Мы оказались земляками; это стало единственным поводом для нашего знакомства. После очередной сессии я осталась в общежитии одна: все мои знакомые девчонки уже разъехались по домам, а я, в ожидании своего родного поезда, который всегда отходил из района трёх вокзалов почему-то по чётным дням, маялась, как может маяться христианин среди язычников... Он скучает по заветной луковице с крестом и аромату ладана и всюду натыкается на языческие коряги вместо фигур святых и задыхается от вони палёной шкуры свежепринесённого в жертву животного... Мне уже хотелось бежать впереди своего поезда быстрее сквозняка в ожидании того заветного полустанка в барабинских степях, после которого несуразные серые вороны сменялись суразными чёрными. Город моей учёбы не становился мне родным, и, вопреки устоявшемуся психологическому стереотипу, я считала себя в нём ссыльной. Великий кандальный путь проходил тогда прямо через моё сердце...
И тут, проходя как-то по коридору, я узнала из разговора студентов, моложе меня на курс, что на этаже поселился сибирячок - и (о, совпадение!) из моего родного города, который я покинула в четырёхлетнем возрасте. Узнать номер комнаты оказалось нетрудно. Моя душа (и, соответственно, тело), позабыв про всякий этикет, ринулись туда. Ещё на подходе я услышала громкие мужские голоса с гортанными нотами, которые яростно переругивались друг с другом. Не может быть, чтобы в этой сакле обитали сибиряки... В тот же миг память одёрнула меня: да, я сама дружу с горянкой. Дружба наша напоминала связку стручков острого и болгарского перца - антагонисты, но родственники. И жить один без другого не могут. Я рванула дверь на себя и попала в самую гущу драки: два крепких джигита лупили друг друга скрученным в жгуты постельным бельём (кто бы знал, что позднее комплект этого самого белья, сданный противной местной кастелянше, превратится в спасительные двести рублей, так необходимые мне в долгой дороге?). Они одновременно уставились на меня, и гвалт прекратился. Я терпеливо объяснила им, кто я и кого хочу видеть. Они ответили вопросом на вопрос:
-В Сибири все такие красивые?
-Все, - поскромничала я. И тут вошёл он.
Заочно я кое-что о нём слышала. Поступил на год позже меня, многодетный отец, уже дед, хороший поэт и одновременно - отменный драчун: незажившая половина лица ясно говорила в пользу достоверности последнего факта. Дуэлянты тактично ретировались, и мы смогли поговорить. Без предисловий, узнав, кто я, он быстро соорудил ужин, за которым наше знакомство продолжилось, но ничуть не окрепло, не пустило ни малейших ростков будущей гипотетической дружбы. Мы просто были рады встрече, как два жёлто-голубых пингвина, встретившихся в массе чёрно-белых... Говорили ни о чём, и вскоре я благополучно уехала домой. Даже подробности его лица не отпечатались в фасетках моей ещё девичьей памяти. Ну от постсессионной тоски шапочно познакомилась с мужчиной из родного улуса, ну поужинали из одной чашки... Ну кудрявый, статный, светлоглазый - короче, никакой. И я действительно легко забыла его.
Последующие годы у каждого из нас была своя жизнь; мы вряд ли вспоминали нашу первую встречу. Так, две столкнувшиеся во вселенском бульоне молекулы, разлетаются после первого удара в разные стороны, чтобы потеряться в глубинах космоса навсегда; и, встречаясь снова при других обстоятельствах, образуют качественно новое вещество. Он был глубоко женат; я - глубоко одинока.
Новая встреча произошла на моей выпускной сессии; и с первого дня что-то стало происходить. Нет, ничего особого не было. Он пообещал сводить меня на ВДНХ - показать город с высоты "чёртова колеса", сходить вместе в театр на ""Юнону" и "Авось"", вообще - прогуливаться каждый вечер в парке через дорогу. Обещания остались "на бумаге". Я не обиделась, хотя колесо обозрения было в моей жизни двадцать лет назад во время ожидания рейса Сочи-Красноярск, и в театр с мужчиной я ходила в прошлом году, а прогулки летним вечером, тёплым и мягким после дневной жары, уютным и тихим после рабочего дня, способны воскресить самого злокачественного ипохондрика. Однако, он каждый день забегал в нашу комнату на огонёк, и всегда с хорошими вестями. Я уже по своему опыту знала, что людей, передающих плохие новости, можно смело вычёркивать из списка своих друзей, даже если во всём остальном они - душки, люкс и комильфо. Общим у нас с ним был только город, где я когда-то родилась, а он сейчас жил... Вечерами, после лекций, он выпивал с друзьями, среди которых попадались молочные юнцы и седобородые мужики; они всегда о чём-то спорили, иногда подкрепляли свои доводы кулаками... Не был исключением и "мой" образцовый семьянин и отчаянный ёрник и драчун. Он побаивался меня, но его тянуло ко мне; меня тянуло к нему, но я боялась любой зависимости. Органически свойственная моей натуре ненавязчивость всегда держала окружающих на расстоянии, но на этот раз я перешагнула через неё и иногда приходила к нему по утрам пить чай. Неприкаянных студентов в холодных чужих стенах общежития могут согреть только обжигаюший чай и не менее горячий случайный поцелуй, поэтому по утрам мы бежали друг к другу - выпить кофе или чаю, покурить, поболтать... Всё происходило на миру: в его комнате жили четверо здоровых мужиков, в моей - четыре взрослые женщины; об альтернативном способе согреться не было и речи. В первой были - беспорядок, пахучие мужские носки и полные окурков стаканы; во второй - аромат духов, забитые косметикой тумбочки и висящие на верёвке чьи-нибудь дежурные трусики. Трижды нам всё-таки удалось прогуляться в парке: первый раз на фоне его собутыльников, второй - под надзором моих подруг, старше меня по возрасту, третий - вдвоём до сказочной дубравки, где я умудрилась упасть и разбить себе в кровь коленки... Ну какой в таких условиях мог получится роман? Но больше всего меня смущало то, что он давно и кондово, даже как-то по-домостроевски, женат, и супруга его дирижировала церковным хором. Ужас. На окольцованных мужчин у меня с детства было чугунное табу, и я всегда безоговорочно подчинялась ему, как дикарь - распоряжению верховного жреца. Но многодневный психоз - итог невыносимых московского климата и условий проживания в казённых стенах, неопределённости в ожидании финального учебного раунда - достиг к середине месяца своего апогея; плотину прорвало, и огромная масса скопившейся энергии вырвалась в окружающее пространство, сметая с ног ближних, в том числе и его.
В ту поворотную ночь мне не спалось: душил кашель от обострившегося накануне бронхита, подскочила температура; мысли, как тяжёлые ракеты класса "земля-земля", тянулись через восточно-европейские топи, Уральский хребет, нефтяные вышки Западной Сибири, Енисей и оседали в невидимых издалека родных, поросших соснами, суглинках. Влажной рукой я взяла блокнот и, в полной темноте, не считая серебрившейся за тучей и похожей на попорченный мышами кусок сыра луны, начеркала несколько рифмованных строк. Наутро я с трудом расшифровала ночные криптограммы и удивилась: получилось стихотворение. Отныне я знала, что делать. В тот же день начисто переписанные и сбрызнутые духами строчки через посыльного оказались под его подушкой. Четыре дня он не появлялся нигде; я пребывала в ожидании. Соседки интересовались:"А где твой плод земной? Почему не заходит?" Какое-то нервное волокно в моей душе было насмерть уверено, что без последствий мой манёвр не останется.
В одну из пятниц я раньше остальных возвращалась из института; в голове роились строчки написанного накануне произведения. Я не спеша двигалась в людском потоке по Большой Бронной в сторону метро:
"Рассеян вздох в пространстве тёмном.
Бессонница.
Пик немоты".
Слева проплыли "Макдональдс" и высотка, где жила Любовь Орлова с памятной о том чугунной доской. Показались ступени в "преисподнюю" (у меня лёгкая форма клаустрофобии!):
"Спит Гегель в томике объёмном.
Я на втором. На пятом - ты".
Далее шли яркие торговые ряды, которые уводили к памятнику Пушкину и ювелирному магазину. Когда-то, на абитуре, я купила в этом переходе зонт - два часа до этого пережидая московский, по-тропически беспощадный, ливень... Тогда я опоздала на лекцию, хотя мне всегда казалось, что сибиряков трудно напугать любыми стихийными бедствиями. Умирая от страха, я добралась по подземелью до Чеховской и, пока не села в вагон, строчки молчали (меня бесила бестолковая под- и надземная суета). Как просто её избежать: держись правой стороны! не толкайся! не хами! Только между Цветным бульваром и Савёловской снова накатило:
"И это, видимо, не ново:
Поэта соблазнил поэт".
И уже стоя на эскалаторе на родной Дмитровской, глядя вверх, на свет божий:
"Отточенное мною слово -
В любовь беспроигрышный билет".
Вечерний свет ослепил меня на выходе: лучи солнца флюоресцировали, словно пропущенные через толщу населённой мелкими водорослями воды в аквариуме; собиралась гроза. Кричали растревоженные стрижи, низко планируя над землёй и чуть не задевая пикообразныими крыльями лица прохожих. Электричка прогремела над моей головой, когда я, предупреждая дождь, спешно прошла под мостом; внутренний голос старался перебить её грохот:
"Мы выпьем на балконе пива,
И ляжет на плечо рука".
Банк "Крыловской" возник справа, когда упали первые горячие капли:
"Твой нрав - сибирского розлива.
И стать - "сутулого быка"".
Неожиданно всё стихло: исчез хвост уходящего поезда, потеряли звучность голоса людей, не слышно было стрижей, даже ветер, завязнув в потных перед грозой древесных листьях, поутих. Дождь раздумывал: выступить ли ему сегодня с показательной программой?.. Башня серебрилась на предгрозовом небе и прислушивалась к образовавшемуся звуковому вакууму внизу. Я, радостная, успела зайти в парк и выкурить сигаретку - с наслаждением, не торопясь; так не хотелось уходить с улицы в душное и грязное здание. Здесь пробились в сознание ещё четыре строчки:
"Немного - поцелуй рассветный
И шёпот:"Нежная моя".
Совсем не сладок плод запретный:
Безмолвие от "а" до "я"".
Удивительно, но мне ещё удалось купить в павильоне спичек - дефицит в городе, где все пользуются газовами плитами, когда обрушился ливень. Черкизовские вьетнамки вмиг намокли и развалились, но всё остальное выдержало, и я, босиком, прижимая к груди сумку с конспектами и документами, пулей пролетела мимо охранника. Всё-таки здорово, что пошёл дождь: две недели тяжёлого ожидания деморализовали всех нас. На "балконе" (как студенты называли площадку между лестничными пролётами) стоял он, прямо и немного торжественно: чисто выбритый и благоухающий, ожидающий кого-то. Я поняла, что он - по мою душу: в его руке был пёстрый фиолетово-белый крупный георгин, один из тех, что продавали в то лето на каждом углу. Глядя ему в глаза, я медленно произнесла:
-Так грустно после новой ночи
Смотреть одной на старый свет...
Он протянул мне цветок и продолжил:
-И дальше жить, писать. Короче:
Поэта полюбил поэт.
Мы долго разглядывали друг друга, словно встретились впервые... В этот миг он казался похожим на известного русского поэта: кудри, но с проседью, скульптурные губы, прямой нос, серые прозрачные глаза. Я только и нашлась что спросить:
-Знаешь, как переводится с древнегреческого твоё имя? - Он покачал головой и улыбнулся. - Плод земной.
И уже, приобняв, прошептал:
-К тебе? Или ко мне?..