1.
- Бывают в жизни дни, когда хочется выйти из дому и идти, идти, идти… до самого горизонта. Или, прийти в порт, пробраться в трюм какого-нибудь сухогруза, идущего до Новой Гвинеи и …
Или, как беспризорники, в голодные годы революции или гражданской войны: под вагонами поездов - до волшебного, нереально-сытного Крыма…
Я это говорю Вам для того, чтобы Вы могли ощутить разницу: между комфортабельным полетом на Боинге, обрыдлом проживанием в четырехзвездочном отеле буйной Каталонии, где мне приходится коротать эти, невосполнимые дни августа, и тем, чего, на самом деле, жаждет сейчас, моя душа!
- Радость моя, Вы же знаете, как я Вас невыразимо люблю и обожаю, но когда Вы настолько пьяны, то лучше играйте свои блюзы на десертных ложках или ступайте, знаете куда, в … кегельбан… Только не мелите, умоляю Вас, этой заплесневелой чепухи.
- Я - исписался. Псс… Пшик - и всё. Куда не махнешь - «было», о чем не подумаешь - «сделано» и, многим почище, моего!… Эклектиктика…
- Увольте, голубчик, десятый год слушаю…
- Меня тошнит от Ваших комментариев! ..Вы…
- Началось…
- Я пойду к барной стойке. Я вижу, там томится такая же, неприкаянная, возвышенная душа… Она меня поймет.
- Вряд ли…
- Сто баксов.
- Помилуйте, откуда?
- Пятьдесят.
- Я не играю на тотализаторе, Вы же знаете, завязал.
- Десять баксов, что она меня поймет, и Вы сами убедитесь в этом!
- Ну… не знаю. Вы всегда так умеете меня убеждать… Эта Ваша страстность… напор… Я, право, теряюсь… Ну, будь по Вашему: ставлю пять.
- Сидите и не двигайтесь отсюда! Я - мигом!
- Я всё это время не вмешивался в разговор, но теперь хочу засвидетельствовать лично: я восхищаюсь Вашей выдержкой и невозмутимостью: десять лет!?..
- Рецепт простой.
- Поделитесь? Или это - секрет?
- Никакого секрета, никакой мистики. Вам сейчас, сколько лет? Ну, да это всё равно, как сказал один русский поэт…Записывайте, может, и впрямь, еще сумеете воспользоваться: беззаветная, искренняя любовь. К высокому, искусству, разумеется. Записали?
2.
Третий день дул сильный, пронизывающий ветер, и шел снег. Мелкий, колючий, он нещадно сек лицо и не давал разогнуться в полный рост: приходилось отворачивать голову, пригибаться и не идти по двору, а передвигаться мелкими перебежками. Но художник Артем Митрук любил такую погоду: в такую погоду в деревне всё замирало, и белесая игольчатая муть натягивалась на пространство, как загрунтованный, готовый к работе, холст. Дело оставалось за малым…
Митрук вышел на холодную веранду, выбрал из мешка несколько крупных, желто-зеленых, прихваченных морозцем яблок антоновки и вернулся в дом. Кукушка на часах прокуковала два раза, на электрической плитке засвистел, саморучно «расписанный под хохлому» кургузый чайник, из которых, обычно, наливают чайное или кофейное пойло в больницах. Артем Митрук всего неделю, как вышел - из такой, и теперь, своим собственным чаем на лесных травах, старался выгнать из себя, пропитавший его насквозь скорбный дух: пятеро из семи, лежавших с ним в палате, так, и не сумели выкарабкаться на нашу грешную землю обратно, навсегда перебравшись Туда.
Митрук не боялся смерти, но относился к ней с уважением. Такое отношение, как и многое другое, привил ему дед, воспитавший его, практически, один. Если бы ни чудом уцелевшая фотография, ни за что бы не сумел представить себе Митрук-младший, что и его, похожий на былинного Илью Муромца дед, был, когда-то, нескладным, длинноногим, как саранча, белобрысым мальчиком с большими, умными и ясными глазами. Жизнь до неузнаваемости переменила его. Но вот этот открытый мальчишеский ясный взгляд - изменить так и не смогла, и он оставался точь-в точь таким, до самых последних его дней. Разве что, добавилось в них мудрости и доброты.
В юности дед мечтал стать художником. Мог получить хорошее образование. Но мечте этой не суждено было сбыться. Будучи натурой романтической, он рано женился на вдовице с двумя детьми. Не прожив и года, вдовица умерла, оставив, совсем еще молодому деду, без образования и хорошего заработка, двоих сирот.
«Дурной, - говорили деду, - к чему тебе такая обуза? Ты - молодой, здоровый, может, в военные поступишь, карьеру офицера сделаешь, отдай их в приют или детский дом. Это же не твои дети, да и прожили вы, всего - ничего. У них родня дальняя есть, и те отказались такой хомут себе на шею вешать».
«Ничего, Павлуша, - сказала тогда ему мать. Ты же знаешь, мы с отцом твоего поспешного решения с женитьбой не одобряли, но за то, что сирот не хочешь чужим людям оставить - наше родительское тебе благословение. И чем можем - поможем, ты сынок, не сомневайся, делай, как душа подсказывает, не слушай никого сильно. Люди, знаешь, не всегда от сердца и добра друг другу желают». Святой человек.
Из Великого Новгорода, где они жили до революции, голод и нужда погнали деда и семью, из которой он вышел, всё дальше, на север. «По дороге», деда демобилизовали в армию. А когда, после тяжелого ранения, отпустили на поправку домой, оказалось, письма, которые разыскали его в полевом госпитале, не успели сообщить ему самого главного: от голода, холода и болезней мать, отец и два младших брата умерли полгода назад. Двух сестер и приемных сирот, детей Павла, родителям, по слухам, всеми правдами и неправдами удалось куда-то переправить через «Красный крест». Но - куда? Этого никто не знал. Да и кого было спрашивать: изо всей деревни, знавших Павла и его семью, не осталось, почти никого: или умерли или подались в другие края.
Так закончилась еще одна глава жизни Павла Митрука и началась - другая.
Из-за ранения и его тяжелых последствий, деда не брали на постоянную работу, и он долгое время мыкался, буквально, перебиваясь с хлеба на воду. А то и так - одной водой, с горстью отработанного на маслобойне жмыха. Но кроме уважения к смерти, которую передал дед своему внуку, был еще и пример его неутолимой тяги к жизни. Истощенный, бьющийся в припадках от контузии дед, которому, к слову сказать, было тогда раза в два меньше, чем его внуку, брался за любую черную работу, а ночью… ночью дед рисовал. Чем угодно, на чем угодно, как угодно. А еще он много и с упоением читал, что ему категорически запрещалось по медицинским показаниям. «Я так рассудил, - усмехался дед, - шпалы с рельсами на железной дороге тягять, или утварь дырявую лудить медицина же мне не запрещает? Ну, значит, и от книжек Льва Толстого или Лескова с Баборыкиным - хуже не станет».
Во время Великой отечественной - он работал на оборонном заводе: то сторожем, то кладовщиком, то - с метлой по цехам. Женился. Врачи жену отговаривали: после такого ранения… А она - рискнула и родила отца Артема.
Вообще, когда Митрук думает о том поколении сейчас, когда самому уже под пятьдесят, то невольно ловит себя на мысли, что понять, на самом деле, тех людей нельзя. Откуда? Откуда у них был этот жизненный заряд, откуда бралась эта сила?! Вот, например, он сам, Митрук Артем Евгеньевич . «И что?» - усмехается Митрук, разглядывая оттаивающее, вызывающее столько детских и юношеских ассоциаций, антоновское яблоко. «... понять... Это же всё не от сердца, милый, это - от ума…», - говорит он и слышит, как внутри ему отзываются насквозь родные, мудрые слова то бабушки, то голос деда.
Жизнь проворачивала второе поколение Митруков через свою гигантскую мясорубку, а они - жили, рожали детей, целовались в мокрой сирени и смеялись, прячась, под перевернутыми дырявыми лодками, от дождя… Жизнь нещадно сбивала их с ног, как худые, несгибаемые кегли, а они вставали, если могли встать и шли вперед, если могли идти или, хотя бы, ползти. «Да… Богатыри. Не мы…», - говорит себе, «под нос» заслуженный художник России, член Союза Художников Артем Митрук, кладя яблоко на приготовленное ему место в натюрморте и идет заварить себе своего фирменного чая: с земляничным листом, луговой геранью и кипреем…
3.
- Радость моя, Вы же знаете, как я Вас невыразимо люблю и обожаю, но я не вижу своих пяти долларов?
- Не мелочитесь…
- Нет-нет, как говорят у вас на Родине: «уговор дороже денег».
- Какой уговор? Никакого уговора не было. Вы дали мне пять баксов… Я на них угостил даму…
- От моего имени?
- У Вас некрасивое имя.
- Ну, разумеется, категории понятия красоты - это Ваш… как это, по-русски? О! Конек! Конек-горбунок!
4.
Родители Артема Евгеньевича Митрука были физиками. Такое было время: физики - лирики… Но никакой бомбы сделать они не успели, и каяться сыну за грехи «отцов» необходимости нет.
В августе, оставив годовалого Тёму на попечение деда с бабушкой, они отправились с друзьями в свое первое путешествие на машинах по Кавказу. Они приехали на какую-то «дикую» стоянку, бросили машины и побежали здороваться с морем. Все прыгали, и они прыгнули тоже: мама с папой. Маме, наверняка, было страшно, она еще никогда не прыгала с такой высоты, боялась нырять даже с тумбы в бассейне. Но с Женей (маму Артема Евгеньевича звали Таисией, а папу, соответственно - Евгением), с Женей - ей ничего не страшно! – она это часто повторяла, гордясь им и абсолютно доверяя своему избраннику. Скорее всего, сказала и тогда. Врала, наверное. Но они, все-таки, переплели кисти рук и - прыгнули…
Родители Таисии, в гибели единственной дочери обвиняли папу Артема. Горе их было так велико, что в приступе ярости они заявили, что навсегда порывают все отношения не только с его родителями, но даже с внуком. Мама Жени, бабушка Аня, пережила сына ровно на сорок дней.
Митрук взял свою любимую «походную» кружку, с ручкой, диковинным образом переплетенной бывшей женой шелковистой прочной бечевкой, и налил в неё красивый, красновато-коньячного цвета чай. Потянул носом: «Ммм…Лето!». Подошел с кружкой к старой радиоле, поднял крышку, спустил рычажок. Пластинка, плотно прилегающая к металлическому диску, закрепленному на таком же штыре, закрутилась по кругу, делая немного волнообразные движения. Артем Евгеньевич опустил лапку проигрывателя. Полустертое жало-игла тут же хищно впилось в добычу, извлекая из черного винилового небытия невероятной красоты и энергетики мелодию композитора Андрея Петрова. «Город и море» - так называлась эта любимая художником, заигранная «до дыр» композиция из кинофильма «Человек-анфибия» - с Владимиром Кореневым и Анастасией Вертинской в главных ролях…
5.
- Любовь любовью, но, знаете ли, с ним становится совершенно невозможно работать. Он, попросту, неадекватен. Пить, кутить на пике славы - это я еще могу понять, но веселиться, когда корабль дал течь? Я всё это, заметьте, безропотно сносил… Что Вы говорите? И не без удовольствия?.. Ах.. Ну… Что ж, в нашей работе случаются и приятные моменты. Зачем же кривить душой? Но, ведь не ради них и слепой наживы мы работаем. А, ради чего? Ради вечного искусства! Да…Да… Вот видите, я очень рад, что Вы меня понимаете. Мне кажется, мы быстро найдем с Вами общий язык. Очень рад. Всего хорошего.
- Бежишь? Как крыса, с корабля, давшего течь?
- Как некрасиво, Вы опять подслушивали!
- «Протекаю, говоришь? Но где же лужа?
Чтобы лужу оставлял я, не бывало.
Вот найдёшь себе какого-нибудь мужа,
он и будет протекать на покрывало»*…
Ха-ха-ха-ха-ха!...
- Прекратите, прекратите немедленно! Прекратите смеяться своим сатанинским смехом!
- Да, катись ты,… к своим лимпопо…
- Сколько раз зарекался не иметь дело с русскими. Это просто заболевание какое-то, генетическое: не хотеть жить достойной жизнью.
Прощайте, радость моя.
- Наше Вам… с кисточкой!
……………………………………………………….
- Можно, я к тебе сейчас приеду? Представляешь, это обезьяна только что кинула меня, оставив денег, только-только оплатить ночь в отеле. Выставка? Какая выставка? Ах, ты улетаешь. Надолго? Насовсем. Ясно. Этот ответ ты держишь только для меня? Кто начинает? Я начинаю? Ничего я не начинаю. На этот раз, радость моя, я, как раз, всё заканчиваю.
6.
Артем Митрук закончил местную среднюю школу с углубленным изучением изобразительного искусства, а потом сам, без блата и протекций, поступил и успешно окончил Академию художеств в Питере. Дед плакал от счастья. Он утирал глаза широкой ладонью, как, должно быть, брат Альберхта Дюрера. Говорят, братья, оба мечтавшие стать художниками, но средств на это у них не было. И они предоставили судьбоносное решение случаю: бросили жребий и он выпал Альберхту. «Проигравший» безропотно уступил шанс своему, впоследствии, великому, брату. Более того: он долго и тяжело работал на руднике, чтобы Альберхту было чем оплатить свое обучение художественному ремеслу.
Есть разные мнения на счет того, что мог бы в душе испытывать брат: такой же способный, также мечтавший о том, чтобы стать живописцем. Дед Митрука считал - и это не подлежало никаким другим интерпретациям, - что брат Дюрера был горд и счастлив тем, что их совместный труд не пропал даром, а значит и он, брат Альберхта, тоже не зря родился на этот свет. И их родители, и их предки. А как его звали, того брата? Разве, в этом дело.
Деду было примерно столько, сколько сейчас Митруку-младшему, когда он привез деду не только заслуженный диплом, но и девочку Лену. Лена была «из хорошей семьи» и очень современная девушка.
- Расписываться пока мы не собираемся, - объяснила она деду, с ходу. Сначала надо убедиться: подходим ли мы друг другу?..
- А, как на это смотрят Ваши родители? - вежливо поинтересовался дед.
- А, кто их спрашивал? - улыбнулась девочка Лена.
- Она мне не понравилась, - вздохнул дед, когда Артём отвёз Лену.
- Ты ей тоже, - вздохнул Митрук-младший. - Но ты же у меня мировой дед, всё понимаешь… Там - город, перспектива, театры, культурная жизнь…Устроимся, потом и тебя к себе заберем, это даже не обсуждается, - бодро обещал любимый внук, Тёма.
Не то чтобы он не верил собственным словам, просто тогда у него вообще не получалось думать о чём-то слишком серьёзно: первая юношеская любовь, всепоглощающее чувство к Лене… Эх, молодость!…
- Конечно. А ко мне на пленэры приезжайте, или так, на чистый воздух, как на дачу. В городе ведь, у многих художников дачи есть?
Тёма обещал и сам верил в то, что говорил: не приехать к деду, казалось, немыслимым. Вот только не на этой недельке. В следующем месяце тоже, такой напряг… Ну, уж к Новому-то году!...
… Поэтому, когда дед умер, Митрук не смог переехать в его дом. К тому времени он и сам тяготился городской жизнью, но всё никак не удавалось прервать на время этот безумный бег.
Он купил похожий дом, в другой деревне, а дедовский, продал за бесценок, лишь бы не пустовал: пустующий дом, как человек - быстро погибает.
С Леной они разошлись довольно скоро. Глупо, но в этом Артёму, почему-то, не хотелось признаваться даже самому себе. Выходило, что дед видел её лишь раз – и всё понял, а он не видел или не хотел верить в то, что видит. Поэтому и друзьям на все вопросы отвечал коротко, без комментариев: «не подошли». Потом Митрук-младший пару раз пытался создать семью, но как-то из этого ничего путного не получилось. Детей тоже не было. Это уже был не диплом Академии художеств, с такими «достижениями» Митруку было стыдно ехать к деду, вот он и медлил, перенося эту встречу с одного, на другое, на будущее…
В дедовском доме, в столе, отдельно от других бумаг, Артём обнаружил небольшую картонную папку, с залоснившимися от частого использования завязками. Когда он открыл её, то не смог сдержаться: разрыдался тут же, сидя за столом деда. Это были детские рисунки Митрука-младшего и неумелые, почти такие же наивные, как и рисунки внука, художества деда: по акварельной полноводной реке плывет большая темная плоская баржа, везет белый речной песок, а на песке лежат парень с девушкой и смотрят в высокое, голубое, чистое небо; двое мальчишек в пальтишках «с чужого плеча» сидят на корточках у разведенного, прямо на бетонном полу цеха, маленького костерка, пьют пустую, подогретую воду и стараются, хоть немного согреться; малиновый закат над заводью, заросли камыша, всполохи султанчиков иван-чая, пригибаемые теплым вечерним летним ветром…
7.
Несколько лет назад, можно сказать, от нечего делать «пролистывая» страницы Интернета на тему живописи, Артем Евгеньевич Митрук случайно обнаружил информацию о канадском художнике Льве Митруке. Долго наводил справки, чтобы не попасть впросак и выяснил, что художник - внук одной из тех сестер, что, каким-то чудом, вероятно, с той самой миссией «Красного креста» были переправлены за границу. Выходит, выжили. Приёмных детей, к сожалению, найти не удалось. Можно было начать поиск с привлечением сторонних организаций и т.п., но Митрук понимал, что таких масштабных поисков уже не осилит. Он мысленно пожелал тем несчастным сиротам выжить, а там, глядишь, и как-то устроиться в жизни. Невозможно, чтобы детям не повезло в который раз. Митрук отказывался в это верить. Живы, конечно, обязательно должны быть живы! Хотя бы из благодарности к деду, т.е. к своему приёмному отцу, и хлопотавших за них, его родителях.
Когда нахлынувшие эмоции немного улеглись, Артем Евгеньевич снова вспомнил деда: да, знай, дед, что сестры живы, при всем своем уважении к смерти, он бы отодвинул её своей мозолистой рукой, лет так на …цать, потому что, раз живы - есть надежда увидеться и повернуть время вспять.
Он написал электронное письмо. Чудо-письмо, беспрепятственно перелетев океан, вернулось с каким-то странным ответом. Чуть позже Митрук понял, что отвечал не сам Лев, а его импресарио, агент или, как теперь говорят, личный менеджер. Получая и просматривая ежедневно кучу, в том числе, и ненужной корреспонденции, тот отписался вежливо, но беспредметно, не обратив внимания, что адресат и корреспондент - однофамильцы и, в принципе, земляки.
Позже, это недоразумение было улажено и Митрук переписывался со Львом, отправляя свои письма на его личный адрес, а не тот, что размещен в Интернете для деловых и коммерческих целей.
Однажды Митрук, вновь достал рисунки деда. Около часа он рассматривал до боли знакомые, карандашно-угольные наброски и акварели, после чего, наконец, решил позвонить Льву. «Может, нам стоит встретиться?» - спросил он канадского художника, в котором, частично, текла та же кровь, что и в самом Артеме Митруке.
«Окей, - ответил Лев, без особых, как показалось Артему Евгеньевичу, эмоций. - Весной у меня открывается персональная выставка в Хельсинки. Напомни, пришлю тебе официальное приглашение».
8.
Весна в тот год выдалась поздней. До самого апреля приходилось залезать на крышу и счищать снег, грозящий обрушиться на голову хозяина, не подновившую её вовремя. То и дело под наледью сосулек в деревне происходил обрыв электропроводов, и люди, порой, целыми днями были вынуждены находиться без электричества…
Но были и хорошие новости: за эти полгода у Артема Евгеньевича выходила вторая книга: первая вышла в октябре - иллюстрации к сборнику рассказов писателей «серебряного века», а вторая - в конце марта - альбом его собственных работ, написанных во время и после различных творческих командировок. Артем Евгеньевич сразу отложил по две книжки - для подарка Льву и его бабушке, которая в этом году отметила свой сто первый юбилей. Вторая сестра, тоже прожив довольно продолжительную, по человеческим меркам, жизнь, девяносто семь лет, умерла несколько лет назад, окруженная многочисленными внуками и правнуками в своем собственном доме, воздав, напоследок, в полном уме и памяти, благодарность Богу за счастливо прожитую жизнь.
У обеих сестёр до самой старости была отличная память, но и они ничего не знали о приёмных детках Павла. Помнили и неоднократно говорили своим детям, как им тогда было страшно и тяжело, однако переплыли океан с миссией они все вместе. Да только в той ситуации, конечно, ни о какой опеке и речи быть не могло. Они и попрощаться-то толком не успели: суета и ужас неизвестности – воспоминания тех первых дней на чужбине. Повезло, что, хотя бы, друг дружку не потеряли из виду… А вот следы сирот дальше терялись. Может, их кто-то усыновил, присвоив свою фамилию, может, определи в приют. Русский язык, скорее всего, они вскоре совсем позабыли, как и то, кто они и из какой страны приехали.Такое было время.
…Лев рассказывал, что после того, как родители прочитали ему сказку «Чиполлино», он называл своих бабушек Веру и Любу - «графинями вишенками». «Странно, правда? – усмехался Лев. - А ведь они были детьми обычного продавца мануфактуры. Владельца лавки и торгаша».
В Хельсинки, после выставки и банкета, подвыпивший Лев, принимавший поздравления и комплименты, вывел на публику Артема: «Это Артем Митрук, замечательный русский художник, и, как оказалось, не просто мой однофамилец, но мой однокоренной… однокоренной… не знаю как это перевести, но у нас одни и те же бабушки с дедушкой!»
- Тём, ты извини, что не бросился сразу в твои объятья, - уже вовсю улыбался Лев, когда они сидели в каком-то уютном кафе, расположенном у самой воды Финского залива. По берегу деловито прохаживались большеголовые чайки, ждали своей порции угощения, и Митруку казалось, что он сидит где-то у себя, под Псковом.
- Я ведь, что подумал? Думал, ты денег просить начнешь. Дедушку какого-то приплел, бабушек. Ты, извини, Тём, ты вот таким парнем оказался! И как художник ты… Тём, ты меня слушаешь? Ты мне веришь? Наконец-то в тебе я отыскал родственную мне, душу, - заплетающимся языком, всё что-то говорил и говорил, сидя в финском кафе, канадский художник с новгородскими корнями.
…Они обнялись в аэропорту: Артем провожал Льва, а сам возвращался в Питер на поезде.
Всё это время Лев беспрестанно говорил о том, что он приглашает Артема в гости, о том, что устроит ему беспрецедентный прием, ежемесячные вернисажи по всей Канаде и её окрестностях. Артем улыбался, кивал, говорил спасибо, но ничего конкретного не обещал.
- Я хочу тебе кое-что, напоследок, подарить.
- Что это? - спросил Лев, любопытно заглядывая, как ребенок, в раскрываемую Артемом, сумку.
- Это папка, с отсканированными рисунками деда, уцелевшими фотографиями, и кое-какие фотографии из нашей с ним жизни. Если интересно, посмотри сам, но главное - передай это бабушке Вере, - улыбнулся Артем Евгеньевич. Очень рад был с тобой повидаться. Просто сон какой-то. Я, будто, сам еще не до конца осознал, что же, на самом деле, произошло. Пиши! - и, махнув на прощание, Артем Митрук развернулся и быстро зашагал на выход. Не оборачиваясь.
В самолете Лев заказал себе коньяка и только после этого открыл загадочную папку. Он не был излишне сентиментален, слова, которые он с пафосом и слезой в голосе расточал на фуршетах, ни стоили ему ни одной живой эмоции - это был, наработанный годами, трюк. Как артист, которого только что застрелили в спектакле, Лев «поднимался, деловито отряхивал пыль с колен» и шел выпить пива, или поболтать с друзьями в какой-нибудь паб или пиццерию.
Первые секунды он равнодушно пролистывал содержимое папки, но не по тому, что ничего не стоило его внимания, а потому что такова была особенность его организма: увы, Лев был зависимым алкоголиком и уже не стеснялся этого. Наконец, от выпитого конька на сердце (или в печени?) потеплело, и он, вдруг, увидел… «себя самого». Только очень худого, похожего на большого кузнечика или саранчу, с острыми коленками и такими же острыми локтями. На оборотной стороне рукой Артема было подписано: «Новгород, Павел Митрофанович Митрук, 13 лет». Лев почувствовал непривычное тянущее ощущение в области живота. Было не больно, скорее щекотно, но - неприятно. Он перевернул файл и снова обомлел: это была та самая баржа, на речном песке которой, двое молодых людей болтали о любви и считали в небе, кружащихся речных чаек. «Нет…- сказал себе Лев, - этого не может быть. - Я уже видел это рисунок».
- Мне плохо, - сказал он, пришедшей по вызову стюардессе.
- Попробуйте медленно подышать в пакет, - посоветовала стюардесса. - Не волнуйтесь, это похоже на небольшие приступы паники, такое случается от недостатка углекислоты. Смотрите, - раскрыла она бумажный пакет. - Повторяйте за мной…
Подышав и выпив ещё пару рюмок для закрепления полученного эффекта, Лев не без опаски перевернул следующий файл. Это был карандашный рисунок двух мальчиков, безнадежно греющихся у низенького жидкого пламени костра. Холод, испытываемый этими оборванными детьми, пробежал по спине Льва. В глазах защипало. «Господи, что это?!..» - роняя слезу, за слезой, испуганно бормотал Лев Митрук. «Я - плачу? Это - настоящие слезы?!.. Что это…».
Художник схватился за сердце и вновь нажал кнопку вызова стюардессы.
- Посидите со мной, пожалуйста, возьмите меня за руку, мне страшно, - умолял Лев перепуганную, но изо всех сил старающуюся не потерять самообладания, молоденькую стюардессу.
- Конечно, нет проблем, - кивнула она и присела на подлокотник соседнего кресла. - Слушайте свое дыхание и считайте… Раз и…два… Всё будет хорошо. Вы держите ситуацию под контролем. Это просто маленький сбой…
Третий рисунок Лев просматривал, не выпуская руки стюардессы.
- У Вас, когда-нибудь, были приступы дежавю? - поинтересовался Лев у, явно уставшей от сидения в неудобной позе, стюардессы.
- Дежа…вю? Нет, но я слышала, что такое возможно. Наука этот феномен как-то объясняет.
- Это же не болезнь? - обратился Лев к стюардессе.
- Нет, что Вы, это просто такой феномен, - кивнула стюардесса, незаметно вытягивая руку из ладони художника. - Вам лучше? - улыбаясь, поинтересовалась она.
- Теперь - да. Спасибо, радость моя, - откинулся Лев на спинку удобного мягкого кресла и прикрыл глаза.
9.
Первое письмо по электронной почте Лев отослал Артему спустя месяц. Артем вовсе не удивился такому долгому молчанию. Лев сообщал о благополучном перелете месячной давности и россыпи благодарностей от бабушки Веры, которую, учитывая её возраст, надо было сначала хорошенечко подготовить к такой радостной новости. «Да уж, - думал Артем, читая эти скупые строки. - «Эта радость, со слезами на глазах»…
Но всё равно он был доволен, потому что знал, что деду бы этот подарок внуков непременно понравился.
Но потом из-за океана стали прилетать эмоциональные, полные отчаянья письма Левы, писавшего о том, что он погибает как художник и видит свое чудесное спасение в припадании к родным корням, к первоисточнику, к Родине.
«Я всё решил, - писал решительный Лев. - Я приеду в Россию! Я поселюсь в деревне и буду обновляться!… На чужбине я хирею… я теряю, вложенный в нас, щедрой рукой, дар…».
Артем ответил, но не сразу. Он долго думал, как и в каких словах объяснить канадскому художнику Льву Митруку, внуку Павла Мирофановича Митрука, чтобы он не делал такого опрометчивого поступка. Сначала он писал большие пространные письма об искусстве и назначении художника, о возложенной на них, художников, миссии, но письма не отсылал, словно чувствуя некую фальшь в своих словах: вроде, всё так, да как-то не так. Пока, однажды, не услышал голос любимого деда: «Это же всё не от сердца, милый, это - от ума», - сказал дед. А следом за дедом, присоединилась и его мать, Артемова пробабка: «Люди, знаешь, не всегда от сердца и добра друг другу желают».
И тогда Артем Евгеньевич написал Льву короткое письмо, по существу и от чистого сердца. «Не приезжай, Лева, - писал Артем Евгеньевич. - В Канаде бабушка и все, кто тебя действительно искренне любит и ценит, постараются тебя удержать на этой земле, где ты, в качестве художника, можешь принести немало добра, красоты и пользы другим людям. А здесь ты, Лева, непременно сопьешься до смерти, потому что меня самого на этом свете удерживает лишь одна крепкая рука, которая не предаст и на которую, я всегда мог положиться - рука моего деда. Но сам я, Лева, увы, такой силой, боюсь, никогда не обладал, а потому, когда закончится во мне этот золотой запас, закончится и мой путь. А мне, Лева, прости меня, великодушно, за это малое время хотелось бы, кое-что еще успеть сделать.
И, на прощанье, мой тебе наказ-пожелание: будь, обязательно, счастлив и оставайся самим собой. С любовью к тебе, как к человеку и художнику, твой А.М.».
10.
После обеда зимний день начинал постепенно меркнуть: тут - залегла лишняя тень, там -отяжелел лишним ознобом и без того колючий, на белесом солнце, воздух. Обычному глазу это, наверное, было пока не заметно, но зоркому взгляду художника такие отличия существенны. Ведь именно этот волшебный свет, бережно и вместе с тем спонтанно перенесенный художником на холст, а не, пусть и великолепно, талантливо прописанные предметы и детали делали картины Артема Митрука загадочно-непостижимыми, живущими своей, отдельной от творца, самоценной жизнью.
И дело здесь было, разумеется, не только в профессиональной технике. В картинах, незамысловатых по сюжету и небогатых, на первый взгляд, по содержанию, было то, что героиня бунинского рассказа Оленька Мещерская называла «легким дыханием». Репейник, у покосившегося серого забора; мокрый куст сирени на рассвете; петух, нырнувший под крыло и видящий во сне восход золотистого солнца; и даже, слегка обмороженные, собранные в августе на своем неухоженном участке, антоновские яблоки в натюрморте… - всё дышало той самой жизнью, которая не от ума, но от самого сердца.
«За окном идет дождь, а у нас идет концерт», - изредка поглядывая на летящий косо снег, тихо, сам с собой подшучивал Артем Митрук, и под его легкой кистью, как по мановению волшебной палочки, мертвая натура доверху наполнялась внутренним светом такой обыденной вечной жизни.
……………………………………………………………………………………………..
*) Иосиф Бродский «Письма римскому другу»
(Из Марциала)