продолжение
на фото Чорный В.И. в 1945 г.
начало см. через «Произведения» http://www.proza.ru/avtor/echorny
Соколиный полет «пешки»
***
22. О геройстве.
*
Геройство на войне это такое дело… Оно в кино показывают: «добровольцы, два шага вперед»,- и почти все выходят. Или после ранения из госпиталя убегают раньше времени на фронт. За всю войну я такого не встречал. Может, где-то было такое, не знаю.
Если получалось, что можно было не идти в бой, никто не рвался. В тех же госпиталях, там и так никого не держали, чуть только зажило – отправляли сразу на фронт.
Вообще, которые на словах геройство показывали, чаще сами на фронт так и не попали. Не знаю, в силу каких причин. То ли хитрили как-то, то ли так судьба распорядилась. Несколько таких случаев знал. На каких-то собраниях, когда война началась, но еще не на фронте, в резервном полку, выступали. А до дела когда дошло, так на фронте и не были. В тылу, в каких-то резервных частях так и отсиделись, как узнал уже после войны.
***
Помню, у нас один был такой. Мы как раз вместе с ним попали на такую комиссию. Или как там ее назвать. Уже после училища, когда в резервном полку находились. А там было такое, перед тем, как будут формировать группы из летчиков уже прошедших подготовку в этом резервном полку, чтобы на фронт отправлять. Как бы аттестация, что закончил подготовку и готов уже летать в строевой части.
Всех вызывали и при этом как бы спрашивали, где хотите служить, в действующей армии или где-то в частях, которые не воюют. Оно вроде можно было отказаться идти на войну. Не знаю, были ли такие случаи. При мне такого не было. Там все отвечали одинаково. Понимали, что на фронт будут посылать.
Который председатель, он не совсем один и тот же вопрос задавал. Одного спросит: «Хотите на фронт, воевать?». На такой вопрос один ответ: «Так точно!». А другого спрашивал: «Где хотите служить?». Еще как-то по-другому. Он задает эти вопросы – смысл один, и каждый отвечает тоже по-своему.
И была такая ситуация у меня с одним из таких же как я. Мы в один отряд попали в этом резервном полку. Он у нас как бы комсоргом или таким комсомольским групоргом на время был. Нас такими небольшими группами запускали. Сначала меня вызвали. Там кто-то зачитывал, какое училище закончил, мы там из разных были, уже и повоевавшие были, которые попали переучиваться летать на Пе-2. Какие оценки получал, сколько часов налетал - такое. И этот председатель потом спрашивает: есть личные просьбы, где хотите проходить дальнейшую службу.
А меня он так спросил: «Где желаете служить, младший сержант?». На такой вопрос я ответил: «Готов служить в любом месте, где командование посчитает нужным». Всё – свободный. А куда тебя направят, потом будет известно.
В том резервном полку своя «кухня» была. Приезжали, так называемые, «купцы». С разных частей, с разных фронтов, а некоторые - из тыловых частей. С того же Дальнего Востока. Каждый что-то там отбирал себе. Одному надо эскадрилья, для другого звено или сколько там. Было и такое, что целый полк формируется сразу. Крутилось там по-разному.
И вот, после этой комиссии, этот комсорг из нашего отряда, в курилке так, подошел и спрашивает меня, а почему я так ответил, почему, мол, не сказал как другие, что хочу на фронт, воевать.
Не помню уже, что ему тогда ответил. Что если сочтут нужным на фронт отправить, буду воевать. Никто не отказывается воевать. Он еще что-то начал опять, что я не так ответил, как надо было. Разошлись с ним тогда, а потом уже нас распределили в разные места. Его куда-то направили, а меня оставили в этом же резервном полку инструктором.
Некоторых, которые отличные оценки получали и хорошо себя зарекомендовали, могли оставить летчиками-инструкторами там же. Потому что из летчиков инструкторов тоже отбирали для фронтовых частей – их как командиров звена, эскадрилий тоже отправляли на фронт. А на их место отбирали наиболее подготовленных.
Уже после войны я встретил этого групорга геройского из резервного полка. Ни одного дня он на фронте не был. Так по разным тыловым частям и просидел всю войну.
***
А я на фронт попал через три месяца, из инструкторов уже. Никаких рапортов не писал. Как раз пришла команда: из подготовленного состава в резервном полку сформировать два полка для фронта. Резервным полком он только назывался, а там летчиков было не на полк собрано, больше. Прилетели командиры полков этих. Самолеты новые пригнали.
Там, в этом полку, тоже по-разному было. Одних летчиков отправляли в части без самолетов. А какие-то группы на своих самолетах улетали. А тут был приказ два полка сформировать и отправить именно на самолетах. Как раз это и были те полки, которые потом один 80-м стал, а второй 81-м. А тогда - 46-й, в который я и попал вначале, и 202 авиаполки.
Свое время на это ушло, пока самолеты появились, пока эти командиры проверяли, кто, как летает, отбирали. Кто там командирами звеньев будет, кто комэсками.
Сначала я туда не попадал. Никого из инструкторов туда не планировалось отдавать. Сформировали эти два полка, 46-й и 202-й, и они почти в один день улетели. Такая команда была, чтобы полк не по частям, а сразу в полном составе прибыл на фронт. Они должны были в одну дивизию войти, им было почти в одно место лететь. И как часто в таких случаях, какие-то сроки срываются, должны уже быть на месте к такому-то числу. Пока новые самолеты пригнали, какая-то чехарда с этим была.
Все в спешке, чтобы быстрее улетели и отчитаться перед командованием, что выполнили приказ. А когда как бы все готово, чтобы улетели, погода плохая стала. Нелетные условия. А их все равно в воздух подняли всех. Летчики в большинстве не опытные. Да и те, которые до этого летали на СБ, а тут переучивались. Такие, не редко, еще хуже на «пешке» летали, чем неопытные. Другие скорости, другая техника пилотирования – многим еще хуже было привыкнуть. Тогда у большинства, кого на фронт отправляли, где-то по 10-12 часов налета было. Это как бы нормой считалось тогда. А те, которые после 42-го года попадали на фронт, то у них еще меньше было. Хорошо, если 7-8 часов успевали налетать, а чаще и меньше.
Я до того, как попал на фронт, пока в училище летали, пока был в резервном полку, а потом инструктором, успел налетать 18 часов. Оно как бы и немного, но больше, чем те, которые после училища сразу в резервном полку оказались и были отправлены. Кажется, что разница-то небольшая, а, в действительности, эти 5-6 лишних часов многое, что значили. На фронте это понятно стало, очень заметная разница оказалась. Увеличивало возможность быстрее привыкнуть, выжить в первых боях, опыта набраться.
***
Два полка эти улетели, а где-то на следующий день стало известно, что три экипажа разбились. Звена не хватает, получилось. Два самолета в одном полку, а один из другого. И пришел приказ, что срочно дополнить эти два полка экипажами из числа инструкторского состава. Мол, не умеют, как надо, научить летать, тогда пусть сами на фронт и летят.
Опять там забегали. Кого отправить, кого нет. Кто-то там пытался выяснить, куда-то ходили, кого хотят на фронт отправить. Какие-то разговоры были. Я никуда не ходил, ничего не выспрашивал. Вроде моей фамилии никто не называл, пока эти слухи ходили.
Потом вызывают нас троих к командиру и как приказ: вылететь сегодня и прибыть туда-то. Звеном лететь. А погода по маршруту еще хуже, чем когда те вылетали. Не лучше, во всяком случае. Казалось бы, уже одни разбились, нет – все равно: «немедленно лететь». Мы их должны догонять, чтоб уже все вместе прилететь. Они сели, переночевали, дозаправились и дальше на фронт полетели. Нас уже не стали дожидаться. А мы по их же маршруту тоже так лететь должны.
Тоже: взлетели, в облачности, когда уже темнеть стало, потеряли один другого. В итоге до промежуточного аэродрома я только и долетел. Один экипаж погиб, а другой из этого нашего звена на вынужденную сел. Живыми остались, но самолет побили.
Когда долетел, меня в 46-й авиаполк направили потому, что там именно одного экипажа не хватало. А в 202 полк два самолета уже позже прилетело. Кто-то видно понял, что так погубить могут и еще кого-то. Уже приказали прислать два новых экипажа после того, как погода улучшилась.
***
Тоже вот судьба. Тот летчик, который на вынужденную со своим экипажем сел, так на фронт уже и не попал. Из резервного полка другие два экипажа улетело, а он вернулся опять в резервный полк. Может, потом уже попал, не знаю. Потому что мог так и всю войну инструктором быть. В эти инструкторы не так просто было попасть, да и замены им не очень легко было найти. Особенно дальше, когда потери большие были, опытных летчиков мало. А учить кто-то должен. Из инструкторов мало кого на фронт стали отправлять. Проштрафиться если только там.
Вот так я на фронт и попал в начале июня 42-го. А если бы оставался инструктором, то так бы и не воевал. Как мне кажется, сколько помню то настроение. Не только свое, а и других. Из инструкторов никто сам на фронт не просился. Из тех, кого не на фронт, а в другие части отправляли, тоже никто не отказывался. Кто-то все равно попадал потом на фронт, а кто-то так и служил в тех полках, которые так и не принимали участие в боевых действиях.
То, что я своими глазами, что называется, видел – таких героев, которые требовали, чтобы их на фронт отправили, не встречал. Да и сам бы, как мне кажется, какие-то рапорты подавать, чтобы на фронт попасть, не стал бы. Как там, в кино обычно показывают.
***
А на фронте, чтобы кто-то героизм старался показать, на задание какое-нибудь сам просился, если его не посылали – тоже такого не было.
Помню, еще на Калининском фронте, в начале, когда на фронт попал. Осенью 42-го. Тогда получилась ситуация, что наши попали в окружение. Большая такая группировка. И нас начали использовать, чтобы им боеприпасы, продукты, медикаменты сбрасывать.
Они в таком окружении оказались, вроде как аппендицит получился. По ширине узкая полоса, а длинная. В таком окружении оказались. Тогда вообще линия фронта там была такая, что и не поймешь, где наши, где немцы. Немцы на Москву тогда наступали.
Как тогда говорили между собой, что тот слоенный пирог, где наши, где немцы, где линия фронта - ничего нельзя было понять. И каждый день обстановка менялась, то наши в одном месте отступили, то в другом, наоборот, контратаковали немцев и продвинулись вперед. Линии фронта как таковой, действительно, не было, какими-то такими слоями чередовались, где наши войска, где немцы.
Вот эти наши части оказались в таком окружении. Не знаю, сколько там было, но и артиллерия, и пехота. Им недалеко было и выйти из этого окружения, но, видно, командование не хотело, чтобы они отступали. Они удерживали позиции, а нам было приказано им сбрасывать обеспечение, снаряды, продукты, медикаменты.
Чего-то там намудрили, чтобы можно было сбрасывать груз вместо бомб. Начали загружать в таких тюках, не поймешь, в каком что. А сначала летали группами, девятками. Несколько вылетов сделали. Все, что сбросили - мимо. Те, с земли сообщили, что из сброшенного груза, все к немцам попало.
Приезжает какой-то начальник из штаба армии или откуда там, весь наш полк построили. Стоим все, а он нам рассказывает, что каждый снаряд и патрон на счету, дети в тылу недоедают, а мы «отбомбились» так, что весь груз к немцам попал. Читает нам нотацию такую.
А что тут странного. Мы сбрасываем не с пикирования. Полоска узкая. А мы заходили для сбрасывая поперек. Немцы зенитки успели подтащить, огонь заградительный уже сильный. Группа за командиром маневрирует, чуть раньше или позже сброс сделали – все мимо и улетело. А вдоль этой полосы таким строем тоже не зайдешь – мимо улетит груз.
Так он нас отчитал всех, а потом спрашивает: «Поняли вашу задачу? Или какие-то есть вопросы?».
Все молчат, а я, возьми, и сказал, не помню, как его звание было: «Товарищ полковник!» - кажется: «Разрешите обратиться».
Разрешил, я и говорю, что надо не такими большими группами летать, а звеньями или, еще лучше, по одному. Он так с нашим командиром переглянулся и говорит: «Если такой умный – давай, сам слетай и покажи».
Весь полк остался, а мы с экипажем пошли к самолету. И помню, идем, а штурман мне говорит что-то такое, что оно тебе надо было это говорить. Мол, мы теперь под тот огонь лететь должны, а остальные на земле будут. Смотрю, стрелок молчит, но тоже так голову повесил.
И сам иду, тоже так себе думаю, зачем напросился, лишний раз со смертью поиграться. Но деваться уже некуда, штурману ответил, мол, ладно, не умирай раньше времени.
А самолет уже с грузом был. До этого построения еще загрузили. Взлетели одни. Погода облачная, облачность низкая была. Вышел так, чтоб вдоль этой полосы пролететь, а не поперек. Уже представления были, зашел так, чтобы с более узкой стороны пролететь в сторону, которая как бы расширялась. Причем, из облачности выскочил со снижение, сбросил груз и сразу опять в облачность ушел. Штурман мне: «Есть попадание», - хотя я и сам это видел. Немцы даже ни одного залпа из зениток не сделали. Наверное, думали, что за мной группа еще будет.
Пока прилетел, уже оттуда сообщили, что груз получили. Чего-то там побилось. Пока мы прилетели, там уже начали по-другому эти тюки паковать. Этот из штаба не уезжал, ждал результата. Прилетел, доложил о выполнении задания командиру. Полковник этот рядом стоит, командиру: давайте, мол, все пусть так, как этот сержант, сбрасывают.
И так весь груз перебросали туда. Один за другим туда летали, но каждый на свое усмотрение, с какой стороны заходить, с какой высоты сбросить. Почти никто больше к немцам ничего не сбросил, все к нашим попало.
***
А я тогда запомнил, как и сам себя корил, что напросился. Да и по глазам других было понятно, что они думали, когда мы из строя одним экипажем пошли на задание. Вдоль всего строя почти тогда прошли – как раз на стоянку, к самолету. А даже благодарности мне тогда не объявили.
Что значит - младшим сержантом был. Если бы лейтенантом был, не говоря уж, что командиром звена, – за такое награждали. А как рядовой состав – совсем все по-другому было. Не один раз за время войны убеждался в этом.
Группой одно и тоже задание выполняем – офицеров к медали представляют, а тем, кто сержантами были, благодарности объявляют и все. Или офицеров - к орденам, а сержантов – к медалям. Не один раз так было. Во время войны это не очень важно было. Все знали, кто и на что способен. Это уже после войны стало совсем другое. Все эти благодарности как бы и не награды оказались. А тогда благодарность от Главнокомандующего понималась даже выше, чем медаль. Вроде как лично от самого Сталина. Молодые были – не соображали. Оно ни до этих наград тогда и было – никто на это особенно и не обращал внимание. Может, уже к концу войны. А так главная награда, что живой остался.
***
Как те же Кожедуб или Покрышкин, кто из них какой герой, кто сколько сбил. Для тех, кто сам летал, такого и вопроса нет. Покрышкин еще до войны командиром звена был, так и начал воевать. А поскольку вначале потери большие были, то он быстро стал комэском, а там и командиром полка. А Кожедуб начал воевать младшим сержантом, как и я, простым летчиком. А что значит воевать, когда тебя два ведомых прикрывают, а ты атакуешь, или когда ты находишься в бою, но тебя никто не прикрывает. Совсем разные и тактика ведения боя, и требуемое умение. Сравнивать невозможно, насколько это не так опасно, если ты уже командиром звена летаешь. Даже на бомбардировщике, а для истребителя это еще сильнее сказывалось.
Тем более, что Кожедуб почти на год позже стал воевать, а первую звезду «Героя» получил, когда еще сержантом был. Кто сам летал во время войны, тому и объяснять уже не надо ничего, что это значит.
Да еще он как стал летать на «лавочке», были такие Ла-5, так и летал. Многие, кто сначала на них летали, старались на «яки» пересесть, на те же «кобры» американские. К концу войны на этих «Ла» уже мало кто и летал. Не такой скоростной, не такой маневренный по сравнению и с немецкими, и с нашими был самолет. Тот же Покрышкин на «Як» сразу пересел, а потом, кажется, и на «кобру». А Кожедуб как летал та «лавочке», так и продолжал. Все говорили, что на таком самолете невозможно вести бой с теми же «мессерами». А он воевал и сбивал. Летчик такой был, это вы все думаете, что невозможно, а он так летает, что ему это ничего не мешает. Это о многом говорит, о мастерстве именно как летчика. Ему там вроде и предлагали пересесть на другой тип, а он отказывался.
Не говоря уже, как эти «покрышкинцы» воевали. Что называется, за славой гонялись. У них еще развито было «приписывание», когда сбитые самолеты командирам засчитывали. Эти «приписывания побед» не только у них были. У истребителей эти сбитые самолеты, в бою, оно конечно, не всегда и понять можно, кто именно сбил, попал - записывали обычно не на рядовых летчиков, если, особенно, группой атаковали. И у нас такое было, штурман или стрелок попал, с какого самолета - каждый свое говорит. И с количеством потерь живой силы противника после бомбометания, там с этими возгораниями, со взрывом или без, – тоже придумывали, чего и не было. Но у «покрышкинцев» это особенно было распространено, об этом многие тогда говорили. Сбитые самолеты на такого-то записывают, командиры какие-то обычно, чтоб на Героя его подать. А сбивали другие, рядовые летчики. Были такие разговоры. И сам Покрышкин в этом не мог не участвовать, это же от командира идет.
Мы не любили, когда обеспечивать наше прикрытие попадали эти «покрышкинцы». Несколько раз такое было за годы войны. С истребителями из других подразделений лучше было воевать, чем с «покрышкинцами». Они свою работу выполняли даже лучше, не искали легких побед. А эти «покрышкинцы» могли бросить группу, все погнаться за одним-двумя какими-нибудь немцами, которые где-то в стороне летели, нас и атаковать не собирались. А бомбардировщики без прикрытия оставались.
Часто любят там еще рассказывать и писать, что когда Покрышкин взлетал, то немцы в эфире сообщали всем своим: «Ахтунг, Покрышкин в воздухе». Мол, его все боялись и от него разбегались. А почему они это сообщали – нигде и не объясняют. Покрышкин к тому времени уже командиром корпуса был. И когда он взлетал сам, то весь корпус взлетал. Он по-другому не летал.
Оно и запрещалось по летным уставам, конечно. Как тот же Полбин, который уже и корпусом командуя, продолжал и ведущим девятки летать. Хотя чаще несколько девяток, но и так ему летать тоже запрещалось. А он летал, себя не берег. Так и погиб Полбин под Бреслау как раз, когда полетел командиром группы из девяти “пешек”. Командир корпуса, а полетел как командир эскадрильи. Такой человек был, смелый, по-своему отчаянный, за спины других, своих подчиненных, как говорится, не прятался.
А Покрышкин и когда командиром дивизии, тоже вся дивизия взлетала, и командиром полка – тоже весь полк взлетал. Рассказывали сами истребители. Не хотел рисковать. Поэтому, когда немцы начали эти свои команды: «в небе Покрышкин»,- то для всех летчиков, кто это слышал, было понятно, что летит целый корпус истребителей. А немцы в основном парами летали. Чтобы целой дивизией одними только истребителями – они так никогда и не летали. Может в начале войны когда-то. Поэтому, кто там и какой герой – это еще как посмотреть.
***
Не знаю, как вообще, но у нас никогда такого не было, чтобы, для выполнения какого-то задания, спрашивали, есть добровольцы. Или чтобы, как показывают, - коммунисты вперед. В каких-то таких случаях, как с доставкой этого провианта для окруженных войск, а были похожие моменты, никто не старался вызваться самостоятельно для выполнения какого-то задания. Командир сказал, кто будет выполнять задание, - идешь уже, куда денешься. А так, чтобы сам кто-то вместо другого просился на задание какое-то – таких случаев не помню.