Крыши домов дрожат под тяжестью дней,
Небесный пастух пасет облака,
Город стреляет в ночь дробью огней,
Но ночь сильней - ее власть велика.
(с) В. Цой
Знаете солнце, садясь, обжигает мою руку, как сигарета, которая разгоревшись, дотлела до шероховатой кожи руки. Надо мной смог – подо мной холодное железо, словно моих мыслей. А я сижу голый. Почти. И ветер с размаху бьет меня хлесткими плетями. Мой расколотый надвое зрачок светом фонаря смотрит, как гаснет пожар за темным спасением океана. Ветер – брат мой, или мать рукой своей гладит меня. Город – тюрьма моя. Крыша – оплот отшельника. Меня не видно. Меня не видят. Я в добровольном изгнании. А этот летний театр есть мой дом, точнее пристанище моих мыслей, с виду новый нарядный. Центр города. Проход недалеко, но никому дела нет до того что внутри. А внутри убогий мусор, оставленный от некогда хоть и малого, но гордого. А я сижу на крыше, на грани своего мира и расписной мазни для прохожих. А интересно, я тоже сгнил, как этот театр? Меня не била жизнь, так говорят. Но я прихожу сюда. Да. Я сливаюсь с ветром, с крышей, с тем, что выпадает из мира. Вашего мира, обычного мира. И мечтаю об Икаре. Кто сказал, что он хотел летать? Он хотел сгореть. Сгореть, и рассеется пеплом. Я стоял, раскинув руки, на краю крыши и смотрел на догорающий закат, жалея, что не могу расправить крылья. В низу мерно ходили люди, семейные пары с детьми, молодежь с бутылками пива и ягуара, старички на лавочках этого парка. Я рад, что меня не видят. Помечтав об Икаре, я сажусь обратно. Становится слишком холодно, когда Бог сдернул голубую ширму, а за ней остался темный чуланчик с редкой россыпью, словно пыли, звезд. Я накидываю куртку поверх голого тела. Мой плеер потихоньку латает мою душу. Чертовски не хватает последней сигареты в пустой пачке, крепкого кофе и, наверное, сна. Кстати о снах… Этот Летний при первой встрече отдался глухим уколом в моем сознании. Я хотел бы рассказать о своих снах… там город наш больше в разы, он необъятен, и мрачен, очень мрачен, отсутствие ярких красок дополняют лабиринты задворков и затерто-серые ночные люди. Город в моем сне, словно извращенная пародия на наш городок. Этакий убогий калека. При том что во сне я воспринимаю его как данность. Знаете почему? Потому что там мой город, там мое место. Я нашел пристанище в этом величественном в своей ущербности закрытом театре, в этом ущербном в своем пафосе городе.
И я хотел бы взлететь, правда, хотел бы. Но я влип в город, и мне порой хочется орать так, чтобы голос не выдержал и сломался, закусить губу так, чтобы чувствовать на зубах кровь. Я связан здесь, я плачу на этой крыше потому что, бьюсь ввысь к спасительному огню, а вокруг носятся уроды, символы моего удара пером под ребро, они не понимают, что со мной и не знают, но от этого гаже.
Еще друзья, от которых очень боюсь что отдаляюсь, но не желаю, не хочу этого, слышите?! Мой голос эхом разносится по Летнему, и только ехидная улыбка повседневной рутины и этой долбанной подготовки дергает за поводок… я сижу скомкавшись на железе. Город пылает рассветом, к сожалению только рассветом. Холод гасит боль и тоску. Я сломлен напополам как зрачок светом фонаря, как летний и мир этой крышей. Я поднимусь, я встану с колен, сколько бы души мне этого не стоило. Но я не хочу уходить… не хочу так..