Глава IX
1
Вид из гостиничного окна опять напомнил о навязчивом прямоугольнике в теле ребёнка, изображённого великим каталонцем. Вода и небо. И больше ничего. Я вышел на балкон. Сверху открывался прекрасный обзор на усеянный головами купальщиков бассейн, с сейнерской заботой сохраняющий свой улов от испепеляющего Ярила. Разбросанными по полу в детской кубиками — вагончиком, сараюшкой, пристройками — топорщилось хозяйство Василия. Дополняя к этому кавардаку коллекцию игрушечных машинок, чуть в сторонке друг подле друга приткнулись моя «Тойота», телевизионный микроавтобус (стало быть, съёмки кино не кончены!), малиновый «Вольво» и милицейский «УАЗ». В арсенале Сениных забав имелись и ярко раскрашенные полиуретановые куколки: ковбой с выхваченным кольтом, индеец с томагавком на изготовку, Человек-паук, аквалангист, миниатюрный Кинг-Конг, инопланетянин. Сынуля часами возился с ними. Разыгрывая грандиозные баталии, он командовал своим кукольным войском, в арсенале которого имелись все виды наземных, надводных и летающих средств. И мы с Яной ему не мешали.
Отбрасывая на песок контрастные короткотелые тени, вполне кукольно выглядящие с десятого этажа следаки осматривали место, где тому минут двадцать, как скончался такой странной смертью, буквально на глазах превратившись из жизнерадостного атлета в синюшный труп, коммерсант Олег. Я поёжился, глядя на чёрные пиджаки детективов: каково им в этой униформе в такую-то жарищу! Но никто из них не освободился от прикидов, то ли позируя для вмонтированной в микроавтобусе ТВ скрытой камеры, то ли иллюстрируя словарь, над которым трудилась моя жена, используя меня в качестве кладезя лагерного фольклора. Не знаю, уважаемый доктор, как это объясняет психиатрическая наука, но — да! да! — мне казалось, что где-то за шевелящейся портьерой спрятался Сёмушка (о чём при игре с ним в прятки всегда нетрудно было догадаться по высовывающимся из-под продольной складчатой волны кроссовочкам), и все мы — куклы из задвигаемой на ночь под его кроватку картонной коробки.
Виденный мною из машины разгуливавший по пляжу петух куда-то исчез. Может, улетел в Гамбург? Город, из подвала которого ливерпульская четвёрка взлетела к вершинам славы, не чета нашему, из подземелья-спортзала коего я был опущен в казематы КГБ. Битлы усаживали себя за решётку сами, чтобы их не растерзали на сувениры. У нас сам себя усадить в звериную клетку сподобится только «узник совести»… Ох уж эти отгородки и препоны между параллельными измерениями! За размалёванным, как Сёмушкин ватманский альбом, вагончиком Василия я увидел, уважаемые папы и мамы, как бы спрятанный от глаз, скроенный из сетки-рабицы вольерчик, где разгуливало около десятка петухов. А курица с лапушками-цыпушками была только одна. Птицеводческое хобби Василия имело все шансы дать приварок к ресторанному меню, но это не имеет никакого отношения к тем котлеткам, которые кушают наши детки. «Вполне возможно, что куры и петухи гриль — фирменное блюдо местного ресторана», — сглотнул я слюну, уже тоскуя по роскоши «шведских столов». Но в поле зрения попало и кое-что поважнее.
На мозолившем глаза в полумиле от берега белом катере теперь можно было видеть палубу и оснастку на ней. Масленичные бублики спасательных кругов. Швабра — кистью художника-авангардиста. А вот аквалангиста в чёрном гидрокостюме с тюбиками баллонов для сжатого воздуха за плечами что-то не было видно. Но и без него ультрамарин, бриллиант и кармин выдавливались и смешивались жгучими контрастными мазками. Двое в штатском и один в милицейской форме отбрасывали тени на том же месте, где только что отбросил коньки Олег и совершили спаривание петушок с курочкой. Златое яичко солнышка так пекло, что всё текло, и глаза в этом пекле могли как дважды два спечься в глазунью.
Пиджак, уже виденный мною сквозь светофильтр аквариума, всё так же, присев на корточки рядом с чемоданом эксперта-криминалиста, нагребал песочку в целлофановый пакетик, будто играл в стол заказов, получая отоварку. Это и был эксперт-криминалист. Другой, так и не сняв чёрного пиджака, стоя у кромки воды, навёл бинокль на катер и, пожалуй, видел куда больше, чем я.
— Подай полотенце! — донёсся через открытые балконные двери голосок парижской шансоньетки.
Задержавшись взглядом на парящей в синеве небес чайке-не-Книппер, я отошёл от балконного барьера и, прошлёпав босыми, давно освобождёнными от сандалий ногами в номер, вынул из шкафа махровое, пахнущее лавандой знамя Мой-до-Дыра. Проследовав к ванной, я увидел высовывающуюся из-за двери мокрую ручонку с растопыренными пальцами. Сквозь рифлёное стекло смутно просматривалось изящное ню.
Ню вышло из римских терм, задрапированное на манер патрицианок. Утопая босыми ступнями в ворсе паласа, оно продефилировало в комнату и упало в кресло.
— Включи хоть телек, что ли! И закажи чего-нибудь выпить! А то со скуки можно подохнуть! В натуре!
Отвернувшись, натурщица тёрла и разлохмачивала краем рушника, как сказал бы, пожалуй, прирезанный ею хохол, великолепные медно-рыжие космы. Она позировала. Но — не ему.
Я утопил кнопку на панели «Sony». Пел какой-то белобрысый рокер.
— Классный клип! Оставь, — остановила она моё намерение переключить на другой канал. — Это Курт Кобейн! Страшно люблю! Он покончил с собой. Его до сих пор не похоронили. Труп прячут в сейфе. Ни одно кладбище не принимает. Боятся — фанаты выкопают.
Не дожидаясь, когда медлительный археологозавр позвонит горничной, чтобы заказать чего-нибудь, Марина уже додавливала пластмассовых клопов на теле пузатого телефона.
— Ага! Примите заказ! Бутылочку «Мартиники». Я там у вас видела. В баре. С пальмами и кораблём на этикетке. И что-нибудь из фруктов.
Бухнув трубку на место, она вскинулась:
— А сумка! Где сумка?
— В надёжном месте.
— Дай мне этот хренов сумарь! Там у меня косметика. Не могу же я ходить такой лахудрой!
— Ты очень даже ничего. Без краски даже лучше.
— Ты стар. И старомоден. Где сумка?
— В шкафу.
Я кинул ей ключик от шкафа, на котором ей, вполне возможно, мерещился очаг Папы Карло, — и она ловко его поймала. Ничего. Никуда она не убежит с этими археологическими ценностями. А пистолет… Его я разрядил. Вынул обойму и спрятал клыкастую вставную челюсть с жёлтенькими зубами в карман махрового халата. Обнаружив эту восточную роскошь за тем сезамом, где не только ткут свои авоськи поучающие паучат паучихи, но и манят жемчужными лабиринтами сюжеты «Тысячи и одной ночи», я тут же облачился в костюм Гяура, уторкав баул в дальний аул.
Подскочив из кресла с ключиком в кулачке, изваянная из говорящего полена мигом наполовину всунулась в шифоньерку, выставив напоказ и точёный палисандр, и бук полированный, с матовой поверхности которых соскальзывала бахромастая скатерть с кистями, чтобы увлечь за собою и полный искристого на просвет рубинового вина балериноногий фужер, и гроздь виноградную.
В этот момент, доктор, когда обнажился тёплый фарфор поясницы да и другие части кувшина просматривались, как на витрине, старый археологоптерикс, расправив перепонки, вполне мог бы спикировать сзади и, раскинув крылатые полы халата, окончательно рассеять ирреальность происшедшего минувшей ночью в салоне машины. Но звонок в дверь — залитая вином скатерть возвращается в исходное положение, осколки хрусталя собираются, вино высасывается из скатёрки, чтобы вернуться на прежнее место, фарфоровые брызги затвердевают в блюдо, раскатившиеся по полу сочные шарики прилепляются к плодоножкам, кисть гнездится туда, где только что возлежала…
Вспугнутая звоном ахнувшего об пол умиротворения Марина вскидывается — под мышкой в два мальвинистых глаза уставившаяся на меня Барби; в одной руке косметичка, большой палец другой — во рту. Обсасывая пальчик, словно чернильница — нос Пиноккио, проказница успевает крутануть ключиком в дверке шкафа и ловко прячет его в ладошке: трюк фокусника, морочащего публику неожиданным появлением из вашего уха карты с червовой дамой.
— Этот нож! Будь он неладен! То там — на дороге... А теперь вот сама накололась на него. Открой двери! — разглядывала она пораненный пальчик; на нём алела брусничинка крови.
Опять всунув соску в рот, она отступила к креслу.
Над входной дверью надрывался звонок. Я подошёл и отпер.
2
Передо мною стояли двое. Горничная-Барби со столиком на колёсиках и детективного вида мужчина у неё за спиной.
— Ваш заказ! — катнула перед собою столик девушка, как мне показалось, уже виденная мною на пляже среди хорошеньких приверженниц естества и обнажённого тела, а может быть, даже и за спиною сынули-мотоциклопа. На столике, какие в цирке используют для иллюзиона с говорящей головой, поблёскивала, отражая меня в халате, длинненькая бутылка. В отзеркаленном виде я был зелёным. Зеленее винограда и яблок в вазе. Ни дать ни взять — пришелец.
— Уголовный розыск. Капитан Степан Безбородько, — шагнул вслед за пропущенной мною вперёд девушкой кряжистый мужчина, одетый, как плохой отечественный манекен из глазливой витрины на площади Монте-Карла-Маркеса в Новосибирске.
Манекен сунул мне в лицо раскрытую корочку удостоверения, где была повторена в прямоугольнике три на четыре его угрюмая физиономия с выдвинутой вперёд челюстью, расплющенным мясистым носом, толстыми щетинистыми бровями и взглядом, без суда и следствия обвиняющим во всех нераскрытых убийствах и ограблениях.
— Милости просим! — сжал я за тяжёлым занавесом халата впившуюся в ладонь обойму «Бэби», пожалев о том, что пистолет остался в сумаре. И всё же кулак в кармане — не лучшее удостоверение личности при обмене верительными грамотами с бугаём с «макарушкой» в кобурёхе под мышаком. «Макаров», в отличие от Макаренко, в качестве доводов и аргументов использует не слова, а вылетающих из тёмненькой пещерки острорылых маленьких свинов. Эти поросята с зубами пираний вмиг превратят вас в чавкающее кровью корыто.
Вот почему неспешно вынутая из кармана миролюбивая ладонь частенько бывает гораздо уместнее.
— Буквально два вопроса, — повёл детектив головой, словно принюхиваясь, но ни на мгновение не задержавшись тусклыми, ничего не выражающими жёлтыми гляделками на моей едва прикрытой набедренной повязкой из полотенца «сокамернице», как ни в чём не бывало развалившейся в кресле. Показалось: эти всепроницающие «желтки» только что подглядывали в дырку волчка, растекаясь липким любопытством по снимку ню на стенке из журнала «Фото». Во снах шершавая, заплесневелая отгородка одиночки переходила в чёрно-белую, мелкой зернистости поверхность изумительной женской кожи. Под прикосновениями моих пальцев, поймите доктор, это чудо оживало. Вертухаям не понятно было, с кем я разговариваю в камере, с кем барахтаюсь на топчане. Они-то её не видели. А она каждую ночь выходила из стены и, сжалившись надо мной, ложилась рядом, даже не накрывшись байковым одеялом. И я подолгу созерцал её тело, боясь, что видение исчезнет.
Не обращая на сыщика внимания, разыскиваемая отрешённо давила на кнопки пульта, заставляя появляться на экране то рок-группу, то извивающихся в постели любовников, то рекламную заставку.
— Жесть отпадная! — отрешённо комментировала телеманьячка.
«Было немного странно слышать знакомый хрипловатый, столь часто волновавший меня голос и видеть изысканное медленное движение руки, резкий поворот головы, отбрасывавший упавшие на лицо волосы», — выплыл откуда-то сбоку абзац из когда-то читанной на ночь книги. Верный признак дисбаланса дао.
— Готов ответить хоть на три вопроса, — принуждённо осклабился я, пропуская милиционера в номер.
Он прошёл и сел во второе кресло напротив телевизора, рядом с балконной дверью, тем самым как бы отрезая мне путь к отступлению. Скажем, я хватаю со столика бутылку, отовариваю ею следака по кумполу, бутылка — вдребезги, ищейка валится набок с высунутым языком, по морде течёт винище, струится кровь. Пока мент очухается, выхватываю из его кобуры под мышкой рукоятисто-куркастого «однофамильца» великого педагога. Тут же блокирую двери, привалив к ним одну из половинок необъятной двуспальной. Хватаю сумку и девицу. (Горничная, конечно, — в обмороке). В двери уже ломятся: они там с чемоданом эксперта стояли и ждали. Мы с Мариной вываливаемся на балкон, вскакиваем на барьерчик. И, взявшись за руки, прыгаем с высоты десятого этажа в бассейн, распугивая купальщиков. Эффектный такой полёт, повторяющий подвиг Крякутного или коронный трюк Копперфильда. Бульк! Пока очухивается коп, пока следственная бригада штурмует номер, вынося с косяками забаррикадированную дверь, мы
— у лодки, приведенной в боевую готовность Василием. Грузимся. Отталкиваемся от берега. Взревев мотором, глиссер выстреливает нас от берега в маревую даль. Несёмся. Летят брызги. Пенится волна. Оглядываюсь. На далёком, быстро удаляющемся берегу суетятся маленькие, чёрненькие, как мухи и муравьи-шестерёнки из сюрреальных часов, фигурки…
— Вы присутствовали при случившемся на пляже? — кинул ногу на ногу человек-вопросник, выдвинув вперёд челюсть наподобие выдвижного ящика письменного стола.
— Когда я подошёл, он уже корчился на песке.
— Вы ничего не заметили такого?
— Какого?
— Ну, чтобы кто-то, скажем, отъехал на лодке, вынырнул из воды.
По яблоку в вазе с фруктами ползала оса, ощупывая округлый румяный бок усиками, тычась в него заострённым, напоминающим о жертвенном ноже жальцем.
Я сделал паузу, изображая глубокую задумчивость и всё ещё не веря в то, что навостривший уши топориком, пытающийся уловить запахи следа овчар явился сюда не за сумкой с сокровищем и растиражированной на фотороботах девицей.
Горничная откупорила бутылку и разливала вино в бокалы. Она делала это слишком медленно, явно любопытствуя — о чём же тут пойдут разговоры? Затем она принялась выгонять осу. Упорное насекомое не желало освобождать фешенебельный номер. Но отпугнутое к балконным дверям — взмыло ввысь.
— Выпей, кэп! — тем же хрипловатым голоском шансоньетки, каким она командовала во время ограбления, стоя на краю раскопа, предложила Марина незадачливому детективу принять из её рук бокал с вином. — Я ничего не видела. Но человек ведь погиб! Не грех и помянуть.
— Спасибо! Я на службе, — показал сыщик из челюсти-ящика ряд зубов, плотных и белых, как бланки картотеки. — Ну, так вы ничего не заметили? — опять обратился ко мне гражданин Безбородько из уголовного розыска. По виноградной грозди ползла другая оса.
— Нет! Ровным счётом ничего, — соврал я, решив, что незачем мне говорить ему о том чёрно-красном аквалангисте, что взбирался на борт катера, пока все топтались вокруг тела несчастного коммерсанта. Скажи — начнут протокол составлять, фамилии записывать, а там…
Однажды я уже помог следствию — и что из этого вышло! Тем более мне не стоило никого посвящать в свои соображения насчёт продолжения съёмок режиссируемого Ириной Шлимман фееерического шоу, потому как тогда капитан, что раз пятнадцать тонул среди акул преступного мира, но при этом ни разу не моргнул глазом, попадал в круг подозреваемых мною чернопиджачников. Наличие же в этом происшествии совпадений с уже виденным в Нью-Йорке, Буэнос-Айресе, Новосибирске, на Алтае вполне тянуло на мировой заговор, а это — верная психиатрическая статья с госпитализацией! На крайняк — постановка на учёт с амбулаторным наблюдением. Пуще того, согласитесь, дорогие коллеги, не стоило заикаться о параллелях только что происшедшего на пляже с фольклорным гигантизмом, вдохновлявшим сочинителей сценариев юбилейных торжеств, поэм, навеянных очарованием алтайского эпоса и телевизионных сериалов. Нет уж — дудки! Не такой уж я дурень, чтобы переданную мне освободившимся из застенков ИТУ фотожурнальную ню лепить к стенке на обозрение вертухаям!
— Ну что ж! Извините! Приятно отдохнуть, — не верил я своим ушам. Вместе с карточками учёта, где уже имелись бланки и на меня, и на мою подружку, кэп решительно задвинул челюсть-ящик на место и, резко поднявшись из кресла, тронулся на выход. «Вот–вот, отчаливай, жопа в мятых галифе!» — чуть не вырвалось.
— Да! Ещё один вопрос, — продолжая эту нервотрёпку, попридержался в дверях беспогонный капитан несуществующего корабля, пропуская вперёд так и не дождавшуюся ничего пикантного для обсуждений с подружками горничную.
— Вам случайно не попадалась по пути сюда вот эта девушка? Может, где-нибудь видели? — и он вынул из внутреннего кармана известный мне фоторобот.
— Нет! Не попадалась! — пригубила вино из бокала Марина-Мальвина и нажала кнопку на пульте (так вдавливают в фанеру щита-раскоряки у входа в УВД крошечные блескучие кругляшочки с острячками, пронзая по углам только что выпеченные принтером дацзыбао с невкусными физиономиями: «разыскивается особо опасная рецидивистка» или «ушла из дому и не вернулась»). На экран выскочила полуголая, извивающаяся в ритмичном диско мулатка. Вопрос адресовался ни той, ни другой — и для чего они встряли?
Я опять пожалел, что оставил пистолет в сумке.
Сходство оригинала с фотороботом было, на мой взгляд, совершенно очевидным и, казалось, мент просто выматывает попавшим в западню голубчикам — мне и моей подопечной — кишки, чтобы потом тем вернее — цап-царапнуть!
— Нет! Такой не припомню, — промямлил я, лжесвидетельствуя, глядя на то, как двигает полосатым, как гаишный жезл, брюшком оса, примеряясь к сладкой, просвеченной утренним золотистым солнцем виноградине.
— Ну тогда — до побаченья, — перейдя на украинску мову, опять выдвинул в садистской улыбке челюсть-ящик наш визитёр. — И, кстати, подумайте, где лучше припарковать вашу машину. Здесь не положено. Стоянка на той стороне шоссе. А впрочем…
Тут же поняв чеховский подтекст этой цирковой репризы, я молча сунул в длань человеку-комоду зелёную полусотенную из предусмотрительно кинутой в карман халата пачки денег. Вильнув на прощание хвостом, беспогонный оборотень профильтровался сквозь двери.
3
Оперевшись на барьер балкона и цедя из бокала вино, я наблюдал за тем, как загружалась в «бобик» следственная бригада. Брякнул дверцей чернопиджачный Безбородько, напомнивший о картотечном шкафе отнюдь не в песках, а в «лингвистическом отделе» на улице Коммунарской. Побуксовав в песочно-ракушечной зыбучке, машина дёрнулась, сделала рывок в сторону; словно подсечённая на крючок рыбина, резко выбросилась на асфальт и, оттопырив жабры обеих дверец, с грохотом выпустила фиолетовое облако. Ещё рывок — и, оборвав лесу, ихтиологическая диковина юркнула в жаркое полупрозрачное марево плавящихся красок примерно с той же скоростью, с какой я готов был двадцать минут назад улепётывать от ментов к той самой «матери» всё же не на «белом», а «на быстром катере», если уж блюсти каноны «едрёной фени».
Я собирался было вернуться в номер, но тут моё внимание привлёк подруливший к входу в гостиницу синий «Опель». Сверкая на солнце никелем бамперов и глянцевитой обтекаемой поверхностью, металлическая барракуда остановилась около фонтана с пускающим ввысь хрустальную витую струю золотым дельфинёнком. Теперь я имел возможность наблюдать шедевр санаторного ваяния со спины. Автобарракуда дыханула жаброй, выпуская из-под бронированного щитка мелкое членистоногое. Торопливым клешнястым крабом перебежав «на ту сторону» под приглядом налитых злобой фар, водила подсуетился, чтобы помочь боссу выгрузиться.
Из авто выклубилось облако в пиджаке закатного цвета. Коротко стриженый калган. Светло-серый воротник рубашки. Кумачово-малиновые плечищи. Вместо смазных сапог из-под подола «красной рубашоночки» топырились носы белых «саламандр». Следом из «Опеля», как акробаты с возгласом «Оп!», выстрелились два телохранителя. Шаркающий кавалеристской походкой, на всех парусах обширных белых штанов до мартеновской красноты раскалённый пиджак устремлялся в спасительный холодок гостиничных холлов. Малиновая болванка сияла, подёргиваясь окалиной. Человек-домна возвращался в свой дом. Вынырнувший из вестибюля Сивуч вытянулся по стойке смирно рядом с пальмой и опрокинутой на бок древнегреческой амфорой.
— Босс! — рявкнул он. — У нас здесь всё как надо! Конкурент устранён.
— Шо ты орёшь, дурило! — прогудел добрым басом и поднял голову мафиози, пеленгуя радарами чёрных очков высыпавших на балконы, но я уже успел отпрянуть от барьерчика к балконной двери. Мне совсем не улыбалось попасть сейчас на экраны его РЛС, но свои-то эхолокаторы я навострил на самые неуловимые частоты.
— Менты свинтили, так ни хрена и не разнюхав. Никто ничего не понял.
— Видел я этих вахлаков. Разминулись по дороге. Молодцы, ребята! Впрочем, Безбородько у нас купленный. Полностью на моём содержании. Так что, если бы кто-то что-то углядел, была бы ещё одна жертва хвостокола. Так ведь, Вареник?
— Плёвое дело. У нас ещё аттракцион с затонувшим эсминцем в резерве. Генина идея. Ха!
— Ничего! Эта идея нам ещё пригодится! И не дай бог ещё кто-нибудь посягнёт на мою территорию. Вишь, бизнес тут развернул! Трусы-очочки!
Двигаясь от фонтана к входу в гостиницу, гопники базлали во всю пасть, не опасаясь, что их кто-то услышит. Да их, собственно, и слышали. Но кому из плюхающихся в бассейне чуть ли не под ногами у говорящих было дело до вроде бы мало чего значащей болтовни? Никто ничего не видел, не слышал и не хотел видеть или слышать. А тем более маленький мальчонка, бежавший к маме и уткнувшийся прямо в брючину босса. Это я мог видеть, высовываясь из своего укрытия.
— Какой хар-р-роший мальчик! — присев на корточки, умильно потрепал бычара купидона по кудеркам. Подбежала мама-нудистка и прикрыла мальцом пышный бюст. Мальчик, в груди которого пока не было вырезано прямоугольника для обозрения синих морских далей, сидел на руках у мамы, и мечтатель-хохол продолжал щекотать его толстым пальцем, видимо, ища расположения не столько у хлопчика, сколько у его маман.
Наблюдая столь умилительное чадолюбие, я подумал о том, что, наверное, зря столь поспешно ретировался. На других балконах на происходящее внизу пялились другие жители отеля и, попав в поле зрения хозяина гостиницы, — а это был он! — я бы снискал только приветственный кивок головы. По крайней мере, два обряженных в просторные белоснежные пиджаки телохранителя, запеленговав меня, вряд ли выхватили бы из-за пазух по короткоствольному автомату израильского производства, чтобы срезать меня шквальным огнём с моей смотровой-слуховой площадки. Представляя, какой бы визг поднялся, когда вслед за тамтамами выстрелов моё проеденное свинцовыми пираньями тело упало бы в голубой бассейн, как, плюхнувшись, оно выплеснуло бы за края воду и как вокруг него, раскинувшего руки, стало бы расползаться алое облако, я вернулся в номер.
Пока что, друзья мои, я не был продырявлен пулями и не кувыркался вниз с балкона, по-каскадёрски обдирая с пальмы листву под плач ребёночка, прижавшегося к пышной груди мамы-нудистки. Я не плавал в тёплом рассоле бассейна пупырчатым огурцом с изумлённо раскрытыми глазами, распространяя вокруг обмякшего тела клюквенное пятно. Я не покачивался на поверхности, заставляя с визгом выскакивать из воды бодибилдерш и ломать шезлонги ищущих спасения почтенных адептов нагольного естества. Пока я был жив-здоров, в моём распоряжении имелась половина отпуска и молоденькая подружка. Пусть жужжит себе идиотская кинокамера, подглядывающая за всем происходящим в дырочку в левом боку телевизионного микроавтобуса! Да здесь и по отелю, поди, камер слежения понатыкано! Но не тушуйся, Гаврилов, ты ведь не какой-нибудь там петух Гамбургский! Ушуист!
— Саша, а что если нам немного золотишка толкнуть прямо сейчас? — встретила меня синющими осоловелыми глазищами моя обрётшая краски картинка со стены в «одиночке» (побывав, как и я, на галёрке нашего театра абсурда, она уже прикинула смену диспозиции). — Мне Гена говорил, что хозяин отеля очень богатый человек. Что он здесь контролирует всё побережье, у него целый флот катеров. Продадим ему немного золотишка. А там уж подумаем, как самолёт купить.
Она откинулась в кресле и вонзила зубёнки в яблоко. Бутылка была пуста. И я подумал о том, что если мы такими темпами будем кутить… Тогда уж точно золото царицы амазонок придётся сдавать по ценам чёрного рынка, как обычный золотой лом. Это в лучшем случае. В худшем — я буду вынужден пристроиться при моей дивчиноньке сутенёром, что совсем исключало мои первоначальные поползновения относительно Макаренко и Сухомлинского.
Соображая насчёт только что открывшихся мне подробностей гибели коммерсанта Олега, я опустился во второе кресло. Так значит — заказняк! Интересное кино получается!
— Ещё бутылочку! Или — нет! Две! — опять командовала в телефонную трубку юная фурия. — И шоколадных конфет. Что? Да! Конфет и груш. Апельсинов? Ну и апельсинов. Конечно.
Ленивой рукой она обронила трубку на её законное место.
— Сашура! Ну ты чё квёлый такой?! Ты представляешь, какие мы с тобой богатые?!
Мы щас, наверно, самые состоятельные люди в Бердянске! Только никто этого не знает! Жалко. Ну не хочешь продавать эти археологические древности — не будем. Подождём пока. Рубли есть… Баксы. Карбованцев наменяем… Да чего ты в самом деле!
— Да нет, я ничего.
Опять затренькал дверной звонок, и мне пришлось подняться, чтобы впустить горничную со столиком на колёсиках, где в окружении фруктов и цитрусовых отливали матовой зеленью две бутылки.
Произведя смену столиков, горничная, лукаво и как бы приободряюще глянув на меня, бесшумно притворила за собою двери.
— Глупый ты какой-то, Шурик, — плеснула гарна дивчина в бокал из откупоренной бутылки. — Неужели всё ещё мечтаешь сдать сокровище в музей?
— Это не твоё дело! — отвёл я в сторону протянутое мне вино, сосредоточившись на вбурившихся в пробку винтовых извивах штопора.
— Да выпей ты, расслабься! А то заведённый весь, как будильник на полшестого!
— На без пяти двенадцать!
— Ну тогда выпей и иди ко мне.
4
Ну, что ты, Гаврилов! Давай! Облеки грёзы минувшей ночи в осязаемые формы! Вошёл в штопор, так не сетуй, что, вращаясь волчком, несутся навстречу радужные концентрические круги.
Превзойди героя «видика», который был знаменит тем, что трахался каждую ночь напролёт, прихватывая для этих занятий ещё и день. Вот уже и драпировка натурщицы падает, морщась складками. Тем восхитительнее мрамор бедра, по которому стекает скользкая ткань. С бокалом искристого янтарного напитка в пальцах, которые ты по ошибке принял за длань сжимающей факел Эринии, она делает шаг, неся в бокале сияющую звезду.
На подушке, на кровати — на этом двуспальном двусоставном топчане, так и не послужившем стройматериалом для баррикады, под прикрытием которой ты намеревался дать смертельный бой хоть белорясникам, хоть чернопиджачникам, — лежит кукла в невестином наряде. А она — без наряда, в чём её тёплая, упругая струя душа-брызгалки родила — вся такая чистая, светлая, рыжая, совсем без косметики, отгороженная от тебя лишь гроздьями винограда, апельсиновыми мячиками и двумя бутылками. Пока ты медлишь, она уже рядом. Полотенце ещё зависло в парении, едва держась уголком на кончике пальца отведённой в сторону руки. Опершись на это облако, она выходит из виноградно-апельсиновых кущ. И вся-вся — от рыжей копны волос до золотистого треугольничка под пупком-вмятинкой, включая розовые, заострённые, как рожки, маленькие соски, узкие бёдра, распахнутые в изумлении сине-зелёные, водорослевые глаза, распластавшие маленькие крылышки Книппер-Чеховские брови и ангельскую улыбку, — вся-вся — словно только что выломившаяся из рамы старинного багета.
Она делает два шага, чтобы преодолеть оставшийся промежуток в этом растёкшемся времени. Её колени прижимаются к твоим.
Слегка присев, она распахивает халат на твоей груди, её мягкие тёплые ладошки ворошат твой нагрудный ворс, Гаврилов! Её цепкие, ловкие пальчики развязывают узел пояса. Её губы смыкаются на уже приготовленной тобою для неё под полою одеяний шахин-шаха упругой чупа-чупсине. Она причмокивает, постанывая. Ты ощущаешь своим морализаторски воздетым к небесам подбрюшным указующим перстом слизистую нежного нёба, щекотание языка, твёрдые и прижимистые надавы. Ты запустил в рыжие космы обе пятерни и треплешь их по-отечески. Раскрыв глаза, ты видишь на экране цветного телевизора двух свивающихся зелёных рептилий и слышишь голос ведущего. Вот на экране появляется и сам он с морщинистым лицом змеевласой Эринии Алекто.
Голова приготовившегося к смертельному укусу, выползшего из тебя, Гаврилов, как из глазницы черепа коня, гюрзёныша, юркает в скользкую расселину. Нагретые в кресле чресла прижимаются. Рыжие-бесстыжие заслоняют ведущего.
Закрыв глаза, ты видишь и Алекто, и Тисифону, и Мегеру. Они скалятся — три наложенные друг на друга полупрозрачные маски. В три факела пылают всклоченные космы. Клубок змей. Открыв глаза и отсосавшись от губ, ты можешь видеть запрокинутое, столь не похожее на оскаленный череп ночной посетительницы, лицо. И закрытые в блаженстве глаза. И обнажившие белые зубы — губы, обмётанные сушью страсти, и тайну женственной улыбки в уголках этих губ.
— Сашенька!
Она резко соскакивает с тебя, словно желая кинуться в объятия телеведущего. Но он напрасно ждёт с двумя зелёными змеями, зажатыми в мастурбирующих кулаках. То не змеи. То два позеленевших от похоти члена ведущего и оператора, наводящего телекамеру. И они вывалили два елдака на экран, выдавая их за безобидных рептилий, размножающихся яйцами. Она поворачивается к телекомментатору лицом, а к тебе спиной, Гаврилов! Но в его распоряжении лишь возможность наблюдать, манипулируя с псевдозмеями. В то время, как твои ладони сжимают и массируют, а пульсирующая желанием, скользкая на ощупь пещерка, в которой запрятаны награбленные пиастры, зовёт к мысу Окончательного Блаженства в Проливе Бёдер. Ухватив в кулачок голову выжидающего шипучего гада, она опять впихивает его в себя. Гад слепо тычется, стремясь заползти как можно глубже, и упирается рылом в упругий тупик. В стремлении всё разодрать на своём пути рептил трётся и дёргается.
— Давай! Давай! Саша!
Саша падает. Саша парит, срезанный с балкона автоматной очередью. Он шуршит в кроне пальмы. Он зависает над лежащей в шезлонге принципиальной сторонницей естества и играющим у её ног в песочек мальчуганом. Взметая эффектный гейзер брызг, Саша валится в бассейн. Он, весь продырявленный, весь расслабленный, мокнет во взволнованной, ещё не утихшей воде и чувствует, как из него течёт, течёт, течёт.
Кожа дельфинёнка. Стоны и ультразвуковой писк сквозь стиснутые зубы. Вонзившиеся в твои волосатые ляжки, Гаврилов, остренькие коготки. Конвульсии.
© Copyright: Юрий Горбачев, 2010