И я, действительно, всё остальное время чувствовал его рядом и хорошо, крепко уснул без тревожащих сновидений. Разбудил меня через несколько часов сам Уотсон, ласково потрепав по плечу:
- Пора вставать, Холмс.
От него пахло зубным порошком и одеколоном, а в комнате – кофе и корицей.
- Который час?
- Десятый.
- А как вы? Как голова?
- Хорошо. Никаких последствий. Я же говорил, на этот раз сотрясения у меня не было.
- А вам прошлого раза мало?
- Да всё нормально. Если честно, вы меня больше волнуете. Эта ночная история... После вашей травмы не так уж много времени прошло, а тут ещё кокаин. Я боюсь, что мозг мог снова пострадать больше, чем кажется навскидку. Нет, Холмс, в самом деле, безрассудство какое! – он, кажется, всё-таки заставил себя рассердиться.
- Вы одного никак не поймёте, Уотсон,– вздохнул я. – Того, что это никакое не безрассудство, а просто равнодушие к вопросу, останусь я в живых или умру. Не постоянное, правда, равнодушие, а словно приступы... Так, как и внезапные приступы бешеного раздражения. И я срываюсь на вас, мой бедный поводырь.
- Ради бога, не называйте меня так, - болезненным тоном попросил он.
- Но ведь это – правда. Вы – мой поводырь. Хороший, качественный. Излишне эмоциональный, может быть...
Он тяжело вздохнул:
- Холмс, чего вы добиваетесь? Лучше просто скажите.
- Я ничего не добиваюсь, Уотсон. Просто мне постоянно плохо на душе. Ладно, это всё поэзия. А вот вам проза: что делать?
- С Пилтингом?
- Его вина пока не доказана.
- Но очевидна, не так ли?
- Если вспомнить обстоятельства дела: внезапное исчезновение убийцы, внезапное самоубийство юной проститутки, служебное рвение, заставляющее Пилтинга каждый раз выходить на патрулирование в удобное время – как раз чтобы обнаружить свеженький труп...
Я замолчал, ожидая реакции Уотсона прежде, чем продолжить.
- А может быть, - проговорил он задумчиво, – подождать, пока он не доберётся до Блейкмура.
- Я бы, пожалуй, согласился, если бы речь шла о самом Блейкмуре, - жёстко сказал я.
- Холмс! Я ведь не всерьёз!
- Нет, вы всерьёз, - строго возразил я. - Таким тоном не шутят. Да и я всерьёз. С тех пор, как вы мне рассказали о сестре Пилтинга, я всё ловлю и ловлю себя на том, как пытаюсь встать на её место. Мне трудно представить, как это могло быть – я не женщина, и не влюблён, но если задуматься... Мне тогда делается по-настоящему страшно, и свою слепоту я тогда ощущаю, как нечто материальное, как паука, свившего паутину у меня на глазах. И ещё: когда я подумаю, что она чувствовала, мне тоже хочется убивать. Но я бы не стал строить такие комбинации, не стал бы опосредованно, через любимых ими женщин добираться до сердца, до болевого нерва каждого мерзавца, не принимая самих этих женщин в расчёт. Не стал бы убивать девчонку-свидетельницу. Это... плохо, как ни смешно звучит это детское слово в данном контексте.
- Мы сообщим Лестрейду? – спросил он, помолчав.
- Нет, я хочу сам поймать его.
На это Уотсон ничего не ответил – вообще никак не дал понять, как относится к моим словам. Прошёлся по комнате. Звякнул чайной ложечкой о чашку.
- Кофе или чай, Холмс?
Будничная любезность этого вопроса вдруг потрясла меня. Я почувствовал тень смеха на губах и тень слёз в горле, но ответил спокойно:
- Чай, если вам всё равно.
- Вы вздрогнули? - тем не менее поймал меня Уотсон.
- Да, наверное... Мне показалось диким сейчас пить чай, обсуждая вопрос, что делать с Пилтингом. Его мать, должно, отправят в богадельню?
- Вернее в сумасшедший дом, - и – после паузы: - Что это значит «что делать», Холмс? Разве вы не намереваетесь дать делу законный ход?
- Конечно, - говорю я успокаивающим тоном. – Конечно, я не намереваюсь дать делу законный ход. А вы как думали? Я что, последний на свете мерзавец?
- Так вы же сами сказали, что..., - Уотсон ошеломлён. У него даже не хватает духу дотянуть начатую фразу до конца.
- Что я бы позволил Пилтингу уничтожить Блейкмура, если бы он не действовал так опосредованно и жестоко. А разве я сказал что-то ещё?
- Вы сказали, что хотите поймать его.
- Разумеется.
- А потом? Поймать и... что?
- Выколоть глаза, отрезать уши, оторвать пальцы – что там ещё?
Кажется, я перехватил. Уотсона явно оставил дар речи. Мне жаль, что я не могу видеть его лица – зрелище, должно быть, дорогого стоит.
- Я пошутил, - наконец, говорю я, но он только пугается ещё больше:
- По-шу-ти-ли?
- Ну, хорошо, я не пошутил - я в очередной раз сорвал на вас раздражение. Простите меня.
Он, молча, ставит передо мной на тумбочку чашку. Ставит достаточно громко, но молчать, по-видимому, приготовился долго. Я точным движением протягиваю руку - довольно стремительно - и он не выдерживает:
- Не обожгитесь, горячо.
- Спасибо, что предупредили, Уотсон. Вам же понадобилось переступить через себя, чтобы сделать это, правда?
Он долго не отвечает. И вдруг говорит тоном внезапно встрепенувшегося человека:
- Вы слышите?
- Что? – я дезориентирован, даже напуган. Я не вижу – да. Но чтобы я не слышал что-то из того, что слышит он...
- Кто-то пришёл. Там, внизу.
Теперь слышу и я. Лёгкие шаги. Женщина. Но почему без предварения? Где миссис Хадсон? Я не слышал голосов. Собственно, я и шагов не слышал. Но голоса я бы не пропустил.
Мне отчего-то сделалось жутко. Подумалось вдруг, что там, в гостиной, окажется гостья неведомая, страшная. По спине отчётливо пробежал мороз. И я инстинктивно схватил и сжал руку Уотсона. Он удивлённо высвободился:
- Что-то не так, Холмс?
- Не знаю. Наверное... не так..., - я не умею сказать, что свербит и тревожит меня.
- Взгляну, – чуть виновато обещает он, оправдывая необходимость оставить меня одного.
У меня дрожат пальцы.
- Да что с вами, Холмс? – он уже встревожен, а я не могу испуганно закричать: «не ходите».- Ну, я же сейчас вернусь, - и выходит.
Я не просто предчувствую – я твёрдо знаю, что сейчас произойдёт. Вскрик и звук падения тела меня поэтому почти не удивляют. Я даже чувствую облегчение – взведённый курок, наконец, спущен.