Глава XVI
1
Очертания появившегося из глубоководного полумрака эсминца прибавили сил. Это была цель нашего подводного путешествия — здесь мы должны были оставить золото. Так я решил, пока ещё не поделившись решением со своей подругой.
Я с удвоенным упорством забурлил ластами, чтобы поскорее достичь затонувшего судна и тем самым немного вырваться вперёд. С обросшего растениями и моллюсками борта торчала рухнувшая вместе с такелажем, вся в бахроме водорослей, грот-мачта. Фок-мачта оставалась на месте. Направляясь мимо торпедных аппаратов, из отверстий которых то выплывали, то прятались в них рыбёшки, я приблизился к боевой рубке и заглянул в неё. Нет, я не увидел здесь романтичного скелета, сжимающего штурвал звеньями обглоданных рыбами пальцев. Хотя сам штурвал был на месте, и его покрывшиеся илистой слизью ручки напоминали о том, что некогда их держали решительные ладони мичмана, направлявшего судно по велению белокительного капитана. Теперь не было ни капитана, ни штурвального. А глянувший на меня из угла рубки пустыми глазницами череп заставил лишь предполагать о том, что в нём некогда теснились мысли кого-то из них. Стараясь не повредить воздуховода о торчащее корёженное железо, я вплыл в рубку. Протянув руку к черепу, я гадал — кому принадлежала эта реликвия морских глубин — герою Гражданской войны или «жертве хвостокола», приговорённой к смерти бригадой Бурака?
Для того чтобы взять череп в руки, мне пришлось повесить сумку с кладом на ручку штурвала. Гарпунное ружьё я всё же держал наготове. Не успел я коснуться рукой пустоглазого родственника шекспировского Йорика, как из глазницы выюркнул смешно ощетинившийся головастый «шахтёрик» и, работая плавниками, завис в неподвижности. Счистив с былого вместилища мыслей слизь, я обнаружил в стороне от правого виска пулевое отверстие. Может быть, это был след выстрела в висок, сделанного отчаявшимся капитаном? Отчего же затонул этот боевой корабль? И кому он принадлежал — взбунтовавшимся матросам, которыми командовал выборный «браток» в клёшах, драном тельнике, перекрещенном пулемётными лентами, и с огромным маузером в деревянной кобуре, бьющим при ходьбе по ляжке? Или же… Обросший тиной предмет, с которого я взмахом ласта невольно счистил слой ила, оказался спёкшимся в сплошной кусок ржавчины не то маузером, не то парабеллумом. Положив гарпунное ружьё на пол рубки, я взял в свободную от черепа руку эту память далёких лет и с подобающей археологу тщательностью принялся рассматривать изъеденное коррозией оружие.
Спугнутый мною бычок, повисев в нерешительности перед стеклом маски, снова вплыл в глазницу черепа. Эти находки мне очень хотелось показать моей спутнице. (Наивный! Я забыл, что она вовсе не студентка-второкурсница, готовая затаив дыхание слушать твои лекции!) Направившись к выходу из рубки, я распрямился, чтобы посмотреть — где же она? В той стороне, откуда мы сюда приплыли, её не было. Почувствовав неладное, я резко обернулся. В зияющие, лишённые стёкол, ощеренные подобьем акульих зубов осколками окна рубки я не увидел девчонки. Её не было ни справа, ни слева по борту, ни прямо по курсу, как выразился бы, наверное, морской волк, чей череп теперь я держал в одной руке и чьё личное оружие, из которого он наверняка пустил себе, отчаявшись, пулю в висок, сжимал в другой. С моим дао опять было не всё в полном порядке. Впору было поднести к виску ржавую хреновину — и пульнуть. Если существуют морские ежи, морские черти и коровы, то я рисковал пополнить эту кунсткамеру породой новоявленного морского осла! Как же я её оставил одну!
Череп и заржавевший парабеллум летят на пол рубки. Бычок испуганно выскакивает из глазницы и улепётывает в сизо-зелёную мглу. Хватаю гарпунное ружьё. Бес с ней — с сумкой, с сокровищами амазонок, никуда не денутся — вернусь за ними! Сейчас её надо искать! Её! Торпедой выстреливаюсь из рубки. Плыву вдоль правого борта. Её нет! Огибаю нос, где из клюзов свисают, как и всё остальное, обросшие тиной и ракушками якорные цепи. Меня преследует стайка серебристых кефалей. Ага! Вот и левый борт. Вот и дыра, куда, как видно, угодила настоящая торпеда. Ну и дырища! Тёмная. Непроглядная. Неужели она забралась туда? Внезапно кто-то дёргает меня сзади за ласт. Оборачиваюсь. Она! Глаза под маской смеются. Показывает большим пальцем вверх. И вертит рукой круги. Ах, проказница! Она плавала надо мной и наблюдала за тем, как я её ищу! Она подплывает ближе. Прижимается к моему плечу.
Дельфинёнок! Сирена! Наяда! Она кивает головой и манит меня в сторону пробоины в борту. Несколько медуз, похожих на оставленное в номере платье королевы вечера, медленно висят у входа в этот обрамлённый рваным железом таинственный грот. Что там? Неужели в самом деле жертвы хвостокола? Конкуренты Бурака, от которых он избавлялся, топя их и складируя в этом подводном склепе? По крайней мере, не серебряные копытца туфелек, похороненных под тем платьем в момент сборов, когда куколка сдирала с себя свой бальный наряд, чтобы вновь влезть в шорты и майку.
С гарпунными ружьями наизготовку, напрягая ноги ластами, вплываем в полумрак пробоины. Ну и разворотило же борт! Стайка любопытных кефалек следует за нами. Медузы парят, вибрируя стеклянистыми краями. Здесь совсем темно. Продвигаемся на ощупь. Что нас гонит вперёд? Если бы знать! Упираюсь руками в переборку. Присутствие моей спутницы ощутимо лишь по шуму стравливаемого её дыхательным аппаратом воздуха. Нащупываю люк, ведущий в следующий отсек. На нём — винтовая ручка. Что-то вроде баранки того автомобиля, на которой мы оставили владельца «Запорожца». Кручу. Наверное, мне хочется убедиться, что за этой дверью нет синюшных трупов «жертв хвостокола». Отворяю люк. Держа свою пропажу и находку за руку, проныриваю в него. Она следует за мной. Становится светлее. Свет проникает в иллюминаторы. В них сохранились стёкла. Поднимаюсь к потолку трюма. Здесь воздушная подушка. Вынырнув, вынимаю загубник и пытаюсь дыхнуть. Ну и вонь! Ладно. В этом отсеке никаких трупаков не видно. Сапёры давно вынесли отсюда все боеприпасы. Поэтому нет тут ни похожих на чёрных маленьких кашалотиков торпед, ни рогатых глубоководных мин. Втыкаю загубник назад, с наслаждением прочищаю лёгкие содержимым акваланга, примечаю, что в случае чего здесь можно отсидеться. Лучше уж дышать этой гнилью, чем, израсходовав весь воздух, захлебнуться, когда тебе не дают вынырнуть кружащие над головой мафиози! Вновь обретённая пропажа тоже выныривает. И, оторвав ото рта похотливо присосавшийся к нему загубник, говорит:
— Дальше ещё одна дверь, давай посмотрим — что там?
Согласно киваю головой. Вот и эта следующая дверь. Кручу штурвальчик. Во время катастрофы эти люки почему-то оказались не задраены — иначе судно не пошло бы ко дну. А закрывал их кто-то, кому это было нужно. Для чего?
Вплываю в следующий отсек и сразу натыкаюсь на чьи-то фиолетовые ноги. Выныриваю, чтобы оказаться в воздушной подушке и вижу в полусвете, проникающем через иллюминаторы, несколько не очень симпатичных трупов. Почти как в том психотронном бассейне-аквариуме. То ли — сон. То ли — явь. Так вот где складируют люди Бурака «жертв хвостокола»! Видимо, и для нас здесь у них найдётся вакантное местечко. Моя ниточка, следующая за своей иголочкой, выныривает рядом. Глаза её, смотрящие на меня сквозь стёкла маски, таращатся от страха. Я не решаюсь освободить своё говорилово от загубника, потому что представляю, какая тут вонища. Рядом с моим лицом — выпученный глаз и оскаленные зубы. Такое впечатление, что покойник намеревается перекусить воздуховод акваланга, и если это случится — хана!
Хватаю мою акванавтку за руку и тяну её назад, к люку. Путь нам преграждает раскинувший руки утопленник. Боже! Да на нём треугол Бом Бар Дира, китель суконный шведского кроя! Усы торчком. Шпага в руке. Неужто мы всё ещё сидим во «Фрегате», и я созерцаю сквозь бокал рекламный манекен? Нет — просто это обманная игра световых конусов, входящих сюда сквозь мутные стёкла иллюминаторов. Нет никакого треугола и шпаги. Да и за китель я принял посиневшую кожу. Глаза трупа закрыты, руки растопырены в стороны, словно он приглашает нас поиграть в жмурки — одну из любимых игр Сёмушки. На боку у несчастного жмурика видна рана. След, нанесённый шипом хвостокола? Или тут утопленнички фехтуют почем зря за обладание наяды сердца? Неужели мы так взбаламутили воду в этом трюме, что сейчас все мертвецы, которыми Бурак и его подручные нафаршировали эту дырявую лоханку, пустятся в танец вокруг нас? А может быть это мортроки? И ими кто-то управляет. Кто? Если бы знать! Если бы ведать — кто он, этот подполковник, посетивший нас в номере отеля, а затем перевоплотившийся в полунасекомого-полурептила, способного перемещаться в пространстве без бензина и двигателей внутреннего сгорания. Да, похоже, этот недополковник и во времени путешествует с такой же лёгкостью.
2
Отпихиваю мертвеца и, бешено молотя ластами, тащу моё сокровище за собой. Не обращаю внимания на то, что на спину мне свалился другой утопленник — и вот, уже выпучив бельмастые глазени, он пытается выдавить носом стекло моей маски. Ба! Да это Фёдор Кузьмич в рясе и с посохом! Нет, опять показалось. Темновато здесь всё-таки, а свет так мерцает, что примерещится что угодно! А может, это опять проделки обладателя психофазотрона? Неживые сволочи явно проявляли к нам интерес. И я уже всерьёз подумал о том, что психотронный чемоданчик имеется не только в распоряжении эвелейна Агафирса, пришедшего с третьего уровня для того, чтобы навести разборки с энтифлегией и изъять из могилы Диотимы жертвенный нож-зонд, но и у сволочного Яши Остапенко, заведующего липовой фирмой по ритуальному страхованию. Этот, устроенный в трюме затонувшей посудины, маленький филиал его агентства мог вполне оказаться складом готовой продукции, где до поры до времени хранятся мортроки-роботы. В нужный момент Яше оставалось лишь открыть чемоданчик и начать игру на клавишах. Я вполне явственно представлял, как этот профессиональный грабитель могил сидит сейчас в кабине летящего вдоль Бердянской косы оранжевого вертолёта и, злорадствуя, давит на кнопки-клавиши. И всё происходящее выведено на дисплее суперноутбука. Кто мешал установить в углах трюма телекамеры? Ведь собирался же Гена по кличке Цыбуля устроить здесь нечто вроде комнаты смеха! Чем не аттракцион? Напуганные покойниками-мортроками аквалангисты-любители улепётывают отсюда, судорожно колотя ластами по мордасам гостеприимных утопленников. А кто-то, сидя у экрана телевизора, покатывается со смеху. Потом Гена объясняет побывавшим в подводной прогулке клиентам, что утопленники ненастоящие. Что всё это иллюзион, подстроено так! Голограммы это. И вот тебе — двойной тариф. Платят как непосредственные участники-экстремалы, так и наблюдающие со стороны зрители.
Впрочем, утопленники преследовали нас довольно вяло. И, скорее всего, они были приводимы в движение не манипуляциями посылаемых сюда сигналов, а донным течением, которому мы открыли путь для свободного тока, отворив люки отсеков. Это течение я почувствовал ещё тогда, когда устремлялся к пробоине. Водным напором наискось сносило вырывающиеся из щелей струйки мелких пузырьков. Мы спешили выбраться из трюма, минуя первый и второй люк в переборках, а за нами, как бы пританцовывая, вразвалочку тянулись разбухшие трупы. Ими уже заинтересовались следовавшие за мною кефали. Они поотстали от меня и серебристым облачком окружили первого мертвяка. Средних размеров кефалька тут же умудрилась влезть головой в рот покойнику. Видно, ей пришёлся по вкусу его полуразложившийся, слегка подсоленный азовской водицей язык. Другому утопленнику две рыбки присосались к глазам. Остальные рыбы долбили сносимых вслед за нами напором воды покойников в уши, щёки и ягодицы. Клевали, где помягче. И легко было представить, в каком мрачном обличии предстанут утопленники перед глазами курортной публики, когда их вынесет течением на берег, и какая это будет сенсация для Ирины Шлимман и её дружка с коммерческого телевидения Романа Гостева.
Мы приближались к пробоине. Подводная туристка так вцепилась в мою руку своей маленькой, но сильной ручонкой, что мне не приходилось беспокоиться о том, что она отстанет. Может быть, нам и незачем всплывать? Может, в манящей дали глубоководного марева нас хотели бы видеть диковинные рыбы кораллового атолла? Подводный город с блаженными обитателями ждёт не дождётся. И в жемчужно посвечивающих изящными колоннами его гротах и залах со стенами, потолками и колоннами причудливой резьбы мы найдём то, к чему бессознательно стремимся?
Я слишком рано уверовал в эту аква-утопию. В эту психоделическую Атлантиду. Фантазёр убаюкал бдительность реалиста. Но третий, четвёртый и пятый напомнили…
Вначале из глубоководной синевы возник матросский кубрик и я — мореман Сашка Гаврилов, склонившийся над тетрадью с листами в клеточку наподобие ячеистых сетей. Потом всплыло изображение пальмового острова. И я обнаружил себя в хижине за столиком. С шипением наползали волны на пляж. Шелестели на ветру пальмовые листья.
Я вдохновенно заполнял страницы экспедиционного журнала. Затем влез кадр лагерной хроники, согбенная спина в робе, письмо, стоически созидаемое химическим карандашом на газетном клочке поверх портрета бровастого генсека. Все трое писали одно и то же. Практически слово в слово, включая «кашалотиков», «русалочек», «наяд», независимо от того, где происходили события — на море или на суше. Разница была в одном. Покусывающий ленточку бескозырки пленник Шикотана, отсылая письмо русокосой однокласснице, вместо слов «бычки» и «кефали» вставлял «сельдей», «терпугов», «кукумарий», причём преимущественно в гастрономическом смысле. При этом он нещадно привирал. Мичмана Каботажного перелицовывал в старшину, вешал лапшу на уши про затонувшие американский эсминец и японский самолёт, с успехом описывал несуществующие подвиги морпеха. Что касается блаженствующего с молоденькой аспиранткой на атолле кандидата наук, то в его лексическом арсенале блистали хемингуэевский «марлин», скалилась острючими зубьями «большая белая» Питера Бентли и пестрела прочая разноцветная, как леденцы в коробке монпасье, чешуёвая шелупонь. Послания же лагерного сидельца украшали лишь «килька» с «минтаем», и то под последним конспиративно подразумевались менты позорные. «Яна, минтаи опять шмонали. Пишу маляву, затаясь. Перешли чаю байхового, одеяло байковое на портянки, а то холодно. В этой Барабинской степи даже нет лесоповала. Маемся от безделья. Травим байки. Делаем татуировки. Я третий вечер рассказываю историю с подводными приключениями. Сочиняю курортный роман. Получается забавно. Рома Гостев, подающий надежды в жанре лагерной прозы, записывает. Только не знает, как соединить подводный мир с надводным. Поместить зону под водой? Даже если это на коралловом атолле, выйдет круче строгача. А если изыски кухни пятизвёздочного отеля переместить в обстановку ИТУ, получится нереалистично. А Рома — реалист. Интересно, как он выйдет из положения… Ты просила высылать тебе образчики блатной лексики. Вот они. «Петух Гамбургский» — человек нетрадиционной сексуальной ориентации. «Козёл вонючий» — в сущности, то же самое. (Дело в том, что лагерь — это сущий отель у погибшего гомосексуалиста. Пырнули тут одного недавно в бок заточкой. Даниилом его звали.) В последнем письме ты спрашивала про символику татуировок. Здесь как раз очень характерный случай. Татуировки включаются в культурный контекст — совсем как у полинезийцев. Дело в том, что мои рассказы становятся сюжетами изображений на коже. Одному накололи отель с бассейном и пальмами во дворе. Другому — амазонскую царицу. Третьему — сценку с жертвоприношением скифского царя Тавлура богине Тамиас.
Ещё ты спрашивала про ШИЗО и СИЗО. Так вот. СИЗО — это не то место, где становятся сизыми. А ШИЗО — не то помещение (с помещением под стражу), где становятся шизами. Ты меня поймёшь, если вспомнишь нашу игру в наоборот. С этими аббревиатурами почему-то омонимически совпадают фраза «шизым орлом под облакы» и строка блатного романса «Сизари вы мои, сизари…» Вполне возможно, в этом сказываются архаические отголоски символики побега и обретения свободы…
P. S. «Фильтруй базар» — «говори по делу…» Целую моего кашалотика, русалочку, наяду, акванавтика. Твой Гаврилов...»
Конечно, такие прогоны с напоминаниями со стороны третьего, четвёртого и особенно ехидного пятого были жестоки. И всё-таки с моим дао было всё в полном порядке. Я хотел сбежать от реальности. И мне это удалось. И, несмотря на эти перескоки с вставками, я не желал терять обретённого.
Картинки-помехи истаяли. Я мог продолжать свой рассказ притихшим на нарах «зк». Побесчинствовав во время вечерней поверки с придирками к Бураку, Остапенко, Сивучу, Василию, Варенику, минтаи уплыли. Досталось и Серому с Молдаванином, и Есаулу. Так что ребятам надо было чем-то отвлечься. Присланный Яной чай мы весь перевели на чифир, из одеяла наделали портянок. И мужики опять начали подначивать с просьбами травить баланду дальше.
3
Теперь я знал, куда девались исчезавшие с побережья люди, о которых говорили по телевидению. Тайна серийных убийств была разгадана. И было совершенно очевидно, что не вырвись коммерсант Олег Глобов из рук схватившего его под водой топителя купальщиков, он оказался бы в трюме эсминца, как я в тюрьме после ареста. Нужно было улепётывать отсюда. И, минуя пробоину в борту, я торопился поскорее запрятать сокровище амазонок в укромное место.
Сумка с археологическими ценностями по-прежнему висела на штурвале (так, приходя из стола заказов и отворяя двери своей профессорской квартиры, я вешал авоську с продуктами на дверную ручку). Просунув голову в окно рубки, я ухватился за баул. Моё намерение запрятать золото было понятно: я не сомневался — с этими древностями нам далеко не уйти. План мой был таков. Прячем золото. Возвращаемся на остров. А под покровом ночи — на косу. Нам бы только добраться до машины — и мы уже практически на воле. Конечно, нужно было ещё просочиться через милицейские кордоны, не попасть в лапы Бурака, Остапенко и коррумпированной милиции. Серьёзной угрозой было управление по борьбе с организованной преступностью, РУОП этот омархайямов. Ну и контрразведчики тоже, как видно, не дремали. Так что в любом случае — с золотом нам было не прорваться. За кладом мы могли бы вернуться потом. Как-нибудь. Через годик-другой. Когда всё поутихнет.
Двигаясь с сумкой над капитанским мостиком, поникшими стволами палубных пушек и зенитных орудий, проплывая над руинами шлюпок, так и не спущенных в момент катастрофы на воду, я знал, что вышедшая из игры Бурака и Остапенко «подсадная» послала их подальше не ради того, чтобы утопить золото из могилы царицы амазонок в какой-нибудь из щелей этой грозы морей Гражданской войны. Но я надеялся позже убедить её в правильности сделанного выбора. А пока… Я завис над торпедным аппаратом. Лучшего места для того, чтобы припрятать клад, не найти. Если мы улизнём, контролирующие побережье бандиты наверняка перероют все окрестные островки. Может быть, они догадаются заглянуть и на затонувший эсминец. Но станут ли они обшаривать стволы торпедных аппаратов? Тут кроме этих полых штуковин полно других закоулков и укромных местечек. Ну что ты сам себя убеждаешь в том, в чём никто не может быть уверен?! Куда-то же надо затырить сокровища!
4
Засовываю руку в трубу — ствол, откуда когда-то вылетали быстролётные железнокожие кашалотики. Вполне уютное пространство для того, чтобы в виде пыжа затолкать туда баул с древностями, за которыми охотятся мафия, РУОП и ФСК. Не выпуская из левой руки гарпунного ружья, правой впихиваю сокровище в хавалище торпедного аппарата. И тут вижу, что моей спутнице такое решение совсем не по душе. Ну да! Она же хотела улететь на гидросамолёте в Турцию! А на что теперь купишь эту крылатую мечту?! Тем более что на этом дне нет крылатых руин Пёрл-Харбора. А то бы хоть на них! И уже не в Турцию, а в Америку. Или хотя бы до палубы ближайшего авианосца.
Она яростно жестикулирует мне, оставаясь на некотором от меня расстоянии. Я делаю возражающие жесты: нет, мол, пусть золото остаётся здесь, решение окончательное, обжалованию не подлежит. Она тщится что-то сообщить мне на «немом языке» жестов и наводит на меня гарпунное ружьё. Неужели выстрелит после всего, что между нами было?! Перед глазами возникает её лицо без маски, как это было на краю раскопа. В руке блестящий пистолетик. Теперь в той же руке ружьё, из которого осиным жальцем выглядывает гарпун. Но если тогда она целила из миниатюрного «Бэби» мне в лоб, то теперь… Почему она целится в ноги? Хочет повторить подвиг бодибилдерши, прицельным попаданием всесокрушающей стрелы оторвавшей картонному мужику яйца? Или? Неужели она хочет, чтобы я остался здесь вечным стражем клада? Чтобы рыба меня объела до белизны костей. Чтобы я стал скелетом. Ну какой клад без указывающего на него скелета! Всё! Она нажимает на курок. Гарпун выскакивает из ствола, вытягивая за собой тонкий нейлоновый линь. Я провожаю взглядом полёт окутанной пузырьками воздуха стрелы. Что это?! Чуть в стороне от моих ног колышется нечто вроде живого покрывала. Маленькие, постоянно подмигивающие глазки. Осклизлая кожа. Огромный бичевидный хвост с шипом. Скат! Гарпун вонзается в морского кота! Я чуть не наступил на эту тварь! Молодец суб-Марина! Или всё-таки Галина?! Она же объясняла, что сама не знает, кто она. И всё же спасла меня от шипа хвостокола! А то плыть бы мне фиолетовым трупом с вылезшими из орбит гляделами. Скат отрывается от палубы. Тварь достигает не менее двух метров в поперечнике. Резким рывком скат выдёргивает из рук моей спасительницы гарпунное ружьё и волочёт его следом за собой на лине. Гарпун застрял чуть в стороне от плавника. Вряд ли рана смертельна. Она лишь разозлит гадину, если, конечно, у неё вообще существуют какие-либо эмоции.
Неспешно планируя, гигантская подводная бабочка отплывает от доставившей ей беспокойство девочки. В это время из-за борта появляется окутанный облачком кефалей и бычков утопленник. Нет на нём ни кителя герра Питера, ни сабли в руке, ни даже посоха Фёдора Кузьмича. А жаль! Огреть бы образину батогом или сабелькой пришпилить. Дрейфуя по течению, хвостокол медленно поднимается вверх. Скат останавливается перед мертвецом в нерешительности и разворачивается назад, надвигаясь на нас. Марина всё же выдернула из трубы торпедного аппарата сумку и теперь вынимает оттуда запакованные ею в противозачаточную резину и полиэтилен баксы и оружие. Вынув их, она, к моему удивлению, прячет сумку с золотом назад. Схватив её за руку и наставив на всякий случай гарпунное ружьё на наплывающего на нас морского кота, неистово гребу сдвоенными в рыбий хвост ластами. И как раз в этот момент замечаю, что с палубы эсминца, как «Харриэры» — с палубы виденного мною во время службы во флоте американского авианосца (американцы припугивали нас, демонстрируя мощь), один за одним поднимаются зловещие рыбины. А вслед за всплывающим утопленником вдоль капитанского мостика движется, раскинув руки, второй. За ним — третий. Тот самый, который как будто бы намеревался изловить нас в трюме и не желал отказываться от своих намерений. Лицо его повёрнуто в нашу сторону. Там, где ещё недавно торчали два принятых мною за усы императора хвостика присосавшихся рыбёшек, зияла рваная «заячья губа», пустые, заполненные белесоватым мясом глазницы свидетельствовали о том, что для гадов морских и здесь нашлось кое-что лакомое. Этот подводный ход утопленников своей неотвратимой мрачностью напомнил коллег, собирающихся на учёный совет для обсуждения с осуждением, исключением и последующим увольнением.
5
Бешено буравя воду ластами, мы поднимаемся на поверхность. Мы вовремя ретировались. Растревоженные усилившимся трупным запахом скаты готовы были начать свой пир. И нас с Мариной-мореной, искупавшихся в рассоле отсека, где были захоронены утопленники, они вполне могли принять за мертвяков. Да и такое скопление морских котов на палубе затонувшего эсминца было, пожалуй, объяснимо лишь тем, что сочащиеся из щелей газы, образованные гниением трупов, привлекали тварей со всей окрестной акватории.
Быстро светлело. Глубина здесь была не столь уж велика, а солнце всё ещё стояло высоко и, несмотря на волны, насквозь просвечивало воду. Двигаясь к поверхности и увлекая за собой мою дайвершу, я даже сквозь толщу воды пытался высмотреть — не кружит ли над нами вертолёт Остапенко? Да и Остапенко ли то был? А может, Якоб Брюс в алхимической лаборатории Сухаревой башни, наводящий на меня луч сквозь колдовской кристалл? Уйдя от смертоносных шипов скатов, мне отнюдь не улыбалось попасть под прицельный огонь.
Вынырнув, я не увидел никакого вертолёта со свешивающимся из кабины садистом, целящимся в мой лоб из винтовки с оптическим прицелом. Той самой, что хранилась до времени в гробовой комнате агентства по ритуальному страхованию с античным названием «Харон», а потом была использована метким Есаулом по назначению. По синему небу плыло белое облако. Чайка-не-Книппер парила над водою. Показавшаяся из накатывающей волны голова девчушки-наяды, её смеющиеся с прищуром глаза под маской — всё свидетельствовало о том, что жизнь прекрасна и удивительна (правда, и проститутка, подсевшая ко мне в машину на Бердском шоссе, вызвала те же эмоции). Островок, от которого мы удалялись по дну в сторону затонувшего эсминца, маячил невдалеке остовом старой фелюги. До него было полмили — не более.
Выдернув изо рта загубник, я всё же сказал:
— Прячь голову, детка! Будем плыть к острову под поверхностью воды! Там отсидимся до темноты. Потом будем возвращаться на косу. Сядем в машину — и…
— А как же золото?! — освободившись от загубника и сдвинув маску на лоб, демонстрировал дельфинёнок отличные плавучие качества, несмотря на то, что мы были в одежде.
— Там скаты! Они опасны! Пусть золото пока подождёт. Вернёмся.
— Когда?
— Через годик. А пока отсидимся у меня в Новосибирске.
— Нет! Я оставила золото в этой пушке только затем, чтобы оглядеться. Через час я за ним вернусь. А ты как хочешь. Мне нужен самолёт. Ты можешь возвращаться в свою Сибирь, а я лечу в Турцию. Здесь больше ловить нечего.
— Но как же ты туда вернёшься?! Эсминец кишит этими тварями! Один укол шипа — и амба!
Мы явно рисковали быть засечёнными смотрящим в бинокль с кровли отеля. Да и катер наверняка бороздил воду где-то рядом!
— Ничего! Скатов я не боюсь! Они сейчас налопаются мертвечины — и будут спокойно отлёживаться на палубе. Главное — на них не наступать! Первыми они никогда не нападают.
— Ладно! — согласился я, чтобы только эта девица, одержимая манией улететь на белом самолёте к чёрным туркам, тут же не занырнула за золотом, несмотря на то, что там, откуда мы только что уплыли, сконцентрировался целый косяк тварей, способных уколами своих шиповатых хвостов превратить и её, и меня в неузнаваемых чудищ, исполосованных, словно на нас в тёмном обьгэсовском переулке напал разъярённый уголовник с кухонным ножиком и принялся кромсать из-за того, что ему изменила жена, закрутив роман с милиционером.
Был такой случай. С этим убивцем мне, «политическому», в своё время пришлось сидеть в одной камере, и он поведал. И чтобы не стать персонажем того же сюжета в подводном исполнении, где роль пышущего иррациональной злобой к легавым исполнил бы десяток-другой хвостоколов, роль приревнованной жены, которой было нанесено пять (магическая цифра!) ножевых ударов, — моя спутница, а роль случайного прохожего, не имевшего к роковой любви жены положенца никакого отношения и искромсанного, как дельфин, попавший под винт из песни Высоцкого, — я, не надо было возвращаться к давно утратившей способность покачиваться на волнах затонувшей плавучей могиле. Чтобы не повторить этот криминальный сюжет в виде сюрреального парафраза в подводно-приключенческом варианте, я воткнул загубник назад в по-даосийски немногословный рот и, дождавшись, когда то же самое сделает и она, в два ласта лопатя воду, потащил её к острову.
Мы плыли в сторону моей осуществляющейся мечты метельных зим, погрузившись в воду всего лишь на каких-нибудь полметра. Мы то и дело выглядывали наружу, сверяясь с верностью направления. Быстро мелело. И вскоре мы уже пробирались среди зарослей ламинарий на таком мелководье, что если бы поднялись, то воды было бы не больше, чем по пояс. Одежда наша всё ещё, видимо, источала гнилостный аромат, поэтому за нами неотвязно следовали кефали и бычки. Из зарослей ламинарий то и дело, извиваясь бирюзовыми змейками, выплывали рыбы-иглы и заштопывали за нами разорванное время. С песчаных, хорошо освещённых золотистым солнечным светом проплешин между водорослями улепётывали в придонные дебри крошечные азовские крабы.
Это дно было таким же первозданным, как во времена, когда воды Меотиды бороздили античные триеры. Оно было таким же, как и в те времена, о которых писал Геродот, повествуя о том, как однажды к этим берегам пристали челны амазонок и как на побережье косы завязался бой между скифскими воинами и воительницами-женщинами. И как от взятых в плен воинов народилось племя, названное сарматами. А по другой легенде лазутчик-скиф наткнулся на берегу на раненого юношу-воина, но когда стал снимать с него доспехи, убедился, что перед ним вовсе не юноша, а женщина с прижжённой правой грудью. И тогда…
© Copyright: Юрий Горбачев, 2010
Свидетельство о публикации №11010216921