормушке и поглощают пищу. Только один из детёнышей отказывается есть, но вожак его заставляет. При этом угрожает какой-то бабайкой. Надо бы узнать, что это. Раз детёныш боится, то это можно использовать и мне. (Ого! Я, похоже, всё-таки собралась их пугать?)

В первую же ночь самка-изгой повела себя странно и непредсказуемо. Она явно чего-то испугалась. Переполошила всех, но мысли её так метались, что я не смогла ничего понять. А потом началась ложь. Я хорошо знаю, что это такое. У лжи цвет мокрого ствола старой сосны и множество складок-морщин, напоминающих пластинки мухомора. Именно это выдавила из себя самка-изгой. Я ничего не поняла, кроме того, что серые чего-то боятся в темноте. Потому что самец сделал ночью светлый день и только после этого стал перемещаться по территории.

А ещё они всё время орут, трубят… Не знаю, как это у них называется. Мы, лоси, а я всё ещё считаю себя лосихой, обычно общаемся языком движений, жестов, мимики, взглядов, мысли, копя силы для осенней песни любви. А эти вопят всё время. Особенно детёныши. Они загрязняют пространство мириадами мыслей и дают им силу своим голосом. К счастью, их фантомы нестойкие. Иначе бы мне тут не протолкнуться было. А фантомы вожака (она часами орет в маленькую коробочку, при этом выпучивает глаза и яростно трёт себе колено) всё сгущаются над самкой-изгоем. Это похоже на молитву наоборот, на заклинание волков перед охотой. Чем же та вожаку не угодила? Запах-то у них схожий.

Не могу понять, почему серые такие фальшивые, ненастоящие. Им тяжело ходить на двух задних ногах, старшая самка всё время за спину хватается…Но они предпочитают пребывать сидя или лежа, а не на четырёх ногах. Даже малыши. Как будто кому-то что-то доказывают. И с едой то же самое. Не те зубы у них, чтобы есть мясо, вот и жгут его. А зачем? Зачем делать то, к чему тебя природа не приспособила? Это и убить может.

Была на лосеферме моя одногодка. Она слишком сильно привязалась к серым. Когда нас отпустили, она не захотела уходить от серой, что её кормила. Ходила за ней как привязанная. Хуже пса. В деревню с ней пришла. А серые её окружили – и давай кормить всем, что сами едят.

Я помню, как она умирала. Видно, ей ещё в деревне плохо стало. До леса она еле доковыляла. Раздуло её всю. Потом из неё полилась зловонная кровь. Гнить она изнутри стала. Долго мучилась. Ревела на весь лес. Всё серую звала, думала, та ей поможет.
Я тогда в деревню пошла. Нашла дом той серой. Пыталась выманить её из дома, даже разворотила ей что-то на дворе, чтоб услышала она крики больной лосихи… А та на меня собаку спустила.

На моей теперешней территории живут четыре волкодава. Не люблю собак. Лживое племя. Сами звери, а ластятся, подлизываются к серым. По их приказу готовы растерзать друг друга. Надо будет устроить им переполох. Когда я приближаюсь, они мечутся, скулят, умоляют не подходить. Но сегодня я только на разведку сходила. Выяснила, что поведение собак беспокоит вожака серых.

А ещё серые детёныши… Они совсем беспомощные. Неужели я буду пугать их?

*
Инга решила яростно сопротивляться наступающему сумасшествию. Она записала отчёт о дневном происшествии с книгой, решив, что никому никогда не расскажет о галлюцинациях. А когда записей наберётся пятьдесят, она просто уйдёт из дома. Возможно, в больницу. Или бродяжничать. Чтобы не навредить Сергею и Анечке с Митей.

Сейчас дети, набегавшись во дворе, спали. Анечка днём хорошо спит. А Митя часто просто лежит, думая о чём-то своём. Если к нему подойти, он начинает притворяться спящим, но длинные реснички трепещут, выдавая его. Инга присела на краешек Митиной кровати, ласково провела рукой по светлому ёжику волос.
Митя повернулся, увидел маму – и сел.

– Мамочка, ко мне Тамара приходила!
– Какая Тамара? Куда приходила? Давай по порядку.
– Я лёг спать. Уже засыпать стал. Но мне было жарко.

Да, отметила про себя Инга, надо немножко сбавить температуру, утром было тепло, а сейчас уж очень жарко.

– Я спихнул одеяло. Везде жарко, а плечу холодно. Я повернулся – а тут она. Тамара.
– А как она сюда попала?
– Не знаю. Я не спросил, – Митя огорчился.
– А где она сейчас?
– Ушла, сразу исчезла, как ты вошла.

«Всё понятно, виртуальная подруга», – решила Инга, однако продолжала свои расспросы.

– А как она выглядит?

Собрав весь свой запас слов и жестов, Митя объяснил, что Тамара похожа на ту лосиную голову, что висит над камином. Она не знает, кто она, знает только свое имя. Она живёт у них в доме. Но не захотела подружиться с Митей, потому что она страшная и напугает его, как чудище из «Аленького цветочка».

В разгар их разговора в комнату зашла Ангелина Ивановна и возмущённо зашипела:
– Это ещё что? Собрание они тут устроили! Не ожидала от тебя, Инга, такого. Митеньке спать надо, а то он вечером опять баловаться будет.

Она проследила за тем, как Инга заботливо укрыла Митю, поцеловала в макушку, затворила за собой дверь.

– Нельзя к нему ходить во время тихого часа! Мы через неделю в город переберёмся, там он в садик пойдёт. И что будет делать во время сна? Безобразничать?

– Да он не спал, – попыталась оправдаться Инга и, чтобы перевести разговор в другое русло, сказала: – Жарко у нас, надо котёл прикрутить. Я сама или под твоим контролем?

Ангелина Ивановна поджала губы, с вызовом посмотрела на дочь и, резко развернувшись, направилась в бойлерную.

Никогда ещё Инга не ждала с таким нетерпением приезда Сергея. На работу ему она никогда не звонила. Табу. Он занят. Поэтому можно только ждать и надеяться: может, приедет к ночи? Инга опустилась в кресло. Рядом лежала та самая коварная книжка с фантастическими повестями девятнадцатого века. Вспомнив, что в детстве они с Женькой гадали на книжках, открыла страницу наугад и ткнула пальцем в строчку: «…В маскараде была! Вот её поминки по мне… И как спокойно почивает! Раскинулась небрежно… как хороша! Что за прелесть… ах! Как жаль!.. ну, да нечего жалеть! Ничем не поможешь…»

Ужас какой. Что это? Одоевский «Живой мертвец»! Что за гаданье? Поминки, ничем не поможешь, почивает… Неужели какое-то несчастье случится? Дрянь книжка! Убрать её подальше.

Инга поднялась, прикидывая, где это «подальше». На кухне по телефону разговаривала Ангелина Ивановна, не заботясь о том, что Инга может услышать:
– Представь, доченька, эта шизофреничка не даёт детям днём спать! Сегодня уложила Митю, с таким трудом уложила! А она…

На глаза Инги навернулись слёзы: вот так, значит. Женя – «доченька», а Инга – «эта шизофреничка». Почему? Когда-то в детстве сёстры спрашивали у мамы, кого она больше любит. Та отвечала:

– Вот смотрите, два пальчика. Укуси один, укуси другой? Какой больнее? Вот так и вы. Какой сейчас больно, ту больше и люблю.

Сейчас больно Инге. Неужели отношение матери к ней – это любовь?

*

Старик говорил, что я невидима для серых. Но этот детёныш меня увидел. Он сказал, я очень похожа на ту голову, что висит над камином. Странно. В лужах и стекле я сама своего отражения не вижу. Может, старик ошибся?

Детёныш совсем меня не испугался. Он повернулся, удивленно посмотрел на меня и спросил: «Ты кто?». Этот вопрос поставил меня в тупик. Кто я? Лосиха? Уже нет. Единственное, что от меня осталось, – это голова, мёртвая и пустая, высушенная стариком и набитая вонючими тряпками. Призрак? Тоже нет. Я видела призраков, они блуждают по берегу реки, по опушкам. Не находя успокоения, они забредают далеко в лес… Я же заперта на этой территории, не могу выйти за её пределы. Будто невидимая, непрошибаемая стена окружила меня. Хотя, может, и прошибаемая, но мне нечем.

Я вспомнила то имя, которое мне дали серые на лосеферме. Тамара. Так и сказала ему. Он обрадовался, заявил, что у него тоже есть имя – Митя.

Не знаю, что вдруг случилось, но от этого имени повеяло запахом только что родившегося лосёнка. На меня навалилась такая тоска! Захотелось снова родить, облизать, накормить молоком, вдохнуть запах – чистый, родной... Неужели больше никогда?..

А этот серый детёныш снова поставил меня в тупик: спросил, сколько мне лет. Кто ж их считал? Я родилась весной, потом было лето. Следующее лето я провела в вонючем загоне лосефермы. Потом было лето свободы, перед тем как я познала, что такое любовь. После было лето горя, когда мой первенец остался на лосеферме, а я бродила вокруг, переживая: сыт ли? Не обижают ли? Хорошо ли за ним ухаживают? А вымя горело от ненужного ему молока…

Следующее лето я встретила уже с отметиной на ноге от собачьих зубов. Это лживое существо обезумело от страха. Но боялся пёс не меня, а серого, что наблюдал из кустов. С диким лаем он кружил вокруг меня, выказывая свою смелость хозяину, а сердце его трепетало от ужаса: неужели я это делаю? Когда его зубы вонзились в мою ногу, пришлось оправдать его самые жуткие страхи. Он дрожал в предсмертных судорогах на поляне, а я гордо прошла в пяти шагах от его хозяина, зная, что тот боится меня не меньше, чем его пёс.

Было ещё и ещё лето…Потом было лето, когда буйно цвёл кипрей на моей поляне. Очень ярко, от его аромата хотелось дышать счастьем и свободой. Последние цветки, не успев облететь, ушли под снег. Моё последнее лето. Это. Деревья которого сейчас терзают для костра в коробке, называемой камином. Все мы – деревья, ягоды, рыбы, птицы, звери, собранные в этом доме, – стали ровесниками по смерти. Среди нас нет уже старых и молодых, сильных и слабых. Потому что наши тела потребовались серым.

А детёныш Митя – что за наваждение: мне хочется о нём думать именно этим словом – Митя! – спросил, хожу ли я в садик.

Садик! Это что вообще? Сад – это посадки яблонь, груш, слив и вишен вокруг домов серых. Хожу ли я туда? Ну да, было. У яблонь вкусная кора, у вишен упругие нежные веточки, у слив выступают огромные капли сладкой смолы. Кора груш показалась мне жёсткой, как у ели. А ветки ничего, сладковатые.

Летом я в сады не ходила никогда. И без них корма вдоволь. Сказала, что не хожу в садик. Он обрадовался. Говорит, ну и правильно, там шумно, детей много, воспиталки-дуры. Это мне было непонятно, потому сказала, что он, видимо, ходит в неправильный сад. Он согласился со мной. И… предложил дружить.

Дружить? Это как?! Он сказал, что дружить – это вместе играть, рассказывать все свои секреты, защищать друг друга, хранить тайны…

Мы не успели договорить. Пришла серая-изгой. Она его мать. Увидев их вдвоём, без вожака, я это сразу поняла. Энергия материнской нежности окутала детёныша Митю. Надо же! Серые тоже любят детёнышей.

Нет, Митя. Мы не будем дружить. Потому что я опять буду пробовать напугать вас всех. Потому что мне тут плохо, я хочу туда, где должна быть!

*

После полдника Митя робко попросил:

– Мамочка, можно я лосиху поглажу?
– Да как же, сыночка, ты её погладишь, если она вон как высоко прибита?
– А я поставлю стульчик, потом на камин – и дотянусь…
– Ага, а тут войдет бабуля и…
– Не войдет, она трындит по телефону.
– Что делает? Трындит? Нельзя так говорить про бабулю. Ты где вообще это слово слышал?

– От бабули и слышал. Она про бабу Таню так говорила: трындит и трындит, трындычиха. Слова не вставить.

Инга усмехнулась. «Баба Таня» – это Серёжина мама. Не любит Ангелина Ивановна с ней разговаривать. Потому как не хочет Татьяна Дмитриевна слышать про Ингино сумасшествие. Не верит в него. Они с Серёжиным отцом – Александром Сергеевичем – заезжали сюда в начале лета. На пару часов, по пути в город. Увидели всё своими глазами, убедились в Ингиной нормальности. Потому, чтобы не слушать сплетен, Татьяна Дмитриевна быстрой скороговоркой сообщает свои деревенские новости, а потом просто заканчивает разговор, сославшись на занятость.

Впрочем, она действительно была всегда занята. Александр Сергеевич сам себя гордо именовал «фермером», хотя явно преуменьшал свое значение в хозяйстве. После развала колхоза, он скупал крестьянские доли одну за другой. В результате в его владении оказались не только поля развалившегося колхоза, но и часть земель соседних хозяйств.

Поля обрабатывались, засевались и убирались всё теми же бывшими колхозниками, но работали они теперь на «помещика» – Ингиного свёкра. А тот продолжал наращивать обороты своего сельхозпредприятия. Приобретал технику, налаживал рынки сбыта, строил консервные заводики… Но главной гордостью его были не три иномарки, не дом-дворец, не счета в банках, а успехи сына – Сергея.

Татьяна Дмитриевна же, с детства привыкшая к тяжёлому крестьянскому труду,
своих детей всячески оберегала от тяжёлых работ, не разрешала даже воду носить из колодца. Не хотела, чтоб они всю жизнь, как она, в навозе копались и в лохунках ходили. Как выросли – в город отправила учиться.

Душа у свекрови добрая. Ингу она приняла как родную. В её семейную жизнь с Сергеем не вмешивалась. Раз в неделю звонила, раз в месяц присылала продукты – мясо, масло, сметану, яйца, домашнюю колбасу и копчёности, уж не говоря про овощи-фрукты. И в таком количестве, что можно было прокормить и всех соседей.
В сумасшествие Инги ни свекор, ни свекровь не поверили, несмотря на «ужасающие факты», о которых им сообщала, выпучив глаза и раскрасневшись, Ангелина Ивановна. Уезжая в последний раз, Александр Сергеевич пожелал Инге терпения и силы духа, потому как понял, что нелегко ей жить с матерью…

– Бабуля шутит, – сказала Инга сыну. – Ну давай погладим, только быстро, хорошо? Только не говори бабуле, что ты её гладил. Иначе нас даже папа не спасёт!

А вечером позвонил Сергей. Не приедет. Более того, его не будет пять-шесть дней. Командировка. Срочно надо слетать куда-то.

– Справитесь без меня?
– Даже не сомневайся, счастливого пути, – Инга чуть не плакала.

*

Как только в доме погасили свет, я начала свою игру с собаками на псарне.
Они все в вольере с перегородками. Их покормили вечером, потому они сыто потявкивали и занимались своими делами: почёсывались, обнюхивали углы, грызли кости. Мои кости, между прочим.

Я приблизилась к вольеру. Псы разом насторожились. Подняв морды, они нюхали воздух, пытаясь уловить запах. Но запаха не было. Было только ощущение тревоги.
Я ещё чуть переместилась. Собаки забеспокоились. Заметались по вольеру, наступая на пустые миски. Одна сука, что сидела за загородкой, скрылась в будке, где на соломенной подстилке лежали четыре щенка, и тихо заворчала.
Ещё ближе. Шерсть на холках встала дыбом, зубы застучали. Ещё ближе. Ну-ка, насколько вы, подлизы, смелы?

Собаки сбились в кучу, стараясь спрятаться друг за друга, заскулили. Нет, надо громче!

И наконец-то я добилась своего. Один пес, не выдержав, сел на дрожащий от ужаса зад, и, вытянув морду, завыл. Вой ужаса подхватили остальные. Иногда голос им изменял – от страха перехватывало дыхание. Но, осторожно вдохнув, они в смертной тоске начинали выть снова.

На землю упал желтый квадрат – в доме включили день. Ну-ка, ну-ка, испугались, серые?

Распахнулось окно, и самка-вожак громко крикнула на собак. Те на мгновенье замолкли. Услышав голос серой, радостно и в то же время умоляюще забрехали, призывая на помощь. Но окно уже захлопнулось.

Вот так-то, лживые лицемерные твари. Вы чувствуете присутствие смерти? Вам страшно? Где ваша отвага, с которой вы рыщете по лесу под прикрытием серых? Никто вас не спасёт! Я хочу, чтоб вы выли и стонали, пока ваши защитнички не уберутся отсюда! Громче, обезумевшее стадо! Отчаянней! Ну же!

…Внезапно один пёс, самый молодой из всех, залился тонким истошным лаем и бросился на сетку вольера. Удар был не очень сильным, но его тело как-то неуклюже отлетело в сторону. Он не поднялся, его странно мелко затрясло, лапы вытянулись, на морде проступил оскал. Сдох?

Я увидела, как от мёртвого тела отделяется странная субстанция из сгущённого струящегося воздуха. Пёс переходил в мой мир. В этот момент он увидел меня.
И спросил: зачем? Я не успела ответить – он исчез. Вернее, то, что давало ему жизнь и сознание, исчезло. Оно ушло туда, куда не могу попасть я.

Счастливчик! Он не пробыл тут и до утра. Всё произошло так быстро! От обиды меня захлестнула волна отчаяния. Почему? Почему он – собачье племя – ушёл так быстро, пока его тело ещё не остыло, а я должна кого-то пугать, чтоб уйти? Может, потому, что собаки меньше лосей? Или потому, что их пребывание в собачьем теле – уже часть посмертной жизни, наказание за предательство своих собратьев? Да какая разница! Он ушёл!

Забыв про собак, я рванулась в дом. Сквозь стену попала в кухню. Маленькое вонючее пространство сдавило. Я металась от стены к стене, от двери к окну, не понимая, не принимая, протестуя против такой вопиющей несправедливости жизни. Или смерти?

Я металась, не замечая, что подняла странный вихрь, который уже не зависел от меня и сам по себе вращался, набирая силу. Когда я остановилась, вихрь закручивался всё сильнее: захватывал вещи, кружил их по маленькому пространству, сталкивал, бросал и тут же поднимал снова. Звон, звяканье, хлопки и удары гулко разносились по дому…

*

– Инга, Инга, что ты делаешь? Что с тобой? Что случилось? – встревоженная Ангелина Ивановна с опаской выглянула из своей комнаты.

Света нигде не было, но с кухни неслись звуки настоящего погрома. Ангелина Ивановна включила свет и поспешила на кухню. Не успела она распахнуть дверь, как в живот ей ткнулась пивная кружка. Женщина согнулась от боли, и это спасло ей жизнь: над головой просвистал железный молоток для отбивных.

Будучи не в состоянии выпрямиться, Ангелина Ивановна смогла только привалиться к косяку и затем переместиться к стене. А из открытого дверного проема продолжали вылетать вилки, кастрюли, чашки, тарелки…

– Инга, доченька, успокойся! Всё будет хорошо. Я тебе сейчас помогу! – стонала Ангелина Ивановна.

Боль притупилась, женщина выпрямилась. Осторожно вдохнула, готовясь пойти к дочери, но решила ещё раз обратиться к ней:

– Инга, прекрати кидаться, а то ты в меня попадёшь!

Предметы продолжали вылетать со странным механическим постоянством, как тарелочки для стрельбы из запускающего устройства.

И в этот момент распахнулась дверь в комнату на втором этаже. Инга глухим со сна и встревоженным голосом спросила:
– Мама, ты что делаешь?

Но увидела, что Ангелина Ивановна стоит у стены, а из кухни вылетает утварь, испугалась еще больше:
– Бандиты?

Эта догадка испугала их обеих.
– Немедленно прекратите! Я вызываю милицию! – решительно заявила Ангелина Ивановна, она действительно собиралась это сделать.

Из кухни вылетела чугунная сковородка – и всё затихло. Ни звона, ни ударов, ни скрежета. Ночная безмятежная тишина.

Спустилась Инга, и женщины вдвоем отважились заглянуть в кухню. Здесь царил полный разор. Даже дверцы у шкафов были выломаны. Пол засыпан осколками и крупой, приборами и салфетками, столы и стулья перевернуты… Но кухня была пуста!

Осторожно, опасливо продвигаясь, женщины оглядели всю кухню, заглянув в каждый шкафчик, уголок… Злоумышленника не было. Окно, забранное решеткой, цело. Двери в дом заперты изнутри. На крыльце, запорошенном снегом, не видно следов.

– Что тут было? – спросила наконец Инга. Она была уверена, что это Ангелина Ивановна устроила ночной погром. Только цель была неясна. Хотела доказать, что дочь не просто сумасшедшая, но ещё и буйная, опасная для окружающих? Зачем-то же она кричала, чтоб Инга, которой тут не было, прекратила кидаться? Поэтому волны гнева, накатывавшие на Ингу, сменялись волнами гадливого презрения, пока они с матерью осматривали дом. Единственная деталь не давала ей покоя: Ангелина Ивановна стояла снаружи, когда изнутри кухни вылетела сковорода. Но это могло и показаться спросонья.

– Тебе лучше знать, – презрительно поджала губы мать. – Ну, может, скажешь, зачем ты это сделала и кто тебе помогал?

В свою очередь Ангелина Ивановна не сомневалась в причастности Инги к произошедшему. Ну не сама, естественно, потому как наверху была. Но раз в дом никто не входил, да никто и не выходил, значит, здесь где-то затаился сообщник.
– Напугать старуху мать решила? – продолжала она нападать на Ингу. – Думаешь, что избавишься от меня? Не дождешься!

Гордо вскинув голову, Ангелина Ивановна чуть ли не маршевым шагом отправилась в свою комнату.

Инга заглянула к Мите. Тот мирно спал. Ну что ж, надо попробовать убраться до утра. Нехорошо, если дети такое побоище увидят.

Убирая следы странного погрома, Инга не могла избавиться от ощущения, что что-то тут не так. Не сходится. Ну не могла мама разбить свою любимую керамическую кружку, привезенную из Риги лет десять назад. Чай Ангелина Ивановна пила только из неё, и каждое чаепитие было своего рода медитацией с разглядыванием нарисованных милых домиков с цветными крышами и флюгерами. И вот – две половинки. И что с ними делать? Нет, не могла она разбить эту чашку. Да и чаи свои просыпать тоже не могла.

И часы… На кухне у них висели старые ходики. Ангелина Ивановна рассказывала, что раньше такие – с короной, на которой «мишки Шишкина», с алюминиевым маятником-солнышком, длинной металлической цепочкой и тяжелой гирькой – были в каждом доме, а теперь раритет. Эти – уникальные, шли чётко, несмотря на свой преклонный возраст, только не забывай гирьку поднимать. Раньше они висели в доме Ингиной бабушки, матери Ангелины Ивановны. Память для обеих. Они и детям говорили: «Это твоей старенькой бабушки часы, надо с ними аккуратно обращаться». И только когда Митя совершал что-то заслуживающее особой похвалы, ему разрешали потянуть за цепочку, чтобы поднять гирьку. Для мальчика это было высшей наградой… Можно ли их починить?..

*

За окном пошёл снег. Он тяжёлыми мокрыми хлопьями ложился на сырую траву, на чёрную грязь, на скаты крыш, на деревья, на мёртвого пса… Я люблю первый снег. Он пахнет осенней горечью и зимней шершавой стужей. Эти запахи, смешиваясь, очищают душу, охлаждают страсти.

У лосей с первым снегом время любви сменяется временем забот. Сохатые ещё вздыхают, вспоминая жестокие схватки с соперниками и нежность подруг, а лосихи, почувствовав в себе новую жизнь, становятся задумчивыми и печальными. Я раньше, когда ещё была лосихой, тоже замирала, опьяненная запахом первого снега…

Серые самки повели себя странно. Мой вихрь на кухне побил их черепки, разметал всё, что в них хранилось. А серые решили, что это одна из них порезвилась. Надулись друг на друга.

Молодая самка-изгой порезалась о какой-то черепок. Надо же! У них тоже красная кровь. Мне думалось, что они заполнены отвратительной слизью цвета весеннего снега…

Эта серая до самого рассвета убирала последствия моего вихря. Глядя на неё, так старательно и неутомимо возвращающую своему жилищу первозданный вид, я невольно подумала, что они из рода муравьев. Те тоже так. Если разорить их муравейник, они тут же кидаются отстраивать его вновь, не обращая внимания на то, что огромный зверь стоит рядом. Один шаг, один удар копытом или лапой – и сотни их погибнут! Но это для муравьев неважно. Им нужно отстроить жилище, защитить матку и личинок, привести в порядок дом. Ни страха, ни сожаления. Только долг.

Эта тоже. Коробку принесла. Сгребает в неё всё с пола. Дверцы ароматным клеем примазала. Всё по местам разложила. Почему-то жалко её. Будь она лосихой, ушла бы с детёнышами на новое место – и всё. А тут…

И нет у неё в голове страха. Обида есть. На ту, другую… А самка-вожак сидит у себя на лежанке и плачет. Но тоже не от страха. И помогать не идёт. Видимо, вожаку не положено.

Чуть рассвело, самка-изгой с большой миской отправилась кормить собак. Увидела мёртвого пса. Нагнулась над ним, что-то рассматривала… А чего тут рассматривать? Посмертный оскал на морде. Серая же расстроилась, глаза её заплакали.

Собаки не подходили к мёртвому, жались в другом углу. Серая отнесла им туда миску. Они жадно набросились, глотая целые куски. И не брезгуют есть в одном вольере с трупом…

Когда она вернулась в дом, самка-вожак уже была на кухне. Они говорили про пса. Им было его жалко! Вот уж тоже… Нашли кого жалеть! Счастливчика, который в мгновение ушёл. Завидовать впору. А они: бедный, жалко. А ещё: что с ним случилось…

Не понять мне этого. Если бы мы, лоси, жалели тех, кто умер… Вся жизнь превратилась бы в жалость: бедный кустик – его обглодали голодные лоси, бедный папа – он был стар, и его загрызли волки, бедная белка – забыла об осторожности и угодила в западню, бедная шишка – её растоптали. И как жить?
Если так всё время думать, то возникает мысль и о том, что в смерти (или – у смерти?) есть виновные. Кто-то или что-то её якобы вызывает. А это уже мозги набекрень. Так и до мести можно скатиться.

Впрочем, я видела раз такое: медведица по весне обнаружила, что один из её медвежат-двойняшек уродлив. Сломанная при родах лапа торчит вбок. И она всё лето мстила жизни за то, что урода пришлось загрызть. В это время от неё много наших пострадало. А потом, на следующий год, она успокоилась.

*

– Мама, хватит уже. Мы же обе знаем, что погром на кухне устроила не я, – Инга была всерьёз раздражена.

Ангелина Ивановна молчала, поджав губы.

– Ты же видела, что я спустилась, когда ты уже у кухни была! Как бы я смогла в одно и то же мгновение и сковороды кидать, и наверху находиться?
– Я не хочу обсуждать это, – сухо ответила Ангелина Ивановна и зашла в свою комнату, где ещё спала Анечка.

Инга пошла за матерью и уже в комнате, понизив голос до хриплого шёпота, продолжила:
– Ну признайся, мама! Это же ты, да? Ты меня в психушку пожизненно запихать хочешь?

– Иди, Инга, иди к себе, прими таблетки, поспи, – Ангелина Ивановна не хотела разговаривать с дочерью. В основном потому, что боялась этого разговора. Она убедила себя: виновницей ночного происшествия была Инга. Пока в одиночестве размышляла, на все нестыковки она нашла объяснения, но сейчас червь сомнения зашевелился в душе. А этого допустить было нельзя, потому что ясный ответ мог превратиться в туманную пугающую догадку.

– Да поговори же со мной, мама! – уже не шёпотом, а в полный голос от отчаянья воскликнула Инга.

– Иди. Поговорим. Только не сейчас. Анечку разбудишь!

Она с облегчением закрыла за дочерью дверь. Но голос Инги продолжал из другой комнаты (звукоизоляция никудышная):
– Мама, я не могла бы уничтожить то, что мне дорого! Подумай сама! Там же не только твоя чашка пострадала, там и моя статуэтка, и Анечкин наборчик, и Митина фотография, и бабушкины часы… Подумай, мама!

– В чём ты стараешься меня убедить? В том, что это полтергейст? Ну, так я тоже не пальцем делана, читала книги-то. Полтергейст не сам по себе происходит, ему катализатор нужен, подросток агрессивный, или психопат какой, или такой, как ты. Так что…

Ну что тут будешь делать? Разбудили Анечку. Та захныкала спросонья. Пришлось бабушке взять её на руки…

Проснулся и Митя. Утренний разговор мамы и бабули на повышенных тонах был для него неожиданностью, он давно привык, что говорит только бабуля. Но если он хотел спать, то ему это не мешало. А сейчас он выполнял важное поручение. Мама и бабушка были рядом – их голоса звучали прямо за стеной. И это было хорошо.
Осторожно, на цыпочках, он подкрался к двери и рывком распахнул её, как можно громче и, как ему казалось, страшнее вопя: ы-ы-ы-ы!

Ответила ему тишина; не было привычных бабушкиных «ой-ой, испугалась!», ни маминых «ой, боюсь, страшно!». Митя удивлённо огляделся: у двери в бабушкину комнату стояла мама, рядом бабушка с Анюткой на руках, но вид у них был напуганный. Неужели он такой страшный?

– Страшно? – улыбнулся Митя.
– Страшно, – как-то очень серьёзно ответила мама. А бабушка, враз засуетившись, добавила:
– Не пугай нас, Митенька. А то Анечка заплачет.

Услышав эти слова, Анечка и правда заплакала, но как-то обиженно и негромко.
– Как спалось, сынок? Не просыпался ночью? – Инга присела рядом с сыном на корточки, взъерошила ему волосы, заглянула в глаза.
– Нет, не просыпался. Ко мне опять Тамара приходила. Она меня спросила, чего мы боимся и кто такой бабайка. Вот я и напугал вас, чтобы ей показать…
– А что ещё Тамара спрашивала?
– Она сказала, что Снежок умер. Это правда?

Инга переглянулась с Ангелиной Ивановной. Они договорились, что Мите не скажут. А если тот сам заметит, то соврут, что Михеич попросил пса для охоты. Потом, глядишь, малыш и забудет.

– Правда, – вздохнув, согласилась Инга. – Его ветеринар посмотрит, а вечером расскажет нам, почему он умер, что с ним случилось.

Инга старалась всегда говорить детям правду. Ложь она себе разрешала только в двух случаях: насчёт Деда Мороза и бабайки, который живет в лесу и приходит оттуда за непослушными детьми. Но Митя уже подозревал, что бабайки не существует, а вот Анютка, округлив от ужаса глаза, сразу становилась послушной.

– Да что тут выяснять? Снег выпал, давление атмосферное поменялось. Собаки всю ночь выли. Ты слышала, Инга?

– Нет, у меня окно на другую сторону выходит.

Всё-таки мама заговорила с ней. Ну что ж, пусть хоть ради детей, но всё же перемирие.

– Тамара сказала, что он от страха умер. Испугался очень, – серьёзно сообщил Митя.

– Вот что, Митенька. Пора заканчивать с этой Тамарой. А то ты для неё нас пугаешь. Глядишь, и мы умрем. Не надо, солнышко, не дружи с этой Тамарой, – подытожила бабушка.

– Да я и не дружу. Она сама пришла и спросила, кто такой бабайка.
– А следующий раз она этого бабайку ещё и приведёт.

*

Я внезапно ощутила приближение старика. Того самого. Утихшая ярость вспыхнула вновь. Ну, давай, старик! Зайди на мою территорию, я уж с тобой поквитаюсь!
И – о чудо! – он действительно загрохотал по железу ворот. Самка-вожак поспешила впустить его, наскоро накинув тёплую шкуру.

Старик сразу взглянул на меня, будто я не была прозрачным облаком. На его морде проступила довольная гримаса.

Веселишься? Ну так получай! О, где мои ноги? Ты бы узнал силу ударов моих копыт! Выпусти меня, выпусти! Дай уйти! Не могу, не хочу здесь! Выпусти!
В бессильной злобе носилась я кругами вокруг старика, стараясь задеть его, ударить, выплеснуть мощь, которой не было, но мне казалось, что была…
Поднялся вихрь из мокрого полежавшего снега, грязи, травы, камешков – всего, что было под ногами. Вихрь завыл, подобно исполинской буре, ломающей деревья, – того и гляди всё сокрушит.

Но старик пробормотал что-то под нос, тряхнул головой, повёл глазами, что-то буркнул – ветер утих, шматки грязи улеглись на землю, а меня впечатало в стену дома. Боли не было, лишь раздражающая обездвиженность.

В нескольких шагах от старика окаменела от ужаса серая-вожак. Она вся была забрызгана грязью, только щёки, которые она в страхе прикрыла, были белыми, как чистый снег.

– Ух, непогода какая. Ну что, пойдёмте собачку посмотрим? – старик оскалился, он был доволен, что так быстро и легко со мной справился.

– Она там, – махнула рукой по направлению псарни серая. – А что это было?
Её начало трясти, ноги подламывались, потому казалось, что она переминается с ноги на ногу.

– Вы про что? – коварный старик, казалось, не понимал, о чём идёт речь. И, не дожидаясь продолжения разговора, направился к псарне. Серая, покачиваясь, побрела к дому…

Старик сначала вокруг мёртвого топтался, потом погрузил тело в санки, но уходить не спешил. Я чувствовала его желание заглянуть в дом. Но молодая самка охраняла свою территорию с малышами, уже открыв для него ворота. Тогда старик завёл с ней разговор:

– Отчего ж ваша собачка сдохла? Чем вы их кормите? Можно на корм взглянуть?
Самка-изгой вынесла мешок комочков. Мда, собакам не позавидуешь. Я думала, что они их кормят едой, но это… На лосеферме нам давали раз такой корм, гранулированный. Когда его ешь, он хрустит на зубах как сухая прошлогодняя шишка, а потом превращается в слизь и плотно набивает желудок, будто ты всю рощу обглодала. С таким брюхом не то что идти, но и шевелиться не хочется. А серые радовались и приговаривали: молодцы «мазурики», придумали какую прелесть! Но «прелесть» обернулась трагедией. У лосят разболелись животы. А когда пришло время новой кормёжки, ветки казались пресными и невкусными, хотелось снова хрустящих комочков… Что-то я забыла, давали их потом ещё кому-нибудь или нет… Но вот комочки сами очень хорошо помню. Оказывается, собак тоже кормят комочками…

Старик зачерпнул корма, насыпал на кусок бумаги и, скомкав, спрятал в прореху на своей шкуре.

Больше ему здесь делать нечего. Он опять взглянул на меня, ободряюще улыбнулся:
– Всё хорошо, красавица, всё хорошо. Ты молодец!

Самка застыла в изумлении: кому это он говорит? Ей? Не понять, что хорошо, почему молодец… А старик продолжал:

– Дома сейчас собачку вашу исследую, а вечерком загляну к вам на чай, расскажу, от чего она сдохла.

Развернулся и, грузно ступая, направился восвояси, увозя труп пса.
Как только ворота за ним захлопнулись, сила, удерживающая меня у стены, исчезла.

*
Инга вернулась в дом, сняла пальто, разулась.

– Он сказал, что вечером зайдёт и расскажет, что со Снежком случилось, – громко отчиталась она. Ей никто не ответил. На кресле тихо сидели Митя с Анюткой. Это было странно.

– Что случилось? Митя, Анечка, что вы такие тихие?
– Бабуле плохо, – тихо и тревожно ответил сын. – Она лежит в своей комнате и стонает.

– Стонет, – машинально поправила Инга и поспешила к Ангелине Ивановне. Та лежала на кровати, не сняв пальто. Да и сапоги, похоже, уже лежа спихнула с ног. Она тяжело дышала.

– Мамочка, что с тобой? Что случилось? Ты упала? Давай пальто снимем. «Скорую» вызвать?

– Что ты, доченька. Какая «скорая»? Ты корвалольчику накапай. В стаканчик. И водичкой. Разведи. Я полежу чуть-чуть. Отойдёт.

Голос был слабым и хриплым. Ангелине Ивановне не хватало воздуха. Инга бросилась к себе в комнату (там хранились все лекарства), потом на кухню.

– Раз, два, три, четыре… – вслух отсчитывала она капли, чтобы мама не сомневалась. Что же это она? На погоду так среагировала? Или случилось что?
Инга освободила матери шею, чтобы было легче дышать. Приподняла ей голову, поднесла к губам стакан.

– Ты двери в дом заперла? – неожиданно напряглась Ангелина Ивановна.
– Нет, только ворота, – удивилась Инга. Обычно днём дом не запирали.
– Запри пойди, Инга, запри. И не пускай старика этого.
– Что он сделал, мама? Он тебя толкнул?

Она уже шла запираться.

Скорее почувствовала, чем услышала, ответ:
– Не пускай его. Нельзя.

А когда Инга вернулась в комнату, чтобы продолжить разговор, Ангелина Ивановна прошелестела:
– Я отлежусь. Ты иди, Инга. К детям. Почитай им. Или порисуй.

Инга взглянула на неестественно серое лицо матери с какими-то зеленоватыми мешками под глазами и бескровными губами и приняла решение: срочно звонить в «скорую».

Городская «скорая» её обругала:
– Столько вызовов по городу, а тут ещё вы со своей бабулей. Там в райцентре «скорая помощь» есть, туда и звоните. Хотя вряд ли и они поедут. Годочков-то вашей бабушке немало.

С районной больницей тоже ничего не получилось. Девушка-диспетчер, которой Инга соврала про возраст больной, отняв двадцать лет, монотонно вещала:

– До вашей деревни нам сейчас не добраться. Пятьдесят километров по такой слякоти, а автопарк изношен. Все три машины на вызовах, когда вернутся – неизвестно. Погода резко сменилась, все гипертоники-сердечники наши. Вы сами-то дайте ей лекарства... Что там у вас есть. А потом обратитесь к ветеринару вашему, он и людям помогает… К нему все с болезнями обращаются, даже из города ездят.

Инга поблагодарила и задумалась. Мысли о том, чтобы маму лечил ветеринар, она даже не допускала. Тем более, что Ангелина Ивановна велела не пускать его. Что всё-таки произошло? С утра, вроде, все нормально было… Или мама просто держалась?

Инга написала Сереже смску. «Маме плохо. Умер Снежок».

Минут через пять пришёл ответ: «Не страшно, другого купим. Как вы?»
Вот дура-то, ругала себя Инга. Так написала, что он подумал, будто мама из-за Снежка расстроилась. Но, раз не позвонил, значит занят. Не стоит сейчас ему надоедать. Когда уж он вернется!

Она заглянула в комнату Ангелины Ивановны. Мама, такая маленькая, постаревшая, беспомощная, лежала в той же позе. Даже неловко вывернутую руку не поправила. Значит, дела плохи. Надо что-то делать. Если «скорая» не едет, надо ехать самим.

Поприкидывала в голове, кого бы можно попросить о помощи. Сестру Женю бесполезно. Она не водит машину. Такси вызвать? А детей с кем? Если с собой взять, они всю больницу на уши поставят… Придется позвонить Алексею, шоферу в Сережиной фирме. Он-то примчится сразу.

*
Самке-вожаку стало плохо. Страх, боль и отчаянье так и пульсировали в её груди. Я думала, что серые крепче.

Молодая серая металась и суетилась, пока не погрузила вожака в железного жука. Что ж, старик может быть доволен. Сначала исчез самец, теперь вожак. Осталось трое. Но почему-то мне не радостно.

Солнце, бледно просвечивающее сквозь серые тучи, подошло к горизонту. Снег почти весь стаял. Скоро снова придёт старик. Надо так себя вести, чтоб не попасться в его ловушку: не быть припечатанной к стене. Сразу его вихрем встретить!

Он пришёл под вечер. Я почувствовала его приближение и уже крутилась над забором, собираясь атаковать. «Отпусти меня, старик!» – произносила я так же часто, как раньше дышала.

Он делал вид, что не видит меня: неторопливо подошёл к воротам, постучал. Самка выскочила из дома, посеменила открывать. Оттолкнув её, я ринулась на старика – и ударилась о плотную невидимую стену. Мне стало плохо! Я сползла вниз. Приступ длился несколько мгновений, но то, что у меня в моем нынешнем состоянии может что-то болеть, меня озадачило.

Старик поддержал пошатнувшуюся от моего толчка серую, оглянулся на меня и, подмигнув, победно оскалился. Они пошли в дом. Я двинулась следом, обескураженная: эта самка вообще спятила? Ведёт врага в дом, к детям! И ведь и не сделать ничего…

По-хозяйски расположившись в кресле, старик самодовольно оглядел чучела над камином и даже раскритиковал голову лося. Потом нёс какую-то ахинею про то, что собачка была с врождённым дефектом, и долго, подробно врал про вскрытие, которого не было. Он был спокоен. Я даже подумала, что он меня больше не слышит, потому что всё это время я орала ему в ухо: «Выпусти! Выпусти меня из этого состояния!» Только раздраженный прищур намекал, что немалых усилий стоит ему долгая речь сквозь мои вопли.

Серая огорчилась. Потом принесла бумаги.
– Вот, смотрите. Собаку купили полгода назад в элитном питомнике. У пса родословная… Заплатили чуть меньше, чем за машину. Заботились как о ребёнке. Вот тут предписания по уходу и содержанию, мы всё выполняли. Серёжа, мой муж, его очень уж любил. И вот пёс сдох. Не понять ничего… Врожденный дефект, говорите? То есть это не передаётся? Вдруг он и остальных собак заразил?..

Серая меня удивляет. Ну как же она не чувствует ложь? А старик опять врал. Что надо проверять и всех остальных собак. Но это уже завтра, по свету. Страху нагнетает? Решил сам расправиться с этими серыми? Зачем? Какая ему польза от того, что они уберутся отсюда? Он займёт их дом? Но у него свой есть. У реки. Там его кошка… Тоже привязана, как и я… Только она и не думает уходить, нравится ей торчать между жизнью и смертью, что ли? Или там свои проблемы?
Старик всё сидел и, похоже, уходить не собирался. Наконец прозвучало «чай». О, да! Это кипящая вода с пропаренной травой. Я знаю, что пьют это серые очень осторожно, потому как могут обжечь губы и язык. А если прольют, то и ноги.

Пока серая гремела в кормушке, я подступилась к старику:
– Отпусти! Я не верю тебе, ты меня всё равно обманешь! Я их всех отсюда выгоню, а ты не сможешь попасть в дом. И что, я так и буду вот такой? Я даже не знаю, кто я…

– Не переживай. Тебе только эту осталось выгнать. А потом я тебя освобожу. Для этого не надо в дом попадать. Так что поторопись, красавица!

Сквозь щёлочку в шершавой темноте, закрывавшей его мысли от меня, я увидела алый отсвет пожара. Огромного пожара! Меня, уже не принадлежащую миру, в котором боятся огня, пронзила тревога. Я помню. Живое пламя шло стеной, пожирая всё: деревья, траву, мох. Птицы, звери, насекомые, опалённые его несущим смерть дыханием, падали замертво – и тут же становились его пищей. Не было спасения от него. Потому как убежать от языка огня можно, но дым и гарь отравляют всё: воздух, траву, воду… И звери погибают даже после того, как огонь заснул. Только рыжики радуются – вылезают огромными семьями на обуглившейся земле…

 Мне тогда повезло. Почему-то я знала, куда надо бежать. Я неслась до тех пор, пока не обогнала предсмертные крики леса…

Но щель в сознании старика тут же закрылась. Он не хотел, чтоб я знала о его замыслах.

Серая принесла чашки и блюдо с едой.
– А где детки? Угости их конфетами, – предложил серой старик.
– Не нужно, они потом ужинать не будут.

Но потом всё-таки позвала Митю. Когда тот выглянул из-за двери, дала ему что-то со стола и отправила обратно в детскую.

Старик был явно огорчён. Ему хотелось пообщаться с ребёнком. Зачем? Не понятно. Но явно, что намерения у него коварные. Нужно побыстрее выгнать старика, как бы он не навредил Мите. Кто поймёт этих серых?! Надо подтолкнуть старика, пусть он обожжётся!

К нему не подступиться… Окружил себя невидимой стеной, как птицы окружают будущих птенцов скорлупкой. Но на столе-то скорлупки нет. Если подпихнуть со стороны серой, как раз ему в колено ударит.

Старик закашлялся, вскочил, отряхивая взвар.
– Умна, умна, красавица! – проворчал он мне. Но серая перепугалась.
– Извините, пожалуйста. Я даже не поняла, как это у меня получилось. Я не хотела…

Она причитала, стараясь помочь старику, промокая мягкой бумагой остатки кипятка.

– Да что ты, не переживай. Это у меня руки как крюки. Полдня с собачкой вашей провозился, вот и не держат ничего…

Однако после этого старик поспешил уйти. И правильно. Потому как руки у него действительно дрожали так, что он долго не мог поймать дверную ручку, а потом ещё и ворота наподдали ему напоследок.

Мне надо подумать над тем, что я увидела в щели его мыслей. Причём тут огонь? И не в опасности ли Митя?

*

Детей Инга уложила, ещё раз позвонила в больницу. Дежурная сестра сказала, что маму осмотрел врач, состояние у неё стабильное, теперь она спит…

Обходительность и доброжелательность медсестры полностью соответствовали вознаграждению, которое от лица семьи внёс Сережин шофёр.

Умоталась Инга за день. Полночи на кухне убиралась, потом из-за мамы переживала. Да и с детьми она давно уже столько времени одна не проводила. Но она справилась! Со всем справилась. И готовила, и играла, и в доме порядок, и даже гость был… Почему же мама не велела этого ветеринара в дом пускать?
Да и то сказать, странный он какой-то. И говорить уже не о чем, а всё сидит, не уходит. И в глаза Инге ни разу не посмотрел, всё озирается. Неловкий какой-то. Чаем вон облился… Инге даже показалось, что стол сам резко сдвинулся и ударил старика по колену…

А ещё показалось, что старик на кого-то похож. Инга мучительно вспоминала, но так и не могла вспомнить на кого. Что-то было такое знакомое! И в то же время неуловимое. Нет, ветеринара этого она раньше встречать не могла. Но вот что-то засело в голове, вертится, а не даётся…

То ли от холода, то ли от напряжения Ингу потряхивало. Она затопила камин, уселась в кресло, накрыла ноги пледом. Взяла в руки книжку. Когда-то ей казалось, что именно так выглядит счастье. Теперь оно представлялось как-то иначе.

Показалось, что Митя застонал. Пошла к нему. Ворочается.

– Митенька, это только сон. Давай я тебе подушечку поправлю…
– Мама, тут Тамара.
– Скажи ей, пусть она уходит, тебе спать надо. Завтра поговорите.

Она поцеловала сынишку в щёчку, накрыла одеялом, подоткнув его со всех сторон.
– Ночник включить?
– Не-а. Я большой.

Вот как хорошо! Сын вырос. Заглянула и к Анютке. Та мирно посапывала. А ведь мама говорила, что внучка одна не засыпает… Ох, мама, мама…

Инга вернулась к камину, потянулась за книжкой. Той на месте не оказалось. Куда делась? Обсмотрела всё вокруг – нету. Ну и не надо. Всё равно не читается… Дрова пошевелить в камине, чтоб равномерно прогорали… А это что?
Поверх дров горела её книга, распушив страницы, объятые зеленоватым пламенем. В трубу летели черные галки бумажного пепла…

Оправившись от шока и всё обдумав, Инга сходила наверх в кладовку. Там в железном шкафу под замком стояли Серёжины ружья. Взяла одно, повертела – и поставила назад. Не умеет она стрелять, пока возиться будет, злоумышленник и её вырубит, и ружьё отберёт. Заперла шкаф, пошла на кухню. Скалка – вот замечательное средство! Бьёт получше бейсбольной биты, не тяжёлая, размаха большого не требует.

Со скалкой вновь вернулась к креслу. И чуть не вскрикнула – в тусклом свете поблескивали красным глаза лосихи. Инга обмерла. Но прошло какое-то время, а лосиная голова не шевелилась, красный отблеск в глазах не потухал и не разгорался. А тут как раз позвонил Сергей.

Рассказав новости, Инга спросила:
– А ты знал, что голова лосихи – это ещё и ночник?

Оказывается, не знал. Но идея ему понравилась. От голоса Сергея, рассказывающего свои новости, Инге стало спокойнее. Последние слова в трубку она говорила, чувствуя, что мысли уже ускользают в сон, точно так, как норовит выскользнуть из рук скалка.

«Тут и посплю», – мелькнуло в сознании, уже несущемся навстречу небывало ярким краскам предсонья…

Казалось, ещё и не задремала, как услышала какой-то шорох. Повернулась – лосиха. Прямо в гостиной. Большая такая, а глаза красным светятся.

– Ты и есть Тамара, да? Мне Митя про тебя рассказывал, – голос Инги звучал дружелюбно, она совсем не испугалась.

Лосиха не ответила, да оно и понятно – кто же ещё тут может быть? Она стала поодаль и внимательно рассматривала Ингу.

– Почему ты спишь сидя? – спросила она. Но не губами, а как-то… Видимо, это называется мысленно.

– Вчера на кухне кто-то погром устроил. Я сначала думала, что это мама, а потом прикинула… Вряд ли это она. Вот, вооружилась на всякий случай, – она показала лосихе скалку и робко улыбнулась.

– И что ты можешь этим сделать? – как-то иронично поинтересовалась лосиха.

– Замахнуться, ударить… – спокойствие и уверенность Инги начали предательски испаряться.

– Нет, это не поможет. Этим можно ударить живого, но не бестелесного… – голос лосихи был озабоченным.

– Это ты нам разгромила кухню? – догадалась Инга.

Тамара не ответила. Не будешь же объяснять то, чего и сам до конца не понимаешь.

– А почему ты изгой в стаде? – спросила, помолчав, лосиха и начала укладываться у камина.

– Я? Изгой? В стаде?

Инга задумалась. Она попыталась взглянуть на отношения в их семье со стороны. С лосиной стороны. И поняла: она действительно была на положении пятого колеса в их телеге, не при делах.

– Так получилось… А ты давно за нами наблюдаешь?

Тамара оставила без ответа вопрос Инги, но попросила:
– Расскажи, что случается у вас, у серых, из-за чего ты вся, как старый пень мхом, обросла стыдом. Он уже разъел тебе душу, как трухлявую древесину. Ты умираешь.

Вот это речи! Но почему-то Инге от них не страшно, а даже наоборот, будто её укрепили в подозрениях, стало спокойнее.

– Это из-за того, что я хотела уйти из жизни. Вернее, не хотела. Нет, сначала хотела, а потом испугалась… Ты понимаешь?

– Нет. Я слишком любила жизнь. И была бы готова жить на любых условиях. А теперь я люблю смерть, но не частичную, как у меня, а полную, с уходом, без условий…

Лосиха тяжело вздохнула. Инга заметила, что тело у Тамары неплотное, похожее на мармелад, сквозь него проходят отблески огня от камина.

– А почему ты не ушла совсем? Мы в этом как-то виноваты?
– И да, и нет. Но об этом потом. Сначала расскажи…

*

Ингу разбудил звук. Упала скалка. Надо же, она заснула сидя. И так крепко, что даже сон видела. Странный сон. Лосиха ходит по дому. И разговаривает.
Да, чего только не привидится. Надо разворошить дрова в камине да ложиться спать по-настоящему.

А книжка-то сгорела! Инге казалось, что это была часть сна. Может, спихнула её сама как-нибудь?

Красные глаза в гостиной нашли своё объяснение. Со временем и всё остальное объяснится. Только паниковать не надо. И бояться тоже. Мама поправится, Серёжа вернётся, всё будет хорошо.

Но на всякий случай Инга решила спать не наверху, а на маминой кровати, рядом с Анечкой. Всё-таки поближе к детям.

Выглянула в окно: собаки вели себя спокойно. Не лаяли, не выли. Снег весь за день стаял. Опять осень.

Инга легла, ей было приятно вдыхать мамин запах. Будто в детстве.
О чем-то она таком важном думала перед тем, как заснуть в кресле… В памяти всплыло слово «изгой». Такое слово странное. Раньше «гоить» означало «жить». Изгой – изжитый, выжитый. Кажется, Инга размышляла о том, почему она стала изгоем в своей собственной семье. А почему?

Инга после рождения Анечки всё время плакала. Анечка заплачет – и Инга с ней. Ничего не успевала, ничего не получалось, всё из рук валилось. Серёжа предлагал няньку взять, но от этого Инге стало ещё хуже: все женщины справляются, а она нет? Но выходило, что нет.

Сергей приходил домой с работы. Усталый, голодный, а дома всё кувырком, да и ужин – то пригорел, то вообще не приготовлен… Инга в слёзы. Муж ей ничего не говорил, не упрекал. Сам готовил, убирался, пелёнки гладил, в магазин ходил. Говорил, что всё нормально. А Инга плакала. Ей казалось, что так не должно быть. Когда Митенька был маленьким, она всё успевала. А теперь ничего не получается…

Ещё и Митю в садик оформили. А малыш никак не мог привыкнуть. С утра такой ор стоял, что соседи возмущаться начали. Серёжа отвозил сына в сад утром, Инга забирала через несколько часов, по совету воспитательниц. Но всё время в саду Митя плакал и приходил домой охрипший, с опухшими глазами. И Инга плакала от жалости к сыну.

А потом Серёжа отвез Ингу к врачу. Тот и прописал эти лекарства…

– Мне трудно понять всё, что ты рассказываешь, – вмешалась какая-то посторонняя мысль в воспоминания Инги. – Но я знаю точно, если мать не может справиться с детенышами, это не причина. Это следствие. А я хочу знать причину…

*

Похоже, эта самка просто ущербная. В голове у неё полная каша. И страх. Она боится не хуже моей матушки.

Знавала я одну ущербную. Лосиху, конечно. Ей с самого начала не повезло: она родилась на ферме. Её мать, старая, хромая, со сточившимися зубами, доживала последнее лето. Она не уходила далеко от фермы. Удивительно, что её, старуху, кто-то смог полюбить…

Я помню, как новорождённую принесли серые, как на моих глазах обтирали, заворачивали в какую-то ветошь, что-то измеряли… Я, пришедшая на ферму зимой, была рождена на воле, вскормлена материнским молоком. А эту, появившуюся на свет слишком маленькой и слабой, стали отпаивать молоком козы.

Пробовала я его один раз. Оно совсем не похоже на лосиное, слишком жидкое, будто разбавленное водой, слишком сладкое (как будто малины подмешали), да ещё и вонючее. Козы паслись неподалеку, ели всё, что попадалось, а серые подкармливали их тем, что у них оставалось. (Говорят, что лоси и козы родственники. Чушь! Они понятия не имеют о настоящей жизни, и если и родня, то не лосям, а коровам – бессловесным бесхарактерным недолосям с хвостом-веревкой.) Ну и что у них было за молоко?!

А тёлочка-недоросток пила это молоко и не могла им насытиться. Живот у неё раздувался, глаза краснели, иногда её рвало… Но она всё время бродила у изгороди в ожидании кормёжки. Сил у неё не было даже на игры. И росла она плохо. На воле она б давно уже досталась волкам. А тут…

Мы с ней встретились снова, когда я по дури пришла рожать своего первенца к лосеферме. Она бродила в окрестностях. Увидела, что я плачу, подошла, потёрлась головой о мою шею. Глядит на меня, а у неё у самой в глазах слёзы. Что плачет? Оказывается, меня жалко, и сына моего тоже.

Как меня это разозлило! Стоит такой недоросток-недоумок, боящийся отойти от серых, и меня жалеет! Да, дурость совершила. Поделом мне. Но что ж меня жалеть, если я такой урок прошла? Завидовать надо!

Я пошла в лес, а она за мной. Оглядываюсь – ба, она ещё и заднюю ногу подволакивает! От этого зад у неё вихляется, как будто и не лосиха вовсе, а серая какая-нибудь! Прикрикнула я на неё. А она чуть отстала, но всё равно за мной ветками хрустит, правда, близко не подходит. Чего, спрашивается, увязалась?

Покружила я вокруг фермы по лесу да по речке, на ночлег прилегла. Слышу – и она укладывается. Лишь она затихла, я пошла к старому болоту. Думала, оторвусь от неё. А чуть подальше отошла – бегом побежала, чтоб скорее забыть и эту ущербную, и лосеферму, и свой опрометчивый поступок…

Вышла я к реке, место там у меня, где заросли молодых сосенок и земляники цветущей видимо-невидимо. Только собралась насладиться, даже вкус на языке уже почувствовала, а эта, ущербная-то, откуда и взялась? Прямо изо рта у меня веточку перехватила. Я отошла – а она опять… Будто мало вокруг сосенок! Так нет, ей надо именно мою, намеченную!

Противно мне стало. Не просто есть рядом с ней, но и слышать хруст на её зубах. Развернулась я и пошла. Болото недалеко. Там тоже много вкусного. Пусть эта тут, коли так уж ей невмоготу.

И вдруг слышу – она опять за мной идёт. Встала я и стою. И она стоит. Я пошла – и она идёт. Я в реку – и она туда же. Разозлило меня это. Вышла я на берег, подозвала её. И выместила на ней всю свою злость. Со всего размаху копытами – она завизжала, как резаная, побежала прочь, вихляя задом. Я догнала, наскочила с разбегу, ещё раз копытом, потом ещё…

Думала, что я её защищать буду? Или свои заветные места покажу? Не выйдет! Тут у каждого своя дорога. Стадо мне не нужно!

А когда начался у лосей сезон любви, поспешила я на знакомый голос своего милого. Я б его из тысячи узнала. Несусь, ног под собой не чуя, душа уже впереди летит, дыхания не хватает… И вдруг слышу – ему отвечает кто-то, храпит лосиха, да какой-то незнакомый голос. Будто еще подростковый, не вошедший в силу.

Прислушалась, а любимый-то мой ей отвечает! Дай, думаю, хоть одним глазком гляну, кого нашел мне взамен? А это, оказывается, та, ущербная! Утоптала себе полянку, голову задрала, старается!

Ну-ка, думаю, что дальше будет? Неужели сильный, молодой, красивый лось польстится на увечную корову? А он воздух жадно вбирает, ноздри ходуном ходят, копытами перебирает – топчется. Но не идёт к ней. Да и как подойти, если от неё на сто шагов воняет козлятиной и несчастьем!

Ну, чтоб до беды не довести, я тут с пригорка-то и откликнулась.
Помню, подумалось мне тогда: ведь слышала она, что я лосю отзывалась, но подкралась поближе – и давай заманивать! Вот свойство ущербных! Хитры! Им хитрость и коварство силу и здоровье заменяют. Норовят на чьём-нибудь хребте прокатиться, урвать от чужого счастья.

Больше я её не видела.

Эта, серая-то, тоже такая, что ли? С детьми она управиться не могла! Да что с ними управляться-то? Они ж твои, родные! Что деткам надо? Только любви материнской да ласки. А остальное приложится.

Понаблюдать надо за ней сегодня. Что делать-то будет? Одна с детьми, а тут ещё я. И старик придёт. Что ж за огонь у него в мыслях пылает? Додуматься не могу…

*

Ингу разбудил звонок сотового телефона. Звонила мама из больницы. Слабым и капризным голосом Ангелина Ивановна прошелестела:

– Как вы там, ничего не произошло плохого? Я вся изволновалась…
– У нас всё нормально, мама. Как ты, полегче?

– Куда там, полегче! Чтобы полегчало, надо быть спокойной и о себе думать. А я всё о вас… Дети накормлены? Здоровы? Почему их голосов не слышно?
Инга взглянула на часы: без четверти шесть. Ужас! Что же не спится?
– Рано ещё, мама. Спят они.

– Вот что, Инга. Давай собирай вещи и переезжайте в город. Срочно!
– Дождёмся Серёжу и переедем все вместе. Тут тепло, запасы есть.

– Серёжу дождёмся! – передразнила Ангелина Ивановна. И истерично запричитала: – Да нужна ты Серёже такая? Думаешь, он в командировке? Наверняка с любовницей где-нибудь на Канарах. И осуждать его нельзя: он молодой, богатый, видный, а ты…

У Инги застучало в висках. Мама, конечно, просто так языком мелет. Но зачем? Почему же ей так хочется сделать больно дочери? Нет у Серёжи никакой любовницы, Инга бы это почувствовала. Но маме ничего не докажешь. Надо постараться взять себя в руки.

– Извини, мама, у меня молоко сейчас убежит. Поговорим попозже!
И отключилась.

Прислушалась к Анечкиному дыханию – не разбудила ли разговорами? Нет, дочка мирно посапывала.

Инга снова прокрутила в голове разговор с мамой. Глаза набухли слезами. Собралась уже всласть пореветь, как вдруг в голове раздалось: стоп! Из-за чего реветь-то собралась? Из-за того, что исполнилась давняя мечта – пожить хоть недельку без маминой опеки? Ну так радоваться надо! А то, что мама наговорила, так когда Инга от неё что приятное слышала? Последний раз в девятом классе, когда директор школы на торжественной линейке вручил Ангелине Ивановне грамоту за хорошее воспитание дочери. Так пора бы и привыкнуть, иммунитет приобрести.
Первое, что бросилось в глаза, когда Инга оказалась в гостиной, – скалка. Да, сначала стол бросился на старика, потом книжка сгорела. А потом сны странные, с ходящими по дому лосями, которые при этом разговаривают и даже пытаются в семейных отношениях Инги разобраться.

Однако вспомнилось и то, что её депрессия – не причина, а уже следствие чего-то более значительного. Что-то случилось раньше. Об этом надо подумать, возможно, даже записать. Всё-таки хорошо, что перестала пить таблетки: мысли стали появляться.

Инга со скалкой в руках обошла все комнаты, чтобы убедиться, что этой ночью погромов нигде не было. По пути прихватила из кладовой банку варенья. На завтрак блинчиков испечёт детям, они любят с вареньем.

Она отправилась на кухню, открыла холодильник, достала яйца и, оставив дверцу открытой, сделала пару шагов к столу. Внезапно дверца захлопнулась с такой силой, что с холодильника упал приёмник.

Инга подпрыгнула от неожиданности. А потом пришёл страх. По голове побежали мурашки, руки покрылись липким холодным потом. Ну ведь не касалась она этой дверцы! Ужас какой!

Чуть придя в себя, Инга пулей вылетела из кухни, закрыла дверь туда и подперла стулом так, чтобы его спинка заблокировала ручку.

И только потом перевела дух. Нет, не будет у них сегодня блинчиков! В кухню Инга больше ни ногой! Там поселилось что-то страшное. Вот приедет Серёжа – вместе разберутся. А пока без кухни поживут. Сегодня соседка молока принесёт, в кладовке ящик с морковкой, можно до магазина дойти, купить чего-нибудь, хоть тут и невелик выбор. Хорошо, что собачий корм оставила у порога – поленилась вчера в шкаф убирать. Будто предчувствовала…

Может, в самом деле, перебраться в город? В воображении сразу всплыла маленькая трёшка, двор-колодец, косые взгляды соседей, поликлиника, слащавое лицо психотерапевта… Всё это было неприятно. Не хочет Инга туда. Поживёт тут с детьми до Серёжиного приезда. А это нечто…

У Инги в голове промелькнула мысль, не оформленная словами, но какая-то очень хорошая, ободряющая. Чего она испугалась? Холодильник хлопнул? И что? Не по голове же её хлопнули. Где-то у мамы церковные свечки были, надо их зажечь и с ними идти на кухню.

*

Испугала серую. Случайно. Невыносимо было видеть в этом белом ящике куски своего мяса. Вот и захлопнула дверь. Не надо было, конечно. Но я никак не привыкну сдерживаться. Да ещё нервирует запах опасности, очень крепкий. Этот запах пропитал весь дом, а серая и её детёныши как будто ничего не слышат, ничего не понимают. Или они вообще запахов не различают?

В последнюю мою осень этот запах сгустившейся опасности преследовал меня повсюду. Я тогда про серых почти ничего не знала. И старалась про них вообще не думать. С одной стороны, они зверей убивают. В природе хищники на слабых, больных, увечных нападают, а серые выбирают лучших, самых красивых, молодых. С другой – выхаживают этих слабых и увечных. На лосеферме с особой заботой относились к уродам всяким. Лечили их, кормили усиленно, ласкали… Поэтому я предполагала, что серые – это зло, потому что всё против естественных законов жизни делают.

Теперь я знаю больше. Они бы и рады жить естественно, но не получается у них, ума и знаний маловато. Настроили себе жилищ… У зверей тоже бывают норы, берлоги, дупла, муравейники. Но они только для укрытия или спячки служат, а эти все время в домах, будто от жизни прячутся. Отгородились от природы. Звезд не видят, воздухом не дышат, воды живой не пьют, пища у них какая-то ненастоящая… Откуда ж они силы берут?

А вот шкуры менять хорошо придумали. Если тепло – одна шкура, если холодно – другая. Было бы здорово, если бы лоси так могли… А то летом-то так жарко бывает, что хоть из реки не вылезай.

С мозгами у серых что-то не так. Звери, взрослея, набираются опыта, ума, знаний, а эти… Митя больше видит и понимает, чем самка-изгой. У неё мысли – как у лосёнка новорожденного. От хлопка так перепугалась, что готова детей без корма оставить…

Надо бы успокоить её, да вот только она меня днём плохо слышит. Старик – он всегда видит и слышит, а эти только в полусонном состоянии меня воспринимают.
Плохое я что-то чувствую, тревожное. От старика идёт. Он пытается меня подчинить его воле. Неужели он сегодня собрался расправиться с моими серыми? Недостойно самца, хоть и старого, с самками и детёнышами воевать.

Стоп! Ого! Похоже, я к ним привыкла. Раз они «моими» стали… У меня были мои мечты, мои любимые места, мои дети, моё тело… Теперь мои серые… А вот лосеферма моей никогда не была. Видимо, что-то во мне меняется после смерти.

Надо как-то сообщить этой серой, чтоб старика не пускала сегодня. Но как? Я уже всё перепробовала. Успокоить её вроде удалось. На кухню пошла…

Огонь у них домашний. В камине большой красный, а тут маленький синий… Огонь… Что-то старик с огнём замышляет. Уж не задумал ли он поджечь их дом?

Деревянный, сухой, легко схватится… Только непонятно: если старик решил эту серую с детьми убить, то зачем меня их пугать-выгонять послал? Может, он меня сжечь решил? Тогда я сама в огонь нырну!

Нет, не обжигает меня пламя. Даже не чувствуется. Видимо, мне пожар не страшен. Значит, их сожжёт. Но зачем? Чего эти серые поделить не могут?
А самка-то успокоилась. Даже напевает что-то. Но слова живут отдельно от мыслей, поэтому я их не понимаю. Как же ей сообщить про старика? Я уже и  посудой брякала, и в лицо ей дула…

Может, через Митю попробовать? Пока он не проснулся…

*

Когда блины уложились в ароматную высокую стопку, позвонил Серёжа. Он уже в аэропорт едет. К вечеру будет в городе, а к ночи, если всё гладко пойдёт, здесь. От этого известия настроение у Инги подскочило. До вечера бы дотерпеть. Разговор получился коротким – роуминг. И уже засунув телефон в карман халата, Инга пожаловалась вслух, будто Сергей её слышал:

– Знаешь, Серёжа, я уже почти сутки одна. С детьми. Это после того, как год как во сне прожила: только спала, ела и пила таблетки. Я боюсь. Боюсь не справиться. Боюсь, что опять всё повторится. Хотя… Я бы хотела, чтобы всё у меня получилось. Ты приедешь, и у нас всё будет хорошо. И мама у нас больше жить не будет.

И тут позвонила Ангелина Ивановна. Опять жаловалась на самочувствие и на то, что Инга её бросила. Мать второй день в больнице, а к ней и прийти никто не хочет. Когда же Инга сообщила, что вечером приедет Серёжа, Ангелина Ивановна заявила:

– Инга, только сумасшедшая может верить, что он так быстро вернётся. Вот увидишь, вечером он не приедет. Так что не откладывай. Начинай собираться. Потом вызовешь шофёра. Будешь в городе – у меня душа на место вернется. К тому же мне нужен мой голубенький халат. А то ты отправила меня в этом красном, он совсем некрасивый, мне в нём даже до туалета дойти стыдно…

Инга кротко ответила:

– Хорошо, мама. Ты только не волнуйся и не переживай. Я сейчас же начну собираться. Как только управлюсь, позвоню.

– И старика-ветеринара не пускай. Что-то нехорошие предчувствия у меня. К тому же он так похож… на Артура твоего… Не пускай…

– На кого похож?

– Ну, помнишь жениха-то своего? На первом курсе…

А ведь точно! Вот на кого он похож! Да-да, на Артура. Инга пообещала, что старика не пустит. Впрочем, не слишком задумываясь о том, что и кому обещает.
Зато воспоминание об Артуре что-то всколыхнуло не только в голове, но и в сердце. Как тогда Инга в него влюбилась!

Её роман с Артуром получился коротким и несчастливым. Парень появился на их курсе после зимней сессии. Восстановился после армии. Говорили (точнее, он сам всем говорил), что служил в горячей точке, воевал, кого-то спас, должен был получить награду, но ему не дали, потому что награждают офицеров-лизунов, а не простых солдат.

Инга была очарована, она видела в нём героя. Её ничуть не смущало, что Артур внешне был неказист: невысокого росточка, худенький, но жилистый, с жиденькими волосёнками, сутулый. Это потом выяснилось, что «герой» патологически влюблен в себя.

Артуру же льстило Ингино общество: красавица, отличница, певунья-плясунья. А ещё больше льстило то, что он мог вить из неё верёвки: мог потребовать всё что угодно, и она с радостью выполняла его прихоти: не пойти на вечеринку – пожалуйста; не надевать эти брюки – да уже выкинула; собрать волосы в пучок – не проблема; косметикой не пользоваться – ну раз ты хочешь… И при этом гордо заявляла: мне Арчик запретил. Она с радостью отдала свою свободу в руки любимого человека и наслаждалась зависимостью от него.

А потом появился Сергей. Пришёл к кому-то в общагу в гости. Только что отслуживший армию, а потому вечно навеселе, с грубоватой армейской байкой наготове. На армейской почве они и сошлись с Артуром, а значит, и с Ингой. Раз увидев её, Сергей «запал» по полной программе. Приходил в гости с вином и салом (Артур воспринимал это на ура, с удовольствием поглощал и то и другое, зорко следя за поведением Инги, чтоб потом устроить ей «разбор полётов», переходящий в пьяную истерику: шлюха, ты готова уже переспать с ним!), встречал после занятий, звонил на мобильник, покупал билеты в кино, в театр, в цирк (причем часто отдавал Инге два билета, чтобы она могла сходить, пусть даже не с ним, а с Артуром).

Инге завидовали: такой видный парень увивается за ней. Одна из соседок в открытую ей заявила:

– Хватит сидеть на двух стульях, задницу порвёшь. Отпусти Серёгу-то, я его и приберу с радостью…

Увидев ситуацию со стороны, Инга сразу решила поговорить с Сергеем. Объяснила, что любит другого, не хочет, чтобы из-за неё кто-то страдал, а потому, мол, прощай. Он выслушал молча, но в глазах было столько боли, что Инга чувствовала себя полной свиньёй, а ночью уснуть не могла, борясь с искушением позвонить Сергею, узнать, не наделал ли он глупостей.

А через пару дней Артур... Влетел в её комнату пулей, и с порога: «Нам надо расстаться. Не подходи ко мне на выстрел!» И ушёл.

Естественно, Инга сразу пошла к нему – разобраться, что произошло, в чём она виновата. Но разговора не получилось, Артур даже не открыл ей дверь. На следующий день он не пришёл на занятия. В общаге, куда Инга сбежала после первой пары, его тоже не оказалось. Потом она узнала, что он перевёлся на заочное и уехал из города. Она достала его адрес, в первые же выходные поехала к нему… Но и там её на порог не пустили, разговаривать с ней Артур не захотел, а его мама наговорила Инге такого…

Это было так неожиданно и больно! Инга полгода не могла прийти в себя. Она не понимала происшедшего, искала причины и не находила их. Много плакала, запустила учёбу. И всё это время рядом был Сергей. Он утешал, отвлекал, развлекал… Когда однажды вечером он не появился и не позвонил, Инга вдруг поняла, насколько ей не хватает этого парня, которого она в общем-то никогда не принимала всерьёз.

А на следующий день Сергей явился с огромным букетом невиданных цветов и, краснея, смущаясь, путаясь в словах, сделал Инге предложение.

Она не торопилась с ответом. Артур ещё болел в её сердце. Но со временем (поумнела, что ли?) выбросила из головы придуманную любовь, вышла за Сергея замуж, родила сына, закончила институт. Жили трудно, весело и дружно.

Сергей учился заочно и работал в банке (свекор постарался, какие-то свои связи использовал). А потом объявился богатый родственник! Бизнесмен. Надумал расширять своё дело. Нужны люди. Но лучше не со стороны, а свои, родные, чтоб не воровали и не предавали. Выбор пал на Сергея: молодой – обучить можно, физически сильный – это внушает уважение, лицо по-деревенски простоватое – партнёры легче пойдут на контакт. К тому же от природы не дурак. Родственник в него поверил, вложился. И не ошибся. Сергей всё схватывал на лету, легко и основательно вошёл в дело. К тому времени как родилась дочка, жизнь была уже другой.

А потом… Анечке месяц исполнился. Гостей позвали. Праздник удался на славу – друзья, родственники, все с милыми детскими подарками и добрыми пожеланиями. Когда гости уже расходились, Ангелина Ивановна сказала тихонько Инге:

– Я рада, что у тебя хватило ума бросить тогда Артура этого. Теперь-то ты сама, небось, не жалеешь…

В ту ночь Инге приснился сон. Сон-воспоминание. В нём она была юная, наивная, влюблённая. В Артура. Он тоже её любил. И когда утром она проснулась, её захлестнуло ощущение горькой утраты. Будто что-то настоящее, счастливое, правильное осталось во сне. Или в прошлом.

Пожалуй, с этого сна её проблемы и начались. Инге начало казаться, что её с Артуром разлучил Сергей. Как? Да разве это важно! Умом Инга понимала, что всё это дела давно минувших дней, что не следует зацикливаться на прошлом, поэтому загоняла свои воспоминания поглубже внутрь памяти. А когда им стало там тесно, началась депрессия…

*

Вот дурёха! Из-за самца!
Хотя её воспоминания, такие яркие и живые, и мне кое-что напомнили.

Я тогда жила на лосеферме. Это было моё второе лето. Мы, подростки, содержались в отдельном загоне. Но через сетку было видно взрослых. Особенно там хорош был молодой, сильный, ясноглазый лось. Судя по рогам, ему уже было пять лет. Шрамы на плечах и боках говорили о том, что он выдержал много боев, а гордо поднятая голова – признак того, что он их не проигрывал.

Моё сердце, ещё не знавшее любви, замирало, когда я на него смотрела. Я могла любоваться им часами. Мне хотелось побыстрее вырасти и понравиться ему. Я старалась всячески привлечь его внимание, запомниться, чтобы потом он узнал меня. Я вела себя шумно и агрессивно. Моя ненавистная кличка (Тамара) звучала не реже, чем его – Лучик. Но меня зло одергивали, а его ласкали, любили, им любовались…

Когда приблизилось время любви, лоси один за одним стали покидать лосеферму. Их не удерживали заборы и верёвки. Самцы своими мощными рогами сметали любую преграду,  предчувствие любви придавало им сил.

Тогда серые поступили вероломно. Они усыпили Лучика и отпилили ему рога. Думали, что он не уйдёт с фермы, останется в загоне, а молодые лосихи сами придут к нему.

Когда он проснулся, он не понял, что с ним случилось. Лучик не видел себя, а потому не знал, что его украшения и мощного оружия уже нет. И он ушёл.

Он вернулся к первому снегу. Это был совсем другой лось. И дело даже не в том, что его шкура сохранила множество отметин от поединков. Он шарахался от каждого шороха, трусливо приседая на задние ноги, пугливо озираясь. От прежней гордости и уверенности не осталось и следа. Он, безрогий, сражался с сохатыми, проигрывая поединок за поединком, недоумевая, не понимая, что происходит…

Мне было гадко от одной мысли, что я о нём мечтала. Он больше для меня не существовал. Жалкое подобие лося! Самец должен быть сильным! Только тогда будет красивая любовь и здоровые дети.

У Лучика, конечно, на следующий год отросли новые рога. Но не отросли отвага, решительность, уверенность. Он больше не уходил с фермы, даже когда его выгоняли. Я его видела там и через год, когда рожала первенца, и через три, когда пришла взглянуть на подросшего сына. Он и сейчас, наверное, там, унылый неудачник…

А эта серая страдает, что не пожалела такого же Лучика, но только серого? Зато её самца я зауважала. Видимо, и у них есть поединки. И он выиграл! Получил эту самку (видно, не так она плоха, раз поединок за неё был, и это притом, что в деревне у серых один самец приходится на четырех самок, а то и больше).
Эй, серая, ты меня слышишь? Выше голову! Ты сделала правильный выбор!

*

В ворота постучали. Воспоминания сразу юркнули внутрь сознания, заменившись на ясную мысль: соседка молоко принесла.

Она обычно приносила молоко по пятницам, но могла и в другой день, если излишек образовывался. Для этого случая на кухне всегда стояла трёхлитровая банка с крышкой, чтобы не переливать, а просто поменять одну банку на другую.
Инга достала приготовленную посудину, но та как-то странно выскользнула из рук и, ударившись о пол, разлетелась на крупные острые осколки. Вот незадача! Остальные трёхлитровки в кладовке. А в ворота всё барабанили. Нет, на соседку это не похоже. Та обычно раз стучит, а потом просто ждёт.

– Сейчас, сейчас! – открыв дверь, крикнула Инга на улицу.

Надо в кладовку за банкой сходить… Она сделала несколько шагов и, как ей показалось, ударилась о невидимую плотную стену. Или, точнее, её ударила эта стена. Инга потеряла равновесие, сделала несколько семенящих шажков назад, и если бы не дверь кухни, в которую она уперлась спиной, точно упала бы.
«Какая я неловкая, – пронеслось у неё в голове. – И удариться не обо что, а я умудряюсь»… В ворота всё барабанили. Открыть надо.

Инга поспешно накинула пальто, стала обуваться, как вдруг голова закружилась, перед глазами поплыли чёрные пятна, похожие на скважины в бездну… Видимо, резко наклонилась… Да что ж она никак до ворот не дойдёт?! Там же кто-то стучит, кому-то что-то срочно надо!

Инга открыла дверь на веранду – но дверь распахнулась так сильно, что отбросила Ингу, больно ударив по груди. Когда боль притупилась, Инга повторила попытку выйти. Только она подошла к двери – рухнула тяжёлая вешалка, перекрыв дверь. Как будто кто-то или что-то мешает ей выйти. Тогда, может, и не надо?..
Эта мысль показалась верной. Инга медленно разделась и пошла в комнату Анютки. Захотелось свернуться клубочком под одеялом и просто бездумно полежать. По щекам потекли слёзы.

Что происходит? Что случилось с их домом? Как они с Серёжей о нём мечтали! Выбирали деревню, пейзаж. Проект дома долго делали. Учли всё: и удобство, и традиции, и даже феншуй. Дом получился замечательный: просторный, тёплый, уютный. И камин, и водопровод. Как хотели здесь жить и радоваться!

И вдруг дом ополчился на своих жильцов. Он начал пугать Ингу, довёл до приступа Ангелину Ивановну, разговаривает с Митей… Может, это домовой какой? Рациональных объяснений нет. Если б одна Инга ощущала постороннее присутствие, то можно было бы действительно поверить в сумасшествие, а при таком раскладе… Или это лосиха, пришедшая в их дом вместе с чучелом своей головы?

Если покопаться, то во всём действительно виновата Инга. Когда она была беременна Митей, от нечего делать пристрастилась играть на Форексе через Интернет. Сергей одобрил, положил Инге на счёт приличную сумму: «Учись, вдруг получится, глядишь, и настоящим трейдером станешь!»

Сначала всё складывалось отлично. Инга стала осмысленно вглядываться в графики, следила за биржевыми новостями, получала маленькую, но прибыль. И вот однажды случилось то, чего Инга никак не ожидала. Её ставка стремительно полетела вниз. Закрыться бы сразу, но Инга надеялась, что сейчас это падение остановится и начнется взлёт… В результате этого ожидания её счёт обнулился.
– Ого! Моя жена поймала лося! – развеселился Сергей, узнав о случившемся. – Не переживай, бывает и такое. Видно, это мне знак.

Сергей – заядлый охотник. С детства с отцом по лесам ходил и на зайца, и на кабана. И когда у них дома собралась компания обсудить предстоящую вылазку в лес, кто-то предложил пошловатый тост «За лося» («чтоб хоте-лося и мог-лося»). Сергей неожиданно поддержал:

– Давайте, только за настоящего лося. Мне жена заказала, – он подмигнул Инге, – а просьба женщины – закон.

И вот что из этого вышло. Бродит по дому лось, разговаривает, пугает, разоряет. И что делать? Задобрить? Или уехать? Пожалуй, отъезд не решит проблемы. Уедут ли они в город, останутся ли здесь ещё какое-то время, разницы никакой нет. Потому что неизвестно, что задумал лось-призрак.

*

Старик пришёл. Это он барабанил в ворота. Ну что ж, поговорим.

– Хозяйка, открывай! – негромко позвал он.

Я тут. Говори, чего надо.

– А, красавица! Так что, уехали что ли? – старик лукавит. Знает, что не уехали.

Они уедут завтра. Так что освобождай меня. Ты ведь за этим пришёл?

– Э, нет. Надо, чтоб они не на зиму в город уехали, а сбежали отсюда навсегда, чтоб никогда не возвращались снова. И пока ты этого не сделаешь, ты будешь здесь на привязи. А пришёл я собачек посмотреть, – он хохотнул.

И я, и ты, старик, знаем, что они здоровы. И незачем тебе на них смотреть. И на серых этих тоже. Ты должен отпустить меня, потому что это неправильно – держать меня между двумя мирами.

Досада захлестнула старика с головы до пят: почувствовал, что я ему не подчиняюсь и что рассчитывать на меня не стоит. Он на минуту задумался. Но этого было достаточно, чтобы я прошмыгнула в его мысли.

Одинокий дом под колдовским деревом. Много серых, идущих унылой чередой, кто с болезнью, кто с горем. И он, старик, травами и словами, мыслями и заклинаниями, силой и хитростью помогающий приходящим. И каждая его такая помощь нарастает, как сугроб над пнём, чёрной тучей над его головой.

Изношенное и больное тело лишило старика радости, покоя, сна, а смерть не приходит. И не придет, пока… не придёт на место старика новый серый, который будет помогать череде просящих о помощи. А потом возник опять пожар. Странный пожар. Не лесной, а какой-то не то белый, не то синий, как молния. И языки тонкие, как веточка…

– Всё подсмотрела, красавица. Понятно тебе, что не должны эти… жить здесь? – старик зло сверкнул глазами и отправился восвояси.

Я вернулась в дом и уже привычно растянулась у камина. Вот уж что мне было совсем непонятно, так это как раз то, что пытался мне объяснить старик: причина, объясняющая его желание выгнать этих серых из их дома. Надо ещё раз всё хорошенько обдумать, вспомнить все мелочи.

А, вот оно что! Чего бы старик ни представлял себе, в мыслях его всегда (иногда лишь краешком) серый. Молодой. Мордой схож со стариком. Вот он сидит у старикова дома, вот травы собирает, а когда пожар виделся, то шёл навстречу старику…

Не сын. Но кровь родная. А было в видении ещё, когда этот серый шёл нетвердо и в то же время нервно. Знаю я такое состояние. У лосей бывает. Когда мухоморов переедят или нанюхаются густого дыхания железных жуков, на которых серые катаются. В таком состоянии забываешь о запахе опасности, об осторожности, да и вообще обо всём, кроме ощущения лёгкости и близости счастья… Случается, лоси погибают. Или наделают таких глупостей, что потом стыдятся деревьев и травы. Да ещё и голова трещит, и душу трясёт.

Знала я нескольких сородичей, кто частенько принюхивался к дороге серых. Они уже к следующему полнолунию совсем дурными были. Такие уже к нормальной жизни не вернутся. Даже голод и любовь для них не законы. Стоит на обочине и топчется: в лесу лоси трубят, а эти и хотели бы в лес, да вот ещё бы понюхать… Бывало, что преграждали дорогу жуку, чтобы, как они думали, вынюхать всего… Но жуки иногда оказывались сильнее, сбивали лося с ног.

Нет, старик. Не будет толку из твоего родича. Видно, ты уж к старости совсем ум растерял до детства, раз веришь, что он твоё место займёт. И пожар ему поможет. А может, пожар поможет мне? Интересно – как? Я уже пробовала сегодня – не горю.

*

Инга проснулась от мягкого толчка в бок. Надо же! Задремала! И даже сон видела. Подробности ускользали стремительно, но вот последний «кадр» был четким: пылающая лосиная голова.

Инга открыла глаза и увидела… пустую Анюткину кроватку. Тут же взвилась как ужаленная. Что с дочкой? Где она? Выскочила из комнаты в ужасе – и успокоилась сразу. Оба сокровища сидели на полу перед телевизором и уминали неизвестно где взятое печенье.

– Доброе утро! Я сегодня соня, всех переспала.
– Доброе утро, мамочка! – Митя и Анютка бросились к ней на шею.

– Я думал, что ты тоже заболела, как бабуля, – поделился Митя. – Слушал, как ты дышишь. Хотел сейчас кино посмотреть, а потом папе звонить. А ты проснулась.
– Ты молодец, Митенька. Настоящий мужчина. Всё правильно решил. Только вот, похоже, не умылся…

До полудня время бежало быстро. Пока Инга убралась, вернув на место вешалку и убрав осколки, пока накормила детей, погуляла с ними, пока поговорила с соседкой, принесшей молоко (она, оказывается, утром не приходила, в дверь не барабанила), пока позвонила маме, её врачу и Серёже, думы о духах и домовых отступили. Оказалось, что все дела переделать совсем несложно. Нужно только захотеть. Всё получалось быстро и чётко. А потом у детей наступил тихий час, и Инге вспомнился сон.

Она невольно посмотрела на лосиную пару над камином. Да, все началось с её появления. Какая-то новая жизнь. Не хорошая, не плохая, а новая. И какая-то нелинейная. Скоро приедет Сергей. Так хочется рассказать ему все, но… Разве можно? Он подумает, что у Инги крыша съехала окончательно. Внешне, может, и не покажет этого, но вот подумает… И этого будет достаточно для того, чтобы клеймо шизофренички прилипло к Инге уже пожизненно.

Было бы хорошо, чтобы он сам всё увидел. Погром, горящие книги, красно и хищно светящиеся глаза, столы, бросающиеся на людей… Да и эта прозрачная лосиха…

 А может, и нет ничего этого, просто галлюцинации? Вот и хорошо: если при Сергее ничего не произойдёт, значит, у Инги крыша съехала. Сама врачам сдастся. Пусть лечат.

От этих мыслей полегчало. Пока дети спят, надо вокруг двора мусор пособирать, приволокло ветром откуда-то.

Стоило Инге выйти за ворота, невесть откуда появился старик ветеринар.
– Похвально, хозяйка. Чистота должна быть не только внутри, но и снаружи. Так что Бог в помощь! – приветствовал он её.

– Здравствуйте, – Инга вспомнила, что обещала не пускать его, а потому оробела: как знать, куда разговор повернет?

– Приходил я к вам утром, да вы, видно, встаете поздно. Городские, по нашим порядкам жить не умеете.

Инга промолчала. Не станешь же рассказывать про толкающиеся двери, бьющиеся банки.

– Собачек-то посмотреть надо?

Инга уже придумала, что скажет в этом случае:
– Знаете, сегодня вечером муж приедет, он у нас по собакам специалист. Вы завтра приходите, с ним всё и обсудите.

– А ежели болезнь какая? Вдруг они до завтра подохнут все?
– Значит, такая у них судьба, – решительно отрезала Инга и наклонилась за втоптанной в грязь бумажкой.

Поглядев, как Инга управляется с мусором, старик подошёл поближе и, понизив голос, спросил:
– А у вас в доме ничего странного не происходит?

Внутри у Инги похолодело. Откуда он знает? Но вспомнила ударивший старика стол. Пусть думает, что Инга тогда ничего не заметила.

– Нет, всё нормально. Мама заболела, так ничего страшного: у неё гипертония, а тут как раз перелом погоды. Да и ей уже лучше.

– А может, предметы сами двигаются или само бьётся что-нибудь?

Похоже, полтергейст связан со стариком. Так бывает, когда человек сделает какую-нибудь пакость и ему не терпится узнать о её последствиях. Инга постаралась изобразить спокойствие:

– В доме, где два мелких непоседы, бывает всякое. И даже, представьте, – она понизила голос и открыла тайну, – иногда исчезает варенье!

Они со стариком оба деланно рассмеялись.

– Значит, всё в порядке? Я просто предупредить хотел. Место, где дом ваш стоит, плохое, нечистое. Пустырь был, тут видели призраков и люди пропадали…

– Глупости всё это. Вы же сами-то в это не верите?

– Я верю. Потому что много знаю. А вы всё-таки поосторожнее. Мало ли что… Наши-то место это обходили, а вы тут дом выстроили, да ещё и с детьми живёте тут. А силы потусторонние очень с детишками общаться любят, – старик сочувственно глянул на Ингу и пошёл прочь.

Инга смотрела ему вслед, стараясь понять, не почувствовал ли он её тревоги? Кто кого перехитрил? И вдруг в сантиметре от её уха просвистела шишка, угодившая прямо в спину уходящему старику. За Ингой был забор. Плотный и высокий. Гораздо выше Инги. Даже если шишка летела со двора, её траектория противоречила бы всем законам физики: чтобы просвистеть у уха, нужно было сделать невообразимый зигзаг. Но старик-то подумает, что это она, Инга, шишками кидается, как дитя неразумное. Поэтому она, не дожидаясь, пока старик потребует объяснений, прокричала ему:

– Извините, хотела шишку откинуть, да как-то неловко это сделала, в вас попала. Простите, пожалуйста.

Если бы Инга представляла, с какой силой шишка ударила ветхое стариково тело, она бы, пожалуй, промолчала. Да и старик прекрасно знал, чьи это проказы.
А дома ждал ещё один сюрприз. Серёжа вечером не приедет. Он уже в городе, но решил сегодня оформить все документы, а потом взять недельный отпуск и провести его с Ингой и детьми. Без Ангелины Ивановны.


*

Как тоскливо, муторно ночью. Серые спят. Псы лениво почесываются, глухо потявкивают на луну, переходят с места на место… Я к ним больше не подхожу. Мало ли что…

Здесь, снаружи, не так муторно, как в доме. Где-то совсем рядом спят лоси, чутко поводя ушами, готовые при малейшем намеке на опасность сорваться с места… А сверху на них глядит Небесный Лось. И на меня тоже. Видит ли он меня?
Как же мне освободиться? Раньше, при жизни, выход был всегда. Крайним выходом была смерть. А вот теперь что есть выход?

Я не разрушаюсь со временем. Мне не нужна пища, я не хочу спать… Похоже, это промежуточное состояние может длиться бесконечно. Подохнут псы. Уйдут одни серые, придут другие, потом третьи. Их муравейник превратится в землю, а я, бесплотная, бесприютная, одинокая, усталая, так и буду бродить по кругу, в который меня посадил старик?

Никогда раньше не думала о том, что хуже всего отчаянье. Когда ни о чем другом больше думать не можешь. И как я могла угодить в такую западню? Хочется выбраться до… Раньше бы я сказала «до зуда в копытах». А теперь до вибрации во всей моей бесплотной сути. Как в этой ситуации убить себя? Хочется что-то сделать… Но я могу только разнести в щепки этот муравейник серых. И чего добьюсь? Я ведь понимаю, что как только эти серые уйдут, старик найдёт для меня новое задание. И это будет длиться до его смерти, а после про меня никто и знать не будет.

Как хочется сейчас пожевать эту замерзшую веточку! Просто почувствовать её горьковатый свежий вкус на языке…

А ведь за мной кто-то наблюдает! Я это чувствую! Ага, вон они. Не лесные, я таких раньше не видела. Небольшие, как зайцы, но уши у них маленькие и сами круглоголовые, с круглыми глазами, отражающими свет луны. Пара на заборе, и как не падают? Еще пара на дереве рядом, а вон ещё глаза светятся. Чего это они тут собрались? Излучают жадное любопытство. Что их так заинтересовало? Я? А они, похоже, меня видят. И не боятся.

– Что вылупились?

Нет, эти не захлебнулись страхом, как собаки. В пяти круглых головах проблеснул восторг.

Одна из них, черная с белой грудкой, расположившаяся выше остальных, а значит, вожак, попыталась вступить в мысленный контакт:
– Хм, мы и взаправду вылупились… Не видели такого ни разу. Ты кто?

И эти туда же. Ну, и кто я? Они вообще имеют представление о лосях? Тем более о лосях, застрявших между жизнью и смертью.

– Не имеем. Но ты доступно объясняешь.

А как они вообще меня увидели? Собаки не видят, серые только во сне, а эти поглазеть пришли.

– Мы, кошки, пограничники. Живём на границе миров. Видим и живых, и мёртвых, и ещё не родившихся. Это наш особый дар. Никто больше из живых существ этого не видит и не понимает. Ну, если по правде, то из тех живых существ, кто по земле ходит. Воронов я в расчёт не беру, их дар другого свойства… К тому же у них очень жесткое мясо, есть невозможно… Так что ты для нас вполне видима. Мы даже запах твоего отчаянья слышим.

Остальные кошки были согласны с ней, потому от них заструилось одобрение. А чёрная с белой грудкой притягивала к себе энергию мыслей и эмоций остальных и излучала её мне, поэтому я чётко и ярко понимала всё, что хотели сказать эти зверьки.

– Тебя тут тоже старик закогтил? – кошки напряглись.

Почему тоже? У кошек были вполне нормальные осязаемые тела. Или тут в каждом доме по застрявшему между жизнью и смертью лосю?

– Он одну из наших закогтил. Она у него в прислугах! – кошки вознегодовали. – А мы вообще никому не служим! И вот ей выпало такое несчастье. Старик её не отпускает. Сначала старик ей умереть не давал, она три кошачьих века жила. А когда тело разрушаться стало, он её такой же, как ты, сделал.
Кошки были опечалены и озадачены.

– А ты как застряла? Или тоже в прислугах? Чего не уходишь?
Если бы я ответ знала, стала б я тут ошиваться? А вашу-то я видела. Не выглядит она несчастной.

– Так ты не знаешь? Решила ждать, пока старик тебя отпустит? – в зелёных глазах засветилась усмешка.

Чушь! Я не смирюсь. Я чётко знаю, что хочу уйти в прогалину между облаков. А раз хочу, значит уйду. Пока я знаю немного. Огонь меня не берёт, вода тоже. Когда я пытаюсь выйти за пределы круга, меня душит, будто невидимая петля сдавливает горло…

Стоп! Дошло! Эта боль идёт не снаружи, как если бы я во что-то упёрлась, а изнутри, будто что-то держит, как ошейник на лосеферме. Только ошейник этот не сверху надет, а внутрь вживлен. И когда я выхожу за круг, привязь натягивается, душит, давит, корёжит, не выпускает.

– А где колышек? Ну, раз ошейник да привязь, значит к чему-то он привязан? – оживилась чёрная с белой грудкой.

Так-так! А ведь роль колышка выполняет моя голова! Старик же ещё в своем доме сказал, что он что-то в ней забальзамировал. Точку жизни. Вот ведь! Что ж я раньше-то не догадалась? Значит, надо разорвать невидимую связь с головой. Тогда я прямо сейчас...

В доме тускло светит красными глазами моя голова. Нет, мне не справиться. Серый самец прочно закрепил её на стене. Это не банку разбить, не книжку выдернуть из рук. Тут стену развалить нужно. Или заставить серых самих эту голову снять. И сжечь. Это самый верный способ. Я видела, как во время пожара, освободившись от тел, уходили в небо погибшие звери, птицы, насекомые, деревья, травы… Тогда я этого не понимала, я просто не могла понять, почему так ярко светит между облаков луна, она даже лучи спустила, как солнце. А теперь понимаю.

Как заставить серых? Надо быстрее всё это сделать, потому что уезжать они собираются. Надо прямо сейчас действовать. А как?

Спросить у кошек? А эти твари смылись. Могли бы и подождать…

– А мы и ждём, – раздался беззвучный ответ.

Правда, ждут. Только сидят уже у порога. Помогайте: как сжечь голову.

– Чего это мы тебе помогать должны? – шерсть взъерошили, глазами засверкали.
Ну, хотя бы посоветуйте… Вы же меня слышите, а серые только во сне, да и то всерьёз не воспринимают.

Кошки примолкли. Что-то обдумывали своими маленькими круглыми головами.

– А если… – робко вступил в размышление рыжий с рваным ухом. – Я вот что подумал. Они не любят блох. Давай, открой дверь или форточку, мы залезем и натрясём. Утром люди проснутся – а по голове блохи скачут. Ну они её и в огонь сразу.

– Чушь говоришь, – фыркнула чёрная с белой грудкой. – Они просто обрызгают её какой-нибудь отравой… Надо сжечь дом. Тогда в нём сгорит и голова.
А как же серые? Они могут погибнуть в огне…

– Тебе что, их жалко? Знаешь, сколько их? По улице спокойно не пройдёшь: то пнут, то хвост отдавят. И что, всех жалеть? Они тебя пожалели?

Как же так? Митя! Он же тоже может погибнуть!

– Похоже, в тебе говорит материнский инстинкт. Ты, часом, не была беременна, когда тебя убили? Они не стоят твоей жалости. Решайся! – чёрная с белой манишкой вся искрилась от нетерпения. – Мы посмотрим, как ты подожжёшь дом.

И как я подожгу дом? Это если только серые что-нибудь подожгут, а я опрокину.

Кошки потеряли ко мне всякий интерес и стали поглядывать в сторону забора.

– Подождите, – молодая серо-полосатая кошка (шкура её была с густым подшёрстком, а потому этой круглоголовой и на ледяном осеннем ветру было теплее, чем всем остальным), – может, тебе привязать себя к чужой точке жизни? Залезть в чужое тело (выбрать кого-нибудь, кто готовится к переходу), – она покосилась на свою соседку-старуху, – пожить в нём, срастись, а потом вместе с этим… хозяином тела умереть? Тогда, когда он после смерти устремится в прогалину между облаков, ты вцепишься в него, и он тебя вывезет.

Все озадачились, я тоже. В словах этого существа было что-то страшное, но похожее на выход. Только представить, что я вселюсь, например, в эту кошку, сложно. Я была огромной, одна моя голова больше, чем она. Конечно, сейчас я вообще не имею размера…

– Послушайте, – подала голос старая кошка, отчаянно сражаясь со своими скачущими мыслями, – я так долго живу, что перестала отличать бред от прозрения. Поэтому могу сказать и то и другое, и всё-таки я думаю, что это важно.

Все кошки замерли в ожидании. В мозгу старухи было что-то важное, но до тех пор, пока она не выстроит мысль, понять ничего не возможно.

– Чего мы тут стоим? Холодно, простудимся. А! Не надо всё валить в одну кучу. А ты, лось… Старик тут вообще ни при чём. Он может сколько угодно сушить и хранить тела, читать над ними грозные заклинания, но это действует не на всех. Я раз спрятала мышь – и забыла. Потом она, сухая и жесткая, долго валялась в запечном углу, но никого похожего на тебя вокруг неё не бродило. В тебе, лось, слишком мало силы. А её надо много. Если бы ты умирала своей смертью, то вот это… Как назвать то, какая ты сейчас?

Она задумалась на минуту о чем-то постороннем, но все вокруг терпеливо ждали, не смея прерывать старушечью хрупкую мысль.

– Ты просто хочешь жить. До сих пор. Но каждое твое движение, каждая мысль, каждый контакт делают тебя слабее и отодвигают смерть. Потом, когда ты по-настоящему захочешь уйти, сил у тебя не будет вовсе. Перестань заигрывать с жизнью – и к тебе придёт смерть.

Мне захотелось пнуть эту тварь: она в моем несчастье меня же и обвиняет?!

– Холодно. И есть хочется, – продолжала старуха, с трудом сдерживая разбегающиеся мысли. – Если ты не оборвёшь сама эту связь с уже законченной жизнью, то у тебя всегда будет колышек: будь то точка жизни, обгорелая кость, шерсть, ветка… А виноват у тебя всегда будет старик. Или я. Или жирные мыши. Или хозяева-серые. В общем, кого поймаешь.

Она замолчала. Похоже, её не интересует мое мнение на этот счёт.

– У нашей дела обстоят хуже. Она так долго жила со стариком, что заразилась его болезнью. Болезнью под названием власть. Не над нами, кошками, а над всей природой. И сейчас ей тяжело существовать между мирами, но хочет она не уйти, а вернуться в молодое здоровое тело. Так что скоро зима. Мыши уже попрятались.

Мыши? Ах, да, она отвлеклась. Я должна подумать. Поэтому, оставив кошек снаружи, расположилась в гостиной напротив остывающего камина.

*
Инга долго не могла заснуть. Перевозбудилась, видимо, за день. Всё время тревожилась: правильно ли всё делает? Ничего не забыла ли? А ещё этот старик… После встречи с ним голова разболелась.

Хлопотала по хозяйству целый вечер. Потом только задремала – и тут телефон. Ангелина Ивановна. Инга даже отвечать не хотела: сейчас начнет торжествовать по поводу Серёжиного неприезда. Но вышло все иначе.

– Инга, ты проверь котёл, камин, газ, свет весь. Я сейчас задремала, и мне приснился такой потоп – целое наводнение. А соседка по палате сказала, что это к пожару снится. Поэтому встань и проверь. Мне нельзя волноваться. И не отключайся: ходи и рассказывай, что и как.

Всё было в порядке. Но после разговора с мамой сна не было ни в одном глазу. Когда Инга пила таблетки, такого не было. Тяжёлый, грузный сон приходил всегда. Может… Нет! Либо восстанавливаться и начинать жить по-настоящему, либо всю жизнь существовать растением, наблюдая за процессом своего пищеварения.

– Не хочешь спать? Вставай! Сделай что-нибудь, устань, тогда и уснёшь, – скомандовала себе Инга.

Дела всегда найдутся. Утром приедет Серёжа. Он удивится, почему Инга спит с Анечкой, а не в их кровати. Эту постель надо заправить, а ту расстелить. Завтрак заранее готовить не надо – остынет и вообще, лучше свежим. А вот бульон для обеда можно заранее сварить. И постирать надо. Если в город перебираться, так не тащить же всё грязное с собой… И пропылесосить кухню надо, а то там столько всего билось, что наверняка стеклышки остались в щелях. Ох, сколько дел! И с чего начать? Лучше всего было бы заснуть… Но… Если просто лежать без сна, то начинаешь копаться в себе, а кончается это плохо. Инга это уже проходила.

Руки заняты, а голова свободна, потому и ищет себе тему. Выхватились почему-то вместе старик и Артур. Похожи. Инга сравнивала их улыбку, руки, голос. Раньше от воспоминаний об Артуре становилось больно, горько. А сейчас Инге было не по себе…

Ингин психотерапевт советовал каждую мысль доводить до логического завершения. Попробовать? Ну-ка… Предположим, Артур не исчез. Он любил Ингу, а она его.

 Потом что? Как она ни закручивала сюжет, всё выходило плохо. Получается, что с Артуром будущего-то и не было? Да, но любовь-то была! Или…

А что ж Инга никогда об этом не думала? Когда есть любовь, тогда не исчезают без объяснений... Что ж она раньше этого не почувствовала?

Вот дура-то. Жизнь ей козырную карту выдала, а она и не поняла!

Удивительно, но настроение резко пошло вверх. Бульон кипит, бельё стирается, через несколько часов приедет Сергей. Что ещё надо?

Да, конечно, мама права: все эти полтергейсты – следствие Ингиных переживаний. Теперь всё наладится! Долой призрак прошлого.

В ответ на эти её мысли что-то загрохотало в гостиной. Инга вышла посмотреть – и остолбенела: всё, что было на камине – часы, ваза, фотографии в рамках, безделушки, – разлетелось по комнате. И угли с пеплом тоже.

– Навела порядочек? – пронеслось в голове.

Что ж. Надо снова убираться. Может, трубу не закрыла, а на улице ветер, он и забрался в трубу, образовал вихрь, разметал всё. Вдруг и так бывает? Нельзя же во всём мистику видеть.

Инга заглянула к детям. Там всё в порядке. Ну что ж, стоит кол, на колу мочало… Давно ли пылесос выключила. Надо побыстрее всё убрать. Чтобы Сергей не подумал чего-нибудь плохого. Говорил же он, чтобы золу из камина сразу выгребали. А она и забыла…

В хлопотах прошла почти вся ночь. Уже под утро, когда тьма стала зыбкой, предрассветной, Инга поняла, что устала и по-настоящему хочет спать. Ну что ж, за пару часов вполне можно выспаться. И она отправилась наверх.

А в предсонье к ней опять пришла лосиха. Но она ни о чем не спрашивала. Она просто посмотрела на Ингу своими умными карими глазами. Будто хотела увидеть что-то важное. Инга улыбнулась ей и пожелала спокойной ночи.

*

Подумать только! Эта круглоголовая сказала мне то, что я совсем недавно говорила серой самке: ты путаешь причину и следствие. Да уж… Конечно, я не сразу смогла согласиться с её словами. Я очень хочу уйти. Но, пожалуй, мне всё-таки жаль расставаться с жизнью. Будто что-то меня, правда, держит тут.

Что? Обида на жизнь, что оказалась короткой – у меня даже зубы не стерлись? Да нет, тут уж выбирать не приходится. У каждого свой век. Тогда что?
Может, меня держат жажда жизни и любопытство? Хм, да какая уж тут жажда?! Тогда что? Любовь? Не могу сказать, что я сейчас что-то или кого-то люблю. Так, обобщенно, я, конечно, еще люблю этот красивый мир, это небо, эти наверняка вкусные веточки, своих детей, идущих по болотам и лесам, начинающимся сразу за этим домом… Но они меня не удерживают здесь.

Выходит, что любопытство… Мне интересен мир серых. Тот мир, который я старательно игнорировала при жизни. Серые были где-то рядом, но всё, что связано с ними, вызывало у меня отторжение. Я даже ненависти их не удостаивала.
А потом они меня убили. И я не успела добежать до поляны. Слишком много силы пропало зря. И любопытство: зачем они меня убили? Что теперь они сделают? Как они это делают? Что бывает после смерти? Вот это желание узнать и привязало меня к моей голове, оставшейся нетронутой, в то время как всё остальное кромсали и свежевали…

А потом старик. И опять любопытство: как, что и зачем.

Ну что ж, причина найдена. Теперь осталось понять, чего я больше хочу: уйти или узнать ещё что-то о серых.

Да конечно, уйти! Что я могу узнать нового о них? Они рождаются, живут и умирают так же, как и мы. Только живут они долго, где-то пять-шесть лосиных веков. А потому у них всё идет медленнее: они медленнее взрослеют, медленнее все понимают. Даже взрослые особи, как самка-изгой, думают совсем по-детски. Они могут себе позволить целый год копаться в какой-нибудь проблеме, прикидывая, как её лучше решить. У нас столько времени нет, потому мы всё делаем быстро: быстро живём и быстро умираем.

Мне вспомнилось, как когда-то давно я увидела смерть молодого лося. Он несся по лесу, гордо подняв рогатую тяжёлую голову, и не заметил натянутой между деревьями проволоки (их часто натягивают по весне серые, чтобы отгородить часть леса, на которой они потом жгут деревья и ковыряют землю, а после у них там растет вкусная морковь). Проволока перерезала ему горло. Он забился в смертных судорогах. Волна боли и отчаянья окатила даже меня. Но он не хотел умирать, он хотел лишь не чувствовать боли…

А как умирают старые лоси? Удивительно, но раньше они вызывали у меня лишь досаду и презрение. Потому что они становились беспечные, как дети, сторонились своих сородичей и не поддерживали разговоры… Может, они так готовились к уходу, обрывая все связи с окружающим миром? Копя силы для перехода?

Да, они мудрые, старые лоси. Я только теперь начинаю понимать то, что им, пожалуй, было известно: жизнь идёт по кругу. Весна, лето, осень, зима – весна, лето, осень, зима… И только в детстве и юности кажется, что каждый раз что-то меняется. Но со временем понимаешь, что меняешься только ты. И как только это поймёшь, жизнь становится простой и понятной. И ты сама себе становишься интереснее всех и всего, что тебя окружает. Вот старые лоси и углубляются в себя…

Я в то мгновение, когда меня убили, переключилась на новое – на жизнь после смерти. Но, чтобы понять, какова эта жизнь, достаточно нескольких мгновений. Что же я делаю здесь до сих пор?

Неужели… Да! Я боюсь!

При жизни я совсем не знала страха. А тут… Боюсь вытолкнуть себя из этой жизни в пугающую неизвестность. Неизвестность ли? Я ведь знаю, что мои кости (включая и голову) когда-нибудь оплодотворят эту землю, и из неё вырастут цветы, деревья… По ней будут ходить лоси. И серые. И кошки. И все остальные… А там, рядом с Небесным Лосем, тоже будет жизнь. Но другая, не такая, как тут. Она не может быть плохой, потому что так ярко и радостно светят на небе звёзды. И чего же я жду? Почему я не иду на небо? Когда очень хочешь, то ничем тебя не удержат!

Но когда я уже совсем собралась ринуться к облакам, почувствовала старую кошку. Она сидела под дверью на улице.

Я хотела подойти к ней, но кошка остановила меня:
– Не подходи. Я тебя и так хорошо чую. Ты стала меньше и ярче. Хорошо, но этого недостаточно, чтобы уйти. Ты должна подпитаться. Мыши тут не помогут. Ах, да. Они уже попрятались. Лови силы.

– Что за силы? Где ловить? И как вообще их ловят?

– Фу, как ты напориста. Я сама мало что знаю. Мне тоже их надо ловить, чтобы уход удался. Обычно наши перед этим долго неподвижно лежат, впитывая шерстью свет, тепло, ветер. Они даже дышат особенно, ловя силы своего дыхания. Есть и такие, что зовут людей и трутся о них, от этого электризуются и получают дополнительные силы.

– Мне тоже надо не двигаться? И ловить ветер? И долго?

– Не знаю, поможет ли это тебе. Ты ведь… особенная. Шерсти у тебя нет. Попробуй… У людей в домах есть жилы. По ним ходят силы. Тебе надо найти то место, где этих сил больше всего, и быть там, стараясь вбирать их в себя. Вообще-то я пришла сказать, что я уйду в полдень. Будет самый удобный проход. А потом следующий только через день на рассвете. Мы сверяем свою жизнь по Луне. Рано или поздно ты захочешь уйти. Но если тебе не удастся уйти сразу, ты вообще все силы истратишь. Второго шанса уже не будет.

*

Инга проспала приезд Сергея. Когда она открыла глаза, на подушке лежала красивая коробочка. Инга взяла её и, ещё не открыв, поняла – там её любимая королевская орхидея. Красота какая!

Инга поспешила вниз. Через всю гостиную была лабиринтом проложена игрушечная железная дорога, вокруг которой сосредоточенно ползал Митя. Анютка рядом рассматривала вагончики и паровозики.

– Ого! Какая чудесная железная дорога! – восхитилась Инга.

– Ура! – завопил Митя. – Мамочка проснулась! Теперь можно включать! Папа! – он бросился к окну.

– Не видно, надо его позвать.

– А где папа? – поинтересовалась Инга.

– Во дворе.

Наскоро одевшись, Инга поспешила на улицу. Но увидела там то, чего меньше всего ожидала увидеть: в беседке, разложив на столике хлеб, колбасу и ещё что-то, мирно беседовали за бутылкой водки Сергей и старик ветеринар.

– Вы чего это? С утра-то? – она так опешила, что забыла поздороваться.

 Сергей поспешил к жене:

– Инга, доброе утро! Я так соскучился! – он попытался её обнять.

– Вижу! – недовольно буркнула Инга и отстранилась.

– Не ругайся, это мы так… Снежка помянули.

– Ну-ну, – она развернулась и пошла в дом. Не такой она представляла себе встречу с мужем. Да ещё и старик этот. Припёрся. Чего ходит? За полгода не то что ни разу не зашёл, даже мимо не прошёл. А тут в день по два раза. Точно ведь какой-то интерес у него. Но вот какой?

Уже на крыльце Инга обернулась и подчеркнуто равнодушно сказала Сергею:
– Тебя дети ждут. Обещал Мите дорогу подключить, а сам…

– Ага, я уже почти иду, – отозвался Сергей и объяснил старику: – Вот, всё ломал голову, что бы такое детишкам привезти в подарок. Решил, что железная дорога – самое то. Паровозики, вагончики. Правда, они для детишек постарше рекомендованы… Но сын у нас башковитый!

Инга была обижена и растеряна. Как-то всё по-дурацки получилось. Она проспала, он с утра водку пьёт, да ещё и с этим мутным старикашкой. Захотелось позвонить маме. Как она там? При всех её недостатках, Ангелина Ивановна уж ни за что детей бы не оставила одних и не пошла бы водку пить...

Телефон разрядился и икал от голода. Набрав номер мамы, Инга поискала глазами зарядник: подключит и будет говорить сколько душе угодно. Мама ответила почти сразу. Но, услышав её голос, Инга пожалела, что позвонила. Не хотелось разговаривать. Хотя теперь поздно отключаться.

Узнав о самочувствии (оно гораздо лучше, по словам матери), хотела было трубку передать Мите, но Ангелина Ивановна вдруг сказала:

– Инга, доченька, ты прости меня. Я к тебе часто была несправедлива. Ты у меня замечательная.

Инга чуть в обморок не рухнула – таких слов она от матери не ожидала услышать. А Ангелина Ивановна продолжала:

– Ко мне вчера вечером Серёжа приходил, долго мы с ним разговаривали. Он позвонил Жене, предложил ей приехать на недельку, чтобы за мной поухаживать, пока я в больнице, а вы там соберётесь, сторожа подыщете да в город переберётесь. Она вчера вроде бы согласилась, а сегодня утром позвонила мне да такую истерику закатила… И не может она, и не хочет. Вообще, как я поняла, она нам условие поставила: мы ей квартиру в городе покупаем или свою отдаем, тогда она согласится приехать поухаживать. Это при том, что никакого ухода мне  не требуется. Кризис уже миновал, теперь просто витамины колют да анализы берут…

– А кто эти «мы», мама? Ну, кто Жене квартиру должен купить?
– Мы – я, ты и Серёжа…

Инга сказать ничего не успела. Отключился телефон. Разрядился, наверное. Инга взяла зарядное устройство, включила в розетку, но телефон только слабо моргнул и погас. Она щёлкнула выключателем – света не было. Пошла к счётчику посмотреть, не выбило ли пробки, и ужаснулась: счётчик «мотал» так, что цифры сливались в непрерывную серую полоску.

Инга бросилась к окну и постучала. Сергей увидел её и поспешил в дом.
– Я из розеток всё выключила, света нет, а счётчик с ума сходит, – объясняла на ходу Инга.

Сергей, не раздеваясь, прошёл к счётчику. Увидев, что происходит, он попытался отключить пробки, но те уже оплавились и не поддавались.

– Одень детей, на всякий случай, и погуляйте на улице, – Сергей выглядел озабоченным, – я попробую отключиться на распределителе.

Он поспешил на улицу и в дверях столкнулся с ветеринаром.

– Что-то случилось? – поинтересовался старик.
– Да что-то с электричеством, – бросил на ходу Сергей.

Инга, вдруг став решительной и смелой, преградила старику дорогу в комнату и произнесла:

– Идите домой. Тут без вас дел хватает.

Она вытолкнула старика и закрыла дверь.

– Митенька, давай быстренько одевайся и на улицу, папа велел. А я Анечку одену.

Быстро не получалось. То одно не находилось, то другое не надевалось. Инга старалась быстрее, но казалось, что делает всё слишком медленно. Дом как-то странно наэлектризовался, загудел, завибрировал – всё это ужасало, подгоняло. Когда Инга уже открыла дверь на улицу, раздался грохот. И тут же всё напряжение спало.

– Всё, отбой тревоги! Отключил. Сейчас ещё раз всё проверю, вы погуляйте пока, – Сергей направился в дом.

*

Нет, все-таки странные эти серые. Они даже дом себе строят по образцу живого существа. Делают глаза-окна, рот-дверь, прокладывают жилы в стенах, воду внутри проводят… Может, дом для них – это панцирь, как для улиток или раков?
Нашла я эти жилы, про которые говорила кошка. Есть и место, где сила, текущая по ним жилам, выходит наружу. Но вот как напитать себя этой силой, я понять не могла. И просто ждала, и пробовала пить, как когда-то воду, и пробовала тереться… Не набиралась сила – и всё тут.

Вдруг я вспомнила, что серые в дырочки этих жил суют что-то, а потом у них день включается, коробочки переговорные работают… Но сама я, как ни старалась, не могла «воткнуться» в такую дырочку. А тут серая самка как раз собралась втыкать свою коробочку. Ну я и наделась на вилку.

Пожалела об этом почти сразу. Откуда в маленькой кошачьей голове мозгам взяться? Не подумала об этом раньше. Кошки понятия не имеют о том, что происходит с существом без тела, когда оно подключается к силовым жилам дома. Они, готовясь к переходу, утяжеляют плотное тело, и потому легче потом оставить его. Но вот я… Хотела сделать лучше. Не получилось.

Заряды мельчайших молний пронзили то, что я сейчас считаю собой. Боли я не чувствовала, но вот ощущения…

Когда я была лосихой, сходные ощущения у меня были. Я ходила в реку лакомиться водными растениями. Мясистые корневища кубышки, уруть! Как бы мне хотелось снова почувствовать их вкус! Он солоноватый, сочный. Но, когда долго держишь голову под водой, начинает казаться, что воздух уходит из тебя и начинает плющить и корежить череп. В мыслях становится мягко, пусто и холодно и снуют острые иголочки. Если не высунуться из воды и не вдохнуть, можно погибнуть.

Сейчас я погибнуть не могу, но вот чувство именно такое. Причем оно усиливалось с каждой молнией-иголочкой. Мне хотелось вылезти, высунуться, вынырнуть из сухого шершавого пространства, заполнившего всю меня. Не знаю, что бы было, если бы серый самец не лишил жилы силы. Сама оторваться от этого потока я не могла.

Я поняла, что изменилась. У меня появилась плотная и крепкая искрящаяся оболочка. И теперь при каждом соприкосновении с чем-нибудь я издаю треск и пускаю искры. Если раньше я легко проходила сквозь стены, стёкла и серых, то теперь возникли трудности.

Серые ушли из дома. Причём дверь в ту комнату, где я занималась своими опытами, оказалась закрытой. Я ткнулась в неё – и тут же отскочила: мелкие иголочки-молнии, теперь живущие  во мне, устремились в железку, за которую хватаются серые. При этом посыпались искры. Падая на пол, они прожгли мелкие дырочки. Противно завоняло.

Но это было не самым страшным. Оказалось, что я больше собой не управляю. Оттолкнувшись от железки, я против своей воли понеслась в окно, вылетела на улицу и резко остановилась. Но при этом в стекле осталась дырка! Настоящая круглая дырка размером с лосиный глаз! А меня вдруг поволокло к вольерам, потом несколько раз ткнуло в забор, в столб, в деревья… Причем каждый раз оставались выжженные отметины. Как хорошо было бы сейчас оказаться рядом со своей головой и выжечь эту точку жизни!

Постепенно сила, хаотично носившая меня по двору, стала угасать. Я смогла сначала просто остановиться, а потом с немалыми усилиями, но всё-таки вернуться в дом. В окне появилась ещё одна дырка, размером поменьше.

Проделаю дырку в двери, выскочу в гостиную и сожгу свою голову вместе с точкой жизни. Точка – это же очень мало, хватит у меня сил. Пока серых в доме нет, а то вдруг искры посыплются, обожгут кого-нибудь или напугают.

А потом сразу вверх. И всё, прощай жизнь! Вздохнуть поглубже.

*

– Чисто! – подражая киношным полицейским, крикнул Сергей, обойдя все комнаты. – Можно заходить!

Инга и дети вошли в дом и стали шумно раздеваться.

– Пахнет чем-то. Как шерстью палёной, – Инга прислушалась к своим ощущениям.
Сергей ещё раз заглянул во все комнаты, но ничего подозрительного не обнаружил.

– Вот так, дети, жили люди раньше! Ни света, ни телевизора. И пахло жжёной шерстью, – он, казалось, был даже рад такому приключению. – Завтра паренёк приедет, всё починит. А мы до завтра живём в каменном веке!

– Но только в древности в домах не было газа. И отопления, – уточнила Инга, накрывая на стол.

– Ага. Хорошо, что мы газовый котёл поставили, а если б электричеством отапливались, сейчас бы вымерзли, как мамонты.

Митя рассмеялся и несколько раз повторил отцовское «как мамонты», очень ему понравившееся.

– А что это с лосихой?
Все, и даже Анютка, посмотрели на чучело. Правая сторона головы была обуглена.

– Вот блин! Я даже сфотографировать её не успел! – раздосадовано произнёс Сергей. – А чем её так?

– А тут дырка! – Митя указал пальцем на дверь в свою комнату. На уровне его головы в двери было отверстие размером с рублевую монету. Дыра явно была прожжена, потому как имела чёрные обугленные края.

– Утром она была? – Сергей не мог вспомнить, видел ли он этот «глазок» раньше.
– Не было, – отозвался Митя.

Сергей пошёл в комнату сына и ещё раз, более внимательно, осмотрел кровать, ящик с игрушками, гимнастический уголок… Его удивило, что здесь было прохладнее, чем в гостиной. А когда он нашёл причину – два отверстия с оплавленными краями в тройном стеклопакете окон – всё в его голове встало на свои места.

– Я понял! Это шаровая молния! Она прошла через окно, потом через дверь, потом ударила в лосиху. Наверное, и замыкание она вызвала.

– А откуда она взялась? И где она сейчас? Вылетела или тут ещё? И почему в стекле две дырки, а в двери одна?

На эти Ингины вопросы Сергей не знал, что ответить. Пообещал поискать в Интернете.

После обеда он снял голову лосихи со стены и задумался.
– Инга, может, её старику отнести? Вдруг он сумеет её поправить?

Не успел он договорить, как чучело, устойчиво стоявшее на столе, вдруг соскочило на пол и несколько раз ещё подпрыгнуло, будто это был резиновый мячик. Когда чучело замерло, Сергей склонился над ним и увидел, что подставка раскололась, да и от самой головы откололся обожжённый кусочек.

– Да что такое! Вроде ж положил как следует!

Инга поджала губы. Ей безумно хотелось рассказать Сергею о событиях последних дней. И в то же время она боялась, что муж воспримет её рассказ неправильно.
Одно было непонятно. Если это лосиха-призрак, то почему она жгла свою собственную голову?

Инга решилась осторожно поговорить с мужем:

– Серёж, ты веришь в привидения?

– Конечно, – шутливым тоном отозвался он. – И в домовых, и в инопланетян, и в лохнесское чудовище, и в коммунизм.

– Нет, я серьёзно. Бывает такое, что нечто поселяется в доме и время от времени дает о себе знать…

– Ага, барабашка? А что, он у нас завёлся? Тогда ему надо в миску каши наложить и стопку водки поставить на окно. Он выпьет, закусит и больше безобразничать не будет.

– Всё бы тебе шутить. А я с этим замыканием испугалась очень.

– Да ну вас. С утра старик пугал. «Место нечистое», – подражая старику, Сергей заговорил противным визгливым голосом. Митя залился смехом. – Тут привидения водятся, сживают со света всех хозяев, кто тут строится…

– А может, это правда? – Инге было не до смеха.

– Да какая правда?! Мы же с тобой всё выясняли. Тут был дом учительницы. Причём она даже умерла не здесь, а у сына в городе. А до неё здесь жила семья её мужа. И никто – ты слышишь? – никто ни слова ни полслова не сказал о нечистой силе. Наоборот: хороший дом, покупайте!

– А вдруг они специально так говорили? Знаешь ведь: не обманешь – не продашь.

– Да что уж ты так плохо о людях думаешь? Нам вон с Митькой нравится здесь, правда, сын? И мы никаких привидений не боимся!..

…Ночью они легли спать все вместе в родительской спальне. Вот Ангелина Ивановна не видит, а то бы она им всем утроила! В Митиной комнате из-за дыр в стекле было холодно, поэтому его хотели уложить в кровать бабушки, но малыш упёрся: не буду спать в женской комнате – и всё тут. Следом и Анютка: хочу со всеми! Так и улеглись: родители по краям, дети в серёдке.

И от этого настроение у всех поднялось, сон не шёл. Пришлось Инге сказки читать, для этого Сергей закрепил три свечи в изголовье кровати, чтобы было светлее. Дети притихли, да и сам Сергей, чувствовал, что засыпает, убаюканный голосом Инги. Он ещё боролся с закрывающимися глазами, заставляя их смотреть на тени, пляшущие на стене от подрагивающего пламени свечки. Вдруг что-то привлекло его внимание. Он открыл глаза – и тут же вскочил на ноги. Он увидел на стене тень, которой там просто не могло быть, потому что не было предмета, который её отбрасывал. На стене вырисовывалась чёткая тень лосихи.

– Ты чего? – встревожилась Инга.
А у Сергея – только одна мысль: нельзя, чтобы Инга и дети увидели. Он повернулся, стараясь спиной закрыть жене обзор комнаты, и снова взглянул на стену. Тень лениво побрела к выходу, а потом чётко отпечаталась на двери и испарилась.

– Что случилось? – Инга попыталась встать. Но Сергей остановил её:
– Ничего, всё в порядке.

– Серёж, тогда что ж ты вскочил? Показалось что?

Голос у неё был встревоженный, поэтому Сергей ещё раз повторил:
– Ничего, всё в порядке. Свечки вот надо задуть, а то уже парафином воняет сильно.

Он погасил свечку, лёг. А сердце ещё учащённо билось и мозг недоумевал: показалось? Но как реально он видел эту лосиху! И уши шевелились, и даже голова поворачивалась…

– Ты что-то увидел? Лосиху, да? – снова спросила Инга.

Этого Сергей никак не ожидал. Откуда она знает?

– Какую ещё лосиху? Откуда тут лоси?!

– Это Тамара, – сонно пробормотал Митя. – Она приходила нам спокойной ночи пожелать. Она мне всегда желает.

– Какая Тамара? – Сергей был изумлен: он испугался видения, а тут, оказывается, все в курсе.

– Ну ты же её видел, – не то спросила, не то констатировала Инга.

– Ничего я не видел. Мне просто показалось…

– Ну, раз показалось, то давай спать. Потом поговорим.

Инга была разочарована. Она так надеялась, что Сергей поймёт, поможет, защитит.

*

Ничего не вышло…

Хотя кое-чего я всё-таки добилась. Чучело я всё-таки опалила. Теперь его сняли со стены и вынесли на крыльцо. Осталось совсем немного. Заставить серых сжечь мою голову. Огонь уничтожает всё, он уничтожит и меня в моем нынешнем облике.

Серый самец вовсе не вожак. У них вообще ничего не поймёшь в отношениях. Самец играет с детьми! А потом он все вместе с самкой и детьми (!) укладывается на ночлег! И вообще… Он вместе со стариком пил одурманивающую воду, не подозревая, что его главный враг сидит перед ним! А теперь он ещё и собрался тащить обратно к старику мою голову!

Безусловно, самец меня увидел. Но не поверил своим глазам. С ним дел иметь не стоит. Значит, надо сосредоточиться на самке. Она меня хорошо слышит в полусонном состоянии. Надо просто дать ей почувствовать всю степень моего отчаянья.

Я подошла вплотную к их лежбищу. Ну, милая, только не подведи.
Послушай. Я никому из вас не хочу причинять зла. У меня достаточно сил, чтобы сопротивляться чужой злой воле. Но я не уверена, что так будет всегда. Я меняюсь. Становлюсь плотнее. Моя тень уже хорошо видна. Кто знает, что будет дальше? Ты только представь, что будет, если старик подчинит меня себе полностью! Он хочет, чтобы вас не было в этом поселении, и его желание велико. Его не остановит даже то, что у вас маленькие беззащитные дети.

Я не знаю, что надо делать. Но у меня есть чувства. И они говорят, что выход – в огне. Помоги мне, милая. Этим ты поможешь и себе. Освободив меня, ты освободишь и себя, отведёшь угрозу от детей.

Сожги мою голову! Просто сожги.

Ну, смелее. Я буду рядом. Подскажу, что надо делать.

Торопись! Старик чувствует моё сопротивление. Он будет пытаться помешать. Так что не медли.

*

Инга проснулась внезапно. Так часто бывало с ней в последнюю неделю. Ей что-то снилось. Но сна она не помнила. Осталось только ощущение огромной опасности, нависшей над ней и её детьми.

Вот они, лежат рядышком. Анютка и Митя. Самые любимые, самые родные человечки. Они знают, что мама всегда будет рядом, всегда защитит. Митя вчера рассказывал Сергею, что мама была больна, но теперь она здорова, потому что стала сильной и веселой.

Инга улыбнулась. Да, она стала сильной. И теперь она должна сделать что-то важное. Что? Нет, словами этого она оформить не могла, но знала почему-то, что ей нужно встать.

Она очень медленно, стараясь не потревожить лежащих рядом, начала продвигаться к краю кровати. Нельзя, чтобы кто-нибудь проснулся, это может помешать, испортить всё.

Выбралась удачно. Теперь одеться и выйти на улицу. Нет, не надо задавать себе вопрос: зачем. Просто слушать внутренний голос и делать всё так, как он скажет.
Инга вышла на улицу. Ещё чуть-чуть – и начнет светать. Значит, надо торопиться.
У двери лежало опалённое чучело лосиной головы. Инга взяла его и отправилась к сараю.

Нужно взять несколько поленьев и развести огонь в мангале. Это Инга хорошо умеет делать. У неё костер почти всегда с одной спички занимался. Положить больше дров, чтобы было большое и долгое пламя.

Взять колун. Тяжёлый! Инга им никогда и не пользовалась, всё больше лёгким туристским топориком. А что рубить колуном? Ах, вот оно что! Голову! Нужно раскроить эту ужасную голову.

Инга размахнулась и изо всей силы опустила колун как раз между ушей лосихи. Колун отскочил, не причинив голове никакого вреда. Инга попробовала ещё раз – результат тот же. А разрубить надо! Может, тут самое крепкое место? Попробовать перевернуть?

Следующая серия ударов оказалась удачнее. Нижняя челюсть отскочила. Потом поддалась шея.

Отвалившиеся куски Инга тут же бросала в пламя. Её подгоняла какая-то странная мысль: торопись, не отвлекайся, ни на что не реагируй, пока не закончишь.

Когда-то в детстве она читала сказку про Элизу, которая не должна была разговаривать ни с кем, пока не сплетет из крапивы рубашки братьям. Кажется, только при этом условии чары злой мачехи-колдуньи рассеются. Сказка – ложь, да кто знает? Может, в ней отголоски того, что знали древние и забыли мы?
Инга продолжала бить колуном по остаткам лосиной головы. Расколоть бы череп пополам – и дело, считай, сделано! Что ж он такой крепкий-то?
Но вот раздался звук, похожий на тот, что издает лопнувший орех. Ага, наконец-то! Значит скоро. Только не останавливаться!

В ворота застучали.

Не отвлекаться, не разговаривать, не прекращать. Только тюкать по этим костям, успеть сжечь до того, как тебя остановят.

Из-за ворот раздался голос старика ветеринара:
– Хозяева! Сергей! Это я, Максим Гаврилыч! Открой, у меня дело…

Не разговаривать, не отвлекаться. Ещё кусочек в мангал.
– Откройте же!

Голос старика стал громче и злее.
– Вы слышите? Что там у вас происходит? Откройте!

Он стал барабанить в ворота камнем. Громко, сейчас Сергея разбудит.

– Откройте немедленно, – в злом отчаянье выл старик за воротами.

Ещё кусок в огне. Осталось совсем чуть-чуть!

Хлопнула дверь – вышел Сергей:
– Иду-иду, подождите!

Еще кусок...

– Что за вонь такая сизая, – бросает Сергей на ходу. Скрежещет замок.

Получилось! Расколола! Теперь всё в огонь. Какие-то тряпки внутри. Их тоже в огонь. Полено горящее сверху положить. Ещё дров подкинуть.

Сергей со стариком чуть ли не бегом направились к Инге.
– Инга, ты что делаешь?

Можно уже говорить? Или пока лучше помолчать?

Старик заглянул в мангал и увидел охваченную огнём лосиную шкуру и плавящийся глаз.

– Нет! Не может быть!

– Инга, ты что, лосиху сожгла? Зачем? – удивился Сергей.

Не обращая внимания на хозяев, старик попытался выхватить из огня пылающий остаток головы. Обжёгся, отдёрнул руку. Но стал пробовать снова и снова. А огонь жадно пожирал то, что ещё недавно было лосиной головой. Поняв, что поздно, Старик затрясся, запричитал:

– Нет, красавица, не уходи! Нет! Ты не можешь! Ты не должна! Книга! Дома книга! Память бы не подвела…

Сергей и прижавшаяся к нему Инга с ужасом глядели на то, как, припав к мангалу, старик выл:

–Амарг-хиттула-кынта! Ну же! А-ама-арг – хиту-у-у-ла-а-а-а!

– Что это с ним? – удивлённо спросил Сергей.

– Не знаю, – пожала плечами Инга. – Может, колдует?

На душе у неё было легко. Значит, всё получилось.

– Надо бы его поднять, обожжётся, – Сергей попытался прийти на помощь старику, но Инга его удержала.

– Подожди. Он не в себе. Мало ли что…

Через несколько мгновений старик замолк, отстранился от мангала, выпрямился, закатил глаза и стал медленно падать. Сергей бросился к нему.

– Он без сознания, у нас есть нашатырь?..

*

Когда завершится жизненный путь, не стоит бояться. В тот миг, когда то, что ты привычно называешь «я», начнет своё перерождение, ты поймёшь всё, чего не понимала, и узнаешь всё, что хотела бы знать. Но тебе не будет дела до того, что так занимало тебя при жизни. И то, что Небесный Лось – это всего лишь метафора твоего перерождения; и то, что лосеферма разорится и станет охотничьим хозяйством, организующим охоту на лосей; и то, что Митя и его родные так и будут каждое лето проводить в своём доме-муравейнике, а его мать из изгоя превратится в вожака; и то, что старик так и не оправится от удара и будет долго и мучительно ждать смерти, пока его алкоголик-племянник не разберёт крышу дома, а потом он и сам последует за дедом, упившись до смерти на его поминках; и то, что год от года будет больше на земле твоих внуков и правнуков; и то, что твоя любимая поляна со временем превратится в лес, – всё будет тебе глубоко безразлично, как и то, что ты была красивой, молодой, смелой, здоровой лосихой.