Сорока на колу. Татьяна Шушкевич

 
Он сегодня мелькнул во сне. Изумительный доктор Лазарев. Даже во сне не задержался.

И мне поделом. Витая в журавлином небе, я совершенно забыла, что еще полгода надо как-то прожить. Выжить. Морально и физически. Стоически. Удастся ли?

Заглядевшись в журавлиное небо, я последнюю жалкую синичку выпустила из рук. Фью-ить. И нет ее. Есть только я. И ошеломительный сон, из ряда вон выходящий.

Я лежала и смотрела в потолок, медленно прокручивая этот странный сон. Не хотелось шевелиться и о чем-нибудь думать. На потолке нарисовалась инфернально ухмыляющаяся маска. Карнавальная маска, сложенная из трещин и извилин потолка. Я сделала усилие и показала ей язык. Мир, из которого явилась эта маска, груб и примитивен. Сопротивление этому миру бесполезно. Я сделала еще одно усилие и встала с постели.

Зимний день за окном, низкий и тусклый, тянулся своим чередом. Еще один безрадостный день, в котором ничего не произойдет.

Я завернулась в пестрое одеяло и включила плитку. Плиткой не нагреть эту небольшую комнату, но какое-то тепло она все же дает. Греет.

Затопить бы сейчас печку и заварить горячего чаю. Но чаю нет. И дрова кончились еще неделю назад. Машина дров на базаре стоит две моих зарплаты. А где они теперь, мои зарплаты? Фью-ить!

Я скрутила из окурков толстую сигарету и, наслаждаясь оставшимся мне удовольствием, села у окна. Когда куришь, меньше хочется есть. Попробуйте не думать о еде, когда есть все-таки хочется! Впрочем, еда еще есть. Мука. На занятые у Сашки пятьсот рублей я купила муки и сечки-гречки. Она калорийная. Берешь полстакана крупы и прокаливаешь на сковородке до коричневого цвета, потому что она почему-то белая, эта сечка-гречка. А она должна быть коричневой, это я помню. Потом надо налить полтора стакана воды, плотно накрыть крышкой и через некоторое время готова потрясающая по силе каша.

От каши, правда, остались только потрясающие по силе воспоминания, а сама она как-то очень быстро кончилась. Попробуйте не есть, когда есть все-таки хочется… Но еда еще есть. Мука. Из нее можно испечь изумительно похрустывающие лепешки. Это горячие они вкусно похрустывают. А холодные становятся твердыми, как камень.

Хватит думать о еде! Две недели человек может безболезненно и даже с пользой для организма прожить без еды, потому что организм в это время сжигает и расходует скопившиеся в клетках ненужные жиры и шлаки.

Две недели пройдут. Начнутся занятия. Дадут «стипешку». А потом кончится зима и я получу диплом о среднем медицинском образовании. И больше никогда не буду работать со шваброй и голодать. Если, конечно, я этот диплом – получу. Если упитанные и воспитанные классные дамы позволят мне его получить. Тучи сгущаются и в училище. Если они сгущаются, то везде и сразу. На небе. В душе. На работе. И даже в училище. Потому что слухи о моем увольнении проникли туда, и классные дамы уже поглядывают на меня косо и настороженно…

Дело не только в увольнении. Дело еще и в Галке. В прошлом году ее чуть не исключили из училища за аморальное поведение, которое заключалось в том, что на практике Галка влюбилась в женатого врача. В больнице все тайное сразу же становится явным, и классные дамы вызвали Галку на ковер…

Я убедила ее не бросать училище. Она послушалась, потому что тогда ей было все равно, и потому что я все-таки в два раза старше. «Студентка»! Сижу за партой с ровесницей моей дочки.

Фью-ить!!!

А Галка еще и прогуляла почти всю зимнюю практику. Я использовала служебное положение и подписала ее дневник у всех старших сестер и даже у Главного. Уговорила. Подписали. Но если это всплывет, исключить могут нас обеих…

На заборе за окном вертелась сорока. Перепрыгивала с одной штакетины на другую, поворачивалась и наклоняла голову, словно разглядывая свои лапки. А может, и не лапки. Сороки любят блестящее.

Глупая птица, что может блестеть здесь, на тусклом сером снегу. Когда тучи нависли над самыми крышами, ни одного лучика не пропуская, и вот-вот начнется ветер, и отключат свет, и будет по-настоящему холодно и темно… А где же маска? Она исчезла с потолка?

Никуда она не исчезла. Она отвернулась, и ухмылка ее стала трагической. Наверное, потому, что мой сегодняшний сон навис и давит, как и низкое небо за окном.

Мне снился огромный зал с галереей, со странным освещением и блестящим паркетом. Я с галереи смотрела на собравшихся внизу людей. Темное что-то исходило от них, какой-то подвох чудился мне в каждом движении, о чем-то они все перешептывались и кивали. Лица без масок, но лиц не видно, только лицо одной дамы проступало отчетливо, и какое возмущение отражало это лицо! И там, среди этих людей был Юра Лазарев. Я не видела его, просто чувствовала, что он там, среди них, и меня захлестывала детская обида. А тут еще на галерее появился Главный и предложил мне пойти с ним… Я сопротивлялась изо всех сил, потому что моя одежда – ее почти не было! – и потому что там, внизу, эта дама, его жена… Ее лицо! Даже наяву не хочется вспоминать, что отражало это лицо…

Отчего же приснилась мне она? Как будто ничем я не грешна перед ней. Не посягала на ее собственность в реальном мире. Глупая и ревнивая баба, она просто введена была в заблуждение…

Когда это случилось? А вот тогда и случилось, еще прошлой весной, когда мой обаятельный когтисто-колющий, крикливый коллектив оголодал без зарплаты. Они и между собой цеплялись то и дело; их склоки за утренним чаем выливались за пределы обычных разминок и старшая, зло захлопнув дверь раздатки, чтобы не слышали гуляющие в коридоре мамаши с детьми, «отрывалась» на своих подчиненных, и сестры потом – кто втихомолку, а кто и со слезами – расходились потом по постам…

Стае нужна была жертва. А я – белая ворона в этой стае. И когда меня в очередной раз пригласили на собрание, где будет обсуждаться вопрос о моем пребывании в их коллективе, я спустилась в кабинет к Главному. Я бы к нему не пошла, если бы не Галка. Если меня уволят, что будет с ней? С этой работой она хотя бы не голодает… А если не уйдет вслед за мной, будет жить с ощущением всесильности произвола, а это еще хуже.

Галка в какой-то мере сублимировала мне мою отсутствующую дочку, и я не могла поставить ее перед таким выбором. Вечером накануне собрания я спустилась в кабинет Главного – благо, что дежурил в эту ночь именно он.

Он встретил меня своей обычной, все понимающей усмешечкой. В его лице мне снова увиделось что-то сытое, усатое, кошачье. Но сейчас мне было не до шуток. Просить было трудно, но я попросила… И он понял. Заходил по кабинету, что-то невразумительно бормоча в свои усы. Именно в этот момент и появилась в кабинете его жена. По-своему истолковав волнение Главного, она, как брезгливая кошечка, удалилась. Побежав было за ней, он, махнув рукой, вернулся. «Иди и работай, - устало сказал Главный. – Завтра разберемся».

Я ушла и начала вдохновенно работать. Уже ночью, когда я домывала пост, ко мне подошел маленький мальчик из четвертой палаты. Обхватив мои колени руками, он пожаловался:

- Мальчишки пугают меня привидениями…

Он крепился и не плакал, но в глазах стоял страх. Я присела перед ним на корточки и серьезно спросила:

- Ты уколов боишься?

- Боюсь.

- Привидения тоже боятся уколов, - убедительно сказала я. Я дам тебе шприц, и если хоть какое-нибудь подлетит к тебе, то ты покажешь ему этот шприц, и оно сразу же улетит за тридевять земель.

Я отвела вооруженного малыша в палату и уложила спать. Выходя из палаты, столкнулась с Главным.

- Зашла бы ко мне, - не глядя на меня бросил он. – О привидениях бы поговорили…

Я бы зашла… Но ведь он не будет говорить со мной о привидениях. А разговаривать о чем-то другом мне не хотелось.

Утром мы с Галкой уехали в училище, а на собрание я специально заявилась с большим опозданием. Старшая, выглянув из кабинета, констатировала:

- Пришла…

Я прошла за старшей в кабинет. Они там пили кофе. Весь средний персонал. На столе перед кассиршей лежала ведомость и кучки денег. Я обрадовано подошла к столу. Но старшая так зыркнула на меня своими казачьими глазищами, что если бы ее взгляд обладал материальной силой, я бы обратилась в пепел. И заорала:

- Какое вы имеете право жаловаться начальству? Что ты молчишь? Язык проглотила?

- Я думаю, - раздельно произнесла я.

- О чем? – заинтересовались окружающие.

- Отчего люди не летают, - быстро ответила я. – Отчего они не летают так, как птицы?

Ее черные глаза сделались просто огнеопасными.

- Что вы себе позволяете? – еще грознее закричала она. – Вы что, умнее всех?!

Я позволила себе не получить зарплату и вышла. Все равно они ее отдадут. Потом, когда все уляжется.

Чуть позже раздатчица Рита, перемывая посуду, сообщила мне, что Главный так рыкнул из-за меня на пятиминутке, что все опешили и собрание не состоялось. А тут еще и зарплату дали…

Рита всегда негласно поддерживала меня. Она немногословная и терпеливая, а работает здесь со дня основания отделения. Наверное, поэтому в ее азиатских глазах скрывается затаенная печаль. Рита немного завидует мне, что у меня хватает терпения учиться на медсестру. Она мне как-то рассказывала, что в молодости поступала в институт и даже проучилась год, но умер отец, а у матери была большая семья… У Риты и сейчас большая семья. Я слушала, как она гремит тарелками, и вспоминала, как на зимние каникулы моя Машка приехала в развалившихся сапогах. За ремонт требовали двести рублей. Зарплату не давали. Я пошла в бухгалтерию.

- Выпишите мне аванс! – заклинала я. – Всего двести рублей.

Бухгалтерша демонстративно показала мне пустой сейф. Тогда я пошла к профсоюзному боссу.

- Окажите мне материальную помощь! – попросила я.

Босс, поглядывая на меня, как на любопытное насекомое, обстоятельно объяснил, что я должна написать заявление и заручиться поддержкой коллектива. А потом, может быть, через две-три недели…

Вечером, когда я пришла на смену, Рита отозвала меня в сторону и одолжила искомые двести рублей Рассказала, что днем профсоюзный босс вызвал к себе заведующего отделением и тому досталось за то, что он распустил коллектив. Коллектив был возмущен. Кто – бездушием профсоюза, а кто и моей наглостью: «Мы работаем без зарплаты, а она не может!».

Я убежала в раздевалку и долго рыдала. Рите я до сих пор благодарна…

А сорока не улетает… Может быть, это уже другая прилетела? Погрузившись в невеселые размышления, я и не заметила, как день давно перевалил за половину. Когда он кончится, этот день, наступит ночь. А потом начнется другой, такой же безрадостный день, в котором ничего не происходит. Ночью хоть сны снятся…

Это сон… Кто же все-таки движет бытием – умные мужчины или их ревнивые жены? У жен великое чутье, особенно у жен начальников. Жена Главного введена была в заблуждение, но это не помешало ей уничтожить меня. И Главный тоже прав. Бесплатных пирожных не бывает. А я платить отказалась. И когда он из-за дурного настроения повысил на меня голос, мне бы смолчать – имеет право. Но рефлексы сработали раньше, я ответила ему и разразился мерзкий скандал… Утром мне ничего не оставалось, как написать заявление об уходе.

Старшая утром вызвала меня к себе.

- Ты чего? – недоуменно раскричалась она. – Больше терпела, и ничего… У всех бывают неприятности – работай и не дергайся…

Главный долго размышлял над листиком. Не хотелось ему подписывать – я это видела. Но уже мешала ему, с этим он тоже не мог не считаться. Кто я такая, наконец, чтобы мешать ему?

Я забрала подписанное заявление и, демонстративно впечатывая в пол каблуки, закрыла дверь с другой стороны. Хотя Главного жаль. Росчерком пера на моем заявлении он подписал собственный приговор, который будет приведен в исполнение. Не мной.

Где маска? Я долго искала ее, но она куда-то исчезла, как будто и не было. Остались только трещины и извилины неровно оштукатуренного потолка. Грубый и примитивный мир, в котором исчезла эта маска, становится нестерпимо наглым, если человек нуждается в его помощи…

Сорока не улетает. Она собралась здесь жить? Лети отсюда, глупая птица! Еще не выключили свет, а холодно уже так, что пар изо рта идет.

«Как сороку из ружья никто не стреляет…» Это – заговор. Я его вычитала вчера из «Магии» Папюса. «Магию» навязал мне Сашка. Это его новое увлечение. «Сделать хотел грозу, а получил козу…» Сашка обиделся, когда я ему это пропела. Он относится к магии всерьез. Он всерьез относится ко всему, что отвлекает его от чеченских воспоминаний.

- Ты почитай сперва, - недовольно буркнул он.

Я почитала. Увлеклась. Проштудировала. Сделала вывод, что расстановка сил добра и зла в магии – не человеческая. И потеряла к ней интерес. А вчера раскрыла и на первой попавшейся странице прочитала заговор про сороку.

Наваждение какое-то – эта птица. Может, прочитать заговор? Его читают перед уходом из дома. А я никуда не пойду. Некуда. Никто никому не нужен в черно-белом мире, где ничего блестящего нет. Вот так, птица! Да и тебя самой уже нет. Улетела. Осталась только сорока из заговора.

Я прочитала заговор и оделась. Хочу, чтобы ушли тучи, и дома было тепло, и на столе стояла бутылка вина и ананас. Хочу праздника именно сейчас, когда ничего не происходит. Хочу, чтобы что-нибудь произошло, сдвинулось, ухнуло, как снежная лавина с гор…

Скоро начнется ветер, и отключат свет, и станет совсем темно и холодно. И тогда клацнут у самого лица неумолимые челюсти, и глумливый хаос поглядит из разбитого зеркала… И обыденность, прикинувшаяся овечкой обыденность базарной бабой явится из темных углов, и начнет диктовать свои грубые и примитивные условия. И мне уже не бросить привычного вызова… Победили?

Я набралась духу и вышла за ворота. Темнело, и дымы из труб, невысоко поднимаясь, висели, как призрачные лохматые флаги. Даже собаки попрятались, только в снегу кое-где еще возились неумолимые дети.

Надо занять где-нибудь рублей сто. Или сто пятьдесят. Этой суммы мне хватит, чтобы купить бутылку вина и шоколадку в блестящей обертке. А потом я со спокойной душой проживу оставшиеся две недели, сжигая ненужные жиры и шлаки. Есть же у меня знакомые в реальном мире. Но я к ним не ходила тысячу лет. И вдруг явлюсь – занять денег. Это в наше время, когда цены растут, как катящийся с горы снежный ком…

У знакомой оказалась огромная цепная собака. Раньше ее не было. Я с опаской остановилась у калитки – собака рвалась с цепи. Знакомая выбежала в свитере, в тапочках на босу ногу из тепла в эту лютую стужу и, удивленная, насторожилась.

- Проходи… Да пошла ты на место! Десятку-другую я бы одолжила, а сто у меня нет. Извини… Счастливо…

Есть еще знакомые. Я повторила про себя заговор, но там тоже оказалась собака. Красивый пушистый пес, даже не на привязи. Лает лениво, потому что в миске перед ним теплым парком источается суп, и ему приходится отрываться от еды, чтобы на меня полаять. Кто-то вышел – кто-то, уж вовсе незнакомый.

- Ее нет дома. А что передать? Ничего? Странно…

Действительно, странно. Заговор не действует. Наверное, нужен какой-то другой. Чего я прицепилась к этой сороке? Черно-белая птица, ничего в ней блестящего нет. Если ничего не происходит, то это надолго.

Домой идти не хотелось. Но оказаться в одном из этих жилищ, охраняемых сытыми цепными собаками, мне не хотелось бы вовсе… Уже стемнело. На западе еще пробивалась светлая полоска, но от нее только тягостный свет разливался в воздухе, и тревожнее становилось на душе. Я вдруг зметила, что иду не одна. Рядом, дружелюбно повиливая хвостом, трусила черно-белая, похожая на сороку собака.

- Ты что, зверина? – удивилась я. – Я не твоя хозяйка, иди домой!

Но собака не отставала. Я забеспокоилась. Вдруг она бездомная и прибьется ко мне? Лишнее мучение – смотреть на голодное животное.

- Иди домой! – прогоняла я ее. – Мне нечем тебя кормить!

Собака не уходила. Проводила меня до дома и, когда я вышла набрать воды, заглянула в ведро. Есть хочет!

У меня оставалась еще лепешка, и я бы отдала ее этой собаке. Мне все равно не хочется есть. Но если я ее покормлю, она никуда не уйдет, и что же мы с ней будем делать?

- Уходи, зверина! – чуть не плакала я. – Не могу я тебя взять…

И собака поняла. Опустив хвост, она затрусила прочь, в темноту среди призрачных домов под темными влагами дыма. Есть ли у нее свой дом?

«Вот и произошло!» - ухнуло где-то внутри, словно снежной лавиной накрыло. – «Вот и случилось. Смогла же ты прогнать чужую бездомную собаку, даже не накормив. Чего же ты хочешь от других?»

- Сорока! – позвала я в темноту, сбегая с крыльца и сжимая в замерзшей руке твердую, как камень, лепешку. – Сорока, вернись!

Собака вернулась. Я присела на корточки, наблюдая, с какой жадностью она грызет холодную лепешку.

- Как же мы с тобой будем жить? – серьезно спросила я.

Низкое, готовое разразиться снегом и бурями небо просветленно молчало…