Живой голос отца
О
своем отце Олеге Николаевиче Абрамове могу сказать просто и емко: это был сильный телом и духом человек. Ему, родившемуся в самом начале двадцатого века, выпало жить поистине в судьбоносное время — годы революции, НЭПа, Великой Отечест-венной войны, тяжкие времена сталинских репрессий… И он про-жил это время, всегда оставаясь Человеком с большой буквы. Отец был добрым и мудрым, честным и отзывчивым. Благодаря именно этим его качествам во все, даже самые невыносимо трудные годы, в нашей семье царили согласие и понимание. Все мои друзья гор-дились знакомством с ним и доброй завистью завидовали, что у меня такой отец.
Это была незаурядная личность, человек, в котором доброта и строгость, мягкость и требовательность естественно сочетались. Ему был свойствен тонкий юмор, любил он посмеяться, пошутить, но в нужный момент становился предельно серьезным. В любых жизненных ситуациях отец знал, как поступить. Отмеренный судьбой путь он прошел с достоинством, с высоко поднятой головой: никого не предал, не «подставил», всегда с готовностью протягивая руку помощи тем, кто в ней нуждался.
Значительную часть жизни отец провел, что называется, вдали от цивилизации, занимаясь лесозаготовками. Поэтому, когда в конце 50-х — начале 60-х пришло время сесть за письменный стол, он не случайно озаглавил свою рукопись: «Воспоминания лесного человека» и в качестве эпиграфа выбрал слова Ромена Роллана из «Очарованной души»: «Тот не человек, кто не боролся с жизнью и не оставил в ее логове своей шерсти. Нужно, нужно пройти по грязи и по терниям!» Читаешь воспоминания отца — и будто слышишь его живой голос. Он не просто повествует о перипетиях сложной судьбы, ярко и сочно, с множеством деталей и подробностей описывая давние события своей жизни, но будто говорит с нами, наставляет, предостерегает… Он необыкновенно живой в своих воспоминаниях… И если первое время после его ухода все мы ощущали тяжесть, беспросветную темень, пустоту: не стало отца… как жить? у кого спросить совета? кому рассказать о своих успехах? — то сегодня иное: перечитываешь отцовские воспоминания со светлым чувством и отчетливо понимаешь — он никуда и не уходил, он всегда был и сегодня остается рядом с нами.
Юрий Абрамов.
ЦИРКАЧ
На цирковую арену меня потянуло не стремление проявить свою физическую силу, не бахвальство меня туда привело. Дело было куда прозаичнее: требовался дополнительный кусочек хлебца. Иначе говоря, привела меня туда нужда, сама судьба толкнула на цирковую арену.
Я, двадцатилетний парень, в ту пору, конечно же, был связан с военной службой. А годы были очень тяжелые — разруха. Почти четыре года продолжалась первая мировая война, затем в России началась гражданская, тут же японцы крепко бряцали оружием, с запада угрожали немцы. Тогда почти все воевали, заводы и фабрики не работали, поля пустовали… Я уж не говорю о тех местах, где непосредственно шли бои. Затем это все отгремело, вроде стихло, но нигде ничего не было в достатке. Одна тревога на душе: вот-вот разразится война.
В казармах кормили слабовато, хотелось получить хоть какой-то добавок. Рынка еще не было, отдельные спекулянты торговали из-под полы по очень высоким ценам: коробка спичек стоила тысячу рублей, пуд муки — полтора миллиона рублей. А где красноармейцу взять такие деньги? И одевали нас тогда без франтовства — лишь бы было тепло, а на красоту внимания обращать не приходилось…
— А вот мы вчера ходили в цирк! — сказал кто-то из красноармейцев. — Вот где деньгу зашибают!
— Абрамов мог бы там выступать, — заметил другой, — вон он какой здоровенный!.. Попробовал бы! — обратился он прямо ко мне.
И я попробовал. Наделал много шума, заработал много денег. А красноармейцы, находясь в цирке во время представления, отчаянно аплодировали, кричали и буйствовали от восторга. Некоторые визжали и не могли спокойно сидеть: чемпиона ненавистной Польши, знаменитого Пильца, я бросил на лопатки. Знай наших!
Н-да… Взял чемпиона и бросил на лопатки… И думаете, так это сразу: задумал, пошел в цирк и разложил знаменитость на лопатки? Нет, не так сразу… Я просто несколько забежал вперед, а красноармейцы 63-го стрелкового Шуйского полка мало что обо мне знали. А я был уже профессиональный циркач, умел удивлять уважаемую публику чуть ли не сверхъестественной силой: ломал у всех на глазах подковы, забивал руками гвозди в доски, гири у меня летали, как пустые. Мускулатура у меня была столь сильно развита, что даже несведущие люди видели, что перед ними что-то необычное. Да, я профессиональный цирковой борец-атлет, выступающий под псевдонимом Алекс Миров. А пришел я к этому так…
Еще будучи учеником реального училища, за несколько лет до революции, я увлекся гимнастикой. Дома начинал занятия гимна-стикой бессознательно: отец купил деревянную трапецию, которую укрепили в комнате. Вот на нее я нет-нет и заскочу. Оно бы, может, и без большой пользы, а руки привыкали к работе, брюшной пресс тоже работал, развивался. Да и остальные мышцы понемножечку развивались. В четвертом классе реального училища я уже стал инструктором среди своих сверстников. Руководил у нас замечательный гимнаст, но еще лучше его оказался следующий преподаватель, из числа выпускников нашего же училища — Владимир Александрович Иванов, который в советское время сделался чемпионом СССР по борьбе и, по слухам, был даже чемпионом мира…
Увлечение у нас было сильное и длительное. Вот в этой среде я и прошел гимнастическую школу. В те давние времена распространены были Сокольские общества и занятия в них проводились на снарядах: коне, брусьях, кольцах, турнике. Такое Сокольское общество было и в нашем реальном училище. Из снарядов моим «коньком» стали кольца. Для работы на них, конечно, требуется быстрота, ловкость, но в основном, конечно же, нужна сила мышц.
Некоторые реалисты становились профессиональными преподавателями гимнастики: Костя Селиванов в такой должности работал в Омске, Шура Попов — в Томске. Периодически мы встречались и вместе демонстрировали свои достижения в области гимнастического искусства, отдавая сборы на благотворительные цели. Это было перед первой мировой войной и во время нее.
Отец мой — Николай Никифорович, всегда относившийся к занятиям гимнастикой положительно и поощрявший меня в этом, одно время стал удерживать: «Чрезмерно увлекся гимнастикой! В цирк готовитесь поступать, что ли? — спрашивал он моих прияте-лей. — А ведь физические силы развиваются за счет умствен-ных…» — язвительно добавлял он, особенно при наличии плохих школьных отметок.
Неожиданно все изменилось. Я стал солдатом… В казармах ве-селья не было. Нас чему-то учили, водили неизвестно зачем за город за десятки верст, заставляли дневалить по казарме, дежурить по батарее, по конюшне, наряжали в караулы, а в случае провинности заставляли чистить «очки» (уборные). Водили и на гимнастику. Однажды взводный командир (старший фейерверкер) показал прием на кольцах и сказал, что всем надо научиться работать на гимнастических снарядах, так как «оно треба на войне, а особливо потому, что господин полковник этим очен-но интересуется!..»
Вскоре мы узнали, что господин полковник действительно ин-тересуется гимнастикой и бывает весьма недоволен, когда господа офицеры и фейерверкеры не могут похвастаться успехами в этой области… Судя по некоторым признакам, полковник в молодые годы занимался гимнастикой: он умело объяснял, но сам по со-стоянию здоровья за снаряды уже не брался…
Как-то около нашего взвода появилась его длинная фигура. Он заинтересованно смотрел, делал замечания, нервничал, изредка покрикивал. Наконец обратился к солдатам: «Неужели никто из вас ничего не может сделать, как следует?» Меня приятели толкнули под бок: «Иди!..»
А стояли мы тогда как раз около колец! На них-то я и мог раз-вернуться во всю свою мощь, показать свое искусство в полной мере. Я шагнул из строя вперед и вытянулся в струнку… После одобрительного приветствия подошел к кольцам, подпрыгнул и закрутился, проделав ряд сложных комбинаций.
— Это, знаете, в некотором смысле уже искусно, — сказал полковник. — Это первая батарея? Взвод?.. Как фамилия новобранца? — и он записал мою фамилию…
Через пару дней меня вызвали в канцелярию к полковнику. Вышел я от него уже учителем гимнастики. Нет, ничего со мной не случилось, — я продолжал быть рядовым солдатом, но от меня вмиг отскочили все казарменные неприятности: дневальства, де-журства, о чистке «очков» не могло быть и речи. Вроде, я повысился в чине.
Время шло, бежали дни, месяцы и годы… Появилась советская власть. Мало еще кто знал, что это такое, а тем более мало кто по-нимал смысл нового строя. Я в это время ухитрился «побороться» с двумя «знаменитыми борцами» сразу — с господином сыпным тифом и его превосходительством брюшным тифом… Печальный был у меня вид после госпиталя. Меня временно освободили от воинской повинности, и некоторое время я жил у отца. Я был страшно исхудавший. Плохо работала стопа правой ноги, отчего я прихрамывал. Но время шло, возраст брал свое, и я начал быстро поправляться. Осенью 1920 года меня призвали в Красную Армию. К этому времени я уже был молодец молодцом, даже успел потре-нироваться на кольцах. И уже знал, как мне избежать ненавистных казарм, — сам назвался инструктором спорта.
Физкультура в современном смысле зарождалась именно тогда и именно в воинских частях и военных организациях. Я сделался инструктором спорта в городе Бийске при военном комиссариате. Сначала это был 7-й ротный участок. Тогда говорили, что армии, в обычном понимании, у советской власти не будет… Граждане будут проходить военную (и спортивную) подготовку у себя дома, по вечерам, и лишь только в случае войны… Поэтому создавались территориальные роты, батальоны, полки… Вот в такой территориальной роте я и стал инструктором спорта. Затем меня произвели в звание старшего инструктора, потом назначили инспектором, заведующим учебной частью, командиром батальона. И, наконец, я стал начальником уездного военно-спортивного центра. Вся моя работа заключалась в тренировках, отборе лучших, участии в соревнованиях. Я занимался только гимнастикой: брусья, кольца, турник и конь. Других видов спорта я не знал.
Рынка тогда не было. Магазинов не было. И военные, и граж-данские получали бесплатные пайки — определенное количество продуктов на месяц. Конечно, паек у меня был небольшой, про-жить на него месяц мудрено. Надо бы получить добавок, но где его взять? И я договорился о преподавании на Сибкавкурсах (кавалерийских курсах). Дали боевой красноармейский паек. Тоже мало, но на два пайка жить все-таки можно. Маловато, но все же лучше. А одеваться совсем неизвестно как. Как быть? Штанишки надо, рубашку тоже надо… Да и пожрать бы не мешало еще.
Кроме пайка нам полагалась какая-то зарплата. Сумму я не помню, но такая, что на нее за полгода, если скопить, можно было купить на рынке коробок спичек… Поэтому, очевидно, мы зарплатой не интересовались и она у меня не осталась в памяти.
Летом 1921 года у нас проходил спортивный праздник. Наверно, это был день Всеобуча или День физкультурника. Победителям выдавался диплом и приз: пара коробок спичек, кусочек мыла, пачка папирос или табака. Особенно не разживешься от такого приза, но лестно и его получить. Праздник проводился по-новому: на площади, под открытым небом, смотрели все желающие… Я выступал на таком торжестве на разных снарядах. За брусья получил второй приз, а на кольцах взял первое место и первый приз. После соревнований ко мне подошел человек цыганского типа и жарко зашептал: «Вас просят зайти в цирк. Вы можете хорошо зарабатывать…»
Не руководствуясь никакими гордыми помышлениями, очень неуверенно я переступил порог цирка. Это было полуразрушенное деревянное помещение с дырявой крышей, круглое, как и полагается цирку. Оказалось, что в цирке есть кабинет, а в нем есть Мишель. Так цирковые называли своего председателя Михаила Георгиевича Осатурова.
Совсем еще недавно цирк принадлежал мадам Зуевой, формально его национализировали, но фактически там все оставалось по-старому, — никаких перемен революция туда еще не занесла. И мадам была еще в цирке…
По этому поводу рассказывали такую сказку, будто дрессиро-ванные цирковые лошади никого не слушались, кроме Мишеля, и убрать его из цирка не нашли возможным. Представители власти согласились оставить Мишеля в председательском кресле. А Ми-шель этот был мужем мадам Зуевой.
Как бы там ни было, а мне пришлось иметь дело именно с Ми-шелем. Он сказал мне, что видел меня на публичном выступлении, что у меня может выйти неплохой цирковой номер на кольцах и что в случае моего согласия он будет платить мне по десять тысяч рублей за каждый выход. Расчет — сразу после представления, ежедневно.
Шел я в цирк с боязнью — как бы не обмануть надежды цирко-вых командиров, соглашался на работу в цирке с опаской и неуве-ренно, но предложенная оплата превзошла все мои ожидания: вместо военкоматовского мизерного оклада и вдруг десять тысяч! И это ежедневно… Парень я был сообразительный и предложение сразу же принял. Страшновато, гимнастикой я владею по-солдатски, совсем не по-цирковому, но нужда вынудила согласиться: будь, что будет!
Быстро изготовили мне реквизит, состоявший из деревянных стоек с веревками и растяжками, подстелили вниз худенький ков-рик (более для публики, чем для меня)… и я вылетел на цирковую арену. Вообще, до этого я выступал перед публикой до десятка раз, но в цирке и за деньги — выступал впервые в жизни… Ничего, публика аплодировала.
Через несколько дней мне сделали замечание: «комплименты» надо публике посылать, когда тебе аплодируют, а не стоять истуканом… Этак, с каким-нибудь фокусом надо раскланиваться. Попробовал, поучился, стал ниже спину гнуть, а перед поклоном выше задирать голову. Вроде с размаха начинал кланяться. Но от этого замечания у меня осталось внутреннее удовлетворение: непосредственно по номеру — претензий нет!
Каждое утро я шел на рынок и покупал себе еду: десять тысяч рублей в кармане. Надо пояснить, что деньги в те годы были очень неустойчивые. Цены на продукты и все прочее менялись чуть ли не каждый день. Несколько позднее, когда такая неустойчивость денег дошла до предела, научились уже переводить на курс золотого рубля, что несколько улучшало положение: сегодня я получаю 10 тысяч, а завтра — 10 250 рублей и т. д. Эту денежную механику я не понимаю до сих пор, только твердо знаю, что она очень неудобная. И заработок в десять тысяч рублей по тому времени не такой уж большой, но на него можно было одному человеку кормиться. Я покупал масло, яйца, сахар, молоко, творог… и от десяти тысяч рублей ничего не оставалось.
Я добросовестно тренировался в цирке по утрам. Уходило на это час-полтора. Затем шел на кавкурсы и там занимался поочередно с двумя взводами, хорошо «взмыливая» курсантов. Это длилось около двух часов. Затем заходил в военный комиссариат и тут же обедал (я жил недалеко от военкомата). К вечеру отправлялся в военно-стрелковый клуб и там занимался по военной обязанности с показательными взводами допризывников и после этого шел опять в цирк, но уже выступать и получать свои десять тысяч рублей.
Цирк подремонтировали. Ярче засверкало электричество. При-шлось и мне свои зеленоватые штанишки сменить на новые, бело-снежные: НЭП! Конечно же, появились у меня в цирке новые зна-комые. Одни были только знакомыми, другие относились несколько неприязненно, а третьи оказались и приятелями. Разные были люди.
— Бутерброды свежие? — спрашиваю у циркового буфетчика.
— Нет-с, вы их кушать не будете, — очень учтиво и приветливо шепчет он мне в ответ.
Это старый цирковой буфетчик; чем только он не кормил пуб-лику, какую дрянь не сбывал он цирковым артистам, а вот поди ж ты… говорит: «Кушать не будете…»
— В чем же дело? Почему он продает эти бутерброды с тухлым мясом, а мне доверительно говорит, что «кушать не будете»? — спрашиваю я Антона Ивановича, здоровенного циркового борца, временно работающего с гирями.
Антон Иванович хитровато ухмыляется и говорит:
— А как же! Он давно работает и знает по опыту, что может получить по шее. Ведь он еще не знает твоего характера.
Антон Иванович — весельчак и балагур, но дружба у нас с ним не получается. Борцов в цирке двое: Георгий Иоганович Бауман, чемпион мира, и вот Антон Иванович Малинковский, известный под псевдонимом Зеберг-Знаменский. Оба они из знаменитого чемпионата Ивана Михайловича Заикина. Чемпионат этот полтора года тому назад ездил по восточной части нашей страны, в Чите их задела какая-то политическая катастрофа; борца с замечательной и редкостной мускулатурой Дмитриева убили, сам Заикин уехал за границу, а чемпионат распался… И вот Бауман с Антошей попали в Бийск.
В описываемые мной годы выехать просто так, как сейчас, не разрешалось. Надо было получить пропуск — очевидно, пройти какую-то проверку. Дело это было не такое простое и длительное. Циркач из больших центральных цирков, да еще чемпион мира, Георг Бауман не был доволен Бийском, не был доволен задержкой в этом небольшом городке, и постоянно у него было занозистое настроение. Цирк и всех в нем он только злобно критиковал, даже был непочтителен с мадам Зуевой. У меня с ним ни дружбы, ни обычного знакомства не получилось. Он дружил с Антоном Ивановичем; всегда они были вместе, всегда на виду, а я всего лишь начинающий артист. Да и по возрасту они были много старше меня.
Только после отъезда Баумана из Бийска мы с Антоном Ивано-вичем стали сближаться. Началось дело с обычного, чисто борцов-ского.
— Уехал Георгий. Теперь и шею покачать некому… Слушай! Ты мне шею не покачаешь? — обратился Антоша ко мне с первым деловым вопросом.
С этого и начался контакт. Я знал, что качать борцовскую шею — занятие тяжелое. Сначала я отказывался, ссылался на то, что у меня не хватит силы, что не умею. Однако все постепенно улади-лось. Антон Иванович неизменно агитировал за то, чтобы и он мне качал шею. Между дел шли разговоры. Антон Иванович говорил, будто он пугается моих резких движений на кольцах, удивлялся: как это можно стоять на руках на качающихся кольцах? «А вот гири, — говорил он, — куда проще». Я для компании с ним брал к плечу гирю, тужился, но она прирастала и не хотела подниматься вверх. Не мог я поднять вверх двухпудовую гирю…
— С твоими мускулами надо зараз три пуда поднимать, — продолжал Антон Иванович.
Он брал гирю, и она у него, как пустая, легко взлетала вверх. Напряжения он не делал, поднимал шутя.
Мне казалось, что он хитрит, подсмеивается над моими муску-лами. Вот у него действительно мускулы! Я конфузился… При случае измерил свои мускулишки: я на один сантиметр уступаю Антону Ивановичу по правой руке, а моя левая даже толще, чем у него…
Я гимнаст, и развитая шея мне не нужна. Однако, уступая на-стойчивости Антона Ивановича, мы стали качать шеи друг другу. Смысла в этом я не видел никакого, но не мог ему отказать. Для компании стал чаще браться за гирю. Плохо она у меня поднима-лась, но было время, когда она совсем не подчинялась. А однажды как-то гиря оказалась легче, чем была накануне, и я рукой вытолк-нул ее вверх несколько раз. «Ну, вот и успех! — радостно воскликнул Антон Иванович, будто этот успех обнаружился у него самого.
А время шло. Гирю поднимал с каждым днем все легче и легче. Научился брать на грудь одновременно две гири: потянешь их на себя, а когда они качнутся обратно, как-то присядешь, нырнешь под них, и гири заскочат на грудь. После этого натуживался, но они как бы прирастали к плечам…
— Не надо, не надо так сильно напрягаться! — кричал из другого конца манежа Антон Иванович. — Бери гири только на грудь, а потом жми по одной. Через силу только вред себе делаешь. Придет время, и станешь поднимать…
И действительно, пришел такой день, когда обе гири сами вверх полезли. Сначала один только раз, потом два, три… И еще пришел день, когда пары двухпудовок оказалось маловато. Сделали добавок, и ноги задрожали.
— Ножки тоже тренировать надо! Верх у тебя отличный, а ноги слабее, вот им и тяжело… Да оно и понятно — на кольцах все тело держишь и бросаешь руками, а ноги ничего не делают. Они у тебя, как у простого смертного. Шею твою подтренировали, а вот ножки слабят. Неравномерность… — рассуждал Антон Иванович.
Пришлось нажать на ноги: тридцать приседаний за тренировку, тридцать пять приседаний на ночь. Сорок, пятьдесят… Нажал на ноги как следует: каждый день приседания, каждый день тренировка шеи и ног. Добился того, что стал приседать три раза с парой двухпудовок. Уже терпимо. Так признал и Антон Иванович, но рекомендовал продолжать тренировки.
Как-то обратился он ко мне с просьбой: выступать ему трудно, недомогает. Тогда больничных листов еще не существовало. В цирке действовал старинный свирепый порядок: до вывешивания афиши можно отказаться от выступления, но если афиша уже вывешена, то отказываться не моги. Если же не выступишь, то плати цирку тройную ставку, против своей оговоренной. Антон Иванович уже красовался на афише, платить за отказ не хотелось…
— Выступим вместе, — попросил он. — Пока ты возишься с гирями, я отдохну, да и подходов сделаю меньше… Умнее будет получить с него, чем платить ему, — разъяснял он мне свой план, имея в виду под словом «он» Мишеля.
И мы с ним выступили вдвоем с атлетическим гиревым номером. Я впервые в жизни вышел на арену в тяжелоатлетическом трико.
Довольно долго я выступал с Антоном Ивановичем вместе. Он уже поправился и в моей помощи не нуждался, я же выходил с ним для собственного удовлетворения. Отработаю на кольцах, переоденусь в атлетический костюм — и на манеж. К публике и музыке привык, не стеснялся, а лишняя тренировка мне не казалась вредной. С Антона Ивановича я денег не брал, выступал с ним бесплатно. Замечал, что музыка оказывала свое положительное воздействие: если на тренировке прием выходит неуверенно, то на манеже под музыку обязательно получалось лучше.
Научил меня Антон Иванович жонглировать гирями. Это лучше, чем выжимать их силой да тянуть на бицепсы, а впечатление у публики остается сильное. Публика думает, что атлет столь физически силен, что играет гирями, как игрушками. Можно крутить гири вокруг своей оси вертикально, можно крутить их горизонтально, можно крутить в свою сторону, на себя, а можно в обратную сторону — от себя. Разница в навыке небольшая, а публика принимает это за разные номера.
А если к этому добавить, что после освоения подъема обеих гирь одновременно представилась возможность разнообразить номер поднятием гирь на одном пальце, поднимать их, стоя на мосту или просто лежа на спине, то у меня получился самостоятельный тяжелоатлетический номер.
После качания шеи, что делалось обязательно каждый день, Антон Иванович выражал желание испробовать меня на каком-нибудь борцовском приеме. Я этими приемами интересовался, и постепенно у нас вошло в привычку не только тренировать шею, а и тренироваться в борьбе. До этого я знал французскую борьбу не больше, чем ее знает любой мальчишка. Антон Иванович преподал мне классику приемов, учил, показывал и «ломал шею».
От него я впервые узнал, что «поднятие тяжестей» и «француз-ская борьба» — это занятия совершенно разные. Если ты силач и поднимаешь огромный вес, то это не значит, что ты разложишь на лопатки борца. Поднятие тяжестей и борьба — занятия совершенно разные, и путать эти два вида спорта никак нельзя.
Я слушал теоретические рассказы, но про себя до поры до времени думал, что это не совсем так: хорошо прижмешь противника, стиснешь его — куда ему деваться? Ляжет на лопатки обязательно… Не должно быть, чтобы умение бороться стояло выше простой физической силы. Дави соперника! Он не сможет выдержать твоего натиска. Ложность своего взгляда я понял позднее. Мне за такое пренебрежение к теории и зазнайство пришлось не один раз летать вверх тормашками и хвататься за воздух… Будто поскользнулся, потерял равновесие и летишь, а силища остается неиспользованной. Это мне внушили очень большие борцы: Карл Пожелло — техник французской борьбы и Володя Иванов, о которых я еще скажу.
Антон Иванович заболел сильнее. У него была малярия, которая в те годы часто сваливала людей. Он занемог серьезно, работать не мог и уехал домой, родной дом его был где-то около Твери. После отъезда Антона Ивановича Мишель позвал меня и сказал:
— Давай два номера. Буду платить по десять тысяч за каждый. Кольца — это раз, гири — это два. Согласен?
Я стал выходить на манеж по два раза уже по обязательству: за кольца — десять тысяч, за гири — еще столько же. На дороговизну я перестал обращать внимание, питался отлично, а на одежку подкапливал военные пайки и стал одеваться приличнее.
В цирке давно ходили слухи, что к нам, якобы, едут новые артисты. Кто именно и откуда — известно не было… И вот приехали. Среди них — тяжелоатлет Иван Ланцов, чемпион Сибири! На полголовы выше меня, вдвое шире в плечах. У него не мускулы, а какие-то канаты в желваках. Развито все без исключения… А шея! Что-то бесподобное… Именно что называется «бычья шея»! Кажется, впервые в жизни во мне проснулась корыстная досада: пропали мои заработки от гирь… И я отнесся к приезду Ланцова напряженно и неодобрительно.
Иван Иванович Ланцов (по паспорту Зеленцов) оказался очаровательным человеком, прекрасным товарищем, простым в обращении, сообразительным. Он как бы предугадал мои мысли и в первое же знакомство сказал мне сам, что по новому закону мой заработок от его приезда не уменьшится. Я к тому времени был уже официальным членом циркового коллектива и расчеты получал по «маркам» (марка — часть чистого дохода). Мишель подразделял мой заработок: это — за кольца, а это — за гири… Я остался работать только на кольцах, а количество марок не изменилось.
Сближение с Иваном Ивановичем началось опять же на почве качания шеи. Надо же ему качать шею, а для этого требуется силач. Простой смертный не качнет шею быка. Про себя я втихомолку думал, что я силач, но браться за шею Ивана Ивановича… Боялся оскандалиться, по цирку ходил шепоток: якобы Ланцов когда-то бросил на лопатки самого Заикина — второе лицо после непре-взойденного Ивана Максимовича Поддубного. Нередко в таких шепотках много бывает вранья, но кто его знает…
При первом знакомстве с Иваном Ивановичем я увидел чудеса из области тяжелой атлетики. Он брал две гири, как два апельсина, и без всякого напряжения крутил ими в воздухе столько, сколько хотел. Разводил руки в стороны, стучал гирями и потихоньку ста-вил их. Если публика ему зааплодирует, то скромненько поклонится — будто говорит: «Это пустяки. Вот сейчас я вам покажу кое-что посерьезнее». И показывал: с двумя гирями назад изогнется, тихонечко лбом достанет до манежа, покрутит гирями, касаясь манежа только лбом и пятками, перевернется через голову и окажется опять на ногах. Это называется сделать «суплесс». Без гирь я этот прием делал, но с гирями… Мне это тогда показалось чудом! Затем берет в руки ржавый гвоздь, зажимает его в ладонь, размахивается и пробивает толстую доску напролет… Насквозь! Цепь толщиной в карандаш накрутит на руки, поднатужится, и цепь та лопнет! Целую наковальню держал у себя на груди, а молотобойцы из публики выйдут и у него на груди куют железо. Пригласит из публики человек 30 желающих и предложит им растянуть его за веревки, которые закреплены у него в руках, и растянуть они не могут. А ведь их 30 человек! Или вместо 30 человек пробуют растянуть его лошадьми. По паре в каждую сторону тянут и не могут растянуть! Все это на меня произвело большое впечатление. А уж гирями он меня просто пленил.
Начал качать Ивану Ивановичу шею. Тяжко было первое время, но я старался для собственного интереса давить во всю свою си-лушку. Покрякивал и он, но не сознавался… Ему, оказывается, тоже было нелегко.
— Свою-то шею тренируешь? — как-то спросил он меня.
— Да так… Иногда для компании…
— Ну, тогда давай покачаю! — вызвался он.
На этом и началась наша с ним дружба. Я не скрывал, что вос-торгаюсь им, а он относился ко мне запросто. Постепенно выясни-лось, что шею ему качать многие отказывались… Что моя шея не слабее, чем у профессионалов. Что далеко не все профессионалы борцы выжимают две двухпудовки. И повторил мне теорию, слы-шанную мной от Антона Ивановича, что силу в борьбе не следует соизмерять со способностью поднимать гири: поднятие тяжестей это одно, а борьба — совсем другое. Короче говоря, мы с ним тре-нировались вместе, и я от него перенимал, что было возможно, старался понять, узнать, научиться.
— Поднятие тяжестей в тяжелой атлетике, в конечном счете, самое трудное, требуется тренировка в несколько лет, а эффект для публики небольшой. А все остальное — фокусы: тренировки тре-буют немного, а публика в восторге, — как-то сказал Иван Ивано-вич.
— А вот пробить доску гвоздем — это тоже какой-то фокус? — спросил я его.
— Может, я не точно выразился… Если не фокус, то и не сила. Да ты попробуй сам. Обязательно что-нибудь получится. Только запомни — доску надо взять осиновую, долго лежавшую в сырости, засиневшую. Следи, чтобы гвоздь шел точно под прямым углом. Не бойся бить, средним пальцем прижимай гвоздь, чтобы он не прыгнул в обратную сторону… Бывали случаи, когда гвоздь обратным концом залезал в руку, протыкал ее. Это уже не фокус, не сенсация, а несчастье.
Я нашел на складе подходящую доску и попробовал. Много на-таскал к себе досок, много перепробовал и получил опыт, получил навык… Сначала надо брать доску совсем тонкую, а затем толщину увеличивать. Светлые, нержавые гвозди проходят в дерево легче. Тонкая осина пробивается сразу, как репа. Такая же смолевая доска не пробивается. Я пробивал доску толщиной в 7-8 сантиметров, а Иван Иванович легко осиливал 12 сантиметров…
Всякий цирковой фокус основан на какой-нибудь тонкости, на отсутствии знаний у публики.
— Иван Иванович! Ну а цепь порвать… Здесь-то какой секрет? Ясно, что одна силища действует, — спрашивал я у Ланцова.
— Ты иногда бываешь какой-то наивный, как обычная публи-ка… Ну подумай: четыре лошади цепь порвать не могут, а я один и руками… Как же человек может сделать такое — порвать желез-ную цепь? А фокус вот в чем. Цепи бывают разные. Надо взять электрокалильную с длинными звеньями. Она будет очень хрупкая, ее можно ломать… Не рвать, а заламывать звено за звено и ломать! На руки накручиваешь, делаешь вид, что рвешь, а на самом деле ломаешь. Вот и все…
— Значит, на излом?
— Вот именно, на излом! Она сразу хрупнет. Да вот посмотри сам, — он позвал меня к своему ящику с реквизитом…
Рассказывал Иван Иванович очень понятно, доходчиво, — бери и делай, как он говорит. Однако цепь в моих руках тогда не хрупнула…
— Ну, не так сразу, и не так просто. Надо с силой нажимать, не лениться поднатужиться. Тренировка тоже нужна…
С Иваном Ивановичем время всегда проводили вместе. Пита-лись вместе, тренировались вместе. Утром тренировка в цирке. Затем — прогулка. В летнее время уходили в лес, тренировались в беге (на дыхание), а зимой бегали вечерами через Бию — тоже тренировка на дыхание. После завтрака отправлялись всяк по своим делам: Иван Иванович в кавалерийскую дивизию (с ней он и приехал в Бийск), а я — в военный комиссариат, где работал инструктором спорта. В обед мы встречались, в хорошую погоду купались… Вечером, нафрантившись, отправлялись в цирк работать.
Иван Иванович преподал мне некоторые хитрости из области французской борьбы, которая теперь называется классической. До этого я кое-что уже узнал от Антона Ивановича, но он передавал разные приемы как «полагающиеся», как бы излагал правила борьбы, тогда как Иван Иванович, не нарушая правил, учил, как выгоднее поступить в том или ином случае, предлагал, так сказать, соображать, ну и подчас указывал, как и где схитрить… Не буду болтать лишнее: старых цирковых и так достаточно обвиняли в жульничестве и обмане, расскажу только один прием, которым впоследствии я успешно пользовался. А уж относится он к категории жульнических или нет — судите сами. Я думаю, что нет, не относится…
Вы встаете утром с постели, упираетесь лбом в стену или в дверной косяк и трете лоб в одной точке. От этого на лбу появится краснота. Делаете передышку на два-три дня; когда краснота пройдет, то продолжайте опять тереть это место на лбу. Нажимаете все сильнее и сильнее, и натираете все больше и больше. Одним словом, тренируете свой лоб. Со временем здесь образуется твердая точка, нечто вроде мозоли. Тренировку не прекращайте, если вы борец, особенно если профессиональный борец. Испробуйте на практике. Возьмите соперника и надавите ему этим местом на его лоб. Соперник немедленно от вас начнет пятиться, а если нажмете сильнее и не будете его выпускать, то он издаст вопль, заявит о том, что ему больно… Продолжайте давить, и ваш соперник уже готов лечь на лопатки, лишь бы избавиться от боли. Ощущение у него такое, будто ему в голову вбивают клин…. Какой бы ни был здоровенный противник — он будет лежать на лопатках.
Честно это или не честно? Ведь противник тренировал свои руки, шею… Берет вас этими тренированными ручищами на двойной нельсон и давит. Вам больно, невозможно дышать… Эх! А ну, дружок, и я тебе за это в отместку задам перцу: «клин в голову». Больно? А мне от твоего нельсона приятно было? То-то же. Ты давил меня тренированными ручищами, а я поимел преимущество тренированным лбом.
Можно еще добавить, что профессиональная борьба отличалась от любительской зверскими правилами. Так, например, борцы не подразделялись по весу на категории. Раз ты профессионал — хотя и мал весом, но борись безотказно с тем, кто тебя вызовет. А вызвать тебя может и великан. Все равно борись! Защищай честь цирка. Администрации очень нежелательно, чтобы циркача победил любитель. А на двойной нельсон нужно прижать противника до двух минут. Пропасть можно за это время… И конечно же, на профессионала вылезет из публики тренированный любитель — громадный мясник – нэпман, пароходский грузчик. Вот таким-то и не зазорно вбить в башку клин тренированным лбом и разложить на лопатки. Знай наших!
Десятая кавдивизия была переведена в другое место. С ней уе-хал и Иван Иванович Ланцов. Я осиротел, но остался обогащенный опытом. Продолжал работать в этом цирке: на кольцах, с гирями (этот номер у меня был расширен), я забивал гвозди руками, рвал цепи, ломал подковы, держал на себе наковальню. Стал позировать — показывать свою мускулатуру. Пускают сильный, яркий луч света, и начинаешь под музыку подергивать своими мускулами. В луче света они становятся рельефнее, каждое малейшее движение виднее… Публике это нравилось, молодежь завидовала…
Перед моими глазами в цирке промелькнули десятки разных атлетов, гимнастов, акробатов, фокусников, гипнотизеров, антиподов, чревовещателей, гротесков, балерин, гармонистов, куплетистов, танцовщиц и прочих специалистов, вплоть до шпагоглотателей и пожирателей лягушек. Это была уходящая натура — старые циркачи. Теперь они уже не встречаются. Самыми торжественно-таинственными были индусские факиры (нередко с русскими фамилиями). Один такой индус, по фамилии Гусев, для выступления на своем бенефисе выпросил у меня белые гимнастические брюки, которые я очень берег, и во время выступления замарал их своей кровью. Мне было так жаль этого неудачника, что я его даже не отругал. Впрочем, пятна на брюках были ликвидированы при первой же стирке.
Конечно же, в цирке были борцы. Съезжались они из многих мест, разных категорий, разного веса. Были маленькие, почти без мускулишек, но были и видные могучие фигуры. Залетел в Бийск, вроде нечаянно и ненадолго, Карл Пожелло — известный техник французской борьбы из бывшего знаменитого чемпионата Заикина. Появлялся Пильц — чемпион Польши, появлялся «человек от сохи» Басаргин — огромный мужик квадратного сложения; «подающий надежды» Орел, появлялись борцы из числа военных. Состав борцов периодически менялся, так как одни уезжали, другие приезжали. К моему удовольствию, вернулся как-то мой старый приятель и первый учитель Антон Иванович Малиновский (Зеберг-Знаменский). От него я узнавал о старых борцах, кто чего стоит. По его информации получалось, что только один Карлуша Пожелло неодолим, а остальные все — мелочь.
Когда борцы появились в цирке впервые, они еще не выходили на манеж, а мне надо было выступать, то я почувствовал себя неловко перед такой сведущей аудиторией. Они специалисты своего дела, видали виды, а я вылезу перед ними с гирями… Да они же меня засмеют. Кольца — это не их сфера, а гири… Антон Иванович успел вовремя успокоить: «Среди этих борцов никто не сможет работать с гирями. Разве вот Басаргин своей природной силищей поднимет, но у него нет искусства, нет удали. Он не умеет продавать номер и не знает чудесных фокусов с гвоздями и цепями». Меня представили борцам как ученика Зеберг-Знаменского, отшлифованного Ланцовым.
И действительно, на том представлении ничего конфузного не случилось: никто не смеялся, борцы аплодировали мне вместе со всей публикой. Я вошел в чемпионат как-то механически, вроде попал туда, как само собой разумеющееся явление. Познакомился со всеми, с большинством наладились приятельские отношения. Только Карл Пожелло оставался загадкой — небольшого роста, почти без мускулов, слабенький с виду человечек, а как он рас-правлялся с богатырями! Его нельзя было прижать, поймать на прием. Сам же он обязательно поймает и обязательно уложит по всем правилам. К гирям он не прикасался, выжать гирю он не мог. Жалко мне, что он очень скоро уехал, мне не удалось у него по-учиться.
В те годы мне приходилось встречаться на ковре с В.А. Ивано-вым. Он приезжал в Барнаул из Москвы, уже будучи знаменито-стью. Здесь я вторично убедился, что есть борцы, с которыми ничего сделать нельзя. Поймает он какой-то момент и легонько шлепнет в плечо, и ты теряешь равновесие, будто поскользнулся на льду, а он в этот миг проводит прием, и ты уже в воздухе… Володя Иванов обладал сильно развитой мускулатурой, поднимал большие тяжести, а вот Пожелло… По встречам с этими двумя борцами, представителем старого борцовского мира Пожелло и нового — Ивановым, я еще раз убедился в правоте Ланцова, который говорил: «Гиря — это одно, а борьба — совсем другое».
Пожелло свои секреты не выдавал. Володя Иванов, наоборот, старался все объяснить, рассказать. Чтобы все по-настоящему понять, точно уразуметь — нужно некоторое время… Ведь всегда кажется, что техника — это сказки, а вот сила выше техники. Хорошо прижмешь — так никакая техника не поможет. А вот, поди ж ты! Иванов прижмет локти к своим огромным спинным мышцам, втянет голову в плечи — и никак к нему не подступишься, не за что у него ухватиться. Он же поймает момент, что ты со своей силой против него ничего не можешь сделать…
С Антоном Ивановичем мы возобновили общие тренировки. Больше нажимали на борьбу. Во время представлений я выходил на манеж дважды, а иногда и трижды: кроме колец и гирь, бывало, и боролся. Однажды я тушировал своего первого учителя… Этот случай имел свои последствия: у меня появилась уверенность в своих силах, в своей выносливости. В схватках я проявлял напористость, резкость, не прощал грубостей и немедленно отвечал на них известными мне профессиональными приемами, которых, кстати сказать, некоторые борцы побаивались. В большинстве случаев я удачно выполнял бра-бруле, тур де-шанж, тур де-тет. Мне помогало и то, что с помощью Ивана Ивановича Ланцова моя левая рука была натренирована больше, чем правая. Обычно сильнее правая рука. А если сильнее левая, то хватишь своей левой ручищей за слабенькую соперника — и… ему крыть нечем.
Регулярные тренировки, «натертый лоб», «сильная левая», навыки, полученные в схватках с борцами, — все это складывалось в общий «котел», который в какой-то момент давал преимущество перед соперниками, и я стал все чаще в манеже подпрыгивать козлом и под аплодисменты уходить с высоко поднятой головой… В общем, я полностью включился в чемпионат и через несколько недель раскидал на лопатки всю борцовскую «мелочь». Со Степаном Басаргиным мы схватывались до десятка раз, но ясного результата не было: то он меня положит, то я его, то закончим схватку вничью. Неоднократно попадал я в пару с Пильцем. Он обычно тушировал меня, и я его опасался и, сказать по совести, за это не любил его. Лишь позднее двумя годами, когда я попал в 63-й стрелковый полк, вот тогда я ту-шировал того Пильца — чемпиона Польши (об этом случае я уже рассказывал в самом начале воспоминаний). Очевидно, Пильц начал стареть (ему уже было за сорок), а я вошел в расцвет сил. И все-таки для меня это была крупная победа. Могу посмаковать одну деталь нашей последней схватки: от усилия Пильц высунул язык, а я в этот момент поймал его на двойной нельсон и прижал… Язык у него между зубами, нижняя челюсть прижата к груди, а сзади на затылок давят мои руки, которыми я в то время в чистой солдатской стойке выжимал около шести пудов… И Пильц — кичливый чемпион панской Польши — оказался тушированным в манеже. Я прыгал козлом, меня поддерживали несколько сотен красноармейцев, которые ревели во всю мощь своих глоток.
Как-то я забежал в уборную балерин. Там висело на стене большое зеркало, вроде трюмо. Проходя мимо него, я машинально взглянул и остановился ошеломленный, попятился и взглянул уже сознательно… Передо мной стоял настоящий профессиональный борец в белом трико, с надежной шеей, с выпуклыми, рельефными мышцами, загорелый. Н-да… А ведь это был я сам. Циркач Алекс Миров! Так я сам на себя и полюбовался.
Почему Алекс Миров, а не Олег Абрамов? Принято было вы-ступать под вымышленной фамилией, псевдонимом. Алекса Мирова мне приклеил цирковой активист Васильямс. Он был заместителем председателя циркового коллектива. Как-то он меня спросил: «В афише как писать фамилию?.. Абрамов?.. Русскую?..» А так как я не знал другой фамилии, то Васильямс продолжил: «Звать Олег. Ну, значит, Алекс… А фамилия Абрамов. Рамов. Амов. Ов. Миф. Мир… Ага — Миров».
Вот так я и стал Алексом Мировым.
…Есть еще одна деталь, о которой я до сих пор молчал. Как только люди узнают, что дело имеют с циркачом, да еще с борцом, так обязательно заводят разговоры о том, что в цирке обманывают, не борются по-настоящему, а волынят и водят публику за нос… Вот это я и хочу разъяснить. Да, были раньше и именно в цирке две разновидности борьбы: «буровая» и «шике». Шике, очевидно от французского слова «шик» — показная роскошь. Показная борьба. Она проходит в быстром темпе, легко. Борцы демонстрируют разные приемы, лихо выкручиваются из сложных положений, крутят пируэты, что у зрителя захватывает дух. Это — шике, условная борьба. Зритель пришел в цирк смотреть борьбу. Для этого он купил билет. Вот ему и показывают борьбу. Что еще надо? А? Оказывается, вы хотите проникнуть к ним за кулисы и за гроши, уплаченные за билет, не прочь проникнуть в души борцов?! Не слишком ли много?! Вам почему-то хочется, чтобы Орел положил на лопатки Басаргина? И только потому, что у Басаргина есть борода, а Орел совсем молодой? Оказывается, вам просто понравился этот борец, а другой не приглянулся — так себе.
Борцам же надо прожить в этом городе как можно дольше, надо растянуть борьбу на длительное время, ведь представление — дело коммерческое.
Итак, зрителю хочется, чтобы Орел положил Басаргина. Вам так хочется, и более никаких доводов у вас нет. Вы же не знаете, что Орел и Басаргин друзья-приятели, живут они в одной комнате, из одной чашки едят. Вы не знаете, что Орел сегодня нездоров и Басаргин мог бы его уже десять раз прижать к ковру, но не сделал этого из товарищеского чувства. Вы — зритель, вам наплевать на нас в самом прямом смысле этого слова. Вы за стоимость одного билета готовы вторгнуться в нашу жизнь и повернуть в ней все по вашей прихоти.
Рассказывают, что до революции антрепренер составлял распи-сание, кто кого должен положить, кто под кого должен лечь. Это приказ, и противиться ему было невозможно. По легенде, только один И. М. Поддубный не шел ни на какие сделки…
В чем смысл этого мероприятия? А вот в чем. Вам хочется, к примеру, чтобы Орел положил на лопатки Басаргина. Антрепренер за вами следит и учитывает желание зрителей. И в антракте, во время перерыва, борцу подскажут: «Ложись». Предположим, что шепнули Орлу. Басаргин положит Орла. Не всем зрителям понравится такой результат. У них безотчетная симпатия к Орлу. И, как бы идя вам навстречу, он на манеже заявляет реванш. Будет борьба еще раз. И поклонники Орла купят билеты, чтобы посмотреть этот поединок. У зрителей появляется азарт, они становятся болельщиками. Антрепренеру это-то и нужно!
Не утешайте себя тем, что в реванше Орел положит Басаргина. Нет! Цирковые командиры попытаются заманить вас еще раз в цирк, заставить вас еще раз купить билеты, — так как реванш за-кончится вничью. И еще раз будет борьба этой пары, и опять вы придете на представление. Вы уже в полном азарте. Многие бо-лельщики ужасно волнуются, кричат. Таким образом, борьбу рас-тягивали на большой срок и получали полные сборы.
Так было до революции. После революции сказали, что «шике» все-таки обман публики, никакие доводы во внимание не стали принимать и запретили. Но мало ли на свете запретов. Тем более, сразу после революции не сразу все признавалось. Расписаний антрепренеров я не застал, но борцы между собой договаривались. Каюсь… Разумеется, не с каждым можно договориться, но с при-ятелем вполне. Расскажу о двух случаях. Я уже упоминал, что судьба в молодости сталкивала меня с Карлом Пожелло, велико-лепным техником французской борьбы. В тот период появился в цирке какой-то борец из военных. Никто не знал, кто он, да и мало этим интересовались. Однако попытались с ним договориться: не хочется зря пыхтеть на ковре. Утром тренировались в «буровую», без всяких уговоров. Тут же попутно выяснялось, кто чего стоит, ну а при публике стоит ли зря мучиться? Борец-незнакомец оказался из ЧК. Знаете, что это такое? Это служащий чрезвычайной комиссии, потом стало КГБ и т. д. Ребята были очень энергичные, их многие боялись, как огня. Вот с этим фруктом и влипли наши борцы. Схватки идут в «шике». Нарушен запрет! Жульничаете!.. Серьезную ситуацию разрешил Карл Пожелло. Когда приехали представители власти в цирк разбираться с этим вопросом, Карл стал доказывать, что претензии не имеют под собой почвы. Проверяющие ему возражали: «Нет, у вас уговариваются, на какой минуте кто и кого положит…» — «Так для этого не надо уговариваться, — кипя-тился Пожелло, — давайте постороннего борца, и я его по вашему заказу буду тушировать на той минуте, на какой вам нужно…» Вскоре пришел борец-чекист, из-за которого разгорелся весь сыр-бор. Восемь раз подряд клал его Карл на лопатки и тушировал точно на той минуте, на какой заказывали. Проверяющие усомни-лись в своих претензиях, отступили, и дело затихло…
Техник борьбы Пожелло, выступая против чекиста, демонстри-ровал такие приемы, которых нам раньше у него не приходилось видеть. Он вроде бы разучился бороться по правилам: вместо лба стукнет соперника по губам, головой попадал ему в нос, сильно бросал на ковер. В общем, в кровь он разделал соперника. Так Карл доказал, что в «шике» мы не боремся. Только он мог это сделать. Остальным преподанный урок пошел впрок. Если и договаривались, то только с близкими приятелями, — ведь обманывать публику нельзя. Я не отпираюсь, тоже был грешен, договаривался и «шиковал» иногда. Припоминаются два случая. Поехал я в командировку — из Барнаула в Бийск. Там встретился с Иваном Ивановичем Ланцовым. Он мне и говорит:
— Сборы очень хорошие! Надо бы побороться, а не с кем. Тебя удачно поднесло сюда. Выходи-ка ты под черной маской, мы с тобой хорошо заработаем. Я вот сейчас после выступления с гирями буду делать вызов желающих, ты и подошли своего представителя. Сам не вылазь, а то тебя и наши с тобой отношения тут все знают. И сам по городу зря не болтайся, чтобы знакомым на глаза не попадаться…
Через день я увидел себя на афише: метра три вышиной, ручищи по бревну и маска черная, только глаза таинственно светятся. На афише и Иван Иванович — он, как бык дикий, сопротивляется… «Французская борьба. Спешите все в сад!» «Сегодня редкая пара борцов. Ланцов против Черной Маски». Разумеется, сообщалось, что «билеты ограничены». Это тоже для того, чтобы публика поторопилась нести деньги в кассу.
Я приехал в командировку и, конечно, выступать не собирался. Поэтому у меня не было с собой нужных костюмов. У Ивана Ивановича я получил трико с лямками на два плеча, борцовские ботинки и маску. Последнюю изготовили из старого чулка. С Иваном Ивановичем договорились, что первый вечер боремся вничью, а во второй на 17-й минуте, после трехкратного пожимания кисти руки, он меня бросает на «бра-бруле» и сразу за этим на «тур де-бра» и об землю. Я должен «потерять сознание», и схватка закончится…
Мы с Иваном Ивановичем показывали достопочтенной публике чудеса: бросали друг друга на «суплесс», я дважды «вырвался» с двойного нельсона. Иван Иванович, разгорячившись, вместо меня, «по ошибке» бросался на арбитра. В перерыве после звонка нас не могли разнять… Народу на представлении было много. В основном — военные (тогда в городах стояли большие гарнизоны). Первый вечер у нас закончился вничью. Мы пожали друг другу руки и разошлись. На другой вечер в назначенное время я опять пришел в сад. Публики было еще больше, даже на заборах сплошь сидели военные. Иван Иванович отработал с гирями, а через некоторое время пришел наш общий черед. Когда я вышел на сцену, то публика мне сильно зааплодировала. Иван Иванович тотчас вернулся на сцену и заявил претензию:
— Я с гирями отработал, и вы мне так не аплодировали, он же ничего не делал, но вы ему устроили овацию.
Разумеется, это тоже артистический прием. Многие зрители принимают его за правду и гогочут. Пусть порадуются!
Мы опять энергично действовали на сцене, крутились волчками, показывали борцовские чудеса под хохот, рев и вздохи зрителей. Наконец, пришел решительный момент: я дважды перекатился с бра-бруле, взлетел куда-то в воздух и… Иван Иванович тихонечко брякнул меня на пол, на доски настила; я, как условились, потерял сознание…
Цирковой борец — прежде всего артист. Иван Иванович действительно положил меня артистически: метнул в воздух и только перед самыми досками резко задержал и тихо положил на них. Теперь предстояло мне проявить артистическое искусство. Моя задача оказалась куда труднее. Публика сначала ухнула, ойкнула. Затем на мгновение наступило затишье. И потом страшный рев:
— Неправильно!
— Маску долой!
— Доктора!
Я лежал на ковре спиной вверх и не двигался. На сцену вышли люди — обслуживающий персонал. Кто-то попытался развязать маску. Я не дал, а арбитр сейчас же объяснил, что «…Черная Маска не побеждена. Маску снимать нельзя».
После этого кто-то сказал: «Как же это так? Как можно?»
— Не знаю, — удивлялся больше всех Иван Иванович, — ведь я не ожидал… Я совсем тихонько его.
— Да унесите его со сцены! — раздался повелительный бас.
На сцену вышли пять-шесть военных в белых кителях. Они взяли меня на руки и понесли за кулисы. Я видел, что они пачкались об меня: было весьма жарко, а я потный и грязный, но… разговаривать нельзя. Положили меня на диван. Все! Представление кончено. Однако не совсем. Зашли любители острых ощущений. Их попросили уйти… За ними появились новые. Кто-то приказал выставить часового, так как желающих поглазеть не убывало… Зашли трое. Один из них… Боже мой! Доктор Боржик!.. с ним два военных врача. Петр Петрович Боржик — наш цирковой врач. Сколько раз он меня выстукивал, сколько давал мне советов. Но я в маске, мы с ним давно не виделись.
— Снимите маску! — сказал один из врачей. Это не любопыт-ствующее требование публики, это врач требует.
Пришлось подчиниться.
— А борец-то, оказывается, знакомый, — воскликнул Петр Петрович. — Как же это вас угораздило, голубчик? И откуда вы взялись? Вы же уезжали?
В ответ раздался стон…
— Где? Где боль? — вопрошал Петр Петрович.
— Вот тут, — шептал я замогильным голосом и показывал куда-то в спину.
Но найти болезненную точку Петр Петрович не мог: то она оказывалась ниже, то выше, то правее, то левее…
— Сейчас положим лед, и в госпиталь! — говорит Петр Петро-вич.
— Ой, не надо в госпиталь… Это у меня почки отшиблены давно, не первый раз. Пройдет само…
— Нет, нет, обязательно в госпиталь!
Принесли крынку со льдом. Натерли льдом полотенце и стали накладывать повязку. Зашивая полотенце, один из врачей кольнул меня иглой. Я захохотал.
— Это нервное, — заключил врач.
От поездки в госпиталь я отвертелся, дав слово, если будет хуже, то сам об этом скажу. Врачи ушли. Все наконец утихло. Зал опустел, можно было идти домой.
Иван Иванович, к которому я пришел на квартиру, сказал мне:
— Артист! Настоящий артист. Только вот, когда врачи тебя ок-ружили, я испугался. Мне после такой схватки один раз пришлось три дня пролежать в госпитале. Не мог тогда отбиться… Ну, лад-но… Наступает часть официальная…
Иван Иванович выложил на стол кучу денег:
— Это твоя часть. Пятнадцать миллионов… Возьми себе на па-мять об этом случае трико и ботинки.
Трико, я уже сказал, было с двумя лямками. У борцов была традиция — молодой атлет носит трико без лямок через плечо, несколько постарше — с одной лямкой и лишь заслуженный, первоклассный, мог носить трико с двумя лямками. В давние времена это объяснялось солидностью человека, а позднее стало указателем классности. Мне такое трико было не по чину. Однако в то время все перепуталось, смешалось…
В апреле 1924 года нас демобилизовали. На выпускном вечере я выжал двухпудовые гири 24 раза и чувствовал, что мог бы еще жать, да красноармейцы закричали: «Будет, хватит!» После демобилизации я пожил некоторое время в казармах: мне некуда было идти, некуда было ехать. Разве к отцу? Но там мачеха. Погостить, повидаться — это одно, но жить… Нет, надо было хоть немножко иметь денег, найти хоть какое-нибудь пристанище, чтобы не явиться к отцу в качестве беспризорного и безработного.
Днем я мотался по городу в поисках работы, а к вечеру возвра-щался в казарму, где меня ждал какой-никакой кусок хлеба… Не находилась подходящая работа, но какая будет походящей — я и сам не знал, специальности у меня не было. После того как дежур-ный командир недвусмысленно заметил мне, что казарма не кор-мушка для демобилизованных, я забрел в кабинет председателя Алтайского губисполкома, лихо откозырял ему и во всю глотку отрапортовал, что я демобилизованный красноармеец и ищу работу. Меня назначили секретарем Белоярского сельсовета. Здесь платили только 8 рублей в месяц. Надо пояснить, что в 1924 году провели первую денежную реформу. Вместо обесценившихся совзнаков ввели червонец. Могучий, сильный червонец, но все-таки жить на 8 рублей (0,8 червонца) было трудно. Я уехал в Бийск, где по вольному найму сделался командиром роты допризывников и опять ударился в спорт.
Осенью 1925 года поехал в отпуск в Новосибирск к отцу. Здесь у меня с отцом произошел знаменитый разговор, изменивший мою жизнь… Отец ко мне присматривался, мы с ним не виделись около четырех лет.
— Так, ну и чем ты занимаешься теперь? — спросил он у меня.
— Работаю. Преподаю спорт в школах, работаю в цирке, пока-зываю чудеса из области тяжелой атлетики и борюсь в чемпионате. Зарабатываю…
— Так-с, так-с, — раздумчиво проговорил отец. — Ну, а за ум ты когда возьмешься?
Это для меня было совершенно неожиданно. Я хотел показать ему свои рекордсменские дипломы, свидетельства и грамоты, которые лежали у меня в кармане гимнастерки, а тут такой оборот разговора.
— Папа! Так я же работаю. Зарабатываю по сто и более рублей в месяц…
Но цифра заработка не произвела на отца никакого впечатления. По его лицу я видел, что Николай Никифорович мной недоволен. К этому надо добавить для ясности, что он окончил Петербургский лесной институт, имел степень ученого лесовода.
— Видишь ли, — сказал отец, — ты наращиваешь «дикое мясо», мускулищи у тебя огромные, силищи много… Но головой ты совсем не работаешь, ты положительно ничего не умеешь делать, не способен ни к какому делу… Можно было бы смириться с твоей профессией циркача, но ведь она тебя будет кормить, пока ты молод. А когда перевалит за сорок и более, что ты станешь делать? В цирке держать не будут, а другого дела не знаешь… Да и сердце ты испортишь. Ты об этом думал? — он сделал паузу, а затем продолжил: — Поэтому я категорически против такой профессии. Немедленно, пока еще не поздно, брось это занятие и поступай на настоящую работу, на такую, где ты сможешь получить специальность, и которая тебя будет кормить всю жизнь.
— Так я же там ничего не заработаю, — делаю попытку возра-зить отцу.
— Это не имеет никакого значения! — уже раздраженно сказал отец. — Будешь жить у меня и учиться работать, хоть совсем бесплатно.
Нелегко было мне все это уложить в своей голове. Было много возражений: жалко расставаться с цирком, тяжелой атлетикой, боялся браться за незнакомое дело, не хотелось получать копейки… Одним словом, пугала неизвестность, но в то же время появился соблазн жить в Новосибирске. Много я передумал, пережил — и подчинился родительской воле. Отец еще нажимал и на мое самолюбие:
— Вид твой мне совсем не нравится. Вырядился, как чучело. Солдатская рубаха торчит во все стороны. Сапожищи грубые… Ничего нет в тебе мало-мальски похожего на культурного человека. Ешь неприлично, чавкаешь и не знаешь никакой меры. Надо перевоспитываться, отвыкать от военных замашек… Примерь-ка вот мой пиджак. Вон тот…
Пиджак подошел, оказался впору.
— Я так и думал, что он тебе подойдет. Мне-то он широковат. А теперь и галстук одень.
Галстук!? Это было уж слишком. Я заупрямился.
— Ну, ну… Ведь неудобно же так. Каждый культурный человек должен носить галстук, а то получается незаконченный костюм. Просто неприлично в пиджаке и без галстука… Это так же, как хорошая военная гимнастерка и без ремня…
Первое время я чувствовал себя в таком виде очень стесненно, как щенок в ошейнике. Однако скоро привык, освоился.
На работу меня приняли в Сибкрайлесзаг агентом для поруче-ний. Развеселое это было житье. На службе находился до половины четвертого дня, — тогда в конторах и учреждениях рабочий день был установлен шесть часов — с девяти утра и до трех тридцати, включая получасовой перерыв…. После службы я приходил домой обедать, а затем ходил в кино, театр, в сад, пивную, на стадион, знакомился с барышнями, гулял до рассвета и мало о чем думал. Вечерами все-таки занимался гимнастикой и тяжелой атлетикой, но уже не как профессионал, а для собственного удовольствия.
Несколько раз я выступал в саду «Альгамбра», где работал чем-пионат Аренского. Аренский когда-то был предпринимателем, и у него сохранились такие старые борцы, как Нагорный — чемпион Томска, Фейгинов — толстяк из Иркутска, была и молодежь. В том числе там гремел «человек с железными руками» — Джон Виго.
Первый раз я вышел бороться под видом любителя, но потерпел неудачу. Опилки под ковром скользнули, и молодой борец Люкин сломал у меня «мост». В те годы полагалось, чтобы арбитр сказал «на ушко», как надо бороться, чем кончить партию. Однако арбитр Журко не сказал мне ничего, а когда я у него спросил, то он ответил: «А поймаешь — и клади на лопатки…»
Я понял — надо «бурить», то есть бороться серьезно. Положе-ние было глуповатое: более года не боролся, был, как говорится, не в форме и полез бурить. Но отказываться поздно, да и противник показался мне нестрашным. На первой минуте я поймал его на тур де-шанж и хорошо бросил в партер, поджав его шею еще и рукой. Было жарко, и мои руки скользнули. Он поймал меня на двойной нельсон. Я сделал пируэт и встал на «мост». И в этот момент почувствовал, что опилки ползут. Тут Люкин меня и тушировал.
После этого я еще вничью поборолся дважды под красной мас-кой, но денег мне не заплатили. Более того — отказались платить. Я апеллировал к своему первому антрепренеру Мишелю Осатурову, по рекомендации которого и пошел сюда бороться. Он по адресу недобросовестных людей выпустил пару ругательств, угостил меня стаканом крепкого кавказского вина с шашлыком, и на этом дело кончилось.
Чемпионат вскоре уехал из Новосибирска. На этом и закончи-лась моя цирковая деятельность. Несколько лет я еще продолжал тренироваться с гирями, изредка выступал в деревенских клубах, но уже ради развлечения. В минуты веселья поражал знакомых своими мускулами, удивлял их некоторыми хитростями тяжелой атлетики. В среде обычных людей я всегда слыл за силача, и это не раз создавало мне в жизни преимущество.
КАК Я БЫЛ ХУДОЖНИКОМ
У моего отца Николая Никифоровича был брат Павел Никифо-рович. И вот, как раз в то время, когда я служил в Алтгубвоенкомате и выискивал себе способы для прокорма, я встретился с дядюшкой. Он тогда работал ветеринаром в конном резерве милиции.
У кого что болит, тот о том и говорит: я пожаловался на бездо-ходность… Павел Никифорович порекомендовал меня в милицию на временную работу: предстоит праздник милиции, надо украсить здание гирляндами и флажками… В те годы милиция была организацией серьезной и туда без пропуска попасть не было возможности.
Вероятно, если бы я знал, что там от меня потребуется на самом деле, то сразу отказался бы. Ну, а взяться за такую безобидную работу, как украшение здания гирляндами, почти голодающему парню не зазорно. Почему не взяться? Дело подходящее, особой специальности не требуется, а заплатят, по уверению дядюшки, столько, сколько спросишь… Способ расчета — мукой! Мукой — в голодное время! Это было более чем заманчиво. Мне уже рисовались в воображении спокойные, сытые дни, виделась эта белая мука: она лежит в мешке у меня в комнате — бери и пеки лепешки!
Работать одному несподручно, но у меня был приятель Толя Белянин: одноклассник, однополченец, напарник по гимнастике. По характеру Толя был на редкость скромен, стеснителен и, по-просту говоря, отчаянная шляпа… Он не мог твердо с кем-нибудь договориться, не был способен возражать и противиться, он всех и всего стеснялся и боялся. Вот к Толе-то я и направил свои стопы — вместе будем работать! С ним мы условились, что он мне будет помогать во всем, что нужно, но только чтобы ему ни во что не вникать, где дело касается посторонних людей, чтобы за старшего был я, а он мой помощник. Мука и ему стала мерещиться, наверно сильнее, чем мне: у него было два маленьких брата, туберкулезная сестра и мать-старушка.
Гм… Му-ка!!! Сейчас мы не умеем ценить этот продукт. Цена на муку пустяковая. Если иногда женщины и жалуются на дорого-визну муки, так это от излишнего зажирения. А вот тогда мука была действительно в цене: полтора миллиона пуд! И не всегда ее купишь — не было ее в достатке…
И вот все обдумано: запросим пуд за работу, поделим пополам. Осталось только зайти в милицию к начальнику Посекра (полити-ческого секретариата) тов. Макрушину. Так полагалось тогда, ина-че пропуск не получить. Вроде, чтобы начальник знал меня в лицо. А рекомендация у меня была от дядюшки.
Пришел я в милицию, доложился, кто я и за каким делом… Начпосекр тов. Макрушин оказался не очень молодым, интеллигентным человеком, живым, подвижным и любознательным. Такие люди на ответственных местах в период военного коммунизма встречались редко.
— А! Слышал, слышал!.. Вы художник? — спросил Макрушин.
— Кто? Я?.. Нн… Мм… Ага!.. то есть… нет. А что?
— Так вам говорили, что нам нужно сделать?
— А как же! Говорили, что надо украсить здание милиции гирляндами…
— Ну, знаете, гирлянды мы сами можем повесить, это дело не-сложное… А вот нам надо казармы украсить лозунгами и картинами, так, чтобы не было в казармах казенщины, художественно украсить, создать уют. Надеюсь, вы понимаете меня?.. А то прямо безобразие какое-то получается: опять завели казармы, как при старом режиме! И затем еще вот что: надо будет прямо на стенах нарисовать портреты вождей: Карла Маркса, Троцкого, Ленина… и вот еще… нарисовать при входе в резерв милиции портрет начальника губмилиции товарища Павловского.
И он протянул мне фотокарточку-миниатюрку…
Я почувствовал себя как-то неважно… Сразу отказаться и уйти не позволило какое-то внутреннее чувство, наверно, это и есть самолюбие. А соглашаться я не мог: никогда я ничего не рисовал, кроме как на уроках в реальном училище. К художеству вообще не имел никакого отношения. Если я напишу лозунг, то меня немедленно выгонят… Так же, как Остапа Бендера! Я имею в виду произведение «Двенадцать стульев» Петрова и Ильфа, там Остап Бендер рисовал лозунг на пароходе… Когда я про него много лет спустя читал, то хохотал до упаду: прямо на глаза мне попал этот эпизод с лозунгом Остапа.
— У вас краски есть? — между тем допытывался Макрушин.
— Ммм… Ннн… Есть. То есть не то, чтобы есть, но можно кое-что поискать… — промямлил я, положительно растерявшись и почувствовав себя жуликом.
— Так вот давайте, действуйте! Посмотрите, что можно купить, денег дадим, сколько будет нужно. За работу мы можем заплатить мукой… Я торговаться не буду, только вы все взвесьте и скажите мне, сколько за все это возьмете. Не сейчас, нет, а завтра, когда все обдумаете.
Я поспешил откланяться, потеряв всякую надежду на полупудовый заработок муки, т. к. понял, что попал сюда ошибочно: дядюшка ввел меня в заблуждение! И в уме я уже ворчал на него за то, что он заставил меня терпеть такие муки.
Выйдя из милиции и несколько поуспокоившись, я стал мечтать о муке… Жалко! Я уже приучил себя к этой спасительной мысли, и вдруг такой крах… И Толе набрехал, того заманил в нереальную комбинацию… Впрочем… А ведь Толя — мастер этих красочных дел: он хорошо рисует, его художества высоко ценились в реальном училище. Надо поговорить с Толей. В этих делах он лучше меня понимает.
— Карла Маркса рисовать легко! Троцкого тоже нарисую. Про Ленина и говорить нечего — я его с закрытыми глазами рисую! А вот этого… как ты сказал?
— Павловского, кажется…
— Вот не знаю… Карточка, говоришь, маленькая и мятая? Гм… Только я ведь карандашом могу рисовать… Красками я никогда не рисовал… Можно еще попробовать углем. И на стене? Гм… Не знаю… А на бумаге я бы сделал…
И к моему удивлению Толя не попятился, как обычно. Только вот затруднение в красках и в том, что рисовать надо на стене, а не на бумаге.
— А размер портретов какой? — спросил у меня Толя.
Я уже почувствовал под ногами твердую почву: мука стала мне казаться реальностью, и потому ответил:
— Как удобнее, так и сделаешь, а спрашивать мелочи мы не будем!
Сколько же взять за этот труд? Успеем ли мы сделать к мили-цейскому празднику? Стал Толя прикидывать: по два портрета в день. Лозунги по триста букв в день. А не посадят ли нас в ката-лажку за этот труд? А? Н-да… Но ведь мука! А, черт с ним! Поса-дят, так посадят, а может быть, и вывернемся… Рискнем! Запросим три пуда муки и, благословясь, примемся. Так!
И вновь я появился в кабинете начпосекра Макрушина.
Но он тоже за это время кое-что надумал: изукрасить казармы одного конного резерва мало. Надо написать лозунги в участках, в отделениях. Надо и там понавесить портреты…
Получив от разговора с Толей опыт по художественной части, я с видом знатока сказал:
— Вот если бы не на стенах писать портреты, а на бумаге, тогда мы успели бы, а так очень долго… Трудоемкая работа… Да вы не беспокойтесь: мы приклеим, рамку закрасим и того… будет хорошо!
Начпосекр на это согласился.
— Денег-то сколько вам надо на краски? И сколько хотите муки за работу?
— Денег? Ннн… Ммм… Мы краски сами найдем, кое-что если придется купить, то купим на свои деньги… Только вряд ли есть что путное на рынке… Придется по своим знакомым художникам поискать старые запасы… Ну, там набавим за это какую-нибудь малость… Дороже красок стоят кисти… Например, глаз… Его вывести надо тонкой кисточкой, а ее нет… купить очень трудно… А надо найти, чего бы это ни стоило. Денег нам не надо, а о муке за труд скажу завтра… Надо прикинуть, подумать еще!
Посовещавшись с Толей, мы вместе с ним отправились на ры-нок. Рынок только-только начал зарождаться. Было начало НЭПа, и еще никто толком ничего не знал. Открывались новые частные магазины и магазинчики.
— Это у вас какая краска? — спрашиваю у частника-купца.
— Хромпик! — с готовностью и любезно отвечает купец.
Мы с Толей переглянулись: я надеялся получить от него совет, а он не знал, что такое хромпик, и надеялся на мои познания… Перед нами встал вопрос: годна для нас эта краска и, если годна, то сколько ее надо купить.
— Возьмем пять фунтов! — почему-то решил я.
Цена была даже для нас весьма сходная. Покупателей в магазинчике не было, а купец-частник был весьма любезен:
— Шубы красите? — спросил он, отвешивая краску.
— Почему шубы? — удивились мы.
Все же я разговорился:
— Мы художники! Нам нужна всякая краска… Только вот что… этот ваш хромпик хорошо разводится на масле? А то знаете, бывает такой, что его никак…
— Хромпик очень хороший! Но на масле… Не знаю, не прихо-дилось… Он идет хорошо для окраски шуб и овчин.
— А может быть, у вас есть еще какая-нибудь краска? — спро-сил я.
— Киноварь есть!
— А какого она цвета?
— ???.. Киноварь как киноварь — красная.
Нашли мы на базаре несколько цветов различных красок, да и у Толи дома кое-что было, и набралось достаточно для начала. Были у нас свежие краски, были старые, иссохшие и были застаревшие, комочками, сморщенные… Добыли из печей сажи: голландская сажа из русской печи! Вооружились кистями.
— Ну-с, Анатолий Петрович, пойдем рядиться вместе! — сказал я своему приятелю, уже предвидя, что он замашет на меня руками. — В личико, в личико должен тебя видеть начпосекр, сам понимаешь — милиция! От нее все равно не скроешься… Ты ничего говорить не будешь, только необходимо твое присутствие, а то пропуск не дадут… Сколько муки просить-то будем?
После длительных и мучительных раздумий решили просить десять пудов. Боялись, что нас поднимут на смех.
Зашли в кабинет начпосекра, поздоровались, поговорили, под-твердили свою готовность.
— Так-с… Хорошо!.. Ну-с, и сколько же вы за это хотите муки?
— Двадцать пудов! — выпалил я в смятении, но не моргнув глазом.
Я видел, как мой Толя весь сжался от моих слов и от обуявшего его ужаса, что я назвал такую цифру, голова его погрузилась в воротник шинели, он испуганно сверкнул на меня белками глаз: не спятил ли я?
Начпосекр помешкал, подумал, помолчал. Томительны были эти секунды. Меня даже ударило в пот.
— Хорошо, дадим двадцать пудов! — услышали мы в ответ.
Сразу стало легче. А цена зависела в то время от того, какими запасами муки располагала милиция. Очевидно, что запасы были изрядные.
Рано утром на следующий день мы прибыли в казармы, при-тащив с собой разные баночки, котелки, склянки и прочую дрянь. Принесли с собой по куску хлеба. Больше еды у нас не было, а для покупки на рынке у нас не было денег.
Оказалось, что пропуски нам дали зря: это здание будущего ре-зерва, а сейчас здесь никто не живет, пустой двухэтажный дом, но стены побелены и вообще есть следы недавнего ремонта.
Соорудили себе подставки, чтобы можно было выше доставать, залезли повыше, натянули припасенный заранее шнур: здесь будет первый лозунг! Тексты лозунгов нам дал начпосекр тов. Макрушин.
Толя быстро написал карандашом на стене красивые буквы и занялся подготовкой места для первого портрета.
Лозунги мазал я, а Толя, взгромоздясь на высокие подставки, начал рисовать Карла Маркса. Работали очень усердно до самого темна. На другой день тоже работали без отдыха и не евши. На третий день у нас кое-что появилось в законченном виде, было уже на что посмотреть.
Иногда к нам заходил начальник конного резерва тов. Санин. Для подведомственного ему резерва мы и трудились. Санин рабо-той нашей был доволен и неизменно заявлял: очень хорошо! Весь-ма красиво!
И вот, в тот момент, когда Толя мучился над миниатюрной фо-токарточкой начальника губмилиции тов. Павловского, к нам пришел начпосекр тов. Макрушин. Толя сразу скрылся в свой воротник и замер. Я сделал вид, что очень доволен прибытием начальства, и весело его приветствовал по всем правилам военной службы.
Тов. Макрушин осматривал нашу работу, расхаживая по комнатам. Ходил он так долго, что я уже перестал обращать на него внимание и продолжил свою мазню.
Но вот начальство изрекло, обращаясь ко мне:
— Знаете что… А я вашей работой недоволен!
Толя от таких слов окончательно окаменел. Я превратился в во-просительный знак. Макрушин тем временем продолжал:
— Казарма остается казармой… Очень хорошо и красиво на-писано, но, понимаете ли, как-то очень уж ровно, очень высоко, стены остались пустыми! Больше надо художественности! Сде-лайте художественный беспорядок!
Я радостно и громогласно обещал сделать «художественный беспорядок». У меня сделалось радостно на душе, смутившейся было от такого незначительного замечания. Пожелание начпосекра было легко выполнимо, даже наметилась мысль о таком «беспорядке»…
— Ну… Гм… А Павловский совсем не похож! — воскликнул Макрушин, остановившийся перед портретом начальства.
Я, по счастью, уже вошел в роль художественного подрядчика и от замечаний Макрушина почувствовал профессиональное оскорбление, он как бы задел мое самолюбие.
— Как же изволите говорить, что он не похож! Очень даже по-хож! Вот вы отойдите сюда… Вот, вот сюда, пожалуйста: смотри-те! — энергично ввязался я в спор.
— Да так ведь отсвечивает и совсем ничего не видно! — настаивал я. И, обращаясь к Санину, зная, что он нашей работой всегда был доволен, призвал его в свидетели:
— Верно ведь?
Санин было мне поддакнул, но Макрушин его усмирил и не-медленно вывел из игры:
— Если вы ничего не понимаете, то и молчите! Я знаю, с кем имею дело, и знаю, что с него можно спросить!
Санин сразу умолк. Но бедный начпосекр! Ведь все же не знал он, с кем имеет дело, и как раз с меня-то никакого художества спросить было невозможно. Однако в тот момент я чувствовал себя героем — спасал свою и Толину честь!
Это дядюшка Павел Никифорович разукрасил мои художест-венные таланты, порассказал много небылиц и ввел начпосекра в заблуждение. А мне нельзя было отрицать: ведь я взялся за испол-нение большого художественного заказа.
— Почему вы не хотите признать, что это очень неудачно? — продолжал между тем начпосекр Макрушин.
— Охотно, очень охотно признаю! Маленький неполадочек действительно есть, но карточка-то какая? Посудите сами, возможно ли с такой карточки писать портрет? Вот если бы мне на тов. Павловского взглянуть, ну хоть одним глазком, тогда бы я и без карточки… Ну дайте нам другую карточку, тогда… даже вот мой помощник и то нарисует! — загадочно ухмыляясь закончил я.
Макрушин умолк. Он что-то соображал, а я, для приличия, продолжал:
— А потом вот еще что… Вы-то знаете товарища Павловского в лицо, а я его не видел никогда… Сфотографирован же он, очевидно, давно, теперь изменился — вот вам и кажется, что он не похож!
С последними доводами Макрушин согласился.
— Ну и бедовый же ты! — пробормотал Толя, понемногу успо-каиваясь после визита начпосекра. — И чего ты с ним споришь? Конечно, не похож! Одна фуражка похожа… Ах, какая плохая карточка! Как быть-то теперь?
— Рисовать надо хорошо! — грубовато обрубил я в ответ Толе. — Ты художник, вот и думай, а я предприниматель и со мной тоже не спорь! А с начальством не спорить нельзя — мало ли что напридумывает!
По части лозунгов инициатива перешла ко мне.
— Ниже, ниже! — командовал я Толе при отбитии линий для следующих лозунгов. — Давай вот с этой стороны буквы огромные, а постепенно они пусть уменьшаются, вторая строчка так вниз пусть и катится, с метр не доходя до пола.
В холодном вестибюле, прямо перед входом в помещение, должна быть нарисована картина: лес, вдали силуэт убегающего преступника, а на переднем плане один милиционер стреляет из револьвера, а второй на великолепном коне скачет за преступником с обнаженной саблей. Ух!
Толя изобразил эту картину карандашом, а расцветка ее требо-вала много краски, так как картина была большая. Стали красить, но… дело-то было в ноябре… наступили легкие морозцы, и краска у нас замерзла, разогревать нам ее было не на чем, она ложилась комками… Изрядно намучившись с этим делом, я начал нервничать и стал Толю подгонять:
— Да черт с ней, с этой краской! Лепи, как попало, ничего иначе не успеем сделать… Будет размазывать…
Налепили и… сами испугались! Мазня! Теперь, наверно, нас точно выгонят. Кто ждал, что будет мороз? Кто ждал, что краска будет мерзнуть?
И вот: мы заканчиваем картину, и в этот момент опять заходит начпосекр Макрушин. Толя замкнулся в свой воротник и надви-нул по самые уши красноармейский шлем.
Макрушин остановился как вкопанный, уставился на картину. Я застыл в самой почтительной позе, но приготовился всем свои существом к защите. Начпосекр выдержал паузу и изрек:
— Вот это совсем другое дело! Вот это добросовестная работа! Это художественно! Именно то, чего я от вас добивался!
Мы с Толей переглянулись, но на этот раз весело, с задором и озорством. Лица у нас были раскрашены, шинели измазаны, мы были буквально разноцветные и особенно веселились, когда начпосекр ушел.
— Знай наших!
Портреты для остальных помещений Толя рисовал на бумаге, получалось действительно быстро, потом я их приклеивал на стены и размалевывал краской рамы, чтобы не было видно места, где кончается бумага и начинается стена.
Закончили мы работу вовремя, оставалось еще несколько дней до праздника.
Муку получили без задержек. Тащили ее втроем: я, Толя и Петька, сын Павла Никифоровича. За территорией склада кули свалили на снег, и Толя остался их караулить, я с Петькой повез свой пай к себе. Затем Петьке стало «некогда», и он нас покинул. Второй воз мы повезли к Толе. Тяжело было везти десять пудов, но мы очень старались и на усталость не обращали внимания: нам казалось, что мы разбогатели на всю жизнь!
— Эх ты, Толян! А еще боялся, «три пуда»… Надо было все тридцать пудов просить, и он дал бы нам! — язвил я над Толей.
— Так с тобой можно и грыжу нажить! — отбивался Толя, очень довольный и радостный.
ПЕРВЫЕ ШАГИ
Знакомые наталкивали меня на мысль: «Поезжайте, Олег Нико-лаевич, в лес. Через три года вы вернетесь оттуда специалистом». Отец против этого не возражал.
В январе 1927 года я уехал в Томск. Нанял на базаре подводу до станции Молчаново за 8 рублей и прибыл в Омско-Чулымский участок Сиблестреста. Это 180 верст ниже Томска.
Заведовал участком Александр Яковлевич Замятин. Я был назначен конторщиком с окладом 50 рублей в месяц.
Квартира мне нашлась рядом с конторой у старушки Кадочни-ковой Александры Ивановны. Шестнадцать рублей в месяц со сто-лом. Говорили, что это дороговато, но старуха была скупая.
Ох и скучно же было там после Новосибирска! Чем заняться, что делать в свободное от работы время? У Александры Ивановны недавно умер муж. По старинному обычаю, зеркало у нее было занавешено полотенцем. Сама она надевала траурную одежду. Кормила она меня сносно, но сахар надо было иметь свой и чай тоже свой, если не хочешь пить разные самодельные настои: из смородиновых веток, брусничных листьев или запеченной моркови. Разговоров интересных с Александрой Ивановной не получалось, говорила о смерти мужа, о том, что этому предшествовало, о хорошей жизни в старинные года… Скучно!
У меня была бритва с большой зазубриной. Приду с работы, поем — и занимаюсь точкой бритвы… И так вечер, другой, третий… Скучно. Очень скучно. Как нарочно, метет буран. Сильный, с завыванием. Снег заносит все кругом. Идти некуда, знакомых нет. Александра Ивановна усиленно топит печь, но в избе все равно прохладно и темновато, и я лезу под одеяло…
На работе в конторе тоже ничего интересного. Два счетовода, бухгалтер и я. Сам Замятин в отъезде на лесозаготовках. Появится — и опять уедет. Прихожу в контору, открываю шкаф и дальше не знаю, что делать. Невыносимо скучно!
— Вы говорите, что у вас высшее образование? — спрашивает меня счетовод. — А почему вы так некрасиво пишете?
Я вижу, что он злорадствует, подозревая меня во лжи по поводу образования. Да, действительно, мне возразить нечего: почерк незавидный, почти детский; бумага нелинованная, и строчки меня не слушаются, прыгают на разных расстояниях то вверх, то вниз… А у счетовода почерк ровный, уверенный и быстрый. Завидно и конфузно.
— А у вас какое образование? — в свою очередь, спрашиваю я.
— У меня? Да никакого. Три года ходил в школу, потом работал в конторе лет десять… Раньше-то с таким почерком, как у вас, к работе в конторе не допустили бы… Вот и приходилось учиться.
Я про себя начинаю уважать счетовода за его упорство в труде, но, просматривая написанное им, вижу, что в школе он учился действительно мало: почерк отличный, а ошибки грубейшие. Я это вижу, но молчу.
А ведь до военной службы у меня был хороший почерк. И я начинаю не торопясь выводить буквы. Отец в свое время обращал мое внимание и на почерк: «Посмотрят и скажут, что неграмотный! А исправить почерк очень легко: писать надо внимательно, не дергаться, не класть язык на левое плечо и писать буквы так, как оно полагается по букварю!» И тут же у меня в голове мелькает: «Вот уже сказали, что неграмотный! Эх!»
Но обнаружилась еще одна страшная беда: в конторе были сче-ты. Я знал, где единицы, десятки, сотни и т. д., но… как начну складывать цифры — хоть плачь! Десять раз считаю — и каждый раз получаю разные итоги. «Вот еще навязались на меня эти счеты», — думал я. Целые числа плохо считаются, а уж дробные… совсем ничего не получается. «Как же так? — недоумевал я. — Малограмотный счетовод считает уверенно и быстро, а я… это со средним-то образованием!» И сейчас же мелькает отцовское: «Ворон ловишь!»
И ведь правильно — ворон ловлю: считаю цифры, а думаю о другом… Ах, черт возьми, а ну-ка, эту цифру на эту костяшку, эту сюда… нет, нет, обратно, и вот сюда ее… и записать не торопясь, аккуратно. Эге! А ведь выходит! Пересчитал три раза ту ведомость — и все три раза вышло одинаково. И цифры стали ложиться на бумагу яснее, правильнее, пожалуй и красивее, во всяком случае, ровнее, и почерк начал исправляться. И все это ночами, ночами!
А спустя месяц бухгалтер Емельян Авксентьевич сказал счето-воду, протянувшему к нему руку за бумагой:
— Нет уж, пусть Олег Николаевич перепишет, ты ошибок наделаешь, знаю тебя… Это ведь в волость.
Я был на седьмом небе.
Емельян Авксентьевич Стрельченко был мужчина лет сорока пяти, из бывших офицеров старой армии; человек он был уравно-вешенный, добродушный, очень усидчивый и говорил чуть-чуть с украинским акцентом. У него была жена Мария Ивановна лет тридцати с небольшим и Лева — мальчонка лет пяти-шести.
Емельян Авксентьевич относился ко мне отлично, как, впрочем, и ко всем конторским работникам. Я же был вхож в его семью, помогал там уничтожать пироги, пельмени и участвовал в беседах на самые различные темы, чувствуя себя вполне своим.
Через эту семью я познакомился и с другими семьями, состав-лявшими свет того деревенского общества: бухгалтер сельхозбанка, секретарь волисполкома. Куда были званы Стрельченки, туда и я, вроде, получил право заявляться и чувствовал себя непринужденно. Время стало проходить незаметнее, веселее.
К работе в конторе я привыкал довольно успешно. Но вот однажды, в конце февраля, Александр Яковлевич Замятин позвал меня вечером срочно к себе на квартиру, там познакомил меня с толстым и грубым на вид мужчиной и сказал:
— Дело есть до тебя, Олег Николаевич. Поручение важное… Вот у него, у старшего десятника, Пономарева Дмитрия Федосее-вича, заболел счетовод, а время сейчас горячее, надо рассчитывать мужиков. Без счетовода никак нельзя. Придется туда поехать. Ок-лад будет там 65 рублей.
— Так я… я… я не справлюсь.
— Нечего бояться, Олег Николаевич, совсем нечего. Если что не так сделаешь, то мы здесь потом разберемся, — продолжал Замятин, — но там дело будет связано с деньгами, и я не могу послать человека незнакомого, тут нужно доверие, а уж поскольку я знаком с Николаем Никифоровичем, с отцом твоим, то ты и признан самым надежным человеком! Очень прошу тебя, поезжай с Дмитрием Федосеевичем.
— Я извиняюсь, не знаю еще, как вас звать-то, — вмешался в разговор и старший десятник Пономарев, — скажу вам, что я практически всю работу знаю, а вот счетное дело, по причине малограмотности, мне неподсильно… А вместе с вами справимся.
Назначение состоялось немедленно: на докладной записке По-номарева Замятин начертал резолюцию, выпили мы по стаканчику-другому водки, я притащил от Александры Ивановны свой чемодан, и мы поехали с новым знакомым — Дмитрием Федосеевичем Пономаревым на его собственном Гнедке вниз по реке Оби. Была ночь, легкий морозец. Путь был длинный — более 60 верст. По уверению Пономарева, надо было обязательно к утру быть в конторе, иначе могло быть светопреставление…
Мы ехали и беседовали — просто, откровенно, расспрашивая друг друга о житье-бытье и всем прочем напрямик, что только взбредет в голову. К концу пути я знал о Пономареве многое. Он всю мировую войну провел в окопах, вернулся домой унтер-офицером с георгиевскими крестами. Ранее был ломовым извозчиком и возил в Томске кирпич. На фронте «заразился революцией», но не особенно. Был в советское время председателем профсоюза ломовых извозчиков, но не захотел вступить в партию и поэтому его с работы «выбросили», и сейчас он уже шестой год живет в тайге, выслужился до старшего десятника, дело знает хорошо, но не хватает грамотности и ему очень трудно. Страшно боится, чтобы его не обманывали на работе по счетной части: отвечать за все приходится ему, а вдруг попадется жулик? Но Александр Яковлевич, родственник по жене, обещал дать надежного счетовода, сказал, что тут дело будет верное. А насчет выпивки, так кто же не пьет? Только надо выпивать ко времени, когда дело на шее не висит.
И он понужнул своего Гнедка, залихватски свистнув на всю Обь.
В конторе Кортинского подучастка были мужики. Они ждали расчета. А как его сделать, этот расчет? Мужичку нужны деньги. Он кладет на стол квитанцию о выполненной работе. Квитанция большая, чего только в ней нет: штуки бревен; кубофуты; что брал мужичок в амбаре в счет заработка; удержания за лесонарушения… Я беру в руки квитанцию, смотрю на нее и… ничего не понимаю. На выручку приходит Пономарев:
— Тут ясно написано, это можно разобрать — писал Адамков, мужик грамотный, только зашибает он больно здорово, но грамо-тен здорово тоже. Вот когда Малышев пишет, тогда и верно поду-маешь, как там разобрать… Так, так… вот: кубофуты надо сложить, перевести их в кубометры, затем посмотреть расстояние вывозки, найти это расстояние в расценках и подсчитать заработок. Удержать взятое из амбара, удержать за лесонарушения… Остаток выдать на руки, взяв с мужика расписку на этой же квитанции. Затем все квитанции подсчитать, отчитаться в деньгах. Ну а «апосля» будет отчет.
Все это на счётах. Перемножения на бумажке. Бумажку тоже к квитанции надо подшить, чтобы потом знать хоть, где брехнул.
Пономарев считает медленнее меня, мажется химическим ка-рандашом, но он не теряет мысль общего хода расчета, тогда как я то и дело путаюсь…
Мужики терпеливо ждут, курят махорку и преют в шубах. От некоторых тянет чесноком и луком. Они торчат над самой душой, наваливаясь на стол, и это делается почти невыносимым… В печку то и дело подбрасываются дрова. Там сушат некоторую «лопатину»: пимы, портянки, рукавицы, шарфы. Иногда попахи-вает подгорелой шерстью, иногда появляется и более тяжелый дух…
При большом скоплении народа лампа начинает гаснуть. Дмитрий Федосеевич соответствующим тоном приказывает открыть дверь и предупреждает, чтобы «дух» не пускать… Просто и понятно.
В первый день с расчетами у меня дело было совсем плохо, на второй день стало получше, а на третий я почувствовал себя уве-реннее. Если мужичок приезжал в контору к вечеру, то я забирал у него документы и рекомендовал прийти утром; мужичок уходил, а я ночь сидел за расчетами.
Постепенно появился навык, расценки отложились в памяти, цены на продукты и овес — тоже, напрактиковался на счетах.
Сильно затрудняло такое обстоятельство. В продуктах мы отчи-тывались и количественно, и суммарно. Это требование было по-нятно, но мне оно усложняло работу. Дело в том, что продукты мы получали по определенной цене. Мужики очень глубоко в лес ехать не хотели: зачем ехать сто верст в тайгу, если есть плотбище за 15—20 верст? Поэтому на ближних плотбищах народу было много — больше, чем нужно, а на дальние, где и был лес, народ не ехал. Находили тысячу причин: то кони плохие, то запасу мало, то медведя боятся… Так вот, перед моим приходом была установка: чем дальше от населенного пункта плотбище, тем больше там платят и тем дешевле там продукты. Поэтому с цены на продукты приходилось делать скидку; всюду скидка разная, и, значит, на каждом плотбище разные отпускные цены… Со временем все это менялось и менялось без конца, и вот на мою долю выпал этот тяжелый расчет.
Один раз в месяц полагалось составлять отчет. Дело это услов-ное, и самому догадаться, что именно требуется сделать, невоз-можно. Пономарев, как оказалось, здесь был бессилен. Он в этом ничего не понимал.
К такому периоду в контору пришел неизвестный мне человек.
— Сильвандер, Эдвин Оттович, — представился он, протянув мне тонкую руку. — Пономарев просил показать вам, как составить отчет. Я стал поправляться после болезни, вот и зашел…
Это был мой предшественник, болезнь которого явилась причиной моего приезда в Кузурово. Мы с ним поработали вместе, признакомились, почти сдружились. В таких местах люди, даже совершенно разные, быстро сближаются, быстро узнают друг друга…
Через два-три месяца я чувствовал себя заправским счетоводом, быстро делал расчеты мужикам, лихо сверялся с магазином Инте-гралсоюза и довольно точно предсказывал Пономареву, сколько потребуется денег для предстоящих расчетов.
Так проходила служба. Личной жизни не было. Контора поме-щалась в деревне Кузурово, в которой было не более двух десятков домов. Тайги здесь не было, только кусты по берегам Оби. Пройтись совершенно некуда: снег, снег и снег! Развлечься нечем. Найти собеседника по душе тоже невозможно: живут остяки, часть русских людей, но и те, и другие имеют свои интересы, не сходные с моими… Походишь у берега, посидишь у костра — и идешь опять в контору: либо работать, либо спать… Тяжко, скучно… Но жизнь недорогая: помещаюсь в конторе, плачу хозяину за стол 10 рублей в месяц. Хозяин, безусловно, кулак: дом под железной крышей, имеет пасеку, кормит вполне удовлетворительно, хотя в доме у него грязнее, чем у Александры Ивановны в Молчаново.
Но личной жизни все-таки нет… Часто пишу письма отцу и Ниночке, с которой познакомился в Сибкрайлесзаге. Ниночка отвечает редко, письма у нее короткие. Зато отец пишет регулярно и обстоятельно. Жалуюсь ему на скуку, он советует мне потерпеть, однако меня не неволит и пишет: «Если уж будет очень тошно, то приезжай в Новосибирск, не мучь себя!»
Уехать в Новосибирск… Как это заманчиво! Масса народу, ви-деться с отцом, видеться с Ниночкой, со знакомыми, посещать кино, сады… Ох, как это заманчиво! Вот бросил бы все и уехал.
Но разум рисует другую картину: денег нет, надо куда-то без конца ходить в поисках работы… Нет, это тоже не дело, тоже не жизнь! Надо перетерпеть. Навостриться вот в счетоводстве и по-проситься обратно в Молчаново. Вот будет здорово: счетовод участка! И Молчаново мне представляется конечной мечтой, за-ветным местом. И разум удерживает меня на месте: не маленький, потерплю!
— Скоро, Олег Николаевич, мужики будут разъезжаться по до-мам, — говорит мне Пономарев, — дорога начала портиться, много предстоит расчетов. Рассчитывать будем на плотбищах, туда и поедем с тобой, зачем мужикам делать крюк в контору? Я им обещал рассчитать на месте, да они и поработают лишних три-четыре дня. А когда все уедут, то мы переедем с тобой в Чалково: она на устье речки Корты, там будем прямо около леса, там и баржи будем грузить.
Это уже радужная перспектива. Поехать, посмотреть, будет пе-ремена впечатлений.
И поехали! Поездка дала мне много нового: я видел лес, слышал разговоры о нем, споры о качестве прямо у пня; понял, что бревно бревну рознь; видел шпалы, спрашивал и сразу убеждался в том или ином вопросе. И ничем не отвлекался: вся жизнь проходила здесь с утра до ночи. Работали и ночами.
Когда дорога окончательно испортилась от весеннего солнца и мужики уехали домой, мы перевезли свою контору, состоявшую из шкафа и двух столов, в деревню Чалково. Это значит, спустились вниз по Оби еще на четыре версты. Поселились прямо около устья речки Большая Корта. Сама деревня тоже ничего интересного не представляла.
Здесь я опять «снял квартиру» — поселился отдельно от конто-ры у остяка Петра Ильича Пяткова. Комната, в которой остаются хозяйские вещи, от хозяев свободна: сиди, спи. Плата — 12 рублей в месяц со столом, питание — «что сами едим»: картошка, молоко, рыба, блины, иногда курятина, реже поросятина. Основное все-таки — рыба. С весны караси — крупные, солидные, из озера. Затем щука — такая, что хвост по земле тащится. Позднее ловится ельчик и чебак. Еще позднее, но весной же, окунь, кострюк (подобие осетра), затем стерлядь, а уж к осени рыбой завалит хозяин: осетр, нельма, максун. Я к этому добавлял уток и тетерок. Готовили их с удовольствием, так как хозяйка собирала перо и пух, а я за этой ценностью, конечно, не гонялся.
Постепенно у меня стали заводиться свои сбережения: остава-лась от зарплаты некоторая сумма «ненужных» денег.
Переезд в Чалково создал дополнительные впечатления. При конторе был «амбар», кладовая вроде магазина; кругом мы были завалены канатами для сплава, издающими смольный запах, рука-вицами, топорами, пилами; кузница ковала багры и скобы для сплава; на берегу изготовлялись и ремонтировались лодки, варился вар и разогревалась смола. Здесь же пилили плахи, шпалы и слиппера (шпалы для заграничных железных дорог).
Я был невольным свидетелем всего здесь происходящего.
— Манильскую снасть-то отложи подальше, она на гавань пойдет, покрепче будет! — говорил Пономарев десятнику.
Я примечал, что снасть подразделяется на манильскую, сизаль-скую, бельную, смольную… И каждая имеет свою толщину в дюй-мах: трехдюймовка, шестидюймовка. Спрашивал, расспрашивал, рассматривал: смольную от бельной отличить легко, а вот маниль-скую от сизальской — труднее, но можно попробовать порвать: сизальская легче рвется, а манильская заметно крепче. Порвать, конечно, можно только тончайшую нить, одно волокно.
— Эх, ты… голова твоя дурная! Ну зачем же ты так сильно за-гнул ухват у этого багра?! — упрекал Пономарев кузнеца. — Нет, браток, такие багры нам не нужны. Принимать такую работу не будем, — продолжал он наставление опешившему кузнецу и показывал кривым пальцем, как надо сделать.
«Ага! — соображал я, в свою очередь. — Багры бывают разные», — и вникал в суть дела.
В другом месте мужики рыли яму недалеко от берега речки Корты.
— Что это будет? — спросил я у мужиков, проходя в контору из своей квартиры.
— Мертвяки копаем! — весело отвечали мужики.
«Мертвяки… Слово какое неприятное, — соображал я. — Если умер кто… так почему копать на берегу и так весело? Нет, что-то не так». Позднее узнал, что мертвяками называются приспособле-ния для укрепления гаваней. Узнал деталь крепления на мертвяки снастей. Многое еще узнал я здесь. Узнал на всю жизнь, а счетное дело постиг настолько, что в помощи не нуждался и, наоборот, помогал впоследствии другим.
Большое удовольствие в то время мне доставляли поездки в Молчаново с отчетами. Отчет сдашь, попросит Емельян Авксенть-евич помочь другому участку, оставит на недельку помогать составить общий отчет по участку, и вот в это время было так хорошо и весело, что лучше и не надо: днем в конторе, вечером — в гостях у кого-нибудь. В большом селе можно и купить что-нибудь, а уж поглазеть в магазине — это обязательно. Но попадать в Молчаново было не так просто.
В тот день, когда намечался отъезд, нужно встать рано и поси-деть на берегу около лодки, обязательно с кем-нибудь, умудрен-ным в езде по воде.
Наконец вдали либо раздастся пароходный гудок, либо сам па-роход появится. Тогда быстро надо выезжать на фарватер реки, к тому месту, где проходит пароход… Если это летом, когда уже светло, то это полбеды, а вот если надо ехать в такое время года, когда светает поздно, то выезжать приходится затемно…
Сидишь в лодке и зорко смотришь. Нервы напрягаются. Приходит какой-то момент, когда решаешь, что пора! — надо зажигать огонь. Для этой цели припасено смолье и растопка: вспыхивает огонь, он вас ослепляет, но с парохода он виден. Нервы еще напряжены… Уже слышно, как пароход дышит и шлепает по воде колесами. Наконец, раздается успокаивающее «У-у». — «Увидел!» — вздыхают все облегченно. Теперь начинается суетня: очень близко к пароходу подъезжать нельзя и далеко от парохода быть — промахнешься, не поймаешься за корму и пронесет мимо…
Но вот ухватились за корму парохода, матросы подали желез-ную лесенку: пожалуйте! И сразу попадаешь из тайги в пекло человеческой жизни: тут нагромождены вещи, скучен народ: кто спит, кто сидит не спавши. Это пассажиры четвертого класса.
Ваша лодка отцепилась уже от парохода и удаляется вниз. По-лагается посмотреть на нее, на того, кто вас вывез, вроде пожелать им счастливо добраться до берега. С лодки обязательно откликнут-ся: тоже желают счастливого пути. Хорошо на пароходе, но вот уже Молчаново и пора сходить на берег. Жаль…
Обратно ехать проще, т. к. в Молчаново пристань. Но ссадит вас пароход опять же на пристани. Мне приходилось на обратном пути сходить на пристани Коломино, не доезжая до Чалково 11 верст. А дальше уж на обласке. Это долбленая лодка, которая на украинском языке называется очень метко — душегубка. Вот в такой штуке надо проехать до Чалково. Ездил днем, ездил и ночью. Несколько раз в такие поездки видел северное сияние: вся северная часть неба излучает яркий лунный свет, лучи идут высоко в небо, как будто издалека смотришь на огни большого города. Завлекательная картина!
Однажды Пономарев, съездив к телефону в Коломино, сказал мне:
— Поедем, Олег Николаевич, проверять новые лесосеки. Замя-тин сказал, что ты в этом деле горазд, и поэтому велел ехать нам с тобой вместе. Проведем коммерческую таксацию в лесу по речке Кальджа.
По отводу лесосек с коммерческим определением запасов леса на корню я действительно уже работал, еще будучи реалистом, но то было давно, да и работал я тогда бессознательно, второсте-пенным лицом; вернее сказать, что я только видел, как это дела-ется, не более. Здесь же надо было провести проверку всерьез, так как лесосеки в те годы покупались за наличные деньги, ошибка могла нанести ущерб. А самое важное — надо было оправдать доверие Александра Яковлевича, не подвести его. Пришлось полистать страницы в учебнике таксации леса.
Нагрузив на загорбок свой немудреный скарб, натянув на головы волосяные сетки от комаров и закинув за плечи ружья, мы с Пономаревым и еще с двумя старыми десятниками пошагали в глубь тайги на поиски лесосек и определение их богатств.
Нарымская тайга расположена в низком болотистом месте. Идет очень небольшая возвышенность, — скажем, на пол-аршина выше болота, — и на ней растет лес. Чуть в сторону — и попадаешь в болото. Встречаются и озерки. Болота разные. Одни заросли толстым слоем мха, и под ногами хлюпает вода, если наступишь. У других болот видны кочки и между ними — открытая вода. Эти болота терпимые. Но есть и такие ловушки, что страшно вспомнить: растет тонкий «молоденький» лесок, мох, трава и даже цветочки. С виду приятное место. А как зайдешь сюда, то видишь, что от твоих шагов и мох, и кочки, и лес начинают качаться. Это от тяжести человека! А под этой привлекательной растительностью — грозное, глубокое вековое болото — топь.
Сначала я храбро ходил по таким местам, но компаньоны меня предупредили об опасности. Я воспринял такое предупреждение как излишнюю предосторожность, но после того как Пономарев провалился по горло в таком месте и мы больше часа бились, чтобы его оттуда извлечь, я стал бояться этих ловушек. Опасность в том, что можно с размаху провалиться в такую бездну и уже не вынырнуть. Если успел ухватиться за какую-нибудь растительность, то болото начинает засасывать, а оставшимся в безопасности людям нельзя подойти близко, как нельзя, к примеру, подойти к человеку, провалившемуся весной в полынью… Надо сделать из жердей настил, укрепить место и уж тогда подходить к провалившемуся, подавать ему палки, прутья и тащить его с великим трудом вверх — ему самому двигаться трудно, он весь мокрый, вывалянный в густой грязи… Очень погано!
Комары, мошки, пауты, слепни и прочая гадость лезут в рот, в уши и в глаза, кусают, кто как может. Сетка, по существу, не помогает, да в ней к тому же жарко и хуже видно сквозь нее. Гвоздичное масло спасает лишь на несколько минут, но ведь его не напасешься. Деготь тоже мало помогает, и от пользования им кожа на лице начинает облупливаться, а гнус не унимается. Ночью приходится чем-нибудь закрывать лицо. Когда садишься пить чай, то вся эта гадость от пара ошпаривается и падает в чашку… Не навытаскиваешься! Отчаиваешься выбрасывать и начинаешь пить, не обращая внимания на попавших в чай насе-комых.
Но лес хороший! Сосны стоят, как свечи, лишь только на вер-шине есть сучья. Встречается кедр, по берегам таежных речушек обязательно растет ель и пихта. Мы идем по лесу медленно, от дерева к дереву, и делаем определение: толщина, высота, что из него выйдет. Два метра вправо от себя и два метра — влево. Итого захвачено четыре метра в ширину. Через каждые 250 метров ставим вешку: взята проба на одной десятой гектара. Вечером займемся у костра математикой — подсчитаем объем леса, качество, перемножим на всю площадь лесосеки и получим общий результат. Иногда для проверки сваливаем дерево и промеряем его детально: не ошиблись? И так день за днем. На деревьях делаем затеси, ставим дату и фамилии — доказательство того, что мы здесь были.
С собой у нас сухари, сахар. Хлеб брать бесполезно — все равно высохнет да еще зазеленеет. Имеется кусок сала, крупа. Вот и все. А есть хочется… Про еду никто не забывает. Поэтому мы идем по лесу тихо, без крика, без шума, как хищники. Тайга неплохо кормит, но нерегулярно.
Неожиданно вздрагиваешь от звука, который вырывается из-под ног. Эх, как неожиданно, не успеваешь сообразить, вскинуть ружье! Улетели!..
Но почти одновременно где-то в десятке метров раздается звонкое: «Тяв! Тяв! Тяв!» — и преданный Дружок, или Шарик, или Дамка кидается в преследование. Мы совсем забыли, что нас неизменно сопровождают эти друзья. Они не требуют к себе внимания, не мешают ничем, но постоянно близко от вас. Они знают свое дело: ищут! Шерсть по утрам у них мокрая от травы, носы иногда поцарапаны. Это деловые охотничьи псы. Они не требуют ласки, не лезут к еде, не ложатся на вашу одежду, но они постоянно с вами. Они залезут куда угодно: топь им не страшна, воды они не боятся, трава их не смущает, чаща тоже. Они ищут себе пищу сами, но и не забывают, что и вам тоже нужно поесть. По тайге они рыщут молча, их носы многое чуют, много куда суются. Но лает песик от беспомощности в охотничьем деле: он просит ему помочь: «Тяв! Тяв! Тяв!»
Солидный глухарь, услышав тявканье собаки, обязательно сядет на дерево. Ему требуется посмотреть: что случилось? А пес уже там, заливается от лая, с привизгиванием. Он ждет помощи, зовет человека. И кто-нибудь из нас (кроме Пономарева, этот не охотник) отправляется на лай. Остальные оставляют работу и ждут… Перекур. Через несколько минут будет известен финал: либо товарищ вернется, не сделав выстрела, либо мы услышим громовой раскат. Однако это еще ничего не значит, глухарь может после выстрела и улететь. Собака умолкнет в любом случае.
Но вот охотник наш возвращается, и уже по его лицу можно узнать, чем кончилось дело: вяло, нехотя идет — значит промах. Но это бывает не часто. Обычно охотник тащит птицу. Если это глухарь, то закидывает его на плечо, а за голову держит. Пес при этом присутствует, удовлетворенно чихает, сопровождая охотника: он участник операции.
И повидал же я там глухарей! Бывало, по тридцать штук поднималось с болота, с клюквы. Есть огромные. Говорят, бывают даже по пуду весом.
Что касается рябчика — эта птица вкусная и, что главное — малобоязненная, нескрытная и многочисленная. Этих можно стрелять совсем маленькими зарядами из ружья малого калибра. На грудке у рябчика мясо белое, как у курицы.
— Ну да… в лесу и жук мясо! — говорит Федосеевич, уплетая второго рябчика. — Хвалить хвали, но курица лучше!
— Китайцы змей и лягушек едят, — добавляет другой десятник.
Как бы то ни было, а поели, на сегодня живы, а там — что Бог даст. И мы продолжаем работу после обеденного отдыха.
В общем, птицы довольно много: если не видели глухарей, то рябчики встречались ежедневно сотнями. Тетерева живут в тайге зимой. Осенью они держатся на открытых местах, в лиственном лесу, на опушках. Изредка вылетают из-под ног куропатки, но этих значительно меньше, или они более скрытно живут.
Если есть совсем нечего, то можно заглянуть на болото. При-смотришься и увидишь: птица большая, на длинных ногах, и она занята делом. Клюв опущен в мох, двигается вперед, шарится в болоте; иногда ясно видно, что кого-то ловит, а потом поднимет голову вверх и глотает. Журавль! Не такая уж вкусная штука, но… «в лесу и жук мясо».
На озере лесном можно обнаружить утиный выводок, чаще шилохвост попадает или обыкновенная кряква. Это считается неплохой пищей.
Однако надо быть начеку… Хоть и не так часто, но встречаются следы медведя. Если его не трогать, то он не опасен, но… лучше поберечься. В таком месте, около следа, ружье само заскакивает в руки, а собаки, которые в основном и отыскивают следы медведя, начинают нервничать, шерсть поднимается дыбом, взгляд становится серьезным, — видно, что они очень озабочены. Обычно после обнаружения следа, да еще свежего, — то есть это значит, что медведь нас заслышал и вот только что ушел с этого места, — собаки далеко от человека не уходят, держатся поближе. Охотники говорят, что паршивый пес может охотника «стравить» медведю: ведь медведь обычно кидается на собаку и не обращает внимания на человека (как и птица). Но если собака боится медведя, то она в критический момент прячется под ноги охотнику, и теперь медведь становится опасен и для человека.
Самого меня Бог миловал в те годы. Медвежьи души на моей совести есть, но это было уже много позднее, на Ангаре…
Ночевали, где придется. Вывороченное с корнем дерево может служить пристанищем, можно расположиться под большой разве-систой елью. А то и просто так, около сухих деревьев, лишь бы снизу было сухо. Основное — костер. Первая забота — дрова: от них тепло, уют и огонь отпугивает зверя. Долго засиживаться нечего; поел, починился — и спать. Только чтобы псы были поближе. Они спят чутко и в случае чего учинят тревогу, поднимут сначала ворчанием, а потом и лаем.
Я знаком и с другими ночевками в лесу… В палатке, с консер-вами, с коньяком, с блестящими двуствольными ружьями, при большом количестве лесных объездчиков — бывших кавалеристов, кавалергардов, лейб-гвардейцев и драгун. Но это было давно. Я был тогда беззаботным мальчишкой. Лежа на ветках ели, я это вспоминаю, но молчу: зачем раздражать людей, то были поездки с отцом — ученым лесоводом, а мы… мы люди маленькие… «Не учился, дурак, вот и маюсь. А как отец меня тянул, как наставлял…» — вспоминаю я. Но время сейчас другое…
— А, будь они прокляты! — восклицает Федосеевич по адресу комаров и хлопает себя по голове.
— Вот палатку бы надо, — говорю я как бы в продолжение его мыслей.
— Где ж ее взять, — говорит Федосеевич, — да и таскаться с ней…
А наутро опять шагаем по лесу. «Двадцать шесть, толщина — сорок два!» — кричит десятник. «Мачтовник», — добавляет Федо-сеевич, а я записываю, стоя на какой-нибудь валежине.
Три недели ходили мы по тайге. Охотились, рыбачили, наелись досыта ягоды и вдоволь насмотрелись на тайгу, на жизнь ее обита-телей. Много чего повидали. Пономарев с десятником были опыт-нее меня. Но я был грамотнее их и вел все записи и подсчеты.
Общими усилиями мы дали удовлетворительную таксацию тех лесосек, а я получил навык, набил глаз, узнал многое, чего раньше не знал или не замечал.
Через месяц Замятин вызвал меня в Молчаново. Одного.
— Человек ты, Олег Николаевич, молодой и, наверно, понимаешь, что жизнь начинает идти по-новому… Запрещают теперь власти жить рабочим в землянках, велят строить бараки. Запрещают возить лес без дорог, велят строить дороги, всячески их улучшать. Дело это для нас, стариков, новое, но от этого никуда не уйти… Так вот, знаешь, на Большой Корте есть залом? Поезжай туда, проверь там лесосеку, наметь до выпадения снега, где удобнее будет поставить бараки, баню, амбар; наметь, как удобнее провести дорогу в Могочино… И не как-нибудь, а по-хозяйски. Там и останешься на зиму. Будет там большое плотбище. Тебе там и командовать! Назначаю тебя старшим десятником, и оклад тебе будет с сегодняшнего числа… наверно, рублей 75 надо дать? А? Валяй храбро!
И я понял вдруг, что я нужный человек. Страшновато было браться за дело самостоятельно, но… браться надо!
НА РЕКЕ МАНЕ
В Красноярск я приехал в морозный декабрьский день и, ос-тановившись в гостинице, немедленно отправился искать Красза-готлес. Пимы, полушубок и сверху надежная доха из нарымских собачек не пропускали мороз, и я спокойно и не торопясь рас-сматривал новый для меня город.
— Товарища Ильина нет, он в командировке, — сказал мне служащий Красзаготлеса, — пройдите к Гамову, техноруку.
Гамов был молодой брюнет, изысканно одетый, на галстуке блестела запонка. От него пахло одеколоном и хорошим табаком. На поданные мной бумаги он взглянул мельком и сразу приступил к деловому разговору. Я понял, что он в курсе дела и осведомлен о моем приезде.
— Как долго вы ехали… К сожалению, место в Тайшете уже занято…
— Как занято? А ехал я долго — так путь неблизкий, из самого Нарыма, почти шестьсот километров. Ведь я же давал телеграмму о согласии. Пообещал приехать…
— Да вот так получилось, — заговорил опять Гамов, — не хотели отпускать человека, а на ваш приезд уже и не надеялись. Мы не думали, что вы так далеко… А почему вам хочется обязательно в Тайшет?
— Особенно мне ничего не хочется, я говорю об этом месте потому, что мне туда было предложено поехать, я и ехал туда; может, за дорогу и привык к этой мысли, — изложил я свои соображения. — А вообще к Тайшету никакой привязанности я не имею.
— Мы можем предложить вам другое место. Только с услови-ем… Вы можете дать гарантию обеспечить руководством 150 ты-сяч кубометров заготовки леса? А? Там и оклад будет больше.
Я был еще только десятник. Назначение техноруком небольшо-го тайшетского участка я принимал с душевным трепетом, а тут сразу дают большой участок, большой оклад… Какой ужас! Нет, наверно, они во мне ошибаются, надо отказаться, надо прямо ска-зать, что я не потяну… Как руководитель? Что под этим подразу-мевается?
Эти мысли пронеслись у меня в голове, и, особенно не задумы-ваясь о последствиях, я сказал Гамову:
— Должен прямо сказать, что я работаю в лесу недавно, всего два года, с трудом приучил себя к мысли работать техноруком ма-ленького участка… Окладом меня не соблазните, я ищу практику, опыт хочу получить, чтобы стать настоящим специалистом. Какую я могу дать гарантию? Доху вот свою заложить в качестве гаран-тии? Нет, никакой гарантии я дать не могу, это было бы неосмот-рительно с моей стороны, да и вас могу подвести… Зря я приехал так далеко, пятнадцать суток в пути. Не знаю теперь, что и де-лать… А Ильин когда вернется? — высказал я свою затаенную мысль, что все-таки Ильин мне делал предложение.
— Ильин вернется на днях. Однако вы напрасно расстраивае-тесь, — продолжал Гамов, — вы стоите на очень правильном пути; вот этими своими словами вы и дали мне гарантию! Вы знаете, редкий случай такой откровенности, обычно люди скрывают свои недостатки, а вы… Удивительный вы человек!
И разговор принял иной оборот. Гамов обещал сначала на-значить меня при наличии гарантии, а теперь уже уговаривал принять предложение, никаких условий не ставил.
— Поедете на Ману. Есть такая река, вот тут ее устье, всего 18 верст от Красноярска. Оклад будет 150 рублей, плюс 25 процентов безотчетных разъездных. Интересная работа! Очень интересная! Можете иногда бывать в Красноярске: на поезде всего час с не-большим. И не думайте отказываться, вы так далеко ехали — и вдруг отказываться… Нет, нет! Денег вам сколько надо? — про-должал Гамов.
— Денег? — я оторвался от своих мыслей и подумал, что отве-тить. Деньги, конечно, связывают. После получения денег так просто обратно не уедешь… Н-да… А немножко денег все-таки надо, надо доехать до участка и посмотреть, что и как оно там, и если уж отказываться от работы, то знать точно, от чего отказываться.
Видя, что я обдумываю предложение, Гамов еще раз спросил:
— Так сколько? Пятьсот хватит?
— Что вы! Куда столько? — воскликнул я и окончательно испугался: куда я лезу, ведь я за тяжелый труд больше 50—60 рублей никогда еще не получал, ну пусть даже 100! А тут — еще не работал, даже не доехал до места работы…
— Выдайте товарищу Абрамову триста рублей! — скомандовал Гамов кому-то в соседнюю комнату.
Появился пожилой человек и принес деньги. Деваться было некуда, отказываться неудобно. Я расписался в ордере.
На главную улицу Красноярска я выскочил ошалелым. Был крепкий мороз, люди пробегали мимо меня по своим делам, а я стоял перед какой-то афишей и рассматривал ее. Мороза я не замечал: доха согревала надежно, а внутри меня что-то жарко кипело… И, как доказательство, что случившееся не было сном, в кармане топорщились деньги. Триста рублей! Таких денег у меня еще не было.
Я пошел к себе в гостиницу и там погрузился в мысли. Сначала мне казалось, что надо себя проверить — не ударился ли я в жульничество, не воспользовался ли излишним доверием, не зря ли получил деньги? А другой голос подсказывал, что ничего не случилось, мне уже 27 лет, пора начинать работать по-новому. Мне начинало казаться, что я кое-что знаю: лесозаготовки — не новость, со сплавом я тоже встречался, со счетоводством живу в дружбе… Будет новое место, новые условия, новые люди. Попробую! Не буду всем рассказывать о своей боязни, нажму на все педали, посижу ночами, почитаю, если что неясно.
Успокаиваясь на этом, я отправился из гостиницы по магазинам, по своим делам. Впервые в жизни я купил себе на собственные деньги шикарный темно-синий костюм с маркой ленинградской фабрики. Как сейчас помню, стоил он 56 рублей. Купил пару белоснежных пикейных сорочек и галстук цвета воронова крыла. В соседнем магазине облюбовал штиблеты — самые дорогие, за 12 рублей — и, малость подумав, решил: гулять, так гулять! — и купил еще и галоши.
Вечером, совсем уже в другом виде, а главное — с другим на-строением, я сидел в ресторане и читал газету. Со стороны я себе казался совсем другим человеком…
Через пару дней я вышел из поезда на маленькой станции Ка-марчага, нанял пару лошадей с колокольцами и довольно быстро проехал 50 километров до села Нарва, расположенном на берегу реки Маны.
В конторе были мужики, около конторы стояли их лошади. На одной из дверей было написано: «Заведующий участком». Храбро и без предварительного разрешения я переступил порог.
— Наверно, наш новый технорук? — спросил заведующий участком Ткаченко, поднимаясь мне навстречу, и затряс мою руку.
Состоялся первый служебный разговор. Я спрашивал — мне отвечали. Голова моя пошла кругом, не совсем понятные выражения, неслыханные ранее слова, чужие термины… Ой, как скверно!
— Здесь очень круто, возим на трех тормозах, но все равно опасно; норма не выполняется. Надо бы вам подумать, а то придется отвечать… — говорил Ткаченко.
Почти в каждом случае он тему заканчивал словами: «Надо по-думать, а то…» Это еще больше портило мне настроение, пугало, и особенно страшно было от того, что я не совсем представлял, о чем идет речь, надо ли согласиться или можно возразить…
Наконец я справился с волнением и сказал прямо:
— Обстановка для меня новая; судя по вашему рассказу, это совсем не похоже на то, где я раньше работал. Очевидно, мне необходимо объехать все места работ и ознакомиться с местностью, прежде чем делать выводы. Вероятно, вам известно, что я назначен техноруком обоих Манских участков; следовательно, мне нужно посетить плотбища Нижне-Манского участка, и тогда все станет ясно.
— Ого! Кто же это выдумал, чтобы технорук был один на два участка? Да вы знаете, пока вы будете объезжать оба участка, квартал закончится, — завозражал Ткаченко.
— Поверьте, это не моя выдумка! — обрадовался я имеющему-ся козырю. — Такова установка района… А работать, не зная места, условий, командовать тем, чего не видел, согласитесь сами, будет неумно. У меня этот вопрос согласован с Гамовым, так договаривались, что в работе четвертого квартала я почти и не участвую. Очевидно, квартал надо заканчивать вам самим, без моего участия.
Ткаченко пытался противиться, уговаривал меня, но я был не-поколебим: другого выхода у меня не было. Про себя я стал верить в правильность своего решения: объеду все места, увижу, что ничего не понимаю в работах, и у меня будет хоть причина для отказа от должности. В какой-то степени радовала такая мысль: вот я какой большой, начальник-то участка приказать мне не может.
В конторе Верхне-Манского участка шла сутолока: в дверь то и дело всовывался чей-нибудь нос и моментально исчезал. В окно мне было видно, что одни лошади привязываются к деревьям вновь прибывшими мужиками, а другие отвязываются отъезжающими. Контора кипела, как улей. Все это не ускользало от моего внимания, но когда разговор иссяк и мне надоело противиться возражениям Ткаченко, я сказал:
— Так, так, товарищ прораб! Ничего тут не поделать. Не буду больше вам мешать, народу за дверью накопилось много… Пойду пока отдыхать, а вас попрошу распорядиться, чтобы наняли мне пару лошадок для поездки вниз… Вам это дело более знакомо; наверно, у вас есть кто-нибудь, знающий местных ямщиков! Утром и поеду!
— Да, очень жалко, что так получается… А лошадок наймем, ямщиков много.
И я ушел из конторы Верхне-Манского участка. Ткаченко мне не понравился. Однако лошадку утром мне подали, и я уехал вниз по Мане.
Так вот она какая, эта Мана! Справа и слева — отвесные скалы, а за ними, сколько видит глаз, — все горы и горы. Между скал, по руслу реки, как в трубу, дует резкий жгучий ветер, вроде на реке сквозняк… Ширина реки небольшая, но река извилистая и поэтому картина с каждым поворотом реки меняется: то скалы подходят к самой дороге, то они исчезают и горы как бы отодвигаются, открывается панорама вдаль. Однако горы сплошь покрыты снегом, и на зимнем солнце снег блестит миллионами драгоценных камней. Местами над рекой стоит туман: это полынья! Попадать в нее не рекомендуется. Об этом я догадываюсь. Справа от дороги, прямо в реку, спускается какой-то ледяной сталактит и весь сверкает на солнце. Оказывается, это горный ручей, который весело с весны до осени скатывается с горы. Но сейчас он замерз. Все же вода сверху идет, обтекает сверху сосульку, вновь намерзает… Такая сосулька растет и растет, достигая очень больших размеров.
Мой возница направляет коня в гору. Сначала выскакиваем на взгорок, проезжаем некоторое расстояние почти по ровному берегу, а затем дорога идет круче и круче. Конь быстро потеет, видно, что он тащит уже не легкие санки, а будто целый воз… Ямщик спрыгивает с саней и идет рядом с конем. Видя это, я соскакиваю с саней.
— Сиди, сиди! — говорит мне ямщик, — конь привычный к горам!
— Ну, браток, это плохая привычка, — отвечаю я ему.
— Ничего, только вот больно крутая она, как печка.
«Гора, как печка» — это выражение звучит на Мане ежедневно. Как только дойдет разговор о дороге, обязательно собеседник ска-жет: «Встретишь гору, такую, как печка, на нее и сворачивай».
— А почему ты запряг одного коня? Я же заказывал пару лошадей! — обращаюсь я к ямщику с упреком. — Вот в гору-то, на эту самую печку, и было бы легче залезть. Я-то думал, что дорога пойдет рекой…
— Не ездиют у нас парой-то… Не принято… Все на одной да на одной, — отвечает мне ямщик, уже достаточно разогревшись.
— Мода значит такая? И из-за этой моды надо потеть? — ворчу я.
— А ты садись! Садись! — спохватывается ямщик и останавли-вает коня.
— Э, нет уж, изгаляться над животиной я не буду! У нас тоже такой моды нет: конь весь в мыле, а я буду сидеть?
— Хороший ты человек! — заключает ямщик, — животину пожалел…
— А почему дорога пошла горой? Ведь нам все равно надо к реке выезжать?
— Рекой далеко ехать… А в повороте течение очень быстрое, «Чертовы ворота» место называется, там дороги нет, река не замерзает. И объехать негде.
Умудренный опытом, я сбросил с себя доху сразу, как сошел с саней. Через пять минут на ходу достал из мешка легкую ватную тужурку и сменил на нее полушубок. Однако это мало помогло: пот катился градом. Мужичок-ямщичок тоже весьма упрел, будто только вышел из бани. А каково лошади?
— Стой! — скомандовал я. — Давай перекурим, и конь пусть передохнет: смотри, как у него ходят бока.
Остановились, дали коню передохнуть. А дорога стала просто неприличной: она шла круто вверх, лишь немного на косых по отношению к горе, чтобы чуток смягчить подъем. «Как печка!» — мелькало у меня новое выражение.
Мы протащились еще с час и наконец вылезли на перевал, то есть на вершину горы. Отсюда открылась взору замечательная па-норама. Настроение сразу улучшилось. Вот именно «гора с плеч»! — чуть ли не в буквальном смысле. Я радовался не столько за себя, сколько за коня.
Далеко, далеко, до самого горизонта (если он здесь был!) виднелись горы. Одни выше, другие ниже, но и те, и другие — огромные. А на горах — лес, лес и лес. Сплошная тайга. Река Мана петляет между гор, как узенькая лента.
— Вот он, Колдун, — ямщик показал мне на самую высокую, видневшуюся впереди гору.
Она возвышалась над всеми остальными, как великан из великанов. Впрочем, видна была только ее вершина.
К вечеру мы подъехали к поселку Усть-Колба. Заехали прямо в контору. Сразу, без предисловий, приступили к деловым разгово-рам с десятником. Зимой он ведает лесозаготовками, а летом занимается сплавом леса по речке Колба. Разговорились быстро. Я осмотрел здешний лес, осмотрел гавань.
Ткаченко несколько раз упоминал о необходимости ремон-тировать ряж, но что это такое, я не понял, а спрашивать по-стеснялся. Сейчас мне объяснять ничего не надо было: я стоял около ряжа и прекрасно понимал, что это за штука. В иных местах ряжи называют свинками. Это на очень сильных горных речках в русло ставят деревянный сруб и наполняют его камнями. Вроде мостового быка. Ряж весной расталкивает лед, а затем на нем держится середина гавани. Такая гавань считается намного прочнее, чем наплавная, то есть без крепления в середине, а лес нажимает более всего на середину гавани.
Разговор с десятником, кстати сказать, работавшим здесь не первый год, дал мне очень много нового. Простого человека мне было как-то легче понять, а он был словоохотлив, и мы с ним поняли друг друга. Я рассказал, что работал в Нарымском краю. Это название произвело на него великое впечатление.
— Нарым? Так это знаменитое место ссылки! Ведь это на севере, наверно морозы там нешуточные? Как это вы туда попали?
У этого десятника я и заночевал. Я ему рассказывал, как прохо-дят лесозаготовки в нарымской тайге, а он мне уточнял, как что-либо делается здесь, на Мане. Я ему — как сплавляют лес в нарымских местах, а он мне — о сплаве здесь.
Такая простая беседа для меня была очень полезной. А наутро все подтверждалось на практике: он показал все, что меня интере-совало. Словно курсы прошел.
Здесь же я заметил, что я не только спрашиваю, но и высказы-ваю свои мысли, делюсь своим опытом, и десятник к этому при-слушивается. Обнаружилось, что я, хоть и новичок для этих мест, но в основном у нас идет разговор общего характера, только кое в чем проявляются местные различия.
Не давая никаких распоряжений, я записал себе для памяти то, что посчитал нужным, и, обогащенный опытом в местных условиях, поехал дальше, вниз по Мане.
Работа уже не казалась такой страшной. Ход работы стал проясняться. Затруднения и некоторые особенности местного характера обусловлены гористой местностью. Это надо учитывать, а в остальном все то же, все знакомое. Делая такие выводы, я ехал на лошадке, которая после отдыха бежала довольно весело по зимней дороге.
Ехал я дней пять-шесть. Заглядывал на плотбища, в лесосеки, насмотрелся на тормозные спуски леса, осматривал качество леса, интересовался всеми вопросами и записывал, записывал…
К концу пути стал чувствовать себя уже настоящим техноруком. Важно, что исчезло чувство страха, а в голове появились мысли. Не хочу сказать, что до этого момента у меня вообще не было мыслей. Нет! Появились мысли о работе, о том, что надо бы то, надо бы это… Ориентировался в делах.
7 января 1929 года я приехал в село Маганское — резиденцию Нижне-Манского участка.
Маганское расположено в стороне от Маны; там нет лесозаготовок, поэтому в конторе участка было тихо и пусто. За столом сидело два человека, бумаг перед ними не было.
Поздоровавшись и доложив о своей персоне, я стал распола-гаться с вещами, рассчитался с ямщиком и, несколько осмотрев-шись, спросил у служащих:
— Ну-с, как житье?
— Да так бы и ничего, но работы очень много! — сказал один из них.
— Что-то незаметно! — шутливо отпарировал я, обводя глазами пустые столы.
Служащие замялись. Я сообразил, что я же теперь начальство, что они смотрят на меня, как, скажем, я смотрел бы год назад на нового прораба… Желая упростить отношения, я поговорил с ними запросто и узнал, наконец, причину смущения:
— Рождество сегодня, хотели оставить работу, благо прораба нет, он в городе, тоже уехал праздновать…
Чувствуя за собой власть, я решил отпустить двух сотрудников из конторы на час раньше обычного.
— Религия — это опиум… Но не выпить в такой день грешно, — сказал я.
Конторские работники заметно оживились, мои слова пришлись им по душе, они быстро собрались, откланялись и исчезли. Но через минуту один из них вернулся:
— Извиняюсь, а вы-то сами как же? Наверно, тоже еще не обе-дали? Может, не откажетесь с нами пообедать? Ведь вам негде, никого еще не знаете…
— Это хорошая мысль! А вы где обедаете? Удобно ли?
Я накинул полушубок и пошел с ними. И не зря.
Одного звали Михаил Александрович, он бухгалтер участка, лет тридцати пяти. Другой — Иван Павлович — кассир и одновременно завхоз, человек уже пожилой, ему было в то время уже 56 лет, он носил бородку клином и огромные усы.
Обед был обыкновенный: суп с мясом и блины с маслом, чай или стакан молока.
Сначала отношения были натянутыми. Я пытался разговаривать, расспрашивал. Мне отвечали, но как-то официально, что ли, сдержанно, очень коротко. От моего взгляда собеседники смущались, отворачивались. Наконец, я уловил, что они как-то вопросительно переглядываются, и понял, в чем дело.
— Так… Вот и до Рождества дожили… А что же у нас так скучно проходит рождественский обед? Вы разве ничего такого не употребляете? Или здесь ничего достать нельзя?
Эти слова имели магическое действие. У Ивана Павловича тут же явилась в руках бутылка водки. Она была, быть может, у него в кармане, но достать ее при мне он не решался.
Выпив ограниченную порцию (как говорят, для аппетита), раз-говорились. За пару часов, которые я провел с конторскими слу-жащими, я узнал много нового. Разумеется, разговор шел по бух-галтерскому делу. Здесь я незаметно проявил осведомленность, что вызвало удивление, однако в том, что я работал счетоводом, не сознался. Но некоторые здешние особенности в счетоводстве принял к сведению, уловив новые для меня детали.
Затем я узнал, что заведующий участком Владимир Петрович Андреев человек хороший, что в Красноярске у него жена и дети, что он часто туда ездит, что он весьма строгий, но толковый и рассудительный руководитель и что, вероятно, он завтра приедет в Маганское.
Поселился я прямо в конторе. Это был кулацкий двухэтажный (крестовый) дом. Контора помещалась на втором этаже и занимала три комнаты с кухней. Для конторы этого было много, одна комната была лишней, ее-то я и занял. В ней было пусто, но чисто. Первое время спал прямо на полу: расстелишь доху, под голову положишь подушку — вот и все.
С приехавшим Владимиром Петровичем мы быстро подружи-лись. Сначала я перебрался к нему в комнату для ночевок, а затем мы организовали колхоз: контору перенесли в нижний этаж, мы с Владимиром Петровичем поселились в одной большой комнате, а Михаил Александрович с Иваном Павловичем — в другой. Третья комната изображала столовую, приемную, кабинет и вообще была местом сборищ.
Зарплата мне была установлена, как и сказал Гамов: 150 рублей основная, 25 процентов безотчетных разъездных, итого — 187 рублей 50 копеек. Денег девать было некуда, и они у меня скапливались.
Периодически я выезжал в лес, на места работ, иногда вместе с Владимиром Петровичем. Обычно я находился в лесу две недели, затем неделю проводил в конторе, затем все повторялось. Руково-дство двумя участками было признано неудобным, и на Верхне-Манский участок назначили другого технорука.
При всей моей простоте и нетребовательности к условиям жиз-ни общий характер существования сильно изменился. Пешком много ходить не приходилось, ездил я теперь только на хороших лошадях и с кучером. Питание было регулярным, и часто обеды готовились на заказ. Из Красноярска служащие привозили «городское» питание: сыр, колбасу, какао, кофе, консервы. Особенно мне полюбились консервы в сметанном соусе. Это были дорогие консервы, и доставлялись они только по заказу.
Михаил Александрович и Иван Павлович нашей компании не выдержали и вскоре от нас отделились: питание с нами для них оказалось слишком дорогим. Но с Владимиром Петровичем мы столовались вместе.
Село Маганское расположено всего в 35 километрах от Красно-ярска, немногим более часа езды на поезде. Ездить в Красноярск я любил. Останавливался в гостинице в отдельном номере, прихорашивался, надевал свой новый костюм, нацеплял галстук и отправлялся по делам, в том числе и по личным. Обедал и ужинал в ресторане, да еще с газетой или журналом в руках. Появились и некоторые запросы: бриться с простым мылом я уже не любил, покупал мыльный порошок; после бритья стал использовать одеколон; дырявые носки вышли из употребления, и я постоянно имел в запасе новые расцвеченные носки; носовые платки у меня появились белоснежные. Одним словом, я стал джентльменом. Ну, почти джентльменом!
Пребывание в лесу я тоже стал скрашивать некоторыми удобст-вами: завел несколько пар сапог: одни носятся, другие просыхают. В Маганском я уже не носил сапоги — надевал штиблеты. В до-рожной сумке у меня появилась свеча с подсвечником: деревенский свет от семилинейной лампы меня не устраивал.
Работать приходилось много, очень много, но я имел от этого полное удовлетворение. Карманы мои были загружены записными книжками, и в их недрах были всевозможные записи: я старался узнавать все, что только возможно.
Это была нормальная жизнь, крепко нагруженная работой, но вполне устраивающая, дающая большую практику. На расходы не надо было оглядываться — денег хватало!
Наступила пора начинать сплав леса. На бумаге все готово, те-перь надо было приступать к делу. И вновь я поехал в лес.
Зимой ездили на санях. Упрямые крестьяне запрягали только одного коня, парой ни за что не хотели ехать. Зато я нашел ямщи-ков на отличных лошадях и добирался до нужных лесосек довольно быстро. Однако мои поездки заключались не только в том, чтобы проехаться. Приходилось останавливаться в лесных бараках и жить там по нескольку дней, чтобы наблюдать за работой, пытаться улучшить ход работы, проводить некоторые простейшие эксперименты. Нередко я попутно выдавал деньги мужикам, в экстренных случаях посылал к Владимиру Петровичу нарочных за чем-нибудь, а сам оставался в лесу и подбадривал работяг, подчас покрикивая на нерадивых.
Тогда все работали исключительно добровольно и, если прихо-дилось строжиться, то только из-за качества работы: работает человек сдельно и в погоне за количеством торопится, недоделывает… А это пакость! За это надо стегать. Самым большим наказанием считался отказ в работе. Делаешь плохо, не хочешь слушать, что тебе говорят — ну и уходи, не мешайся! А десятнику наказ: добивайся, чтобы делалось только так! Не добиваешься, не успеваешь — такой десятник не нужен! Хочешь работать — делай то, что тебе говорят! Ну а иногда бывало, погорячишься и покричишь. Однако в общем я с людьми ладил и меня понимали.
Бывали и затруднения. Да они встречаются часто и всю жизнь. Недаром говорится, «век учись»… Только в наших условия ученье это подчас бывает жестоким, таким, что остается память на всю жизнь…
Горные речки зимой кипят. Что это такое? Явление простое и понятное. Промерзнет речка до дна — и воде прохода нет. А сверху вода к такому месту все-таки опять же идет. Ищет, ищет она выхода — и вылезет наверх, на лед; покроет лед нетолстым слоем — и замерзнет. А потом еще и еще. Лед нарастает и нарастает.
Много раз я проезжал через речку Береть. Дорога ныряет вниз на лед, затем выскакиваешь круто на другой берег и опять по ровному едешь, пока не достигнешь горы.
Хорошо заметил, что если с берега в речку лошадь спустилась, то шагах в пятидесяти уже и дуги не видно. Словом, спуск идет метра на четыре, а то и больше… Значит, берега у речки высокие.
А тут как-то обратил внимание, что берега стали у этой речки вроде пониже… Вот лошадь остановил на льду, а ее с берега видно. Гм… Как же так? Лед явно поднялся. Оно бы и ничего, мало ли речек в тайге кипит, но речка Береть сплавная… Маленькая речка, но сплавная. Значит, по ранней весне надо будет следом за льдом гнать лес, а такой толстый лед когда растает? До половины мая будет стоять. Лес не сплавить… Заметив это, я спросил у десятника Никифорова:
— Давно здесь работаешь?
— Да вот уж восьмой год…
— А как будем по Берети лес плавить?
— Обыкновенно. Речка тихая против других, вода держится, почитай, месяц, берега крутые и гавань ловкая.
— Так она ведь кипит!
— Что ты! Такого еще не бывало… Это тебе, Олег Николаевич, поди почудилось… Ведь кипят малые речки.
— А ты давно был на Берети?
— Здесь, внизу-то, давно был. Делов там у меня нет, все в лесосеке да в лесосеке…
— А ну, поехали! Надо, брат, что-то делать!
Береть кипела. Сомнений не было и у десятника. Он чесал затылок, плевался, но легче от этого не становилось.
— Ну-с, как полагается поступать в таких случаях? — спросил я.
— Не приходилось еще… Вот оказия! Чтоб ее…
— Надо с местными мужиками поговорить, поспрашивать, что тут можно предпринять, — размышлял я вслух, надеясь получить ответ или хотя бы умную мысль от Никифорова. Десятник он был лихой, проворный, сообразительный.
Ничего не придумавши, мы уехали в барак.
Мужики тоже ничего присоветовать не могли: кипит и кипит, а чтоб прекратить кипение, так и думать не приходилось, ни к чему оно. Весной растает!
Для нас «весной растает» — не утешение…
— Надо найти место, где промерзла речка, попробовать дать выход воде, — решил я.
Пока я объезжал участок, пока командовал на других плотби-щах да побывал в Маганском, время шло. Лед делал свое дело.
При вторичном приезде на Берети берегов уже не было: лед вылез вровень с берегами.
Я собрал группу рабочих, вооружил их ломами, и пешими мы отправились искать корень зла.
До воды докопаться не было возможности. Я решил точно установить: где вода, можно ли дать ей выход, сколько надо затратить труда, чтобы освободиться ото льда. Какова будет норма, сколько это будет стоить?
Пробная яма уже была глубокой. Наверное, более трех метров. Лед и лед! Но ведь если на дне нет талой воды, то должен быть камень или галька? Конечно!
Однако, чтобы копать, надо в такую ледяную яму спуститься, иначе до дна не достанешь. А какое для этого придумать приспо-собление?
Эх! В цирке не такие номера выкидывал! Я спрыгнул в яму, поковырялся там… Никифоров с еще одним рабочим услужливо протянули мне руки, я подскочил, уперся ногой в ледяной выступ и вылез обратно. Это я, технорук. А рабочие? Они что, хуже меня? Ну, вот: лезьте туда и копайте до самого дна!
И как только последняя толща льда была пробита пешней, из ямы брызнул в небо столб воды! Нас окатило ледяной водой. Мы шарахнулись от ямы. Вода, оказывается, была там под большим давлением.
Первым спохватился Никифоров:
— А парень-то где, который копал лед в яме?
Кинулись к яме. Вода продолжала брызгать, яма почти доверху наполнилась водой, около ямы образовались потоки воды. Челове-ка не было видно…
— Багор! Эй! Багор скорее давай! — закричали все сразу, дога-давшись, что человеку быть больше негде, кроме как на дне…
— Вот, нащупал что-то мягкое… Не иначе он… — пыхтел с багром Никифоров.
— Легче, легче, глаза ему не выколи! — напутствовали другие, сгрудившись у ямы.
Багровище было короткое, до дна не доставало. Никифоров ле-жал на животе и искал под водой человека, того самого, который еще несколько секунд тому назад смеялся, шутил… А Никифорова рабочие держали за ноги, чтобы не свалился сам в яму.
Из воды показалась рука… Все сразу вцепились в нее и выво-локли парня на лед. Признаки жизни обнаружились в нем сразу, он отплюнул воду, закашлялся, его перевернули на живот… Посадили в мою кошевку и увезли в деревню. Он так дрожал, что лязгал зубами.
Лечили парня домашними средствами: водка, баня. Ничего, все обошлось без осложнений, но запомнилось мне это надолго.
Такой горький случай научил, что при кипении в речке на дне есть вода и она там под большим давлением. И такой, бывает, це-ной постигается опыт!
Остается лишь добавить: чтобы по закипевшей речке начать сплавлять вовремя лес, надо по закипевшему участку пробить канаву, а при первых оттепелях посыпать ее солью и толченым углем. Лед тает значительно быстрее, канава довольно быстро углубляется и расширяется, а когда по ней пойдет вода, то лед будет съедаться очень быстро. У канавы надо ставить рабочих для пропуска леса, чтобы не создался затор. Это тоже подсказала практика.
Копать же лед до дна не нужно, а тем более не нужно лезть на дно ямы… Парень тот, что был тогда в яме, вспотел, потом совер-шенно неожиданно его обдало ледяной водой. Он растерялся, и струей воды его сшибло с ног. Надо сказать, что всё закончилось еще счастливо, могло быть хуже…
— Слушай, Олег Николаевич, — обратился ко мне как-то Вла-димир Петрович, — приезжай в четверг в Маганское, и мы с тобой поедем в Красноярск. У жены день рождения. О тебе я много рассказывал. Поедешь? У меня и остановишься. Будут только свои да, быть может, пара знакомых.
Зачем молодому техноруку отказываться от поездки в город? Конечно же, я согласился.
Владимир Петрович был старше меня на девять лет, маленького роста, довольно упитанный. Он состоял когда-то в партии и служил в войсках ЧОН (части особого назначения). Не был он особо грамотным человеком, но, кажется, закончил в Москве городское училище и писал хорошо. Был он большой говорун и шутник. Из партии его исключили за то, что он женился на до-чери купца да еще венчался в церкви. Однако ничего этого я тогда еще не знал. Я технорук, он прораб, — сослуживцы, не больше.
Мы начистились, выбрились, приоделись. Денег у меня было не только в достатке, а, пожалуй, даже в излишке. По моему настоянию, зашли в магазин, в два, в три, приобрели, что надо было к такому случаю. Я уже знал, что жена Владимира Петровича фельдшерица, что он женился на вдове, у которой почти взрослые дети: сын и две дочери. Из вечерних разговоров я знал, что с деньгами у него некоторые затруднения. Прорабы получают меньше, чем техноруки.
Я попал в благоустроенный по тем временам дом: белоснежная скатерть, салфетки, занавески, кружева, цветы. Чистота безупреч-ная.
Принимали меня там радушно. Вечером отобедали с пирогами, закусками, тортами и пирожными. Разумеется, была водка и разные вина. Чувствовал я себя прекрасно, был, что называется, «на седьмом небе». Отвели мне малюсенькую, но отдельную комнату. Пили, ели, разговаривали. После ухода гостей беседовали свободно на самые разные темы. Жена Владимира Петровича — Мария Григорьевна Маевская, дочь красноярского владельца торговой бани, была женщина лет сорока, тихая, приветливая, хорошая хозяйка.
После этого я стал завсегдатаем дома Андреевых. Когда в Крас-ноярск приезжал отец, то он тоже стал вхож в этот дом. С отцом я встречался в Красноярске несколько раз. Он приезжал туда по де-лам лесоэкономической экспедиции: тогда начинало развиваться аэролесообследование, и он дела имел с лесными организациями и с воздухофлотом, — словом, начал уже летать на самолетах, что было по тем временам еще новинкой.
Хорошо было в Маганском летом. Поскольку село это недалеко от города, то в нем жили дачники. Владимир Петрович постоянно находил знакомых и тащил в гости и меня. Время проходило весело. В лес я ездил с удовольствием, но и из леса выезжал тоже с удовольствием. К работе привык довольно быстро, дела с Владимиром Петровичем решали сообща, дружно. Районная контора нас особенно не ругала, но план не выполнялся…
Наступил переломный период. К нам в Маганское приехал ка-кой-то большой чин, поковырялся в наших цифрах и напутствовал, что на план надо нажимать. Дело шло очень туго из-за того, что были введены новые, очень низкие расценки. Ранее прорабы устанавливали их сами, а теперь это было строжайше запрещено. Мы объясняли отставание с планом недостатком рабочей силы, а недостаток рабочей силы объяснялся низкими расценками: крестьяне не хотели ехать в лес.
Впервые в жизни я услышал от этого приезжего начальника новую фразу: «Нам нужен не вообще лес, а лес по определенной цене!»
До этого года мы, производственники, вообще не были приучены к счету денег: деньги считать — дело бухгалтеров, а наше — проводить работу и платить столько, сколько нужно. В основном — по договоренности с рабочими. Примерно это делалось так. Рабочий с конем должен заработать в день три рубля. Значит, если из леса вывозится в день пять кубометров, то за кубометр надо платить 60 копеек. Если будет гора в грузовую сторону, то надо прибавить, прикинуть в уме и прибавить. Вот и все. Ну а новыми расценками, скажем вот в данном примере, плата предусмотрена 40 копеек за кубометр, и никаких поправок делать не моги!
Мужики в лес не ехали… Владимир Петрович ездил по дерев-ням, собирал собрания, агитировал, но не помогало. Я тоже ездил по таким делам: сидят мужики, слушают, интересуются, а ехать не обещают: «Свои дела есть», «Разве кто другой поедет, а мне недо-суг»…
Мы понимали, в чем дело: в лесу работа тяжелая, можно и по-раниться, можно коня погубить, да и одежонка обязательно спол-зет с мужика. А под городом много другой работы по извозу гру-зов и платят «по соглашению». Ясно, что так работать выгоднее, чем возить лес. Напоминаю, что в те годы кадровых рабочих и собственных лошадей в предприятиях лесной промышленности не было. Крестьяне шли сюда по принципу: выгодно — буду ра-ботать, невыгодно — не буду. Вот поэтому в тот год работа шла слабо. Работали только местные, ближайшие крестьяне, для ко-торых это дело считалось привычным.
Мы с Владимиром Петровичем исписали много бумаг, докладывали, разъясняли, просили об увеличении расценок, ссылались на рельефность лесосек, отдаленность от населенных пунктов мест работы, — ничего не помогало: нужен лес не вообще, а лес по определенной цене!
Это был конец НЭПа, начало нового периода развития социа-лизма. Но я этого не понимал. Думаю, что и Владимир Петрович — тоже.
Выше я сказал, что план не выполнялся. Собственно плана у нас и не было. Такого плана, какой бывает теперь. Просто нам давалась цифра лесозаготовок, эту цифру мы и называли планом. Деньги отпускались по потребности. А вот в этом году стали появляться перебои с деньгами. Просим денег — не дают. Крестьяне были недовольны. Да и мы зарплату получали нерегулярно.
У меня лично деньги водились. Иногда придет мужичок и слезно просит хоть три рубля… Другой раз придет приезжий му-жик, которому надо уехать домой по какому-либо случаю, надо рассчитать — а денег нет. Я рассуждал по справедливости: свои ему отдам, а потом с конторы получу. Вроде, конторе в долг давал. Впрочем, не только я. В трудную минуту жизни пойдешь к местному жителю, работающему у нас, и уговоришь дать денег конторе в долг. Давали. Прямо под честное слово, без расписок. Мы с Владимиром Петровичем видели в этом выход из положе-ния. Население давало деньги в долг — значит, доверяло, значит, мы авторитетом пользовались…
Где-то уже в марте я писал в частной записке Владимиру Пет-ровичу: «Идет снежок, морозец стоит! Можно бы еще возить лесок, дороги в тайге еще крепкие, весны не чувствуется. Неужели не можете добыть хоть сотню подвод?» А он мне после раздраженно выговаривал:
— «Идет снежок»! Какая идиллия! Техноруку снежок понра-вился… Пулеметами этих кулаков не выгонишь на работу, черта с два их уговоришь! А он — «снежок»…
И вот ввели трудгужповинность. Решением крайисполкома каждому району была дана контрольная цифра, сколько подвод послать в лес, сколько кубометров вывезти. Каждый район довел эти цифры до сельсовета, сельсоветы довели их до двора. Беднякам — поменьше, середнякам — побольше, а кулакам — «твердое задание», еще больше. За невыполнение — угроза: кажется, привлечение к ответственности.
Приехало на наши плотбища сотни полторы подвод.
Для ясности надо рассказать вот что. Наверное, еще с лета газе-ты писали о новых установках: «отделение рубки от вывозки леса». Мысль ясная и понятная: лошади-то не у всех есть, есть крестьяне и вообще граждане безлошадные. А те, у кого есть лошади, пока они в лесу валят с корня деревья да обрубают сучья — лошади у них стоят, ничего не делают. Так надо, чтобы безлошадные рабочие только рубили деревья с корня, а лошадные бы не тратили зря времени на рубку леса, а возили бы уже срубленные деревья.
У нас по этому поводу были приказы и разные распоряжения, и кое-где лесу навалили столько, что и за два года не вывезешь. Но вывозка отставала от рубки леса, поваленные деревья оставались гнить в лесу… Владимир Петрович, когда получил такую установку (это было еще до моего приезда), закрутил носом и сильно на валку леса не нажимал. Поваленный лес в наших лесосеках был, хоть и не очень много.
И вот по трудповинности мужики приехали в лес…
Я, разумеется, к моменту их приезда был уже в лесосеке, кое-что там подготовил; впрочем, мы ждали их всю зиму и в основном были готовы к приему. Все же почистили в бараках, промяли дороги, занесенные снегом, подготовили пилы и топоры.
Обычно мужики сами отправлялись на работу и работали, кто сколько желает. У нас не было привычки утром поторапливать их. Исстари велось, что это не наше дело: хочешь — работай, хочешь — ремонтируйся. Человек приехал заработать деньги, и когда и как он будет это делать — мы не считали удобным вникать, наше дело было принять работу, заплатить за нее немедленно, как только человек пожелает.
Но вот приехавшие живут в бараках день, живут два…
— Сколько леса вывезено за эти два дня? — спрашиваю у де-сятника плотбища Тустеп, — подсчитал?
— А чего подсчитывать-то… Подсчитывать нечего: еще не ра-ботали…
— Как не работали? А что же они делают?
— Сидят в бараке, разные причины высказывают: кто колодки к саням готовит, кто веревки требует, которые без веревок-то…
Пришлось идти в бараки. Мужики понуро молчали.
— Здравствуйте, с приездом вас!
В ответ — несколько голосов, а в основном — молчание.
— Чего ж вы проживаетесь в лесу? Работать надо! Время уже близко к обеду. Так ведь вы ничего не заработаете…
— Да тут хоть с пупа сорви, а ничего не заработаешь! Расценки-то нынче какие у вас? Кто по им будет работать? Сельсоветы по принуждению выгнали…
— Веревок, технорук, давай! Без веревок чего в лесу делать?
— А у меня, слышь, товарищ начальник, вот беда приключи-лась: дуга сломалась. Не найдешь ли там, в амбаре, дугу?
— Да такими топорами чего наработаешь? Вот колодку тесал — он весь зазубрился, залезный топор на лесу разве идет?
— В бараке шибко тесно! Разля эдак можно жить?.. Ха-ха-ха… Гы…
И посыпались на меня вот такие реплики, претензии, возраже-ния и жалобы. Но я защищал честь участка, да и свою честь:
— Ишь какие разговорчивые приехали… Постойте, постойте, мне мозги не затуманивайте: в постановлении что сказано? Ве-ревки должны были свои привезти, топоры и пилы тоже свои; что же касается вот этого товарища, который дугу просит, так ты, друг, к теще на блины ехал, что ли? Прошлый год вы как работали? Где всё это брали?
— Ты прошлый год не равняй! Лонись-то веревка в сельпо бы-ла: ее на пятерку возьмешь, а тут сто рублей заработаешь… а нын-че что, на свои деньги веревки покупать? Ишь, какие вы умные стали… Мы что ж, дураки, что ли, для вас веревки покупать! — кричал кто-либо из мужиков.
Кричали и шумели. Было в этих разговорах много мужицкой хитрости, но и правда была: раньше мы всегда имели в запасе дуги, топоры хорошие, сено. А нынче ничего этого не было.
Но хуже оказалось другое. Это зло было повсеместно.
— Нет, товарищ технорук, лес из костров возить мы отказыва-емся. Это кто же додумался этак валить лес? Да к нему не подъе-дешь! Коня только решить! Я вон над той лесиной полдни про-вел… Легче самому свалить лесину, чем эку беду выворачивать.
Это была правда, горькая правда тех лет. Когда мужик сам возит лес, то он валит деревья так, чтобы ему было удобно. Он не перекрещивает дерево на дерево; обрубает сучья, чтобы не поранить коня; старается свалить дерево так, чтобы ему не лезть в целину снега, а использовать уже проторенную дорожку. Кроме того, те, кто валил лес, своему возчику помогали наваливать бревна на колодку саней. Обычно лес валили здоровые мужики, а возили на лошадях молодые пареньки или престарелые мужики.
А здесь, в лесосеках, лес был навален кострами, крест накрест, одно бревно прижимает другое, сучья обрублены только для вида, того и гляди — конь напорется на торчащий сучок. Хорошо еще, что Владимир Петрович долго раздумывал над раздельной валкой леса и не решился навалить много леса в своих лесосеках. Его ру-гали за это в районе, указывали ему, что, мол, он жалуется на не-достаток гужевой силы, а сам не мог даже заготовить лес… А он уже знал, чем это пахнет; слышал от других — от тех, кто поторо-пился выполнять новую установку.
Одним словом, работа нормально не шла. Мужики на лошадях все же работали. Лениво, с ворчанием, с придирками, но работали. С первой оттепелью они уехали домой…
— А зачем ты, Олег Николаевич, велел навалить леса в хлыстах на вершине горы? Что у нас, мало наваленного леса? Ты не знаешь, как это может тебе обернуться? — спрашивал меня Владимир Петрович (мы с ним уже сдружились и перешли на «ты»).
— Это твой лес гниет в лесосеках! Ты там командовал на му-жицкую беду! А я чуть-чуть велел навалить… Рационализация сие будет… Конечно, не знаю, что выйдет, но попробуем. Это будет валка без вывозки. Опуск!
Да, опуск леса. Мысль была не моя. В разговорах с народом я узнал, что так пробовали делать, и при этом был успех. Только работу надо проводить с умом: заготовить хлысты (деревья, не разрезанные на бревна), уложить их на вершине горы, у самого склона, заострить тонкие концы и сталкивать вниз. Якобы, хлысты развивают большую скорость и далеко летят.
Я распорядился заготовить штук пятьсот хлыстов на горе, спуск которой выходит к речке Береть. Вот эту заготовку исполнили, про нее и узнал Владимир Петрович раньше, чем я ему сам об этом рассказал.
Когда сильно подтаял снег, наверно уже в начале апреля, мы с Владимиром Петровичем приехали в Береть, взяли с собой чело-век шесть мужиков, пару коней с постромками и отправились утречком в эту заветную лесосеку.
— Ерунду какую-то ты придумал, — ворчал Владимир Петро-вич, с пыхтением влезая на крутую гору.
— Нет, должно что-нибудь получиться, — настаивал я. — Раз народ говорит, что так делают, значит, надо попробовать.
Мы выбрали наиболее удобно лежащее дерево, осмотрели его, подчистили кору, заострили конец и, навалившись всем скопом, толкнули под гору. Дерево нехотя заскользило под гору, затем ускорило бег и понеслось, как пуля. Когда оно исчезло из виду, мы прислушались: несется где-то внизу, только треск стоит!
И началась потеха: хлысты летели один за одним вниз и мол-ниеносно скрывались из виду. Некоторые застревали, уткнувшись в стоящие деревья, меняли направление и останавливались на половине горы. Те хлысты, которые от склона были на некотором расстоянии, подтаскивались лошадьми ближе, подчищались и тоже летели вниз.
Перед концом работы мы зачистили склон горы: спустились к речке Береть прямо по склону, попутно направляя и сталкивая неудачно остановившиеся на полдороге хлысты. Лишь лошадей отправили в обход.
Внизу нами было обнаружено несколько стоящих деревьев, у которых расщеплены были комли: с такой огромной силой летели сверху хлысты! Очевидно, это были такие деревья, в которые ле-тящие хлысты втыкались острым концом в середину, но они не скользили в сторону, а расщепляли комель дерева. Одну листвен-ницу я измерил: ее комель имел диаметр 54 сантиметра. Вот какая силища!
Берег речки Береть был усеян нашими хлыстами. Правда, они валялись в беспорядке, лежали на разных расстояниях, некоторые перелетели через речку, на другой ее берег, но все же факт оставался фактом: вместо того чтобы возить эти пятьсот хлыстов на лошадях с горы, спускать на тормозах, мы управились небольшой бригадой за один день. Переместили лес примерно на три километра к воде. Оставалось хлысты раскряжевать на бревна и сложить в штабеля. Лысину Владимира Петровича я давно уже заметил, она мелькала на солнце. Он увлекся и самолично участвовал в этой веселой работе.
— А ведь умная вещь! — сказал он мне в конце дня. — Жаль, что мало леса навалили… Если бы раньше до этого додуматься, то можно было и план вперед здорово толкнуть! Молодец технорук!
— Да ведь это не я придумал. От мужиков узнал. Как-то мне рассказали, и я решил попробовать. А больше хлыстов заготовить побоялся: вдруг, думаю, ничего не получится, просмеют!
Это и был опуск леса. Вероятно, это слово есть теперь в литера-туре. Но спускаться лес будет только в период таяния снега, сезон для такой работы очень непродолжителен. К тому же не с каждой горы можно рассчитывать на успешный опуск: надо, чтобы уклон был в 60 градусов. При меньшем уклоне лес не пойдет, а при большем будет ломаться. Словом, как мужики говорят, «опуск с умом надо делать».
Весеннее солнышко уже светило ярко и грело очень заметно. В горах воздух чистый, пахнет хвоей и смолой и дышится легко. Кое-где заметны слои воздуха: так и видно, как воздух колышется. В падях и на северных склонах еще лежит снег, но на вершинах гор уже почти сухо, а от солнца делается жарко.
Птичье сословие наполняет тайгу ровными голосами. Уже веселее стучат дятлы, а бурундуки мелькают всюду: то нос торчит, то хвост мелькает.
Мы едем домой, в Маганское. Владимир Петрович погнался за копылухами, которые вылетели откуда-то и уселись было на сосне, но, завидя нас, перелетели и, очевидно, сели в другом месте. Он пошел туда с ружьем, а я остался на перевале с верховыми ло-шадьми.
Тропинка ведет по самому перевалу, вдоль огромной горы, од-новременно здесь она подошла к реке. Я сижу на большом сосно-вом корне и любуюсь замечательным видом: на реке видны про-моины, река скоро начнет очищаться ото льда. Туда вниз видно очень далеко: горы, горы без конца. Большинство уже без снега, на некоторых снег лишь на вершине. Вон торчит гора Колдун. Впрочем, кое-где, в верховьях Маны, еще южнее, снег на вершинах гор будет лежать все лето. Но тех гор я не вижу. Мана выглядит синеющей полоской, извивающейся по своему руслу. На ее пойме видны малюсенькие точки. Это стога сена, еще не увезенные хозяевами.
Однако у меня под ногами отвесная скала… Я пытаюсь загля-нуть вниз, но это страшно. Пропасть!
На солнышке совсем стало жарко. Я снимаю полушубок и надеваю под дождевик полуватный пиджак, а полушубок привязываю к седлу. С полушубком расставаться нельзя все лето. Днем тепло, а ночью холодно. К тому же никогда не известно, где придется заночевать. Если внизу, да еще в низине, то и в самую жаркую летнюю погоду полушубок будет очень необходим. Да он и не мешает: привязан к задней луке седла, на него немного даже опираешься — удобнее сидеть.
Внимание привлекают бурундуки. Мне до них нет особого дела, но им какое-то дело до меня есть: они явно мною интересуются, бесцеремонно разглядывают и то застывают без движения, то скрываются за валежиной, но только для того, чтобы опять выглянуть. Их много. На глазах у меня только шесть зверьков. Да, пожалуй, на каждой валежине сидит по нескольку штук.
Наконец вдалеке громыхнул выстрел. Это Владимир Петрович. Обязательно он. Во-первых, на двадцать верст в любую сторону ни одной человеческой души нет, а во-вторых, он ушел туда, откуда был слышен выстрел. Лошади открывают глаза и настораживаются. Через некоторое время ко мне подбегает Аза — собака Владимира Петровича. Значит, он совсем недалеко.
— Ну, что, Аза, как успехи? — пытаюсь я поговорить с собакой.
Аза помахивает хвостом, ластится, но узнать от нее что-нибудь трудно. Впрочем… А почему у нее мордочка в земле? И почему не лаяла? Почему так сильно возбуждена?
А через три-пять минут из кустов выныривает и сам Владимир Петрович. Вместо птицы он принес барсука. Не очень большой, уже не молодой. Лошади настораживаются, храпят и пятятся от такого трофея.
Обменявшись впечатлениями, мы закидываем повода на спины лошадей и продолжаем путь.
Наши помыслы от сугубо лесных дел понемногу начинают об-ращаться к делам более культурным.
— Интересно, истоплена ли баня? — пытается предугадать Владимир Петрович. — Ведь не знают наши, что мы сегодня приедем.
— Не истоплена, так истопят, — отвечаю я, — баня не убежит. А вот коня надо купить своего! Давай, Володя, купим своих ко-ней? Да еще, я думаю, ружье новое надо, бинокль и сумы пере-метные хорошие. Седло-то мне отец пришлет.
— Так ты уж сразу на пятьсот рублей наговорил… — возражает Владимир Петрович.
— Ну и что ж? У меня есть пятьсот рублей.
Владимир Петрович молчит. Он едет впереди меня, сидя в седле несколько боком, в задумчивой позе. Я решаю, что обмен мыслями пока закончился, и тоже умолкаю. Едем шагом. Через два километра Владимир Петрович поворачивается ко мне и говорит:
— А ведь верно, у тебя есть пятьсот рублей, еще и побольше, ты можешь все это купить… А мне коня не купить, денег нет. Ты дал бы мне хоть полсотни в долг, а?
— Ну, конечно же, дам! — с готовностью отвечаю я.
— А коня я тебе куплю. Вот поеду вербовать мужиков на сплав, там в степи и куплю. Я в лошадях толк понимаю!
Муртук был привязан цепью между двух опор навеса и скреб копытом землю. Когда я попытался к нему подойти, он прижал уши, опустил немного голову вниз, сверкнул на меня белком глаза и издал устрашающий храп… Я отскочил.
— А ты не бойся. Привыкнет, и ничего, обойдется. Он не любит чужих людей, — сказал мне хозяин деревенского дома, в котором мы жили. Владимир Петрович поручил ему ухаживать за конем, пока я не приеду из тайги домой.
У коня был устрашающий вид. Темно-гнедой масти, с огромной гривой и длинным пушистым хвостом, который чуть не волочился по земле.
Как только я отскочил от Муртука, он навострил уши и посмотрел на меня темным глазом, вроде спрашивая: «Что, напугал?»
Страшно было садиться на него верхом. Первое время я не рис-ковал и делал это только с посторонней помощью. Только вста-вишь ногу в седло, только он почувствует вес всадника — сразу встает на дыбы, а затем нагибает голову и несется вскачь дурным аллюром…
— Да разве можно по тайге ездить на таком диком коне? — спрашивал я в тот же день у Владимира Петровича. — Что это ты мне купил? Где были твои глаза? А еще хвастал, что в конях понимаешь!
— Так ты хотел коня или клячу? Мне казалось, ты заказал ку-пить коня, вот я и купил. Напрасно ты им недоволен. Конь хоро-ший, под верхом не трясет, ход у него есть и здоров, так же, как и его хозяин. Привыкнете друг к другу. Словом, возражения совер-шенно неосновательны.
И мы стали с Муртуком свыкаться… Не такое это было простое дело, но деваться было некуда, и мне пришлось повозиться с конем. А через две недели мы сдружились. Я нашел в нем все качества, требуемые для коня в моем понимании, и даже то, чего не ожидал. А Муртук признал за мной власть хозяина и стал послушен, даже ласков.
Мой отец Николай Никифорович не забыл послать мне седло, которое было давно куплено и лежало дома в сундуке. Я собрал консилиум из деревенских специалистов, каковых оказалось боль-ше, чем надо, и произвел подгонку амуниции, с расчетом макси-мальных удобств: кое-что переделали, кое-что приспособили, под-шили, подтянули, нашили крепких пряжек и добавили «москов-ских» ремней. Мужики, испытывающие недостаток в деньгах, притащили мне на выбор переметные сумы. Выбрав себе по вкусу, я приобрел и эту принадлежность, необходимую для таежного всадника.
Теперь я имел собственного верхового коня, что значительно улучшало мне передвижение по местам работ.
От коня многое в тайге зависит. Например, при ночевке в лесу вас беспокоит мысль: удерет конь ночью или нет? Встать утром и не найти коня — очень неприятно, тем более что надо работать, а не заниматься поисками. Если коня привязать, то он не наестся досыта и может запутаться в веревках, даже может совсем задавиться… Если опутать или стреножить, то хороший конь все равно удерет да еще натрет себе ноги и выйдет на некоторое время из строя. К тому же он может встретиться со зверем, и тогда ему не спастись. Да и не менее утешительно будет, если вы утром находите своего коня: вы к нему, а он от вас… Нужное ли дело бегать за собственным конем по лесу? Наконец, необходима надежность: из болота выбраться проворно, через колодину перескочить, в кустах пройти спокойно, чтобы не выколоть себе глаза, не напороться на сук… Да и по деревне, хоть по своей, хоть по чужой, приятно прогарцевать, чтоб видели люди, какой конь молодец и всадник орел!
И оказалось, что Муртук все это прекрасно знает. Он только не любит чужих людей. Но к хозяину привыкает быстро и надежно. Через две недели мы уже были с ним друзьями: я его усиленно кормил и холил, а он меня молодцевато возил.
Дома в стайке вид у него был свирепый. Зайдешь к нему (а стоит он задом!) — захрапит, ногами выбивает какой-то перебор и будто нацеливается задом: вот-вот размахнется копытом и железную подкову залепит в лоб… Но на деле было не так.
Зайдешь к нему, похлопаешь по крупу, и… ничего. Только пу-гает. В руке держишь кусок хлеба с солью — жует с удовольстви-ем! Затем надо дать ему попить. Достанешь из колодца ведро-два воды — и в колоду выльешь. В это время он стоит и терпеливо и так выразительно ждет.
Затем — овес. Здесь уж я развлекался. Овес ведерком возьмешь, и надо его высыпать на предамбарье. Муртук ждет. А я возьму и с ведерком бежать в дом. Эх! Как пустится Муртук за мной, загонять меня на место: уши прижмет, голову опустит до самой земли… Как будто я жеребенок непослушный! Ну, ничего, воротишься назад, овес высыпешь, — теперь можно спокойно идти в дом, — а он начинает жевать.
В лесу Муртук вел себя так, как и полагается хорошему коню: по тропинке идет быстрой переступью, колодину берет прыжком, в кустах лезет тихо, осторожно, протягивая вперед голову и закрывая глаза. В лесосеке, пока я беседую с рабочими или десятниками, он ест траву и медленно идет сзади, как собака. Где его пустишь на ночь — там его утром и найдешь. Мало того, бегать за ним не нужно, крикнешь-свистнешь — бежит навстречу. Конечно, кусочек хлебца с солью надо иметь при себе. Если почему-либо хлеба не захватишь, то уж по прибытии на место все равно угостишь. А после — овес.
По деревне прогарцуешь так, что пыль столбом стоит! И танцу-ет, и на дыбы встает, и крутится, как бес. А привяжешь куда-нибудь — чужие мужики не подходи! Напугает, как и меня в пер-вый раз.
С приобретением Муртука мое пребывание в тех местах стало значительно интереснее. Охота стала удачнее: можно было стре-лять прямо с коня, сидя верхом — ухом не поведет, не дрогнет!
Легче стало посещать Урман. Это паршивая маленькая речушка, левый приток Маны. Заготовку леса мы там вели в двенадцати верстах от устья. От бараков плотбища Тустеп переедешь на лодке через Ману, а дальше — пешком… По тайге и без тропы. А теперь я стал переплавляться туда с Муртуком. Сяду в лодку с кем-нибудь, седло положу, а Муртука в повод — и поехали: я в лодке, а он рядом с лодкой. Переплывем, лодочник вернется обратно, а я седло накину на Муртука — и вверх по Урману. А потом тем же путем назад. Времени на дорогу тратишь меньше и не устаешь. Больше остается внимания и энергии для дела.
В самом Маганском тоже жизнь пошла веселее. Коню нужна трава. Литовку я приобрел в магазине за грош, а у соседа брал телегу и хомут с дугой. Владимир Петрович тоже отправлялся со мной, с ружьем. А Аза разве отстанет? Поедем, прогуляемся, не торопясь накосим сена, а в основном по кустам, по лесочку побродим. Места под Маганским обжитые, тайга там давно отступила, все больше покосы по редколесью. Аза замечательно делала стойку на тетеревов. Вот мы и прогуливались за тетеревами, по мочажинкам и речушкам — за утками.
Иногда приезжали из Красноярска знакомые Владимира Петро-вича, которые стали и моими знакомыми. Тогда отдыхали по шес-тидневкам: 6, 12, 18, 24 и 30 числа. На выходной день приезжала и Мария Григорьевна со своими дочками, иногда по три-четыре дня жили. Они обнаружили на полях клубнику и набирали ее немало. Когда появлялась компания, то мы уезжали на поле (именно на поле, а не в лес!), вроде на пикник, с закуской и небольшой выпивкой.
А уж если компания была столь велика, что требовался второй конь, то с Муртуком сладу не было: обязательно с чужим конем поссорится и ни за что не пустит его вперед: как можно!
Одно время в Маганском, на другом краю села, что выходит к разъезду Свищево, жила большая и шумная компания Володиных — две или три семьи. Туда мы ездили, как к соседям на дачу. Но получалось, что гости-то деревенские: Муртука я распрягу и при-вяжу к телеге, на которой, конечно, трава.
По-городскому я одевался только в Красноярске, а в Маганском вид у меня был провинциальный: ведь не будешь выфранчиваться, когда приходится возиться с конем. Однако в гости мы ездили молодцевато: наденешь белую сорочку и пиджак, на ногах сапоги, сверху дождевик, чтобы не пылиться. Дождевик на торжественный момент снимешь — и вроде ничего.
В жаркую погоду я Муртука купал. Была в Маганском малень-кая речка. Самому искупаться хочется, но как-то не принято, вроде баловство с крестьянской точки зрения. А вот коня искупать — святое дело. Завел я подходящую щетку и мыл Муртука с мылом. Он в воде стоит и наслаждается, морду вытягивает и глаза закрывает от удовольствия, когда его под мордой гладишь. Все четыре ноги давал мыть. После купания выглядел красавцем: гриву ему расчешу, хвост расправлю — шерстка бархатная, блестит, как у соболя.
Вот так и жили. Две-три недели в лесу, недельку в Маганском. Затруднений особых в работе не было, постепенно приобретался опыт и свое дело я выполнял достойно, от начальства порицаний не имел.
Но все же план лесозаготовок мы не выполнили. Я уже сказал, чем это объяснялось. Но объяснялось это нами, руководителями участков и самим нашим большим начальством. А так как планы лесными предприятиями очень часто не выполняются даже до сих пор, а в то время это было почти обязательным итогом, то особенно мы не горевали, лишь по временам задумывались… Да и что было ломать голову, когда причина ясна, обнародована и начальство понимает, признает ее за уважительную. Ничего и не выдумаешь больше.
Сплав леса по мелким речкам (молевой, «первичный» сплав) прошел успешно. Лес лежал в гаванях, и надо было производить его сплотку, чтобы отправить в Красноярск плотами. Мана — гор-ная река. Берега скалистые, грунт каменистый, течение быстрейшее, местами в межень мелковато.
Лес плотили «в иглу»: делается из бревен большая рама, бревна соединяются в углах в проушину (как нитка в иглу, откуда и название), а внутрь рамы рядами закатывается лес. Такой плот плывет себе и плывет. Если где и хватит за мель, за камни, то бревна поднимутся вверх, камень под ними прокатится, и опять все встанет по своим местам, как будто ничего и не было. Не страшны камни такому плоту.
Но период был такой, что начальство искало иные способы ра-боты, не по старинке. Много было подлецов от нашей науки: вы-думает что-нибудь — годное ли, не годное — кричит, что изобрел новое, а сам в лесу, быть может, и не бывал…
Так вот и мы получили установку работать нынче по-новому, плоты «в иглу» не делать. Когда такие плоты приходят на Енисей, то там ветром и бурей может из них выбросить бревна. Делать надо только «на вицу под клин».
«Вица» — это перекрученная, витая ветка черемухи, ели или березы. Делается такой хомутик из вицы, и им обхватывается пара бревен; сверху кладется жердь (ромжина), и вица через нее загибается и удерживается клином — метровым колом. Слов нет, такой способ сплотки для Енисея или другой большой реки надежнее: бревно не выбросит из плота.
Но вица боится камней. Ведь плот имеет огромный вес и если вица только коснется камня, то она моментально перебьется, по-рвется… А если такой плот на ходу заденет за камень, то десяток-два виц перебьется, но сам плот засядет на камнях и его никакими судьбами оттуда не снять. Придется все заново делать.
Лес — это государственная ценность. За утрату леса люди несут ответственность. В первую очередь — спрос со сплавщика: почему лес растерял по пути следования? Плати за потерянное, а если потерял столько, что денег нет для возмещения ущерба, то садись на скамью подсудимых как преступник. При этом заработки снизились, я уже говорил о расценках: «нужен не вообще лес, а нужен лес по определенной цене»…
Мужики закрутили головами и заявили, что такие плоты они плотить не умеют, что на таких плотах не поплывут…
Полагалось в те годы, чтобы плыл на плоту тот, кто его делал: если что и случится в пути, так чтобы не на кого было жаловаться. Считалось, что сам для себя человек будет делать плот на совесть.
Но некоторые работники у нас стали заявлять, что плот сделают, но плывут пусть на нем другие.
О том, что по Мане плоты «на вицу под клин» пускать нельзя, что сплавщики боятся ехать на таких плотах, было много разгово-ров с начальством, приводились доказательства, я лично ездил к начальству, но, как говорится, «слова к делу не пришьешь» — и мы решили излагать это в письменном виде. Писал в основном я, Володя добавлял кое-что для ясности.
Ничего не помогало. На словах вроде бы соглашались с нами, но на бумагах писали твердо и решительно, что если хоть один плот придет «в иглу», то это грозит уголовной ответственностью.
Целый месяц мы занимались уговорами мужиков вязать плоты на вицах и перепиской с начальством. Худо-бедно все же лес сплавлялся, хоть и не теми темпами, какими было нужно.
ИСТОРИЯ ОДНОЙ ПОЕЗДКИ
Осень… По небу плывут темные тучи. Они низко над землей, некоторые обволакивают вершины гор. День темный, невеселый и стал значительно короче. Чуть запоздаешь — захватишь ночь в пути. Чаще дуют ветры и раскачивают деревья. Нажмет ветер по-сильнее на осинку — она и сломается, только треск пойдет по тай-ге: берегись, путник, придавлю!
Воздух стал холодный, влажный, все промозгло: полушубок сыроват, в сапогах не просыхает, патроны в переметных сумах зеленеют, а дождевик и брезентовые рукавицы стали непослушными, торчат колом.
Приходится брать с собой больше вещей, отчего переметные сумы увеличились в объеме, топорщатся и чаще задевают за дере-вья. У Муртука хвост подвязан, ноги и живот в грязи.
Тайга мокнет, с деревьев капает, к кустам чуть прикоснешься — окатывает водой. Трава стала пореже, цветов мало, торчат в основном пучки желтеющих семян. Листва с деревьев еще не опала; на осине кое-где на ветках есть еще желтые и кроваво-красные листья; на рябине гроздьями висят красные ягоды. Зато дальше видно дорогу, скорее увидишь того, кто зашевелится.
Бурундучишек стало как будто меньше, они менее любопытные; если откуда-нибудь и увидишь торчащую мордочку, то она раздутая от спрятанного за щеками корма: идет заготовка на зиму.
Рябчиков, наоборот, стало больше, и в основном они сидят на деревьях, отчего их хорошо видно. Белка тоже попадается чаще — увидишь по три-четыре штуки сразу. Глухарь как-то тяжелее взлетает, больше хлопает крыльями.
Ягоды стало мало: часть опала, а часть съедена лесными жите-лями. Увидишь ягодку-две, но с коня сходить не хочется.
Муртук шлепает по лужам, которые образовались даже в обыч-но сухих местах. Мерзко в тайге, немного холодновато; иногда хочется пройтись пешком, но надо торопиться, скоро начнет темнеть, а в темноте ехать трудно — приходится полагаться на Муртука. Но Муртук не знает, куда надо ехать. К сожалению, дорогу не знаю и я. Это Володя придумал для ускорения проехать без дороги прямо в дальнюю точку нашего участка Акшеп, без заезда в Береть и Тустеп, как обычно ездили.
У Владимира Петровича две собаки. Аза — хорошая охотничья собака, но ее на этот раз пришлось оставить дома: у нее появились щенки — четыре маленьких мохнатых комочка, и ей надо их кор-мить. Жаль, но что делать…
На этот раз нас сопровождает Джек — по характеру крово-жадный зверь, имеющий очень страшный вид. Даже Мария Гри-горьевна не смеет подойти к кровати, на которой спит Володя. Не подпускает: скалит зубы, сверкает глазами. И это на свою хозяйку, которая его кормит!
Джек имеет заслугу: вора, пробравшегося в дом, он так разделал, что его отвезли в больницу. Вор полоснул его ножом, а он даже не взвизгнул. Рану потом зализал. Это случилось еще до моего знакомства с Андреевыми. Несмотря ни на что, Володя любит Джека и гордится им.
Никто не сомневался, что Джек храбрый пес, но он сторожевой, а не охотничий… Неизвестно, как он будет себя вести в тайге. Наконец, он по существу, по образу жизни пес домашний, точнее даже комнатный.
Джек сейчас тоже мокрый и бежит позади коней.
— На птицу лаять не станет, — говорит Володя, — но медведя к стану не подпустит.
С нами едет Иван Павлович Рыбин. Он кассир. Расчетов давно не было из-за отсутствия денег, а сейчас деньги получили и решили рассчитать людей на местах работ — на плотбищах и на гаванях: лучше кассира сгонять по тайге, чем всем работникам ехать в контору — пусть лучше работают, выполняют план.
Ивану Павловичу ехать не хотелось, но я настоял и он на меня сердится. Ему 56 лет, всю жизнь он проработал в какой-то ино-странной фирме по скупке масла в России. Он мелкий служащий, но имеет свой двухэтажный домик. Пару лет назад овдовел и вот уехал на заработки. Иван Павлович — неплохой человек, хороший собеседник, но малограмотен и пытается это скрывать. Из этого у него ничего не выходит, и я по долгу службы вынужден уличать его в глупостях.
Вот, например, одна из его записей в документах: «Уволен в двухнедельный отпуск сроком на один месяц». Никак не мог согласиться, что написал, мягко выражаясь… не совсем точно. Или — в докладной записке: «Докладываю, что канаты все от-правлены 24 июля в Акшеп с товарищем Карловым Иваном Яковлевичем. Овес в количестве 18 тонн получен в сельпо, но на склад не вывезен из-за недостатка лошадей. А еще докладываю, что эта паршивая лисица Жихарев наврал Вам с три короба, не верьте ему. Ну, дай Вам Бог здоровья и благополучного воз-вращения. С уважением, кассир Рыбин».
Вообще, с ним можно было говорить только до обеда, но не после. За обедом он обязательно выпивал порцию водки и после этого становился раздражительным и окончательно глупел.
Так вот на этот раз Иван Павлович поехал с нами. Вообще он никуда не ездил, тайги боялся и не любил ни ее, ни мужиков. Он носил бородку клином и огромные усы. Вид имел вполне культурного человека, много где бывал в свое время, очевидно в качестве коммивояжера. Сейчас он был, разумеется, недоволен и имел жалкий вид.
Разговор о поездке начался как раз в связи с той докладной за-пиской, о которой я упомянул. Канаты надо было отправить в Бе-реть, а не в Акшеп.
— Почему же, Иван Павлович, вы отправили канаты в Акшеп, не по разнарядке? — допрашивал его Владимир Петрович.
— Разве? Разве надо было в Береть? Так разве Акшеп не Береть? Я же не знаю…
Такая хитрость возмутила и меня. А надо сказать, у меня харак-тер вспыльчивый; несмотря на то, что обычно бываю терпелив, могу наговорить и дерзостей, если вижу сопротивление. По этой причине Иван Павлович меня недолюбливал, но и опасался со мной зубатить. Поэтому зачастую прибегал к таким вот хитростям, запутывал, прикидывался незнающим. Я вмешался в разговор:
— Иван Павлович, вы вдумайтесь, что говорите: «Акшеп разве не Береть?»
— Так я же не знаю! — упорствовал он.
— Видите ли, Акшеп — это есть именно Акшеп, а Береть — это есть другой пункт и именно Береть, черт бы вас разорвал! Не смотрели в разнарядку и с пьяных глаз перепутали! Поедемте изучать, где какой пункт, будете тогда точно знать. Промнетесь и запомните!
— А ведь верно, чем нам с техноруком заниматься расчетами, вы и съездите сами: расчеты сделаете и пункты запомните.
Этот разговор был задолго до поездки, которая задержалась из-за отсутствия денег. И теперь вот Иван Павлович тащился следом за нами верхом на коне с кучей денег. Мы ехали хорошей переступью по тайге, не имея злобы в сердце, но Иван Павлович был явно не в духе.
Выехали проворно со двора. Муртук, конечно, бесился при виде других лошадей, но постепенно успокоился. В качестве проводника был Владимир Петрович, который однажды проехал из Акшепа хребтами прямо в Маганское и посчитал этот путь кратчайшим. Ему бы и ехать впереди, но Муртук не мог согла-ситься с тем, чтобы впереди кто-нибудь шел, и скандалил не на шутку. Пересаживаться на другого коня мне не хотелось, да и Володя ездить на Муртуке не любил: надо было напрягаться, держась за поводья, а руки у него болели. Впереди ехал я, затем Володя и сзади — Иван Павлович.
Пока ехали по обжитому месту, прилегающему к Маганскому, пока ехали по тропке, куда местные жители ходили за дровами, все шло гладко. Через десяток верст признаки человеческого жилья исчезли, тропка стала малозаметной, кусты и деревья, с которых нас окатывало холодным душем, стали гуще. Хотя это были лишь капли, задержавшиеся на деревьях, но их было так много, что они не уступали хорошему ливню. Ноги до колен были мокрыми от травы. Владимир Петрович и я были приспособлены к такой езде: наши сапоги доходят почти до пояса, а сверху их покрывают полы брезентовых плащей. Сырость нас не донимает. Но Иван Павлович то и дело ворчит. На нем обыкновенные сапоги с короткими голенищами, да еще хромовые, а дождевик коротковат, и вода с него скатывается прямо в сапоги…
Впереди раздается: «Фр-р-р»… Вылетела стайка тетерок и рас-селась на деревьях. Володя судорожно срывает двустволку.
— Нет, нет, не стреляйте, что вы, что вы! — испуганно кричит Иван Павлович.
Володя опускает ружье, мы вопросительно смотрим на него. Тетерки исчезают. Джек тоже вопросительно смотрит: уж ему-то значение ружья понятно!
Владимир Петрович сатанеет, вырываются «крепкие» слова, он смачно плюет, нервно забрасывает ружье за спину. Явная ссора…
— Чего он? — спрашиваю.
— Тьфу! Спроси у него!
— Иван Павлович, что случилось?
— Владимир Петрович на меня рассердился.
— С чего же?
— Да помилуйте, Олег Николаевич, как можно! Прямо с коня ведь он хотел стрелять! Я же видел, как он целился. Конь сейчас же прыгнет в сторону… Он упал бы! А уж ваш Муртук убил бы вас…
— Скажите лучше, что вам тетерок жалко стало, — язвлю я.— А может быть, вы за своего коня испугались или сами побоялись упасть?
— Так я-то наверно уж свалился бы… — скрепя сердце бормо-чет Иван Павлович, не ожидавший такого протеста.
Мне хочется подъехать к нему и успокоить, объяснить, что ничего бы не случилось; задерживаю Муртука, но Владимир Петрович проезжает вперед и Муртук начинает горячиться; я делаю усилие, чтобы его удержать, но он встает на дыбы прямо перед носом Ивана Павловича.
— Что вы делаете?! — вопит он истошным голосом.
На лице у него панический ужас. Муртук крутит головой — явный признак того, что опять встанет на дыбы. Проскакиваю молнией вперед всех, и Муртук успокаивается. Мысль о разговоре откладываю, но все-таки кричу:
— Наши кони не боятся выстрелов, напрасно вы волнуетесь!
Затем слышу, что Володя пытается вести переговоры, тон с раз-драженного переходит на спокойный, но затем снова резко и решительно говорит:
— Передайте деньги и поезжайте домой. Можете возвращаться в Маганское…
Останавливаюсь и я.
— Да что вы, Владимир Петрович, куда же я поеду, я боюсь один по тайге!
Иван Павлович боится тайги. Он также боится лошадей и вы-стрелов. Ему кажется, что обязательно откуда-нибудь выскочит медведь и съест его. Никто словом не обмолвился, что до Акшепа по кратчайшему пути 75 верст, что придется ночевать в тайге у костра. Иван Павлович об этом знал, но, посчитав Володю ви-новным в том, что тот не предупредил его обо всем, под этим предлогом высказывает желание всем вернуться в Маганское.
Владимир Петрович предъявляет ультиматум:
— Пока не поздно, возвращайтесь домой, а если ехать один боитесь, то поехали с нами, но не действуйте на нервы, не устраивайте истерики из каждой мелочи!
Конечно же, Иван Павлович поехал с нами, покорившись судьбе. Вид у него несчастный, мне становится его жалко. А ка-кой он боевитый дома в разговорах! И какие у него геройские усищи! Как молодцевато он ходит по деревне! А тут скис, и, с моей точки зрения, совершенно без причины. Но он ровесник моего отца, в этом и причина…
Наш путь лежит по хребту, но все же едем то в гору, то под гору. Иногда приходится круто подниматься, а затем круто спускаться. Подниматься тяжело: надо нагибаться вперед к луке. Спускаться еще тяжелее: конь садится на задние ноги и упирается передними, иногда скользит и сыплет вперед себя мелкие камешки. В этот момент надо запрокидываться назад, можно даже упираться рукой в круп лошади.
Такая процедура нам с Володей беспокойства не причиняет. Сидишь на коне и о чем-нибудь раздумываешь — о работе, о своих делах, изредка выскажешь мысль вслух, перекинешься не-сколькими фразами — и опять умолкаешь, посматривая по сто-ронам: не попадется ли кто-нибудь на ужин.
Но Иван Павлович смотрит на мир божий иначе: ему все не-удобно, его все раздражает, все кажется опасным. Он только следит за дорогой, весь ссутулился, не двигается, не разговаривает. Ворчать и бормотать он перестал, только изредка просит подождать его, хотя лошадь под ним хорошая и смирная, как телок…
Около воды у ручейков и речушек встречаются мелкие следы маленьких копытцев. Это кабарга — разновидность дикого козла. Говорят, что кабарги много, но нам удается встретить только следы, сама кабарга не попадается: очевидно, она далеко слышит и уходит заблаговременно. Все-таки сходим с коней и рассматриваем следы. Мы, кроме Ивана Павловича.
Встречаем большую стайку рябчиков — конечно, около чащи, в пихтаче и в ельнике. Открываем канонаду и добываем несколько штук.
— Вот и ужин, Иван Павлович! — говорит Володя. — А вы боялись…
Иван Павлович повеселел. Убедившись, что все не так страшно, как ему казалось, он сказал:
— Мой мерин даже не пошевелился от выстрелов, как будто он глухой. А Муртук ваш… Удивительное дело, стоял спокойнее даже, чем обычно.
Надо бы уже закусить, но кругом мокро, неуютно. Дождь то перестает, то начинает моросить надоедливо и долго…
— Давайте потерпим часок-полтора, проедем еще немного и будем устраиваться на ночлег, а то пока обедаем, и темнеть начнет, будет ни то, ни се, — говорит Владимир Петрович.
Я сразу соглашаюсь, а Иван Павлович молчит, и мы это воспринимаем как согласие: делайте, как надо.
Наш путь преграждает неширокое болотце. Но что-то кажется подозрительным… Есть мягкая ровная грязь: несколько раз здесь кто-то и когда-то проезжал. Не топко ли? А как проверить? Схожу с Муртука, беру первую попавшуюся палку и прощупываю дно…
— Чего струсил? — говорит насмешливо Владимир Петрович. — Поезжай, поезжай, не трусь, технорук!
Рискую. Муртук навострил уши, понюхал воздух, поскреб по грязи ногой и осторожно зашагал… Чем глубже он утопает в грязи, тем энергичнее и быстрее делаются его движения. Он стремится поскорее преодолеть препятствие и двигается поры-висто. Я чувствую это, и мелькает мысль: сейчас завалится! Ждать больше нечего. Бухаюсь с коня долой на первую попавшуюся кочку и бросаю повод: без меня ему будет легче. С кочки прыгаю на лежащую ветку, утопаю по колено в грязи, но выскакиваю на твердое место. Муртук уже рядом со мной, с него течет грязь. Но все заканчивается благополучно.
— Оказывается, скверно, — говорит Володя и останавливается в раздумье.
— Чего ты струсил? — зловредно и насмешливо говорю я. — Не трусь, прораб, вали храбро!
Ему бы надо сойти с коня, пустить его одного: человека может выдержать даже большая трава, — но он поленился соскочить и конь под ним завалился на бок. В теплое время года такая беда поправима: можно залезть в грязь и помочь коню повернуться спиной вверх. А осенью, когда уже прохладно… Надо что-то придумать.
— Так, молодец прораб! Теперь как будешь? Поленился слезть с коня, теперь сам вези его на себе! — язвительно говорю я.
Ивана Павловича происшествие как будто не касается. Он безучастно продолжает сидеть на своем коне. Володя тоже сидит на коне, лежащем в грязи…
— Слазь с коня! — раздраженно командую я, предчувствуя, что здесь придется вдоволь повозиться.
Намучились мы здорово и провели много времени, вываляв-шись в грязи по уши. Я помогал Володе, а мне, в свою очередь, помогал Муртук. Без него нам бы коня не вытащить.
Долго не могли повернуть Рыжку вверх спиной. Как оба ни надувались, ничего не выходило. Тогда заложили под него вырубленную толстую длинную палку («вагу»), захватили за верхний конец веревкой и подпрягли сюда Муртука; он потянул это сооружение, и Рыжка повернулся спиной вверх. Теперь он был в правильном положении, но надо было его «подсадить» — той же веревкой охватили его вокруг зада, и по команде: «Раз, два, три!» Муртук опять потянул веревку, Рыжка сделал пару усилий и выскочил на твердое место.
Не совсем просто было перетащить и третьего коня с Иваном Павловичем. Мне не хотелось больше возиться, особенно было жалко Муртука: хомута у нас не было, а тянуть грудью простую веревку, мне казалось, больно, и я боялся стереть шерстку на Мур-туке, а еще хуже — поранить его.
Прежде чем заводить третьего коня в болото, мы нарубили до-вольно много кустов и настелили их поперек этого места, затем в длину и опять поперек. В это занятие впрягли и Ивана Павловича: трудись, привыкай к тайге! Он тоже вывалялся в грязи, но все-таки меньше нас: мы пощадили его возраст. Сам он перешел через топкое место благополучно, лишь начерпал воды в сапоги, а его конь малость поплюхался, но не долго: помогла подстилка из ветвей. Все же его коня пришлось расседлать. А пока мы по возможности приводили себя и коней в порядок, Иван Павлович сам заседлывал своего коня, на что мы особого внимания не обратили: у каждого свое дело. Помощь помощью, а в основном о личных делах и вещах полагается заботиться хозяину.
Пока возились с переправой через болото, стало темнее; пичужки, постоянно сопровождающие всякого путника, замолкли, дятлы тоже перестали стучать. Сейчас наступят сумерки, а скоро совсем стемнеет. Да и есть здорово хочется: ведь не обедали и измучились с лошадьми.
— Как вода попадется — будем искать место для ночлега, — говорит Володя.
Возражений нет.
Ручеек оказался в соседнем разломе. Он соединялся с этим зло-счастным болотцем. Нашли развесистую елку, а рядом — некото-рое подобие лужайки. В буквальном смысле лужаек в тайге нет, но бывают места, более чистые от леса и кустарника (прогалины). Место для ночевки признали отличным и стали располагаться.
Расседлали коней, двоих привязали веревками, а Муртука я от-пустил так: далеко не уйдет, конь надежный. Затем важнейшее — дрова. Дрова употребляются какие угодно. Мелкие нужны для рас-топки, затем идут целые бревна, лишь бы было под силу доставить. Конечно, нужно иметь запас мелких дровишек и сухой щепы: если ночью вдруг прозеваем и костер погаснет, быстро разжечь его снова. Ну и последнее — это таган и на него — котелок с водой. После всего этого разложить удобнее вещи, чтобы было хорошо спать и чтобы ничего не потерялось, — и тогда уже можно приступать к трапезе.
Возиться с рябчиками нам не захотелось, пищи другой было пока достаточно. Мы их только выпотрошили, сыпнули внутрь по щепотке соли и спрятали впрок.
Любили мы в таких случаях доставлять друг другу удовольствие какой-нибудь необычной едой. Компенсировали убожество таежного существования доступным комфортом. Поэтому у нас всегда с собой имелось много хорошей пищи: масло, колбаса, консервы, чай, сахар. У Володи нашлась и литровая фляга с жидкостью — смесь бенедиктина со спиртом.
Выпить мы, все трое, не отказались, тем более после такого тяжелого пути и стольких мучений на болоте. Фляга имела пробку, на которой сверху был навинчен колпачок в виде большой стопки: мерка. Оставалось подставить кружки под эту мерку и начать чревоугодничать, чтобы забыть за этим занятием все тяго-сти таежного путешествия. У Ивана Павловича и усы уже распу-шились и глаза стали веселее. Но Владимир Петрович неожидан-но для всех испортил настроение, как бы между прочим спросив:
— А что-то мне, Иван Павлович, не попадает на глаза мешочек с деньгами… — и осмотрелся вокруг, оглядывая вещи.
Иван Павлович не знал точное местонахождение мешочка.
Осмотрели все вещи, судорожно перебрали сумы, седла, но ме-шочка не находили. А в нем была полуторамесячная зарплата всего участка!
— Вот еще чертовщина… Куда же он подевался? — засуети-лись мы, забыв про еду и про выпивку.
— Да вы спокойно вспомните: когда и где вы его видели в по-следний раз? — наставлял Володя растерявшегося кассира, раздра-жавшего нас обоих бестолковой суетней; у него уже и руки дрожали.
— Нервничал я всю дорогу… Не помню… Был приторочен к седлу с левой стороны…
— Да это-то мы знаем. Но когда он исчез? Где?
Настроение окончательно испортилось. Мы опасались за Ивана Павловича: обморока еще не хватало. Мешок с деньгами исчез, а был приторочен к седлу ответственного за него человека — касси-ра участка.
Иван Павлович кассиром работал уже несколько лет, был кассиром «артельным», то есть состоял в артели кассиров и эта артель несла ответственность за своих членов. Участок убытка на этом деле не понес бы, но ведь дело в том, что случай странный, человека жаль, да и наши работяги ждут денег, — кому интересна предстоящая тяжба. Наконец, мы, два руководителя, были вместе с кассиром, это налагает ответственность и на нас — если не юридическую, то хотя бы моральную.
— Деваться мешку некуда; если никто из нас его не спрятал, то он лежит где-нибудь на тропке, по которой ехали, — констатировали мы с Володей одновременно.
— Да что вы, Владимир Петрович, кто же будет прятать? — стонал Иван Павлович. — Ведь за такую шутку голову оторвать мало! Пойдите, Олег Николаевич, посмотрите на дорожке, очень прошу!
Была непроглядная темень, будто нас макнули в чернила, только от костра исходил мерцающий свет. Нечего было и думать идти ночью в такую темнотищу.
— Утром, Иван Павлович, схожу; даже, наверно, всем придется ехать на лошадях — быть может, далеко где-нибудь вы его утеряли. Если нет около болота, не знаю, где и искать… — выражал вслух я свои мысли.
— Конечно же, утром! — поддерживал меня Володя.
— Боже мой! До утра можно с ума сойти, я и капли не усну! — продолжал стонать Иван Павлович.
Выполнить его просьбу действительно было невозможно и идти впотьмах было бессмысленно. Мы долго слушали стенания и вопли, сочувствовали, но твердо решили ждать до рассвета, а пока…
— Ну-с, так давайте закусим все-таки, ведь с утра ничего не жрали, у меня в желудке спазмы начинаются от голода и этих передряг, — говорит Володя, наливая мне стопку жидкости из фляги. — Иван Павлович, вашу посудинку давайте, — продолжает он.
Но Иван Павлович мучительно мотает головой и отказывается от выпивки.
— Значит, прошибло до самого сердца! — заключает Володя и спрашивает опять: — Отказываетесь, наверное, впервые за всю жизнь?
Через час мы угомонились и задремали довольно крепко, завернувшись всяк в свое одеяние. Иван Павлович крутился, стонал, ворчал и наутро заявил, что, якобы, глаз не сомкнул за всю ночь. Вид у него действительно был измученный.
Не дожидаясь, пока вскипит чай, я вспрыгнул на Муртука и ос-мотрел болотце, в котором мы вчера вязли: мешочек с деньгами валялся рядом с тем местом, где Иван Павлович седлал своего коня. Я вернулся неожиданно быстро для своих компаньонов и молча положил мешочек около кассира.
— Где он был? — оживился Иван Павлович.
— Там, где вы его бросили! — с досадой сказал я.
Некоторое время все молчали, переживая случившееся. Иван Павлович ожил, расправил усы и заулыбался. Я тоже молча пере-живал, прекрасно понимая его тревогу, а Володя нашел нужным пробрать незадачливого кассира:
— Знаете, как это называется? Безответственное ротозейство! Я вчера вам сказал, что вы неврастеник, а вы, оказывается, просто балда! Возмутительное отношение к служебным обязанностям!
Иван Павлович оправдывался, ссылался на особые впечатления от поездки по тайге, на то, что он все время боялся леса, болота, коней, выстрелов и поэтому совсем забыл о деньгах. Эта словесная перестрелка длилась недолго, но поскольку я ездил искать мешок с деньгами, да пока попили чаю, да пока Володя поворчал на виновника, мы сильно задержались и, проехав следующий день под дождем, то поднимаясь, то спускаясь с гор, до вечера в Акшеп не успели и пришлось еще раз заночевать под дождливым небом.
Лес здесь уже сменился на осиновый. Было ветрено, а к вечеру ветер усилился. В стороне гукнуло, треснуло, и большая осина упала… Нас это обеспокоило. До Ивана Павловича дошло, что такое дерево может упасть и на голову, и он занервничал, заметался в седле. Мы поспешили выехать поскорее из осинника до наступления полной темноты. Нас подгоняли осины, падающие то с обломанными вершинами, а то и вырванные вместе с корнем, и мы проворно ехали по неуютной тайге.
Выбрать хорошее место для ночлега нам не удалось, и ночь прошла скверно. Мне кажется, состояние было такое, как бывало на фронте во время боя: нервы напряжены, не знаешь, с какой стороны на тебя упадет, приходится бояться и за себя, и за товари-щей… Да, неприятная вещь. А почему неприятная? Да потому, что кубометр осины весит около восьмисот кило. Значит, если упадет хотя бы тоненькая, сантиметров десять в диаметре, это будет килограммов четыреста, да плюс размах при падении… Вдребезги расшибет и кишки в землю вгонит!
До Акшепа мы доехали только на третий день в полдень. Иван Павлович там сразу заболел и отлеживался в бараке, пока мы ездили по лесосекам и плотбищам. Постаравшись поскорее освободиться от компании Ивана Павловича, домой мы его отправили через Красноярск на большом плоту — салике. Сколь симпатичен и весел был этот человек в застольных беседах, столь невыносим оказался в тайге, столкнувшись нос к носу с дикой природой.
«ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ПРЕСТУПНИК»
Я ехал из деревни Смышляевой в Прокопьевск, а мне навстречу большой рысью летел Федя Демидов, прораб Прокопьевского лесозаготовительного участка. Уже полтора месяца мы с ним работали здесь, и у нас установились добрые, приятельские отношения.
— Что ты наделал там? — испуганно спросил меня Федя. — Из Красноярска пришла телеграмма в милицию… Вчера обсуждали в райкоме партии…
— Ничего особенного, Федор Николаевич, я не делал. Так же, как и ты здесь, мы там, под Красноярском, понавалили лесу и весь не вывезли… Лес остался под снегом… Мужики не хотели его вывозить… Не успели сплавить весь лес… Вот к этому придрались и отдали под суд… А на совести моей чисто!
— Ух! А я ведь думал — убийство какое-нибудь или жульничество… Ведь телеграмма-то какая! Требуют арестовать и по этапу отправить в Красноярск… Секретарь райкома велел мне ехать узнать… Если, говорит, из-за невыполнения плана, так тогда не будем его пока посылать… Сейчас нельзя уезжать… Дел сейчас таких, из-за планов, много, говорит секретарь, — добавил Федя. Он завернул своего Воронка и поехал следом за мной в Прокопьевск.
Пришли к секретарю райкома. Тот, очевидно, был человек опытный в судебных вопросах; узнав, что мое «дело» связано с планом, сказал:
— Работайте спокойно. Мы дадим в Красноярск телеграмму, съездите попозже.
Позднее я узнал, что он позвонил начальнику милиции и велел меня не трогать. На этом я успокоился, продолжал работать, думая, что пронесло.
Однако через неделю ко мне в Смышляево приехал милиционер, показал вторичную телеграмму из Красноярска и передал, что начальник городской милиции велел мне к нему явиться. В телеграмме было написано: «Служащего Прокопьевского заготовительного участка Абрамова Олега Николаевича, обвиняемого в ряде государственных преступлений, предлагаю арестовать и по этапу препроводить в Красноярск для продолжения следствия и участия в судебном процессе».
Я поехал к начальнику Прокопьевской городской милиции, ко-торый был очень любезен со мной, но сказал, что при наличии второй телеграммы он меня оставить в Прокопьевске не может, и добавил:
— Надо ехать, товарищ Абрамов. По этапу мы вас отправлять не будем — надеемся, что вы сами туда явитесь.
Отправился я в Красноярск. Остановился, разумеется, у Андреевых. С Володей мы много еще о чем переговорили; он мне рассказал красноярские новости, сказал, что знает о нашем деле, о чем его допрашивали, и передал мне довольно много копий с нужных документов.
Наутро я пошел в милицию.
Следователь дал мне бланк протокола допроса и стал на бумаж-ках задавать вопросы. «Почему Вы не разрешали сплотку плотов в иглу?» — прочитал я на малюсенькой бумажке и сразу написал ответ, приложив к нему две-три копии распоряжений, запрещаю-щих подобную сплотку.
Производственный вопрос был мне задан только один. Следователь задал еще два вопроса, но не такого серьезного характера. «Вы имеете собственного коня, но кормите его за счет конторы, получая на это 40 рублей в месяц. Кто это разрешил?»
Я тотчас написал, что это общая установка: если бы я не имел собственного коня, то ездил бы на наемных лошадях и контора платила бы за это намного больше. И приложил копию приказа об этом.
Последний вопрос был совсем неудачный: «Почему вам выда-вали деньги, когда их не было в кассе участка?» На это я ответил, что таких случаев не могло быть: раз нет денег, то как же их можно получить?
— Ну-с, вот и все! — сказал следователь, — теперь пройдите к начальнику милиции.
Начальник сидел в соседней комнате.
— Абрамов? — спросил он меня, не поднимая глаз. — Вот прочитайте и распишитесь.
Он пододвинул ко мне бумажку. Я прочитал: «Постановление. Я, такой-то, рассмотрев показания такого-то… Принимая во внимание, что он не имеет постоянного места жительства и может от суда и следствия скрыться, постановил: заключить его в Красноярский изолятор».
Глаза у меня полезли на лоб: я приехал на суд, а меня хотят по-садить в тюрьму… Я стал искать причину для возражений:
— Так вы же не читали моих показаний! — обратился я к на-чальнику милиции.
— Ах да… Ну, читайте! — ответил он.
Я читал с вдохновением, с должным выражением, останавли-вался для устных разъяснений и был уверен, что начальник мили-ции меня понимает — понимает, что нет никакого преступления. Мне казалось, вот закончу читать, и он скажет: да, действительно, тут ничего серьезного нет. Однако он, терпеливо выслушав до конца мое повествование, сказал:
— А теперь подпишите!
Я поднял глаза на начальника милиции, и вдруг до меня дошло, что это не человек, а мумия, поставленная на моем пути для определенной цели. Он и не пытался вникнуть в суть моих показаний, не пытался понять, он просто соблюдал формальность.
Делать было нечего. Я подписал протокол.
В Красноярске тюрьма большая, несколько корпусов, и каждый в несколько этажей. Меня поместили в верхнем этаже, откуда все-таки видна улица, тогда как нижние упираются в кирпичную стену. На стенах устроены будки для часовых, вход в которые с наружной стороны, так что часовой попасть во двор тюрьмы не может.
Попал я в камеру, где были только новички. Это выяснилось немедленно: я только зашел, один гражданин тоже прибыл час тому назад, остальные находились в камере не более двух-трех суток.
— Это пока они еще наши дела не получили, не знают, по какой статье, а как узнают — тогда разобьют по другим камерам, — сказал паренек, видимо, умудренный опытом.
Внешне никто не нервничает. Однако в первый день не хочется есть… Сказывается нервное напряжение.
Камера — это комната: два окна с железными решетками, с другой стороны дверь — толстая, тяжелая, закрытая снаружи на замок. В двери имеется маленькое отверстие — волчок. Дежурный надзиратель через этот волчок имеет возможность наблюдать, что делается в камере. Внутри камеры — деревянные нары. Можно лежать, сидеть, можно мотаться взад и вперед, пока не надоест вашим товарищам по несчастью. В углу стоит параша. Это деревянная кадка с крышкой и проушинами. Пользоваться днем администрация тюрьмы не запрещает, но общественность камеры возражает: эта параша издает зловоние, и никому не хочется, чтобы крышка лишний раз открывалась. Днем время от времени камеры поочередно открываются и предоставляется возможность посетить уборную.
На возражения своих компаньонов каждый реагирует по-своему. Одни охотно соглашаются с общим мнением, другие зубатятся. Все зависит от характеров, от настроения. Полезно знать, кто с вами сидит и за что. Об этом и идут разговоры, рассказываются с мельчайшими подробностями дела. Бывалые люди сейчас же скажут статью из уголовного кодекса, предскажут, сколько дадут отсидки.
Гражданин, приведенный в камеру уже после меня, вытирает пот и вслух досадует, что не успел взять мешок — конвой не дал. Гражданин культурного вида, он не столько расстроен, сколько озабочен.
— Откуда прибыли? — спрашиваем его.
— Из Ужура… Везли нас с товарищами вместе, а тут сразу разъединили, мешок-то с припасом остался у тех… Хотел взять, а конвойный, такая скотина попался, не дал! Вот и остался без при-паса…
— А по какому делу задержали?
— Да так… Я-то случайно попал. Не знаю, зачем и посадили меня, это местные власти самовольничают. Взрыв был в Ужуре. Везли взрывчатку, она и взорвалась. Тех-то убило, а меня аресто-вали, месяц сидел в Ужуре, теперь вот отправили в Красноярск. Думаю, должны выпустить.
— Все так думают. Все зазря сидят. А потом оказывается не так, — говорит сосед слева, по бороде я угадываю хлебороба.
— А ты сам-то за что сидишь? — спрашиваем бородача.
— Да тоже зазря… Нашего брата обязательно сажают.
— За налоги поди?
— Из-за их.
В это время где-то в углу происходит возня, а затем раздается приглушенный стон. Все смолкли. Там два парня: один сидит скромно и молчит, а другой сжался и стонет.
— Граждане-товарищи! — громко говорит пожилой бородатый человек. — Да разве так можно! Вот этот того который раз под бок вдаряет… Посидит-посидит — да молча его раз-раз, прямо под ребра. Оно хоша и тюрьма, но зачем так-то…
— Эй, ты! Ты чего это дерешься? — строго спрашивает моло-дой человек в военной форме.
Так как оба парня молчат, то пожилой бородач дает пояснения для всей камеры.
— Воровали они чего-то вместе, да тот-то, видать, и попался первым, а потом этого выдал… Вот он и злится на него…
Вся камера обрушивается на драчуна. Тут же постановили посадить их в разные углы, и бывший военный без обиняков обещает при повторении побоев дать лупку драчуну всей камерой.
— И жаловаться не на кого будет! — заключает он строго.
Загремел замок, и нас выпустили из камеры в коридор. Пятиминутная прогулка с посещением уборной. У одной камеры много людей. Здесь дверь вся железная, сплошная решетка. Камеру видно всю. Люди, судя по их одежде, дошли до нищенства, полунагие; одни сидят и азартно играют в карты, ни на кого, даже на надзирателей, не обращая внимания, другая кучка сомкнулась в углу, чем-то увлечена и тоже ни на кого не обращает внимания. У железной решетки двери много людей. Одни подошли к двери из камеры, другие — со стороны коридора.
Люди из нашей камеры — новички, и поэтому надзиратель предупреждает:
— Не надо к ним подходить, озорники они.
Это урки. Это для них и построена тюрьма: они отсюда выходят только для того, чтобы совершить преступление и вновь сесть… Ничего человеческого в них нет, у них какие-то свои понятия о жизни, о товариществе… Некоторые сидят спиной к двери и не проявляют никакого интереса к людям из других камер, а иные, наоборот, слишком веселы, слишком общительны.
Бородач-добряк из нашей камеры, который ратовал за то, чтобы один парень не бил другого, «хоша и в тюрьме», имел разговор с камерой урок во время перерыва. Сейчас он им сочувствует. Ему на это приводят примеры, что урки очень хитры, с ними ухо надо держать востро.
— Нет, друг, не говори так, — возражает бородач, — вот я с одним сейчас говорил, так кого уж там, тихий парень, молоденький.
Утром дают кипяток. В обед раздают черный хлеб и приносят похлебку в деревянной кадушке. Похлебка жидкая, но с голоду употребляется охотно. Хлеб надо самому распределить на сутки. Если съешь все сразу, то до следующего обеда хлеба иметь не бу-дешь. Вечером опять дадут такую же похлебку. В определенные дни кроме похлебки дают какую-то непонятную кашу. Она без масла, но довольно вкусная.
Днем выводят на прогулку, которая продолжается 15 20 минут. Выводят все камеры, но люди должны идти парами и с арестован-ными из других камер не разговаривать. Нужно «прогуливаться» по кругу. В это время знакомые находят друг друга и, обмениваясь парами, успевают переговорить, о чем нужно: надзиратели не всегда могут заметить, кто куда перескочил.
И так день за днем.
В последнем повороте нашего коридора находятся одиночные камеры. Как правило, там тихо, но когда наступает ночь… Там, на углу коридора, стоит военный с винтовкой в руках, и — никаких звуков. Но наутро кто-нибудь узнает и шепотом передает:
— А сегодня ночью двоих вывели…
Я уже три дня сижу в тюрьме. Целая вечность… Все правила, писаные и неписаные, уже изучены. Скучно! Особенно тоскует сердце от сознания, что уйти отсюда не можешь; не знаешь, сколько здесь продержат, ничего не можешь предпринять, чтобы ускорить дело; не знаешь, чем доказать, что воры, жулики, мошенники и бандиты мне не компания. Меня обвиняют в том, в чем я не виноват, а я бессилен доказать обратное. От таких мыслей на душе так тяжело, как еще никогда не было!
«Всюду жизнь!» Есть такая картина, и она мне вспоминается ярко, усиливая душевную боль: арестанты через решетку кормят голубков. Эта картина была приложением к детскому журналу «Задушевное слово». Я вспоминаю себя маленьким, вспоминаю обстановку, при которой бессознательно смотрел на картину. Голубков видел и запомнил, а на арестантов не обращал особого внимания; не знал, не думал, не гадал, что сам буду арестантом! От этих воспоминаний навертываются слезы. И от бессилия горечь переходит в злобу: мерзавцы! Прохвосты! Перед глазами встает самодовольный начальник милиции, творящий свое гнусное дело. «Абрамов, подпишите!»
За что! Кому я помешал, живя даже не в городе, а в тайге, вдали от человеческой сутолоки? Так нет же! Достали и там… Нашли «преступника»! От нахлынувших чувств и переживаний я ощущаю, как напряглись все мышцы.
— Что это вы притихли, задумались? — обращается ко мне ин-теллигентного вида гражданин.
— Да так, задумался что-то, — ответил я нехотя.
— А вы поменьше думайте! — говорит он мне сочувственно, будто проникнув в тайну моих мыслей. — Сейчас время такое, что ничего умного выдумать нельзя, а в нашем с вами положении — в особенности.
Наступил вечер. Арестованные проводят время, как удается: одни играют в шашки, изготовленные из пуговиц и разной всячины; в уголке один человек ведет какой-то рассказ, собрав вокруг себя кружок слушателей; другие подумывают устраиваться спать. Сном лучше всего поправляется настроение: недаром говорится, что «утро вечера мудренее». Я тоже подумываю ложиться спать, но еще не хочется.
Тогда я подхожу к своему месту, нагибаюсь, упираюсь руками в нары и на некоторое время застываю в такой странной позе… Потом сгибаю медленно руки, голова моя приближается к одеялу все ниже и ниже, нос почти утыкается в него. Соседи смотрят на меня по-разному: одни с любопытством, другие с тревогой — спятил, что ли?
Однако на меня уже устремлены взгляды многих арестованных.
Неожиданно для зрителей ноги мои отрываются от пола и под-нимаются вверх. Затем руки разгибаются — и я стою на руках — «силовая стойка на кистях».
Загадочность моего поведения выясняется, и зрители издают одобрительные звуки. Но представление еще не окончено: я мед-ленно опускаюсь в горизонтальное положение, упираюсь животом в локоть одной руки, переваливаюсь легонько на бок, а другую руку вытягиваю вперед. В такой позе застываю на несколько мгновений — «фиксировал вагу». Затем поднимаюсь в стойку на кистях — и пошел на руках по нарам, перешагивая через лежащих.
— Ого! Гы-гы-гы! Здорово! А ну еще! — закричало несколько голосов.
Так и повелось, что я стал устраивать представления. Нашлись последователи, и камера вечерами превращалась в гимнастический клуб, что хорошо отвлекало от безрадостной действительности.
Забавы наши были разнообразны. Я ведь был не только циркач, но и длительное время работал инструктором спорта, преподавал в школах, домах отдыха, поэтому имел дело с разными людьми: взрослыми, подростками, детьми и престарелыми. Вот я и подби-рал здесь, в этой обстановке, то, что можно было использовать разным по возрасту людям. Наибольшее оживление вносила игра «Чехарда». Разве не весело пройтись «гусиным шагом» по камере! Для кого это трудно, тот испытывает свои силы сидя на месте: ручку небольшого чайника или котелка захватить через бумажку двумя пальцами — большим и безымянным — и поднять! Поднимите попробуйте, посостязайтесь!
Для силачей отдельная забава — семь кирпичей (выкраденных из коридора) сложить «колодцем». Всунуть в этот колодец руку, ухватиться за кирпич, лежащий в основании, и поднять, попытаться оторвать от пола. Если на семь кирпичей силача не находится, то пару кирпичей сбросить, это уже по силам многим. Суть этого состязания в том, что кирпич в кулак не захватишь, его надо сильно сжать пальцами, что не каждый может. Хохот стоит на всю камеру! И полтора-два часа проходят незаметно, что в тюрьме и требуется…
С бородачом-добряком произошел конфуз. Выпустили в кори-дор камеру урок. Его «молоденький и тихенький», которого он пару дней тому назад пожалел, давая прикурить, тотчас же появился около волчка нашей камеры и голосом попрошайки заныл:
— Дяденька, дай покурить…
А бородач вчера и сегодня, чуть не по целому дню, как раз крошил табак. Кисет у него был полон. Он немедленно отозвался на призыв опекаемого, подошел с кисетом к волчку, запустил в кисет пальцы и добыл оттуда щепотку табаку. В это время «молоденький и тихенький» друг ловким движением руки вырвал у своего благодетеля весь кисет и удалился от волчка, сказав:
— Так-то лучше будет! — И тон был уже не попрошайнический, а грубый, вызывающий.
Бородач стоял и моргал… Он не мог даже слова вымолвить.
— Здорово друг-то тебя объехал? — злорадствовал сокамерник, который сомневался в добропорядочности урок.
— Без табаку оставил, — говорил бородач, все еще моргая и стоя растерянно у волчка.
Администрация тюрьмы все-таки строго сортирует арестованных. Случаев краж у нас в камере и позднее в других камерах, где я сидел после суда, не было. Тюремное питание, правда, очень слабое, но люди товарищей кормят. Деревенские жители имеют большие мешки с сухарями, и почти обязательно у каждого имеется большой кусок сала. Городские жители добывают продукты через «попутчиков»: дают деньги надзирателям и те покупают. Те, кто имеет родственников в городе и получает передачи, не откажут заказать покупку для соседа. Конечно, хуже, если нет денег… Однако камера всегда знает, у кого нет «добавки», и тому дают: кто пирожок, кто кусочек сала, кто сухарь, и человек будет сыт. Если не сыт, то и с голоду не помрет.
Дружба — великое дело. Если есть друг, то он не подачку дает, а приглашает поесть вместе. Таких предложений я имел много, особенно когда познакомился с соседями по камере. Впрочем, вскоре я и сам имел возможность приглашать.
А случилось это так.
Милиционер, доставивший меня в тюрьму, оказался человеком порядочным и мою записку Андреевым передал. Я в записке сооб-щил, что меня арестовали; написал, что в моем чемодане есть деньги, и просил по возможности меня снабжать. Андреевы, в свою очередь, тоже начали меня разыскивать. Довольно быстро выяснилось, что по соседству с ними живет помощник начальника тюрьмы тов. Черепанов. Его оккупировали в его же квартире, обнаружили в нем человеческие черты, и он взялся все разузнать обо мне. Он зашел в нашу камеру и спросил:
— А кто у вас тут Абрамов?
Посмотрел на меня молча и ушел…
Несколько дней мы всей камерой ломали голову, что случилось, что ему нужно от меня. Потом Черепанов вызвал меня в дежурную комнату после проверки, что делать не полагалось и вообще такие вызовы считались плохим знаком. Сокамерники проводили меня встревоженными взглядами… И лишь когда меня привели в дежурную комнату, все выяснилось.
— Мария Григорьевна просила вам передать, — сказал Черепа-нов и подал мне целую корзину с едой. — Только вы там не гово-рите, что я передал, нам это не полагается.
Я присел на краешек стула и тут же написал Марии Григорьевне записку, сообщил о получении первой передачи и уточнил, что мне еще нужно передать.
В дальнейшем передачи мне стала носить ежедневно Тамара — дочь Марии Григорьевны. И, надо сказать, носила старательно, ежедневно выстаивая в длинных очередях.
С той поры я стал нормально питаться, в камере попри¬вык к людям и просидел так ровно месяц. Я уже подумывал, что обо мне забыли все следователи и прокуроры: ни разу меня не допрашивали, никуда не вызывали.
А потом пошло все и сразу. Принесли обвинительное заключе-ние, а на другой день вызвали в суд.
— Абрамов Олег Николаевич, здесь? — спросил дежурный. — Собирайтесь без вещей в суд!
Когда мы вышли во двор, старший конвоир сказал:
— Арестованный! Будете идти ровно по дороге, руки держать сзади. Шаг влево, шаг вправо — конвой стреляет без предупреждения! Открыть кобуры!
В ранний утренний час я шагал под строгим конвоем по Крас-ноярску.
Помещение суда не очень большое. Народу собралось человек двести. Есть знакомые, преимущественно работники «Крас-заготлеса», лесничества, крайкома профсоюза. Почти сразу на глаза попадают Мария Григорьевна с дочками и Владимир Пет-рович. Старший конвоя предупредил меня, что я не имею права разговаривать. Здесь, в помещении суда, я игнорирую запрет и громко здороваюсь с Андреевыми. Остальных знакомых и со-служивцев приветствую глазами и кивком головы.
— Встать, суд идет! — раздалась команда, все встали.
Объявляется состав суда. Судья — женщина лет тридцати по фамилии Михайлова и два заседателя: одна полная пожилая жен-щина и второй — мужчина средних лет, вероятно профсоюзный работник.
— Слушается уголовное дело по обвинению в государственных преступлениях Абрамова, Андреева и Филиппова. Обвиняемые здесь? — и судья обводит взором зал.
Андреева конвоиры усаживают на скамью подсудимых, он за-метно бледнеет, но Филиппов садиться на скамью подсудимых не хочет, возражает, пытается что-то объяснить и весь дрожит.
— В чем дело, товарищ? — спрашивает судья у Филиппова.
— Так почему же я попал в число обвиняемых? — кричит Фи-липпов.
— Ваша фамилия Филиппов? Да. Вы — обвиняемый, и потру-дитесь сесть на скамью подсудимых, а разговаривать будем по-том… Разберемся, ведь для этого вас и вызвали в суд.
— Да меня не вызывали… Я просто случайно зашел.
— Садитесь! — уже приказывает судья, и конвоиры ведут Фи-липпова под руки на скамью.
Несмотря на серьезность момента, мы с Володей переглядыва-емся и улыбаемся: попал, недруг!
Суд продолжался с 10 часов утра до 6 часов вечера. Не буду описывать все разговоры, это очень длинно и неинтересно, отмечу только, что свидетели, как мы с Володей и ожидали, ничего суще-ственного сказать не могли. Они все без исключения жаловались на систематический недостаток сапог, рукавиц и задержку зарплаты и все, как один, заканчивали свое выступление просьбой оплатить им расходы по выезду в город на суд.
Нападающим был заседатель-мужчина, второй заседатель была пассивна и не проронила ни единого слова за весь процесс. Судья Михайлова только в начале задала несколько вопросов, а потом слушала выступления. В общем, она председательствовала, вела собрание, предоставляя или запрещая говорить. Мужчина-заседатель говорил много, но сбивался на общие разговоры о преступности и не мог опровергнуть наши возражения. Особенно ярким было выступление Владимира Петровича. Он сам был в недалеком прошлом профсоюзным работником, говорил веско, убедительно, ссылался на факты и документы, причем помимо уже имевшихся в деле дополнительно выкладывал на стол судьи бумаги с печатями и штампами.
Что касается меня, то я в те времена на язык был туговат, в об-щественных местах выступать не любил, боялся наговорить лиш-нее. Здесь же, в суде, когда мне бросили незаслуженное обвинение, я говорил громко, уверенно, но коротко.
Филиппов остался у меня в памяти как трусливый пакостник. Он говорил на суде примерно так: «Зачем вы обвиняете нас в ка-ких-то мелочах — например, в том, что Абрамов получал деньги на кормление лошади? Это мелочь, пусть останется на его совести, но его надо строго наказать за невыполнение плана, за замораживание государственной древесины, за причинение убытков республике. Зачем обвинять Абрамова в том, что не было в достатке сапог и рукавиц? Его надо строго судить за халатное отношение к реализации решения крайисполкома по привлечению крестьян к трудповинности…»
Володя бросает реплику:
— Пусть Филиппов скажет, что он сам сделал по привлечению крестьян на лесозаготовки — он трижды ездил в командировки для этой цели!
— А что же мог я сделать? Куда вы меня посылали, туда я и ез-дил… А если крестьяне не хотят работать… Я же не специалист, я человек новый, зачем меня судить? Я не должен быть обвиняе-мым…
Хорошее воспоминание осталось у меня о руководителе проф-союза. До суда я был настроен против него, он был моим против-ником, много досаждал в работе, возможно, даже давал против нас какие-то материалы в суд. Но на суде этот парень был справедлив. Когда пытались высосать из пальца обвинение, не соответствующее действительности, то он просто вставал на защиту и отвергал подобные обвинения. Например, меня пытались обвинить, что я лжеспециалист.
— Нет, этого про Абрамова сказать нельзя, — говорил он, стоя перед судьями, — ведь он работает не первый год в лесу: как при-дет на участок, сразу берется за основное, он видит это, основное. У него есть недостатки, как и у всех, но он — специалист своего дела!
Он единственный выступил в защиту против обвинения в получении денег, «когда их нет в кассе». Меня обвиняли в том, что я, используя служебное положение, захватывал себе из кассы много денег, тогда как их не хватало для всех рабочих. На самом деле такие случаи имели место по причине того, что я выручал людей в период безденежья, по получении денег в кассе обратно брал свои деньги. Ничего преступного в этом я не видел: давал в долг с условием возврата денег при первом поступлении.
Но так рассуждал я, так рассуждал Володя, так рассуждали те, кто получал эти деньги у меня. А те, кому денег не доставалось, — жаловались. И этот вопрос выплыл в суде. Заседатель-мужчина оценил эту ситуацию однозначно:
— Значит, открыли «черную кассу»? Себе деньги забираете, а люди, как хотят? Здорово придумано!
И в этот момент поднялся профсоюзный руководитель:
— Нет, такое обвинение Абрамову не будет правильным, ему за это наоборот надо спасибо сказать. Я сначала тоже думал, что в этом кроется что-то преступное, но потом убедился, что это не так. Абрамов выручал многих людей своими деньгами, я специально это проверял. Прошу не обвинять его по этому пункту.
Закончили… Суд удалился для вынесения приговора. На душе стало легко: ведь никакого следа преступлений нет! Если и могли быть какие-то зацепки, то их убедительно опровергли. Умудрен-ный опытом ежедневного присутствия на судах старший конвоир говорит: «Нет состава преступления — для порядку условно дадут шесть месяцев…»
Ждали долго, томительно. И вот дверь открывается, выходят судья с заседателями. Все встают и продолжают стоять — приго-вор заслушивается стоя. Судья начинает читать:
— Приговор! Именем Российской Советской Федерации… Рассмотрев в открытом судебном заседании дело… приговорил: Абрамова Олега Николаевича к пяти годам лишения свободы… Андреева Владимира Петровича — к пяти годам лишения свободы… Филиппова Филиппа Филипповича, принимая во внимание его краткосрочное пребывание на службе и то, что он не мог за это время совершить никакого преступления, считать по суду оправданным.
Я побледнел, руки опустились. Володя позеленел. Раздался вопль: Мария Григорьевна с дочками заплакали навзрыд. Конвои-ры встрепенулись, сразу толпу людей от нас отстранили. Филиппова оттолкнули, и он молниеносно исчез. Грустно смотрели на нас присутствующие.
Нас с Володей повели в тюрьму… Было это 29 января 1930 года. На улице уже стемнело. Старший конвоир добивался получения автомашины для перевозки осужденных, но ему, видимо, было отказано и нас повели пешком, отчего он заметно нервничал.
Мысли в голове прыгают. Мысли разные… Пять лет тюрьмы! Мне сейчас 28 с половиной лет; когда выйду, то будет… Борода вырастет. Пять лет! За что? Где же справедливость? Где хваленая законность? Что думает судья Михайлова? Неужели она думает, что сделала нужное дело? А куда спрятался «Красзаготлес»? Ведь он мог подтвердить, что плоты в иглу запрещены! А сейчас спрятались! Жалел людей, давал деньги, и я же виноват! Нет никакой справедливости на земле!.. А Мария Григорьевна, как она, бедная, плакала; как ей теперь жить? Денег не будет. Да и у нас с Володей денег не будет. Голодать придется, на тюремной бурдомаге далеко не уедешь. Хотя заставят работать, кормить будут лучше. Куда нас отправят? В тюрьме говорят, что отправляют осужденных на Сахалин. А конвоиры… Чего они забеспокоились? Испугались побега? Быть может, не надо терять время и бежать… Сейчас ночь, темно… Вот этого хлестануть сейчас кулаком — не дрыгнется, а старшего — за горло. Вот бы Володя схватил того, что с левой стороны идет, а я с этими мигом бы управился… Нет, глупо. Паспортов нет, так не проживешь: поймают, хуже будет. Нет справедливости, одна мерзость. А отец все о честности твердил… Наверно, его взгляды устарели, надо было жить иначе, все равно — арестант, каторжник, преступник! А если бы воровать, то хоть деньги были бы. Ругали царские порядки за несправедливость, а сделали еще хуже. Неужели старые подпольщики-большевики рисковали своим здоровьем, боролись с царским режимом для того, чтобы создать вот такую «справедливость»? Нет, что-то не так, не должно быть так.
Поместили нас с Володей в одну камеру мест на восемьдесят. Посередине выстроено два ряда нар: арестованных много, всем мест не хватает. Перешли сюда несколько человек из старой моей камеры. Это приятно — есть знакомые! Володя, давнишний житель Красноярска, тоже нашел здесь знакомых… Мои знакомые, плюс его — и уже получается общество. Разговоры идут о «делах»; надо выслушать других — тогда и тебя выслушают, станет легче на душе и сердце. Практического толка от этих разговоров нет, никто ничем не поможет. Я говорю об этом Володе вслух:
— Будет тебе, Володька, болтать, все равно никто не поможет.
— Постой, не мешай, — отвечает друг, продолжая внимательно слушать очередного собеседника.
А вечером, лежа на нарах, шепчет мне на ухо:
— Это большой специалист, с которым я разговаривал. Он сам юрист и знает всех юристов в городе. Говорит, есть в Красноярске адвокат Морозов, очень хороший адвокат. У него не было случаев, чтобы по его делу был промах. Надо его нанять, и пусть подает кассацию. Только берет дорого.
— Сколько дорого-то? — переспрашиваю я.
— Не меньше сотни! — отвечает Володя.
— Разговаривать не о чем, — вспыхиваю я, — за такое дело и пятьсот не жалко!
Вечером, после проверки, сунули Черепанову записку для Марии Григорьевны с просьбой о свидании. Вскоре — она пришла, ее проинструктировали, ассигновали деньги — все, сколько есть в моем чемодане, и стали ждать.
Народу в тюрьме много, народ разношерстный, и это любопыт-но. У входа в камеру — два священника. Они сидят уже давно, образ жизни ведут размеренный. Утром и вечером молятся, стоя на коленях. Никто над этим не смеется — напротив, относятся с уважением.
Очевидно, больше всего крестьян. Они степенны, вежливы, но скупы: сбор для «добавка» неимущим вносят крошечными кусочками сала и черствого хлеба. Сухарей не дают, самим нужны. В глазах у них — испуг и изумление.
Немало сидит нэпманов: частные торговцы, предприниматели каких-то компаний. Сюда же надо отнести хозяина частного зве-ринца: это человек небольшого роста, ведет себя в камере барст-венно, к сокамерникам относится покровительственно. По разговорам, он обладает большим капиталом. Арестом он не доволен, все кому-то в разговорах угрожает.
Десятка полтора сидит специалистов из числа старой интелли-генции. Дела у всех разные, а вот обида — общая. Есть шумливая шпана. Этих рано утром, пока мы еще спим, выпроваживают на работу, возвращаются они поздно и сразу ложатся спать.
Мы с Володей ведем широкое знакомство, нас с ним связывает крепкая нить, ведь сидим по одному общему делу. Питаемся вместе. Тамара теперь надсажается, носит передачу двоим. Кормимся хорошо, обеспечены, но на сердце тоска. Стараемся больше спать.
— А что же, Олег Николаевич, вы не демонстрируете народу свое искусство? — спрашивает один знакомец еще по старой камере.
— А верно, Олег, ты уж совсем превратился в ленивца. Разо-мнись-ка! Ведь народу скучно, и сам разомнешься!
Я не заставляю себя долго упрашивать и обхожу на руках по кругу всю камеру. Разговоры прекращаются, и внимание сосредо-тачивается на мне. Некоторые сторонятся, опасаясь, чтобы я не свалился; другие убирают чайники, чтобы не пролил. Но Володя с гордостью за меня успокаивает публику:
— Да не бойтесь, на руках он ходит надежнее, чем на ногах!
Люди смеются, даже святые отцы смотрят на грешного арестан-та с грустной улыбкой.
7 февраля в камеру пришел Черепанов. Время для дежурного было неурочное, да и не он должен был дежурить. Он прошелся по камере, поговорил кое с кем о делах, но было заметно, что пришел он не за этим… Проходя мимо нас, он нагнулся к Володе и что-то ему прошептал на ухо.
— Не может быть! Врешь! — вскричал Володя и соскочил с нар.
— Такими вещами не шутят, — внятно произнес Черепанов, улыбнулся и поспешно вышел из камеры. Дверь за ним закрылась, лязгнул замок.
— Слышал? — возбужденный до крайности, говорит мне Володя. — Приговор отменили, полностью оправдали, завтра выпустят.
На глазах у него слезы. На меня нашел какой-то столбняк: ми-нуту-другую я не мог ничего выразить и сидел с глупым видом.
Внимание всей камеры обратилось на нас. Одни сочувственно улыбаются, другие глядят с завистью, третьи удивлены, а есть и озлобленные взгляды.
Мы с Володей говорим только об этом, спать нам не хочется: больше здесь и не приляжем даже. Что только было съестного, уже раздали по соседям. А время будто остановилось. Давно уже ушли на работу арестованные. Канцелярия, наверно, уже работает, а за нами почему-то не идут. «Неужели обманул Черепанов?» — закрадывается сомнение.
Дверь камеры то и дело открывается: одних уводят в суд, дру-гих — в канцелярию.
— Могут сегодня не успеть выпустить, — говорит один из соседей, — работы много в канцелярии, тогда только завтра…
Нас такие слова нервируют, и мы злобно на него взглядываем. Мы еще до света собрались и сидим, как пассажиры, которые на вокзале ожидают опаздывающий поезд.
— Абрамов здесь? Андреев? Так… — посмотрев в список, де-журный продолжает: — С вещами в канцелярию и — на волю!
Больше приглашения нам не требуется. Мы уже у дверей и го-товы столкнуть с ног дежурного. Дух захватывает! Какое-то радо-стное чувство сжимает горло, нервы напряжены по-особенному. Однако мы берем себя в руки и тепло прощаемся с несчастными соседями по камере. Жалко их, но помочь нечем, а радостное чув-ство отодвигает чужую боль.
В канцелярии тюрьмы все готово: справки об отсидке и паспорта. Гремит засов — и мы оказываемся во дворе тюрьмы. Остается еще пройти последнее препятствие — проходную. Здесь очень внимательно сразу двое просматривают наши документы. Пропуска оставляют себе, а нас выпускают на улицу.
Все! Тюрьма позади! Мы быстро-быстро шмыгаем в переулок, будто за нами могут погнаться и вернуть в тюрьму. У меня развя-зывается тюк с вещами, и я останавливаюсь для его увязки.
— Да ну их к черту! Брось ты их! — возбужденно торопит меня Володя.
Дома нас ждут: Мария Григорьевна не пошла на работу и в кухне у нее наготовлено, как на свадьбу. Они с Владимиром Петровичем обнимаются, целуются, плачут оба. Тамара и Лариса тоже дома. Они счастливо улыбаются. Даже свирепый Джек не скалит зубы и, похоже, тоже улыбается, довольно чихая и помахивая хвостом.
Первый восторг проходит, и хозяйка замечает, что я не прохожу в комнаты, а стою у дверей в прихожей.
— Олег Николаевич! А вы что же там, у дверей, стоите? — спрашивает она.
— В баню! Прежде всего — в баню!
Баня рядом, она вплотную примыкает к дому Андреевых, там и парикмахерская. Через час мы вернулись — будто заново на свет родились. Все арестантское снято и смыто. Три-четыре дня я про-жил у Андреевых, отдыхал. Только Феде Демидову отправил теле-грамму: «Дела закончил, на днях выезжаю».
Прощаясь, мы договорились с Володей о дальнейшей совмест-ной работе. Я покинул Красноярск и на другой день был уже в Прокопьевске.
— Ого! Да ты совсем седой вернулся! — сказал Федя Демидов при встрече.
Н-да… Он несколько преувеличил истинную картину: черные волосы у меня еще были, правда, до сих пор никто седины моей не замечал.
Рана, нанесенная мне, не зажила до сих пор, хотя прошло уже более тридцати лет… Я потерял веру в людей, в правосудие…
ТЫРГАН
Шел 1929 год. В ноябре я был назначен техноруком Прокопьевского лезозаготовительного участка Сибугля. Приехал в Прокопьевск, остановился в гостинице, носившей, как мне показалось, странное название: «Дом холостых»; отыскал свое учреждение, помещавшееся около проходной будки лесозавода, осмотрелся и решил, что попал я в паршивое захолустье, где ничего интересного нет и не будет.
Оставалась еще последняя надежда найти какой-нибудь особый интерес в работе, осмотреться в местном лесу, приглядеться к ме-стной природе.
Вскоре выяснилось, что, собственно, в Прокопьевске мне делать положительно нечего, место мое в лесу, непосредственно в лесосеке. Ознакомившись детальнее, я избрал местом своего постоянного пребывания поселок Малый Керлегеш — центр наших лесозаготовок: в любую сторону можно съездить «обуденкой», т. е. за один день. В общем, жил я тогда, как в песне поется: «По горам, по долам, нынче здесь, завтра — там…»
А надо сказать, что Прокопьевск стоит на безлесном участке, кругом него идет холмистая местность, очень похожая на степь, и лишь в 20-25 километрах начинается бор. По низинкам и мочажинкам растет ель, пихта, а глубже попадается осина. Ну и тварь всякая живет на своем излюбленном месте. Волки, например, в лесу не живут. Не встречал я их в лесах дремучих, а потому и не знаком с ними, разве что на картинках.
Кадровых рабочих у нас в те годы еще не было, а работали у нас мужики в порядке трудгужповинности. Работали неохотно, с ленцой. Куда ни пошлешь — все сопротивляются. Ну и верить ни одному слову нельзя — чем-нибудь да обманут. Одним словом, отбывали они повинность, и этим все сказано.
А годы, как вспоминается, были энергичные, спать нам на работе не давали, то и дело пошевеливали, поторапливали. Ранее мы подавали начальству сводки о своей работе в две недели один раз, а тут завели порядок: через день давай сводку, да еще и часы установили. Это нам-то, лесным паукам! Пришлось подчиниться.
Надо эту сводку отправлять вечером, только в этом случае она попадет начальству в срок, а если не попадет — загрызут.
Вот и стал я подыскивать надежного мужика, чтобы возил через день сводки. Ночь проездишь, а день отдыхай. Перебрал я много мужиков — не берутся ездить со сводкой, хоть пропадай. Стал исподтиха разузнавать, в чем дело, почему не хотят ездить, когда я и плату установил дороже, чем за вывозку леса. Узнал, конечно. Волков, говорят, развелось видимо-невидимо. Того, мол, и гляди, сожрут. Вдвоем еще ездить соглашаются, а по одному — ни за что.
Денег мне на это дело ассигновано было в обрез: никак не могу содержать двух человек на такой работе. Попробовал поднажать на мужиков. Хитрят, думаю, выжимают из меня лишние копейки. Ну-с, поднажал на одного, другого — нет, не берутся ехать. Один даже разволновался и взвыл: «Пожалей, начальник, сожрут ведь!»
Пришлось мне бросить затею ночной доставки сводок; леший с ними, думаю, пусть ездят с утра. А потом навалились дела и эта история с волками как-то ушла из моего поля зрения.
Прошло какое-то время, и зовет начальство меня самого в Про-копьевск. Получил я такой вызов, кое-что наказал своим помощникам и отбыл вечерком. Поехал прямо с лесосеки, с Белого Камня. Конь у меня был собственный, трехлетний жеребчик огромного роста, масти игреней, отчего и прозывался Игренькой. Надежный был конь, сильный, быстрый и выносливый. Короче сказать, проезд из любого места в Прокопьевск для меня не представлял никаких затруднений: три часа — и там.
Выехал я из лесосеки, выбрался на лесовозную магистраль и припустил своего Игреньку. Проехал километров с десяток — тут и бор кончился, началась открытая местность. Так, только кое-где кустики встречаются, на горку взберешься — далеко вперед все видно.
Пока в лесу был — и не заметил, что буран начинается, а на открытом месте сразу стало заметно: метет, хвост коню в сторону относит, под доху холодок пробирается. Ну да мало ли приходи-лось по ветру-бурану ездить! Завернул я свою доху поплотнее, поднял воротник, свистнул залихватски и понесся дальше.
В дороге разные приходят мысли. Сначала крутятся около коня, упряжи, присматриваешься по-хозяйски: все ли в порядке, не криво ли запряг коня, не высоко ли подтянуто на седелке. Затем вспоминаешь, все ли взял с собой, не забыл ли чего, прежде всего деловых материалов. Постепенно мысли переходят к предстоящей встрече: как доложить, не забыть о том, объяснить это. Личные дела припоминаешь: помазок для бритья надо купить новый, мыла получше нет ли, книгу нельзя ли приобрести…
Перебираешь, перебираешь в голове все, что надо и что не надо. Иногда остановишь коня, поправишь сбрую, посмотришь, как он дышит, не трет ли ему где. Если морозно, то нос ему ото льда очистишь. Вернее, он это сам сделает, только нужно подойти поближе: он сейчас мордой воткнется в доху и будет тереться.
Иногда, скуки ради, испробуешь свой голос, затянешь что-нибудь погромче, благо никто не слышит. А другой раз, грешным делом, вздремнешь, особенно если за день намотался.
Вот и на этот раз я, кажется, все перепробовал, все способы употребляя поочередно. И кончился вечер дремотой.
…Толкнуло, тряхнуло меня, неожиданно очнулся. Посмотрел: степь, вьюга закручивает вовсю снег, из-за туч проглядывает луна. Конь не торопясь идет, но не по дороге, а прямо по снегу.
Остановился, поосмотрелся: не меньше десяти часов вечера, до-роги не видно, местность незнакомая. Однако направление у меня правильное. Игренька не должен сбиться с пути, да и место здесь обжитое, дорог много, это ведь не в таежной глухомани. Как говорится, «все дороги ведут в Рим», только бы на какую напасть, а по ней на тракт моментом выберемся с Игренькой…
Овраг… Такого и не встречал в этих местах, хотя в Прокопь-евск ездил не один десяток раз. «Дело, кажется, дрянь; затащил ты, друг, меня к черту на рога, чего смотрел-то, балда?» — так, беседуя с Игренькой, я всматривался в темноту и, следуя неиз-менному в пути правилу не останавливаться, вел коня в поводу. Буран же свое дело делает, снег крутится, набивается, куда только можно, дорогу превращает в ухабы. Делать нечего, надо искать дорогу.
Идем так километр, другой, третий… Вот вроде и дорога, место идет горкой, под ногой твердо. Конечно, дорога! Только Игренька что-то балуется: лезет на меня, наступает на пятки, того и гляди сшибет с ног. Я ворчу на коня, он на мои слова — ноль внимания. Крутится так, как упряжному коню солидному и не полагается, смотрит в сторону, всхрапывает, а уши, уши-то так и ходят ходуном: то он их навострит, то прижмет, будто укусить хочет. Хотел я остановиться, успокоить коня — куда там… Вижу, чем-то Игренька обеспокоен, а в чем дело — сразу не додумаюсь.
И вдруг меня осенила страшная догадка: волки!
Сразу стало жутко, мороз моментально добрался до глубины души, а мысль бешено заработала. «Что делать, что делать? Скорее решай, что делать», — лихорадочно обращался я к самому себе.
Катастрофа бывает неожиданной. Только что было благодушное настроение, чуть подпорченное потерей ориентировки, только что спокойно ворчал я на Игреньку, только что он протер об меня свою мягкую симпатичную морду, а вот уже ничего не осталось от этого: тревога, нервная дрожь охватила нас обоих моментально, не оставив ни капли взаимного доверия. И я уже не считал, что Игренька — конь надежный — наоборот, уверял себя, что он ненадежен, змей паршивый, норовит удрать, хотя это равносильно гибели.
Но я-то человек. Царь природы. Мое беспокойство уже имеет определенное направление. У меня две неотложных задачи, обе должны быть выполнены немедленно и быстро: Игреньку закру-тить так, чтобы не мог удрать, и как-то надо ухитриться, удерживая коня, добраться в задок кошевы — там ружье!
Игренька храпел и хрипел, перервал всю сбрую, сломал оглоб-лю, но удрать не смог. Спасительное ружье оказалось в моих руках. Однако массы волков, как подсказывало мне воображение, я не увидел, но стрелял по кустам отчаянно. Кое-как нервы пришли в норму. Игренька перестал безобразничать, я перестал палить. Как после Мамаева побоища, потащились мы дальше. И лишь тогда между кустов мелькнуло то, что нас так обеспокоило: маленький, захудалый волчишка. Была ли там стая, как рассказывали мужики — обязательно штук двадцать, огромных, при этом показывали на высоте груди — или он всего один и был. Неизвестно…
Вскоре Игренька приветливо заржал, издалека раздалось от-ветное ржание: навстречу шел обоз. Поравнялись, остановились, обменялись приветствиями, закурили. В таких случаях разъез-жаться сразу не хочется, хочется поговорить, душу отвести. Ре-шили, что были это волки, иначе с чего такой конь, как Игренька, стал бы дурить. Конь мой в это время уже спокойно жевал сено с чужого воза.
— Слышь-ка! А как это место называется? — уже отъезжая, спросил я у разговорчивых мужиков.
— А нешто не признал еще? Это сама Волчья гора и есть. Тыр-ган ее еще иначе зовут.
На том и разъехались. Тырган так Тырган. Леший с ним, дай Бог больше не бывать тут. Чертово место.
Время шло своим порядком. Лесок мы рубили, возили, перехо-дили с одной лесосеки на другую, планировали. Однако планиро-вали не мы одни.
Однажды пригласили меня в Рудоуправление. Поспрашивали о том, о сем, а потом и говорят: на гору Тырган надо лес возить. Я очень удивился, но раз надо, значит надо. И в ближайшее воскре-сенье отправился на Игреньке в стройконтору, где у меня состоя-лась встреча с инженером-строителем.
— Ежели не секрет, то могу я узнать, для чего на Тыргане лес понадобился? Кому взбрела в голову такая мысль — строиться в стороне от железной дороги? — спросил я строителя.
— Планируют… — неопределенно ответил он мне. — Да вот если интересуетесь, посмотрите, — и он откинул занавес, за кото-рым висел на стене план будущего строительства. — Вот видите — будет город на сто тысяч жителей, будут трех-четырехэтажные дома с электричеством, водопроводом. С Прокопьевском город Тырган будет соединен трамвайной линией, будут в нем свои кинотеатры, клубы. Это будет город даже лучше Прокопьевска.
«Н-да, волки тут, а он: «город», — мысленно рассуждал я, вслух же спросил:
— Не фантазии ли все это?
— Планируют… — услышал неопределенный ответ.
Лес пошел на гору Тырган в январе 1930 года. Вскоре я уехал на сплав леса в улус Балбынь. И только спустя одиннадцать лет судьба и командировочные заботы вновь забросили меня в эти края. Я сошел с поезда на станции Усяты. Без труда обнаружил трамвайную остановку.
— Дайте билет на гору Тырган, — попросил я кондуктора, заходя в трамвай.
— Вам в город Тырган? — переспросила кондуктор.
— Угу… — ответил я, не вполне уверенный в том, что между горой Тырган и одноименным городом нет никакой разницы.
Трамвай тронулся и поехал на гору… На этот раз я сам увидел, что это был город. Огромные каменные дома, большой клуб, заво-ды, кинотеатр, городской сад. Я был поражен этим зрелищем.
Позднее, когда на машине ехал в Керлегешский лес¬промхоз, поинтересовался у шофера:
— Сколько жителей в городе Тырган?
— Точно не знаю… Говорят, поболе ста тысяч…
Помолчали, всяк в голове держал свои думы. Выехали за город. Тут дорогу перебежала собачонка.
— А что, волки здесь водятся? — вновь задал я вопрос водите-лю.
— Нет, — твердо ответил он. — Чего нет, того нет. В старину, говорят, водились во множестве, а теперь нет.
«В старину…» — мысленно передразнил я ничего не подозре-вающего шофера, уязвленный тем, что времена моей недавней молодости он назвал стариной.
РЕКИ И ЛЮДИ ГОРНОЙ ШОРИИ
Весной 1930 года мое сердце сплавщика при первых звуках весенних ручейков стало проситься на реку, и меня перевели в улус Балбынь Горно-Шорского национального района.
Для ознакомления с делами много времени не понадобилось, а выехать на места работ не было возможности из-за ледохода: в состав Балбынского лесозаготовительного участка входили реки Тутуяс и Уса, правые притоки Томи; Балбынь находилась на ее левом берегу. В течение ближайших трех-четырех дней мне туда не попасть. Поэтому я, устроившись с жильем, занялся охотой на уток и одновременно подыскивал себе проводника среди местных жителей.
— Ну, как, Иван Степанович, повезешь или нет? — спрашивал я шорца Кусургашева, моего ровесника.
— Связчика надо, — твердил мне в ответ Иван. — Вот найду связчика, тогда и поедем.
В Горной Шории очень бурные реки. Течение — 3-4 метра в секунду. Стало быть, 12-15 километров в час! Это при так называемых сплавных горизонтах. Во время паводков и при весенней «дурнине» течение бывает еще сильнее.
Любопытно, что писатель-исследователь Уссурийского края В. К. Арсеньев в своей книге «В горах Сихотэ-Алиня», сообщая о буйстве реки Анюя, указывает максимальное течение до 10 кило-метров в час. Река Обь имеет в среднем 4-5 километров в час.
При таком сильном течении по рекам Горной Шории плыть в лодке обычным способом, на веслах, невозможно: сносит течением, сколько ни напрягайся. Здесь лодки двигают шестами. В носовой части и на корме стоят два человека с шестами. Шест имеет длину около трех с половиной метров, на конец его надежно насажен железный наконечник. Оба лодочника одновременно опускают шесты в воду и, достав до дна, одновременно, с силой «пихают» лодку против течения. Управляет лодкой стоящий на носу человек: если лодку нужно оттолкнуть от берега или преодолеть препятствие, шест ставится наклонно к лодочнику; если, наоборот, лодку нужно приблизить — шест ставится с наклоном от себя, как бы под лодку. Все это делается с максимальной силой и быстротой. Одно неверное движение — и лодку течением повернет поперек реки, что очень опасно и грозит опрокидыванием. Лодочник Горной Шории — это специальность, требующая большой ловкости, сноровки и силы! Не трудно догадаться, что специальность эта тяжелая и опасная.
Ивана Степановича мне рекомендовало «общество», т.е. вся де-ревня в один голос: лучше и надежнее лодочника нет. Впоследствии я убедился, что это была правда. Кроме того, он был отменным поваром-любителем, всегда помогал мне во всех трудных работах на воде и еще успевал позаботиться о приобретении еды и устройстве ночлега.
Вскоре нашелся связчик (т. е. помощник) Лешка; вдвоем с Иваном Степановичем они выбрали подходящую лодку, переделали у нее бортовые нашивки, проконопатили, просмолили, выстрогали пару беседок, сделали чистый плотный настил и заготовили, по паре на брата, гладкие шесты.
— Ну, кото/ва! Екать будешь?
— Послезавтра с утра поедем на Тутуяс, до самой Разбитой Лодки. Знаешь это место?
— Как не знать! Далеко… Припас брать нада!
— Ну, вот и собирайся, готовь припас. Палатку мою клади, пилу, топор, фонари. Надо чтобы у нас с собой было все необходимое. А потом вот еще что… Сходи в Интегралсоюз и купи четверть водки.
— У-у!!! Ну, этак-то можно ездить! — сказал довольный Иван.
Утром я пришел к Ивану во двор. Экспедиционная лодка была готова к отплытию, в ней лежали: новенькая палатка, пара фонарей «летучая мышь», две корзины с припасом, необходимый инструмент, два ружья, четырехлинейная винтовка, несколько дождевиков и полушубков.
— А это что такое? — спросил я лодочника, указывая на доски.
— Это подтоварник! — ответил Иван, недоумевающе посмотрев на меня.
— А какой товар на нем повезешь? — не отставал я.
— Тиба/! — последовал ответ.
— Это я-то товар? Ну, ну… Вот не думал, что ты меня за товар считаешь.
Шорцы поняли, что я шучу, и мы вдоволь посмеялись.
Мы поехали на шестах вверх по Томи. Затем оттолкнулись от берега и поплыли на веслах через Томь, причем нас снесло при-мерно на километр, когда мы добрались до противоположного берега.
Опять защелкали шесты о гальку, и мы стали подниматься вверх по правому берегу Томи.
— Вот и устье Тутуяса, — сказал Иван.
Мы двигались под отвесной скалой, нависшей над рекой. Те-чение здесь было тихое, а место довольно широкое.
— Это Филинова гора, — Иван указывал на отвесную скалу, — ее далеко видать отовсюду.
Я достал записную книжку и внес первые записи. Делал это для служебных надобностей, а иногда и для личного интереса; приходилось все записывать: названия, расстояния, ширину рек и ручьев, места их впадения и глубину, быстроту течения, рельеф местности, тип насаждений и т.;п.
Здесь я записал следующее: «Устье Тутуяса в 5 верстах выше Балбыни, ширина 30 метров, течение 0,5 метр-секунда (подпор с Томи), глубина — шест не достает. Насаждения: П-8, Е-2, бонитет 3, диаметр — 26 см». Это определение насаждения: в поле зрения на 8 пихт приходится 2 ели, средняя толщина примерно 26 см, на высоте груди, высота и густота насаждения — средняя.
Шесты продолжали «чекать». Вскоре мы увидели постройки, небольшие штабеля с лесом, запасы тросов и пеньковых смольных канатов.
— Тутуясская гавань! — сказал Иван, о чем я уже по наличию такелажа сам догадался.
Остановились. Лодочники отдохнули, а я ознакомился с хозяй-ством гавани. Людей здесь не было, так как сплав по причине вы-соких горизонтов весенних вод еще не начался, а сторожей в таких местах в те годы ставить не полагалось.
Мы сидели на прибрежном бревне, щурились на солнце и любовались тихим безлюдным местом, вдыхая вместе с весенней свежестью терпкие запахи смольных канатов. Отдохнув, продолжили свой путь.
— Здесь Федечкин живет, — сказал Иван. — Хороший человек, живет с тремя сыновьями.
Федечкин вышел на берег, унял разбушевавшихся собак, а мы тем временем причалили к берегу. Поздоровались, познакомились, поговорили. От приглашения зайти в дом отказались, мотивируя тем, что поспешаем в верховья реки.
Федечкин был единоличник, как и многие крестьяне в те годы. Он промышлял всем, чем только было возможно. Около его дома имелись все признаки огорода, имел он пару коров, пару лошадей, держал свинушек, кур и несметное количество гусей и уток. Промышлял он рыбалкой, охотой, плел корзины, морды, в зимнее время с сыновьями работал в лесу, вывозя лес на берег и сдавая нам по договорной цене. Это был пожилой, но еще крепкий чело-век с солидной бородой и медлительно-солидным поведением. Он не был болтлив, но разговаривал охотно, пронизывая собеседника пытливым и умным взглядом.
Я купил у Федечкина рыбы на варево, пообещал ему дать со склада новую пилу, в каковой он очень нуждался. Первое наше свидание с людьми закончилось, мы сели в лодку, Федечкин ус-лужливо оттолкнул нас от берега.
Подпор воды от Томи закончился, течение заметно усилилось. Из-под лодки непрерывно слышалось бульканье воды, она вырывалась оттуда с пеной и пузырями. Лодочники мои сняли с себя всю верхнюю одежду, пот с них так и лил. В отдельных местах шесты не доставали до дна, и тогда Иван бросал шест в лодку, сам хватался за ветки прибрежных кустов, лишь бы лодку не развернуло поперек реки. Мы двигались медленно.
— Привычка еще нет! — сказал Иван, наскоро вытирая рукавом лоб.
Я внимательно посмотрел на него и по существу только сейчас увидел, насколько тяжела работа лодочников. На корме лодки Лешка просто изнемогал…
— Давайте-ка сделаем привал и будем обедать, — сказал я. — Полянка чистая найдется, и остановимся.
— Народ будет смеяться, что до Нижнего барака не доехали и обедать начали, — бросил реплику Иван.
— Ничего! Вы, как лошади, взмылились, а на загнанных лоша-дях куда поедешь? — отпарировал я.
Привал. Лодку надежно привязали, палатку просто расстелили под елкой, ружья повесили на соседние сучья, развели костер. Иван занялся чисткой рыбы. Когда рыба сварилась и чай вскипел, я налил в три стакана водки и предложил выпить. Иван удовлетворенно и несколько смущенно ответил на это:
— Кушай сама!
Лешка… Эге-ге… Лешка давно уже спал богатырским сном.
— Устала шибка! — заметил Иван.
Мы долго обедали, долго отдыхали. И кое-как к вечеру добра-лись до Нижнего барака. Здесь жили рабочие-шорцы, прибывшие несколько дней тому назад из улуса Баранзасс и ожидавшие команды о сброске леса в воду. Однако сбрасывать еще было рано, и все томились от бездействия.
В бараке было свободно, там мы и расположились на ночлег. Ночью я проснулся от нестерпимого зуда. Чиркнул спичкой и ото-ропел: на стене, на потолке, на полу — миллионы клопов. Окончательно проснувшись, я выбрался на свежий воздух.
— Тиба пошто не спишь? — спросил меня неизвестно откуда взявшийся Иван. Оказывается, он не спал по той же самой причине. И мы пришли к выводу, ночевать можно и в палатке. И не обязательно в населенных местах, где вздумаем, там и остановимся.
— В другой раз так и сделаем, — заявил Иван.
— Почему «в другой раз», вот сегодня остановимся где-нибудь и заночуем в палатке!
— Нет, так-то нельзя, медведь приходить будет, а мы не ус-лышим… Собака нада… Моего Собольку брать будем.
— А что ж ты его не взял?
— Думал, а спросить боялся: вдруг не понравится, что собака в лодке…
— Ну как же не понравится… Ведь он у тебя, наверно, охотни-чий пес, он же на каждом шагу нам будет нужен!
— Этак, этак! Брать будем! На медведь ходит, утку достанет, брехать будет, веселей с ним-то!
Мы вздремнули на завалинке барака еще два-три часа и стали подниматься. Иван предложил было ехать без чаепития, но Лешка категорически запротестовал.
— Ленивая! Много с тобой не наплаваешь! — резюмировал Иван.
Попили чаю, закусили и отправились в дальнейший путь.
Над рекой стоял густой туман. Окружающие горы были сплошь покрыты черневым лесом (пихта и ель). Лес был густой и подсту-пал прямо реке. Про такие места мы говорили: «Вывозка от нуля», т.;е. вывозки не требуется. Лес растет на берегу — сваливай дерево, очищай его от сучьев и укладывай в штабель. Вот и весь технологический процесс!
Впереди на большом камне сидело с десяток уток. Они еще спали, спрятав головки под крыло. Я вскинул ружье и спустил курок: выстрел грохнул неожиданно громко, эхо раскатисто раскинуло звуки во все стороны и несколько раз откликнулось в горах. Этот выстрел вспугнул сотни уток, они то и дело проносились над лодкой. Поймав удачный момент, я выстрелил еще раз, и неподалеку в воду шлепнулся крупный кряковый селезень.
— Лешка! Сегодня обед с мясом будет! — тараторил довольный Иван.
Возле камня мы остановились, чтобы осмотреть убитых уток, немного передохнуть и привести в порядок вещи. Разговор, естественно, зашел на охотничьи темы.
— Люди сейчас бурундукуют, — сказал Иван, а Лешка ему поддакнул.
Бурундукуют — значит охотятся на бурундука, а зверек этот всем известен: размером он несколько меньше белки, шкурка у него рыжеватая, с продольными черными полосками, глазки черные, довольно большие. Если он делает запасы, то пищу кладет себе за щеку, отчего мордочка делается широкая и смешная. Зверек этот попадается в тайге на каждом шагу, не таится. Весной издает призывные звуки — как говорят, фурчит. Примерно этот звук похож на «фоурр, фоурр…»
— А чем же шорцы их добывают? — спросил я, будучи уверенным, что они их стреляют из ружей, как и прочее зверье.
— Петлями ловят, — ответил Иван.
— Это что же, силками что ли? Надо примечать места, где по-ставлена петля! — удивленно сказал я.
— У-у! Да нет же! Из конского волоса делаешь петлю, привязываешь ее к концу палки и начинаешь фурчать, или просто голосом, или глиняным манком, — бурундук прибегает, ему петлю на шею, и — в мешок! Бывает, что, не сходя с места, десятка два поймаешь! — рассказывал Иван, возбужденно поглядывая по сторонам.
— Ну, что-то ты мне тут заливаешь! — возразил я.
Однако проверить все это оказалось на удивление простым де-лом.
Мы отошли от лодки на два десятка шагов, вырезали палку, приделали к ней петлю, отрезав от удочки кусочек лески. Иван начал призывно «фурчать».
— Фоурр, фоурр! — раздалось по тайге.
— Фоурр! Фоурр! — послышалось в ответ, и почти в тот же миг на валежине появились две любопытствующие черноглазые мордочки. Бурундуки держали хвосты вверх, вопросительно смотрели на нас, фурчали и приближались. Через несколько секунд оба были в мешке.
Вот еще один… Он остановился, как будто в нерешительности, но Иван поднес к его носу петлю и накинул на шею. Зверек заболтался в воздухе. Один бурундук подбежал к Лешкиной ноге, закарабкался по ней вверх, потом перелез на руку, так что Лешке только оставалось схватить его и опустить в общий мешок.
За какие-то десять-пятнадцать минут в мешок попало с десяток бурундуков. Шкурка этого зверька принималась пунктами Инте-гралсоюза по 14 копеек за штуку.
Бурундуков я знал давно, но такой способ добычи наблюдал впервые. Кто бы мог подумать, что зверьки эти настолько глупы и простодушны.
К вечеру мы добрались до Среднего барака. Здесь была рези-денция старшего десятника, ведавшего работами на Тутуясе, по-этому надо было остановиться на некоторое время для получения обстоятельной информации по всем вопросам производства и сплава.
Нам пришлось здесь переночевать, провести весь следующий день и еще раз переночевать. Лодочники хорошо отдохнули, а я осмотрелся, сделал нужные записи и обстоятельно поговорил с десятником плотбища.
На шестой день нашего путешествия рано утром мы вновь сели в лодку и поплыли вверх по Тутуясу. Нам предстояло еще два дня подниматься против течения до Верхнего барака.
С питанием дело обстояло небогато. С собой из Балбыни мы взяли только хлеб, чай и сахар. В лавке Интегралсоюза меня снаб-дили селедкой, но она терпима в качестве закуски, основной же еды было явно недостаточно. За время пути мы один раз поели рыбы, купленной у Федечкина, да съели пару уток. У Ивана было с собой свиное сало и картошка. Он настойчиво меня угощал, но я воздерживался, т. к. понимал, что при такой тяжелой работе лодочникам нужно больше питаться.
Оставалось надеяться на охотничьи трофеи. И я решил, не теряя времени, пройтись пешком вперед лодки. Лодочникам без меня будет легче плыть, а я тем временем попытаю охотничью удачу. Расчет был прежде всего на уток.
Идти вдоль таежной реки очень трудно: то и дело нужно пере-шагивать, а подчас и перелазить через валежник, прыгать с кочки на кочку, перебираться через стремительные ручьи и речушки. Дорога не просматривается из-за густых зарослей кустарника, ветки норовят поцарапать лицо или выколоть глаза. Часто приходится возвращаться, чтобы обогнуть встречающиеся препятствия.
Промучившись около часа в такой обстановке, я взял несколько левее от реки, поднялся на склон горы, вошел в чистое пихтовое насаждение и, решив, что здесь будет идти полегче, стал отходить от Тутуяса, который как раз делал петлю. С отдельных мест мне хорошо было видно протекающую внизу реку, и я примерно представлял, где находятся сейчас мои лодочники.
Вскоре я дошел до разлома, где гора разделяется на две части, образуя нечто вроде каменистого оврага. Место было ярко освеще-но весенним солнцем, деревья здесь росли редко. Остановившись, я присел на толстую валежину. Мелькнул бурундук. Сначала он показал мне свой хвост, и почти сразу его мордочка с черными бусинами глаз явилась с другой стороны поваленного дерева, где он и застыл в вопросительно-выжидательной позе. Я не шевелился, с интересом наблюдая за движениями этого забавного зверька.
Вдруг мне показалось, что кроме меня и бурундука здесь кто-то еще есть. Я осмотрелся и сразу увидел, что по земле, удаляясь от меня, идет крупный глухарь, переливаясь на солнце своим великолепным весенним нарядом. Поспешно сделав несколько шагов, я на ходу перезарядил ружье и выстрелил. Эхо широко раскатилось по всему Тутуясу, трижды отозвалось в горах. Глухарь затрепыхался на месте. Когда я поднял его, то еще раз удивился его размеру: это был действительно крупный экземпляр!
В полдень я стоял на берегу Тутуяса и поджидал своих лодоч-ников: чоканье шестов было уже слышно, но самих людей еще не было видно за поворотом реки.
— Кого стрелял? — еще не причалив к берегу, нетерпеливо по-интересовался Иван.
Я не стал мучить лодочников и поднял глухаря за крыло. Другое крыло едва не задевало землю.
— У-у!!! Этта вот лафа! — оба в лодке широко заулыбались, а еще более засиял я.
— Что, обед будем варить или продадим?
— Продадим другой раз, а этого будем варить!
Без лишних слов мы начали готовить обед — благо, у запасли-вого Ивана был десяток картофелин и луковица. Лешка разводил костер, Иван чистил картошку, а я занялся выдергиванием из хво-ста глухаря больших темно-синих перьев, которые очень красивы, переливаются на солнце, в деревнях ими нередко украшают зеркала.
Когда глухаря ошпарили кипятком и выпотрошили, произошел небольшой хозяйственный спор: на сколько супов делить птицу? Лешка предлагал варить всего сразу, Иван же ратовал за два раза, мотивируя свое предложение отсутствием котелка соответствую-щего размера:
— Тутуяс обидеться может: вода сколько на суп из такой птицы нада? А тут сколько войдет? — и подносил к носу Лешки до обидного маленький котелок.
Разумеется, прав оказался Иван: наелись мы до отвала; суп по-лучился наваристый, мясо еле-еле освоили. Оставшуюся половину глухаря Иван посолил и, бережно завернув, спрятал.
Наконец мы добрались до Верхнего барака, который на моей самодельной карте был обозначен как «Разбитая Лодка». Удиви-тельного в этом названии ничего не было, наоборот, я удивлялся, что при таких дьявольских условиях этих «разбитых лодок» было не так много: действительно, шорцы на воде — молодцы!
Шорцы встречали нас в Верхнем бараке, они прибыли на сплав; здесь же был старший десятник Василий Петрович Кусургашев.
Надо сказать, что, услышав фамилию Кусургашев, я подумал, не родственник ли он Ивану или моему квартирному хозяину, но, заикнувшись на эту тему, получил ясный ответ:
— У нас половина улуса — Кусургашевы, все они когда-то бы-ли родственники, а теперь уже запутались!
Надо сказать, что кроме Кусургашевых, которые распростране-ны по всей Горной Шории, мне встречались многочисленные Чульджановы, Тугучаковы и Сыркашевы. В каждом улусе преоб-ладала та или иная фамилия.
Но вернемся к десятнику Василию Петровичу Кусургашеву. Это был человек солидный, шорцы к нему относились с уваже-нием и охотно слушались. Мужчина лет сорока в европейском костюме: шорских чирков не носил, предпочитал сапоги (по улу-су ходил даже в хромовых) и пиджак, имел часы и карандаш за ухом, что изобличало в нем человека умственного труда. Василий Петрович познакомил меня с целым рядом подробностей, рассказал об обычаях и привычках своего народа; при этом, го-воря о шорцах, он употреблял местоимение «они», а не «мы».
Собрав последние сведения и получив от Василия Петровича подтверждение, что «пора начинать», я написал короткое распоря-жение о сбрасывании леса в воду и послал вниз по Тутуясу двух шорцев-нарочных.
Нам же оставалось не торопясь спускаться вниз по реке, следить за прохождением леса и за своевременным разбором «заломов» и «костров». Поэтому я распрощался с Василием Петровичем, угостил его остатком глухаря, и мы отбыли в обратный путь.
Спускались вниз по течению реки на веслах. Лешка сел грести, а Иван правил лодкой обыкновенным кормовым веслом. И хотя я пытался уверить, что в других местах гребут двумя веслами, Иван никак не соглашался:
— Едем и так быстро, другое весло зачем? Только мешать бу-дет!
Вскоре я и сам убедился, что грести для ускорения движения не требовалось: мы понеслись вниз, только кустики замелькали!
Гребное весло нужно было только для отталкивания лодки от многочисленных препятствий: лодка постоянно направляется кор-мовым веслом в определенное положение, а гребным веслом уско-ряется достижение цели. Насколько Тутуяс извилист, на обратном пути было особенно заметно: мы то и дело вылетали из-за поворота, лодку течением надвигало на берег, но Иван с Лешкой неизменно возвращали ее в нужное положение.
Утки были почти за каждым поворотом реки, и почти на каждом повороте непременно гремели выстрелы.
— Вот и Филинову гору видно стало! — объявил Иван.
Мы вывернули из-за очередного крутого поворота, и мой азартный охотничий глаз заприметил на камне солидного серого гуся, который готовился взлететь. Я вскинул ружье и спустил курок. Сквозь облако порохового дыма ничего не было видно. Иван, чтобы не упускать трофей, направил лодку к камню.
— Вчера такой глухарь, а сегодня гусь! — восторженно поды-тожил Иван.
Гусь лежал спиной на камне, одна лапа у него еще шевели-лась…
Солнце было высоко. Мы проплыли вниз по Тутуясу 65 верст. Оставалось еще верст пять проплыть, перевалить через Томь — тогда будем дома.
— Иван Степанович! У тебя жену как звать?
— Таисья.
— Она что, тоже шорка?
— Нет, она русский баба!
— Она жарить мясо умеет? Знаешь, надоело все вареное, вот гуся прожарить бы в русской печи!
— У-у! Она на это мастерица!
— Ну, тогда возьми гуся к себе домой, а мы с Лешкой завтра к тебе в гости придем. Да и уток пусть твоя Таисья ощиплет, поди пух и перо собирает?
— Ладна! Все сделаем, приходите!
Впереди, шириною во весь Тутуяс, был виден лес, приплывший в гавань. Подъезжать сюда было опасно: лодку могло течением затопить и поддернуть под бревна. Мы причалили к левому берегу, и я отправился в контору Тутуясской гавани. Узнавший о моем приезде десятник куда-то спешно ушел. Оказывается, он поторопился захомутать пару лошадей и отрядил двух шорцев для перетаскивания нашей лодки из Тутуяса в Томь, т.к. весь Тутуяс, включая протоку, был запружен лесом. Пока я узнавал от десятника последние балбынские новости, записывал сведения о прибывшем лесе, наша лодка была посуху благополучно перемещена в Томь.
Не торопясь плыли мы по Томи. Пока переплывали, течением нас снесло, так что мы оказались в Балбыни, прямо возле дома Ивана Степановича. Жители улуса были уже на месте: кто вернулся с бурундукования, кто — с рыбалки. Накануне воскресенья многие топили бани. Пахло дымом и навозом. И я почувствовал, что приехал к человеческому жилью.
— Приехал! Вот хорошо! Баню пойдешь? — приветствовал ме-ня квартирный хозяин Петр Ефремович.
— В баню? Грех не пойти! Она у тебя по-черному?
— По-черному, но высокая — не замараешься!
«По-черному» — это значит без трубы, без дымохода. Дым во время топки заполняет все помещение и выходит через двери. От этого стены и потолок в саже, прикасаться к ним нельзя: замара-ешься. Однако считается, что баня по-черному жарче бани по-белому.
Я немедленно отправился в это заведение, где добросовестно настегал себя веником, извел полкуска мыла и затем, обливаясь потом, разлегся на кровати. Вот теперь уж действительно я был дома.
ОХОТА НА ЧЕК-СУ
— Да ну это всё ко всем чертям! — как-то раз сказал Владимир Петрович. — Надоело всё: работа и работа. Одуреть так можно! Давай-ка поедем на охоту?! На эту самую речку Чек-Су.
— На Чек-Су? На охоту ехать мы не можем, а вот на Чек-Су — для осмотра новых лесосек, это можно…
— Ну, конечно же, «для осмотра лесосек», — подчеркнул Володя.
И мы начали готовиться к поездке, которая представлялась весьма заманчивой: это такие места, где почти не бывало людей; лишь раз в год, а то и два, проходили там где-то поблизости охот-ники. Животный мир ничем не обеспокоен. Там тихо, как и тысячу лет назад.
Расстояние от Балбыни до устья Чек-Су, правого притока Усы, приблизительно… да кто ж его там мерил? Во всяком случае, более ста верст. Надо было готовиться хорошо, тем более что мы собирались туда в разгулку. Следовательно, собраться надо было так, чтобы не терпеть во время поездки никаких лишений.
Итак, распустив слух, что готовимся к осмотру новых лесосек, мы начали тщательно готовиться к поездке. Лесосеки там действительно были когда-то «отведены». Надо сказать, что отвода лесосек, такого, какой полагается, то есть с визирами, просеками и столбами, вообще в Горной Шории тогда не производилось. Согласуем вопрос рубки леса с лесхозом по такой-то речке — вот и весь отвод лесосеки!
Назаряжали достаточное количество патронов и собрались в путь. Поехали в лодке, с палаткой, топорами, пилой, фонарями и запасом продуктов, не забыв захватить и четверть водки. Было уже начало августа, а возможно, уже и середина…
В качестве лодочников и одновременно компаньонов я прежде всего хотел пригласить Ивана Степановича, но он был занят своими хозяйственными делами и ехать отказался.
— Вот и подвел! А всегда говорил, что не подведешь… — укорял я его.
— Никак нельзя. А ты нашего Федьку зови, тот поедет! — рекомендовал мне Иван Степанович.
— Какого Федьку?
— А брата моего. Федор Степанович Кусургашев — знаешь, еще по сельсовету значится как «беспалый»…
— Да с тобой мы уже как-то свыклись, Иван. А Федор, кто его знает, какой он…
— У-у-у-у! Он лучше меня тайгу знат. Он все время в тайге, — настаивал Иван.
Федя явился немедленно, по первому зову. Он был старше Ивана лет на пять, но, несмотря на это, все его звали Федей. Очевидно, отчество добавляется к особо солидным людям. Как, например, Василий Петрович Кусургашев, которого называли только по имени и отчеству. Или Иван Степанович. Иногда его называли Иваном, но далеко не все. Федя же был только Федей. «Степанович» к нему добавлялось только в документах сельсовета или же в шутку. Однако этому можно найти объяснение: Федя все время был в тайге, никакого хозяйства не имел, а как выйдет из тайги — обязательно запьет и пропьет всю таежную добычу… Охотник же он был неплохой; можно даже сказать, профессионал.
Федя сразу же согласился ехать с нами и предложил второго лодочника — Михаила Петровича Кусургашева, скромного и тихого мужичка лет тридцати пяти. Этот был вроде Ивана Сте-пановича: наполовину охотник, наполовину сельский хозяин.
Вот такой компанией, вчетвером, мы и отбыли из Балбыни в дальнюю дорогу. Михаил Петрович имел собственную недорогую двустволку, а Федя, по причине большого пристрастия к спиртному, имел паршивенькое, очень ненадежное ружье. По этой же причине (паршивое ружье, плюс злоупотребление спиртным) с ним когда-то произошел несчастный случай: от-стрелил себе на руке пару пальцев. Поэтому и числился по сельсоветскому учету «беспалым». Федю мы вооружили казенной четырехлинейной винтовкой.
За два дня мы доехали по «меженной» воде до Верхнего барака, который к тому времени был нежилым, так как все рабочие пере-ехали вниз по реке, спускаясь следом за сплавляемым лесом, а затем и вовсе разъехались по своим улусам. Летних же лесозаготовок в то время мы не вели (заготовка леса производилась только зимой, лес летней заготовки считался некачественным).
Дорогой непринужденно беседовали. На привалах и ночевках сытно ели. Федя, вопреки ожиданиям, оказался парнем толковым и бывалым, хорошо знал лес, где какие есть реки, знал «скрытые» озера и оказался хорошим проводником. Рассказал нам, как его в 1920 году заставили вести чуть ли не на монгольскую границу отряд неизвестного происхождения и позднее за это таскали по допросам: красные это были или белые?..
Ехали мы по незнакомым местам. Та же тайга, а места незнако-мые… Горы пошли повыше, покруче; кое-где стали попадаться скалы. И всё лес, лес и лес. Хоть и привыкаешь к такой обстановке, но она как-то давит, заставляет ощущать свою ничтожность… Страшная девственная чернь: пихта, пихта, ель, именно «седая» ель. А седая она оттого, что на ней растет мох и лишайник. В глубь тайги идти не хочется: трава очень высокая. Даже когда на коне едешь верхом, ничего не видать впереди из-за травы, а уж пешком… При этом трава долго с утра держит на себе росу: зайдешь — и окажешься весь мокрый. Правда, было совсем тепло, но по утрам и по вечерам начинало нести сыростью. А ночи темные-темные. Ничего не видно в двух шагах… Если же отвернешься от костра, то уж совсем кажется, что непроницаемая тьма так и захватила вас… И ночные звуки. Кто-то где-то пищит, кто-то где-то стонет, а там, вдали… Что такое? Кто это? Прислушиваешься и ничего не можешь понять… Делается страшновато, холодновато. Единственное утешение — это подбросить в костер дров побольше: разгорится костер, вырвет из темноты кусты, часть реки — и на душе становится как-то спокойнее.
— Вот за тем поворотом будет Чек-Су… Оттуда видать будет первый голец.
Голец… Это высокая гора. Она не настолько высока, чтобы на ней был снег, но все же так высока, что лес на ней уже не растет. Только кустики есть, трава много ниже, чем в черни. Все зверье уходит туда: там нет гнуса, который беспокоит всех; там прохлада, хороший корм. За копытным зверьем туда же тянутся и хищники. Они тоже в жару будут где-то на горе. И лишь вечерком или рано утром все они вынуждены спускаться вниз, к речкам, на водопой.
— У-у-у! Далеко туда идти! — первый заявил Михаил Пет-рович.
— Вот в Чек-Су заедем — стан устроим, отдохнем; тогда и видно будет, куда идти, — успокоил его Федя.
Как выяснилось, Владимир Петрович и не помышлял лезть по такой горе:
— Вы придумаете! Тут запариться можно: лезть на такую гору — а спрашивается, зачем? Охотиться? Так ведь все население приходит на речку пить; стало быть, здесь можно их и найти вечерком или рано поутру… А мы там что будем пить? Тащить с собой еще и воду? Нет уж, покорно благодарю… Да и за день туда и обратно не обернуться, — значит, еще там надо и ночевать? Этак и похудеть можно!
А Володя был маленький, кругленький, с животиком…
Кроме всего прочего, по дороге у нас с ним наметился раздор. Ну, если не раздор, то разногласие…
— Возможно, на этом острове кто-нибудь есть… Выскочи-ка! — обращался Володя ко мне.
Я несколько раз выскакивал из лодки и добросовестно обходил остров или поворот на реке. От моего движения утки, а иногда журавли взлетали и неслись прямо к лодке. Володя стрелял, но за дорогу убил всего пару уток. Мне такое беганье надоело, и, выбрав островок, на котором я заподозрил присутствие живности, я сказал Володе:
— Выскочи-ка теперь ты… Возможно, и спугнешь кого-нибудь…
Но выскакивать Владимир Петрович не захотел. Это и по-служило поводом к разногласию.
— Это же не честно, Володька, никто не обязан для тебя вы-гонять дичь! — возмущался я. — Сидишь как истукан, скотина!
И на некоторое время мы оба замолчали. Молчали и шорцы, не понимая, насколько этот конфликт серьезен и длителен: они ведь не знали наших истинных взаимоотношений.
Однако мы заехали в устье Чек-Су — и настроение мало-помалу стало улучшаться. Мы с любопытством смотрели на лес, на прибрежные кусты; всматривались в горы, особенно внимательно — вдаль, на гольцы…
Заявление Владимира Петровича о том, что он не хочет идти на гольцы, раздосадовало всех, но я вдумывался в то, что он говорил: там нет воды, а ночевать надо там… «Пожалуй, сначала надо согласиться на устройство стана здесь, а потом будет видно», — решил про себя.
Недалеко от устья Чек-Су в нее впадает еще совсем крошечная речка. Ее даже можно назвать ручьем. В устье этого ручья мы спугнули десятка два крохалей. Они с шумом побежали вверх по ручью. Я выскочил из лодки и ударился в преследование, шорцы тоже кинулись за мной, а Володя остался один в лодке. Охота на крохалей в таком месте оказалась очень интересной. Дело в том, что крохали (крупные утки с нешироким носом) неохотно летают. Для того, чтобы взлететь, им нужно разбежаться. Чаще всего крохаль предпочитает нырнуть, но вскоре вынужден всплывать. А в это время года, тем более, говорят, крохали-самцы линяют и совсем не могут летать. Однако установить, может летать крохаль или нет — довольно трудно.
Я выстрелил несколько раз, никого не убив, и пошел дальше по речке. Вскоре меня окликнул Федя:
— Так мы их угоним далеко. Постой-ка здесь, а я зайду вперед и погоню их обратно.
Михаил Петрович находился сзади меня. Речка эта была глубиной по колено, ширина не превышала пяти метров.
И вот вверху раздался выстрел. Это Федя погнал уток обратно. Через несколько минут крохали появились вновь, они уже спускались вниз по речке. Время от времени раздавались Федины выстрелы. Крохали появились неожиданно недалеко от меня. Это привело их к замешательству: впереди я, а сзади Федя стреляет… Крохали начали нырять. Михаил Петрович что-то кричал мне, но я не мог понять. Еще через несколько мгновений он посыпал выстрелами. Я водил ружьем, озирался, всматривался, но не соображал, как надо: Федя стреляет, и Михаил Петрович стреляет, а я только присутствую… В чем дело?
А дело-то было простое… Очень простое. Завидев меня, кро-хали ныряли и… проплывали мимо меня под водой. А вода про-зрачная, чистая, и надо было только протянуть руку и схватить крохаля рукой! В крайнем случае, можно было стрелять в воду. Что и делал Михаил Петрович.
Наконец, Федя вышел из-за поворота реки и выгнал еще пяток последних уток; они посуетились на месте и затем нырнули… Я стоял по колено в воде и смотрел на дно реки… Вот он! Крохаль плыл под водой, сильно вытянув шею вперед, и быстро работал лапками. Я хотел было схватить его рукой, но сразу заметил, что он меня видит, так как резко кинулся в сторону и моментально оказался ниже меня по речке… Тогда я оставил намерение ловить уток руками и при первом удобном случае выстрелил. Крохаль всплыл брюшком вверх. Почти следом один за другим я убил еще трех. Федя тащил на себе штук шесть крохалей. Михаил Петрович тоже не уступил ему.
— Штук десять ушло… — констатировал он.
— А вверху их там много, убежали от меня, вот только этот табунок удалось завернуть, — информировал Федя.
Такое занятие отняло у нас довольно много времени. Разго-ряченные, мы шли вниз по речке и оживленно обменивались впечатлениями.
Владимир Петрович, оказывается, тоже не зевал: он сидел в лодке и ловил рыбу. Попадались маленькие окуньки и еще какая-то мелкая рыбешка. В лодке у него лежал крохаль.
— А крохаля где умудрился добыть? — спросил я.
— Он убежал от охотников-зевак, между ног проскочил… вот я его и поймал.
И похоже на правду: выстрелов со стороны Володи не было.
Мы поднялись еще с километр вверх по Чек-Су, выбрали ог-ромную развесистую ель и причалили к берегу. Поставили палат-ку, направили таганок, устроились с возможными удобствами на ночлег, разложили постели и занялись кто чем мог в ожидании чая. Михаил Петрович и Федя сосредоточенно ощипывали кро-халей: у них много пуха и пера. Тушки выпотрошили и посолили внутри, а сверху немного опалили. Так сказать, сделали полу-фабрикат. Владимир Петрович продолжал заниматься рыбной ловлей. Один я бездельничал.
— Ого! Смотрите-ка! — обратился Володя ко всем и поднял рыбинку.
— Хариус! — сейчас же заявил Михаил Петрович.
Мы все сгрудились вокруг рыбака, рассматривая добычу. Это была небольшая рыбка длиной сантиметров двадцать, с черной спинкой.
— Так ведь у хариуса чешуйка светлая, а у этой черная спина, — возражал Володя.
— Разная бывает порода. Этот и зовется «черноспинка», есть и серебряные, — пояснил Михаил Петрович и добавил: — Эх, штук бы десяток таких добыть, можно бы тогда и поджарить. Вкусная рыба!
О том, что хариус — вкусная рыба, мы все отлично знали, об этом деликатесе горных рек известно всякому. Дело еще в том, что у хариуса нет мелких костей: разломишь такую жареную или вареную рыбку вдоль, вынешь хребет — и больше в ней костей нет, нечем подавиться!
— Раз он здесь есть, то поймать можно и не десяток, — вме-шался в разговор Федя, — только ловить надо не так, как Вла-димир Петрович ловит…
Оказалось, что ловить на удочку хариуса надо не сидя, бросив крючок в воду: надо за ним идти, насколько возможно скрываясь, чтобы тебя не было видно. А так как вода в Чек-Су быстрая, то практически нужно не идти, а бежать за поплавком. Владимир Петрович это знал, но такой способ лова его не устраивал: он был ленив. Поэтому-то он и поймал только одного хариуса, но зато навел на мысль об организации лова.
— Ловите, ловите, Владимир Петрович, — сказал Федя, — а вот мы на досуге потом займемся этим все!
После чаепития я, Федя и Михаил Петрович собрались «про-гуляться» по тайге; Володя не изъявил желания бродить и остался рыбачить. Нам хотелось поскорее найти место для охоты, и мы ушли в тайгу.
— Вон туда пойдем… — показал Федя пальцем на высокую гору. — Место под горой низкое; наверно, там есть курья…
Мы продрались сквозь прибрежные кусты, вошли в молодой пихтово-еловый лес, перевалили через невысокий «развал», вновь спустились с горы и, пройдя с километр, оказались на берегу какой-то курьи. Посидели, покурили. Трава кругом и на протяжении всего нашего пути была высокая. Огромные зон-тичные растения, с дудками толщиной с руку, то и дело прегра-ждали нам путь. Папоротники мало им уступали по высоте, в низких местах встречался камыш. Одним словом, как в тех местах говорят, «поднялась дурнина». Время от времени Федя наносил на деревья затески, чтобы обратно было видно, куда идти.
Подойдя к курье, которая тянулась километра на два под горой, мы внимательно осмотрели ее берега.
— У-у-у! Смотри-ка! — воскликнул Федя.
Мы с Михаилом Петровичем подошли к нему.
Весь берег был растоптан: всюду видны следы парнокопытных животных. Мы внимательно всмотрелись и определили: дикий козел! (Я точно не знаю, но мне кажется, что это название, судя по литературе, неправильное. Здесь, в Горной Шории, это животное, скорее всего, разновидность антилопы. У козлов рога без разветвлений, а у этих — ветвятся.)
Чем больше мы всматривались в следы, тем тише стали раз-говаривать и вскоре вовсе перешли на шепот.
— Скрадки надо сделать, утром придем сюда, — прошептал Федя.
Изготовление скрадков много времени не потребовало: сру-били несколько жердей, забили по паре кольев с развилками на концах и закрыли все ветками. Скрадки сделали для каждого отдельно, расставив их один от другого метров через сто — сто пятьдесят. Наметили прийти сюда до рассвета.
Обратно пошли тем же путем, каким пришли. Это было удобно по нескольким соображениям: искать нам больше нечего, а путь наш затесан, да и трава примята — удобнее идти, чем лезть в другом месте. И пошли. А дело клонилось к вечеру, солнце уже село, скоро стемнеет…
Мы спокойно и тихо шли по тайге друг за другом, осторожно пробираясь сквозь густые заросли и предусмотрительно (особая таежная вежливость!) задерживая мешающие ветки, чтобы такая ветка не ударила по глазам идущего сзади.
Вдруг Федя, шедший впереди, остановился, потянул в себя воздух и сдавленным, испуганным шепотом сказал:
— Зверем пахнет!
У Михаила Петровича округлились глаза. Я не придал этому особого значения, подумав про себя, как это человек может по-чуять зверя: не собака же! Но Михаил Петрович тоже тянул в себя воздух, а через несколько мгновений подтвердил:
— Однако попались! Здорово пахнет… Смотрите, ребята, стоять надо друг за друга, не подводить…
Осторожно, с взведенными курками, мы продвигались вперед по тропинке. И вот через сотню метров стало все ясно: вместо узенькой тропинки, проделанной нами в траве, когда шли вперед, теперь перед нами вдруг открылась широкая дорога с умятой травой…
— Ну, ребята, не трусить… Ближе друг к другу… Это мед-вежья свадьба, — прошептал в ужасе Федя.
Мы постояли несколько минут на одном месте в нереши-тельности. Посоветовавшись, решили все-таки идти своей доро-гой, расширенной медведями.
— Ежели медведицу черт не воротит назад, то они убегут далеко, — высказал Федя желательную для всех мысль.
Наша тропинка пошла в гору, а широкая дорога свернула влево.
— Вот видите… — Федя приостановился и показал пальцем: — Вот они откуда забежали на нашу тропинку… Ладно, медве-дица свернула с нашей тропинки, а то прямо нам вслед и при-бежали бы… сзади…
Мы пришли на свой стан, когда уже сумерки сгустились. Вла-димир Петрович согрел чай и поджидал нас. Ему удалось поймать несколько штук хариусов и довольно много прочей рыбешки. Нервы успокоились только на стане. Разговоров было много. Умылись прямо в речке, выпили по чарке водки, поужинали уварившимися крохалями и стали думать о завтрашнем дне.
— Попасть в медвежью свадьбу очень опасно, — рассказывал Федя. — Медведи с размаху так и разорвут… Старики рас-сказывали, что, если удастся сразу убить медведицу, тогда самцы разбегутся.
— Нет, не медведицу, а самого первого самца надо убить, — перебивал его Михаил Петрович, — только тогда они разбегутся, а медведица тут ни при чем.
Разговор сводился к тому, как нам быть утром: пойти за коз-лами и попасть в медвежьи лапы не хотелось, но не пойти за козлами — тоже как-то не так… Решили идти все вчетвером, когда рассветает.
Пока разговаривали, совсем стемнело. В августе ночи бывают совершенно темные. Погода была ясная. Поэтому небо сверкало звездами, но кругом адская темнота, несло сыростью, пробирала дрожь… Я надел полушубок и сидел около костра вместе со всеми. Вдруг из тайги послышался неприятный звук. Потом еще и еще…
— Кто это? — спросил я, прислушиваясь.
Все затихли, а звуки ясно раздавались по тайге низко и хри-пловато: «Бэ-э-э! Бэ-э-э!»
— Козел это. Он находит наши следы, отскакивает в сторону и в это время кричит — от страха, — уверенно сказал Федя.
Как-то не верилось, что козел (а точнее говоря, наверное, ан-тилопа), такое красивое изящное животное, имеет такой непри-ятный голос.
Поговорив еще немного, мы крепко заснули. Раньше всех проснулся, как и всегда, Федя. Увидев, что я открыл глаза, он начал день с того, что сделал очень существенное заявление:
— Ух и козла здесь! Всю ночь кричали. Множество их!
Михаил Петрович уже умывался у речки, я тоже стал подни-маться, один лишь Владимир Петрович продолжал спать. Однако и он вскоре быстро поднялся. Наскоро выпив чаю, мы снова отправились от берега реки в тайгу. Было еще рано, но уже совсем рассвело.
Быстро прошли по своей тропинке к скрадкам. Михаил Пет-рович взял Володю к себе в скрадок, Федя ушел влево, а я — вправо. Засели, затаились.
По совету старых охотников-шорцев, нужно, придя на скрадок, зажечь спичку и посмотреть, куда относит пламя. Если в сторону горы, то есть ветер относит запах охотника на зверя, то и сидеть не стоит: зверь учует охотника и не придет.
Таким способом я определил, что мне можно оставаться в скрадке: ветер относил мой «дух» в сторону.
А сидеть скучно. Минута кажется вечностью. О чем только не передумаешь: сначала об охоте, напряженно прислушиваясь и всматриваясь, проверяя ружье, патроны; затем мысль переносится на что-нибудь другое… Вот вчера попалось целое стадо медведей, вдруг бы разорвали… А вдруг бы мы убили несколько штук… Отец писал: «Не гоняйся за медведями!» — и прав… Рискованное дело. Постепенно мысли переходили на другие моменты жизни, ничего не имеющие общего с охотой.
Вдруг что-то треснуло. Да не там, откуда я жду козла, а сзади. Показалось наверно. Нет, вот опять треснуло… И вдруг в голову приходит мысль: а если это медведь?.. А потрескивание продолжается. Поворачиваюсь всем телом туда, откуда слышу звук. Нет, ничего нет… Однако ухо ясно улавливает посторонние звуки. Кто-то здесь рядом есть. Я приподнимаюсь и сквозь кусты вижу рогатую голову. Козел! Прикладываюсь… и таежная тишина разрывается от моего двенадцатикалиберного выстрела.
Козел как-то странно и резко поворачивается ко мне, но не убегает, он весь в напряжении; кажется, что приподнялся на копытцах и зорко вглядывается в меня. Голова его высоко поднята, уши насторожены… Сейчас прыгнет и исчезнет… Я вторично вскидываю ружье и еще раз тревожу тайгу раскатистым и гулким выстрелом.
Животное упало и забилось на месте. Я кидаюсь к нему, бы-стро перезаряжаю ружье, которое еще дымится. Удостоверившись, что козел теперь никуда не уйдет, успокаиваюсь и жду своих компаньонов. Вот они уже бегут, поторапливаются, раз-говаривают вполголоса.
— Убил? — спрашивает меня Михаил Петрович и бросается на козла. Я не сразу понял, что это с ним. Оказывается, надо спустить кровь. Козел еще дышал. Михаил Петрович перерезал ему горло. Крови вышло много.
Связали козлу ноги, продернули между ног палку и понесли на стан.
— Федя тоже убил кого-то, — заявляет Михаил Петрович.
— А ты что ж, был у него, что ли? — переспрашиваю я.
— Нет, еще не был. Но он тоже стрелял…
— Стрелял? А может, промахнулся?
— Федя никогда не промахивается, — убежденно говорит Михаил Петрович.
Слышу в этом упрек в свой адрес, но молчу.
Зашли к Феде. Да, и он убил козла, точнее молодую козу, и уже успел наполовину ее освежевать и выпотрошить.
Довольные добычей, мы вернулись на свой стан, когда солнце еще не успело подняться высоко. Шорцы занялись делом: сняли шкуры с добытых животных, разделали туши, посолили. На шкуре моего козла нашли сбоку царапину. Это я его «ожег» первым выстрелом, пуля скользнула по боку.
На Чек-Су провели дня четыре. На козлов больше не ходили, но за утками погонялись вдоволь. Собственно, нам с Владимиром Петровичем ничего не было нужно, но шорцы хотели иметь доход. Козлов бить было нецелесообразно, так как было еще тепло и мясо бы не сохранилось. А двух убитых животных нам хватило для еды «в три горла». Шорцев привлекали пух и перо, и поэтому мы сделали несколько загонов крохалей по соседним мелким речкам.
Наконец мы занялись и ловлей хариусов. Насадишь на крючок бабочку, забросишь в речку, на самую стрежь, и бежишь вниз по воде… Хариус схватит бабочку — и готов! Ловили вечерами, перед закатом солнца. Поймали немного, но все-таки поели жареной рыбки. Однажды Федя поймал большую рыбину — кускуча. Эта рыба много крупнее хариуса, любопытна тем, что отливает разными цветами, но, попав в ведро с той же водой, что в реке, сразу задыхается и меняет цвет…
— Задыхается в стоячей воде! — пояснили шорцы.
Днем, когда нет ни охоты, ни рыбалки, мы ели ягоду. Найдем куст черной смородины, да такой, что глаза разбегаются: крупная, спелая, сама в рот просится…
— Эх, грех пройти мимо! — говорит в таких случаях Федя, и мы все припадаем к кусту. Наедимся, потом прямо с ветками наломаем, а придя на стан — соберем. Только надо сказать, что смородина с куста много вкуснее и слаще, чем сорванная и ле-жалая.
Однако всему бывает конец. В один погожий день мы решили, что пора домой. Собрались и отправились с Чек-Су вниз по Усе до Балбыни. Попутно заезжали в бараки, осматривали работы и записывали, где чего не хватает для успешной работы.
— Ну, как новые лесосеки? — спрашивали нас десятники.
— Лесосеки… лесосеки по Чек-Су хорошие, но… далеко туда, нынче там лес готовить не будем.
ВСТРЕЧИ В ПУТИ
Приехал «сам» — начальник лесного управления Сибугля Пи-няев Петр Максимович. Это был наш самый большой начальник, с которым нам приходилось видеться. Для нас он был грозой. Сам принимал на работу, сам увольнял, командовал всем сам. Подчас бывал груб, за словом в карман не лез… Он был намного старше меня, почти безграмотен, смуглый брюнет цыганского типа, нико-гда не улыбающийся. Встречался я с ним всего раза два-три. Оче-видно, он иногда любил и пошалить потихоньку. Я считал, что ко мне он относится неплохо. Так, например, еще когда я служил под Прокопьевском (около Тыргана), он ко мне приезжал. В одном месте в лесосеке я обнаружил, что мужики неправильно валят сосну: рядом стояли лошади, которых неопытные лесорубы могли задавить; кроме того, это было рядом с лесовозной дорогой и даже при благополучном исходе они могли завалить дорогу и задержать все обозы с лесом. Я сразу забыл о присутствии начальства и энергично вмешался в это дело: велел мужикам прекратить рубку, подбежал, заставил подпереть дерево «вагой», чтобы упало куда нужно, и, наконец, хорошенько отругал мужиков за ротозейство.
Пиняев молча сидел в кошевке. Когда мы с ним поехали дальше, я, находясь еще в возбужденном состоянии, оглянулся, а в этот момент навстречу попался мужичок, не успевший свернуть с дороги. Я выругался и перевернул сани у мужика, затолкав его в снег вместе с лошадью… Пиняев сидел в санях и хихикал. А на другой день, когда мы приехали в Прокопьевск и встретились там с Сербиным, то Пиняев спросил у него, указывая глазами на меня:
— Техноруку-то сколько платишь?
— Э-э… наверно, сто двадцать пять… — ответил Сербин.
— Видишь, даже не знаешь точно! Мало платишь, плати ему сто семьдесят пять! — и сделал свирепый вид.
Так вот этот самый грозный Пиняев приехал в Балбынь… С ним прибыла целая «свита»: плановик, экономист, еще какие-то спецы. Меня это выбило из колеи, и я не знал, что, собственно, делать.
Наконец выяснилось. Кузнецкая лесозаготовительная контора уже не существует. Здесь, вот прямо-таки завтра, будет новая районная контора: Горно-Шорская районная лесозаготовительная контора. Набоких, бывший завлесхозом, назначается директором; Абрамов — техноруком на правах первого заместителя; Андреев Владимир Петрович — начальником снабжения на правах второго заместителя, а затем еще и еще… Будет свой лесрабкооп, где начальником Заикин Иван Михайлович, на правах третьего за-местителя; еще и еще… вплоть до главного бухгалтера, плановика, статистика; сторожа и уборщицы…
Пиняев, прослушав все, о чем я ему говорил, недовольно кивнул головой; слушал, спрашивал, переспрашивал и наконец сказал:
— Завтра же поедешь в Кабырзу, откроешь там лесозаготови-тельный участок с расчетом заготовить сорок тысяч сосны. Только сосну готовить! Понимаешь, нужна до зарезу, а то возим на колесах за тысячи километров, тогда как в Горной Шории есть своя сосна!
Затем обратился к бумагам, к своему плановику:
— Районным-то технорукам мы сколько платим? Триста… Ну, этому надо прибавить. Запиши ему — «триста семьдесят пять руб-лей»!
Так я стал районным техноруком Горно-Шорской лесозаготовительной конторы Сибугля. Мой оклад сразу вырос почти вдвое. Однако пока еще никакой конторы не было, кроме нашей участковой. Районная контора была только на бумаге. А мне приказано «завтра же» ехать… Я не смел ослушаться начальство, но вечером обдумал многое. Что значит «открыть участок»? Надо арендовать помещения, надо купить кузницу, надо нанять людей, надо купить лошадей, огромное количество сена; требуются гвозди, стекло, магазины (которые тогда у нас назывались амбарами); надо иметь на первый случай хотя бы два-три человека десятников из числа опытных практически и кроме всего — денег, денег и денег…
Зашел вечером к Пиняеву на квартиру и изложил свои сообра-жения, добавив, что и здесь без меня кто-то должен руководить работами.
— Все это верно, — задумчиво сказал Пиняев. — Набоких зав-тра вступит в исполнение обязанностей директора, останется здесь руководить работами и будет организовывать все прочее. Ему надо ознакомиться с этим участком, а тебе — с Мрасскими участками. Прораба для Кабырзы найдем и пришлем, а пока используй в Кабырзе лесную охрану. Деньги возьмешь здесь.
Пиняев вынужден был согласиться, что «завтра же» мне не уе-хать. Договорились, что приеду дней через пять, а пока познаком-люсь с Набоких, узнаю от него детали работы на бывшем «лесхо-зовском» участке, расскажу ему о работе нашего Балбынского уча-стка и договорюсь обо всем дальнейшем. Кстати, денег в кассе оказалось очень мало и их нужно было дождаться из Кузнецка.
Так и сделали. Обо всем договорились, дождались денег, взаимно ознакомились с участками. Начальство уехало. Можно и мне собираться в путь.
Кабырза… Где она? Посмотрим по карте. О-го-го! Да ведь это на краю света! Ехать надо через Мыски, Чувашку, миновать Сосновку… Дальше селений нет. Будет река Большой Унзасс, левый приток Мрас-Су; очевидно, пара домов, названные «Подпорожье»; затем такой же улусишко Запорожье, и, кажется, все… Здесь карта сильно зачернена. Это Мрасское страшилище: Большой Мрасский порог. Много о нем слыхал я легенд. И любопытно, и страшно. Еще весной Шурка Сербин, когда вез меня впервые в Балбынь, рассказывал про этот порог. Но он рассказывал по сказкам других, а сам там не был. Справа впадает в Мрас-Су речка Большой Ортон. Вот какое-то селение: улус Средний Челей, и все-таки еще остается до Кабырзы километров… полсотни, а то и больше. Это до устья реки Кабырзы, но где-то есть и улус Кабырза, на карте он не обозначен… Ага, недалеко от истока Мрас-Су на карте указано начало реки Абакан, и опять рядом исток Алтайского Лебедя. Все истоки почти из одного места начинаются, только текут в разные стороны. Хребты горные, водораздел… И здесь же граница, там начинается уже Хакасия, юго-западнее — Ойротия, юго-восточнее — Танну-Тувинская страна. Недалеко, очевидно, и Монголия.
Я рассматривал карту; она была слишком скудная, но ясно было одно: места малонаселенные. Сколько же километров надо ехать до Кабырзы? Как и на чем ехать, куда именно, и есть ли дорога или хотя бы тропинка? А ехать надо!
Пошел по старой памяти опять к Ивану Степановичу:
— В Кабырзе не бывал? Мне надо туда ехать.
— О-о-о! Не приходилось… Это ведь за Мрасским порогом. Я дальше не бывал. А пошто туда ехать? — заинтересовался Иван.
Я рассказал о цели поездки.
— Федьку нашего зови: он там был, места знает. Дороги туда нет, надо ехать просто по солнцу, разве кое-где звериная тропка попадется… Верст триста, не менее, дотуда!
Федя пришел по первому зову.
— В Кабырзу надо, Федя, ехать… Поедешь проводником?
— Ого! Далеко! А надолго?
— Пока дела не обделаем. Зря сидеть не будем, но и очень-то торопиться некуда, — ответил я. — Тебе куда надо спешить-то?
— А Мрас-Су встанет, снег будет, тогда как будем жить: река нужна, чтобы перебродить, снег спрячет траву, тогда кони как будут? Да и ночевать в тайге будет неловко.
— А я думал в лодке туда плыть…
— Нет! Зачем в лодке? Через порог шибко плохо в лодке, вер-хом надо, только коней надо добрых и сильных взять, припасу надо, опять же винтовку давай мне. Тогда поедем.
Позвали Илью Максимовича. Наметили, на каких лошадях поедем. Собрались довольно быстро и поехали переступью из Балбыни. Был уже октябрь. Дни стояли хорошие и теплые, но короткие, а ночи холодные, да и вообще, погода могла испор-титься в любой момент. Меня отправили на вновь купленном сером скакуне: это был проворный, но смирный конь. Под седло я подложил меховое одеяло, сам был в ватных брюках и в такой же фуфайке. За седлом у меня был приторочен полушубок. Сумы от «запаса» сильно разбухли и торчали в стороны. В передних маленьких переметных сумах были подручные вещи: полотенце, мыло, карта, запасные патроны, рукавицы, спички, иголка с нитками, шило и кое-какой необходимый шорный инструмент, вплоть до запасных пряжек к седлу и дратвы. Федя тоже был нагружен сильно, да плюс ко всему еще у него был топор — необходимый инструмент для ночевок в тайге: без дров мученье, а без топора дров не добудешь!
Первый день мы ехали по почти знакомым уже мне местам. Проехали за Чувашку еще километров пятнадцать и заночевали на плотбище Усть-Мзасс. Рано утром отправились дальше. Населен-ных мест уже не было. Ночевать надо было прямо в тайге. А тайга — непролазная мрачная чернь: пихта и ель, ель и пихта. Травища такая, что вперед себя мало что видно, разве местами привстанешь на стременах и всмотришься вперед. Впрочем, впереди ехал Федя, и это ему в основном приходилось вставать и смотреть. Мы ехали по какой-то неизвестной никому тропинке, которая сначала была ясной, но по мере удаления от населенных пунктов становилась все менее заметной; стали встречаться завалы, буреломы, и двигались мы медленно.
Зато тайга стала раскрывать перед нами свою затаенную жизнь: белки шныряли то тут, то там, бурундуков — не перечесть. Рябчи-ки, ничуть не скрываясь, перебегали нашу тропку или, вспорхнув стайкой, здесь же садились на деревья — стреляли мы прямо с ло-шадей. Тетерева встречались реже, а глухари — совсем редко. Зато много летяги (это разновидность белки, что-то среднее между бел-кой и бурундуком). Летяга меньше белки, но больше бурундука. Шкурка у нее малоценная. Интересна она тем, что у нее между лапок есть запас свободной кожи и она, перепрыгивая с дерева на дерево, на этих перепонках держится в воздухе, как бы летит. От-сюда и происходит название — летяга.
Вечером, в сумерках, мы облюбовали старую развесистую ель и расположились ночевать. Больше всего заботы и тревог вызывают лошади: их надо кормить и смотреть, чтобы не ушли далеко. Если привязать на веревку, то надо смотреть, чтобы они не запутались, не задавились и не завалились. Спутывание ног не достигает цели: могут уйти далеко, и это опасно: если наткнется на медведя, то не убежать. Впрочем, в последнем случае лошади проявляют свой ум: обязательно придут на стан, к человеку, чуть ли не в костер залезут, будут прядать ушами, смотреть в сторону опасности и всхрапывать. Сразу догадаешься, в чем дело!
Поэтому мы прежде всего расседлали лошадей и, пока еще светло, пустили их к траве. Они весело и быстро стали есть. Мы с Федей притащили к стану несколько здоровенных сухостойных стволов и занялись заготовкой на ночь травы. Маленькая литовка была у нас собой, надо было лишь ее насадить на какую-нибудь палку — и можно косить. За палкой дело не стало. Через полчаса около стана уже была куча травы. После этого можно было по-думать и о себе: принесли из ручья воды, сделали таганок, нару-били дров. Собственно, дрова рубить сильно и не надо. Нарубить надо только растопку, а после этого можно класть на огонь целые бревна; когда они прогорят, то надо поправить остатки. Но дров нужен запас на всю ночь.
Спокойно спать не приходится: сначала уснешь хорошо, затем со стороны, противоположной костру, бока начинают «волки ню-хать» или «телята лизать». Одним словом, бок начинает подмерзать. Приходится его подставлять к костру. Ворочаешься с боку на бок. Несколько раз надо вставать и подбрасывать дров в костер, попутно смотреть лошадей.
Только к вечеру я обратил внимание на скромного Фединого Собольку. Он улегся около костра, на почтительном расстоянии от пищи, искал чего-то в свой шерсти, лизал лапы, в общем — отды-хал. Ох, как кстати был здесь этот Соболька! При нем чувствуешь себя спокойнее. Он спит, но периодически одно ухо у него поднимается. Иногда собака приподнимает голову и прислушивается, а рука человека в это время тянется к ружью… Затем Соболька опять кладет голову на лапы и дремлет.
— Нет, ничего, так, кого-то почуял, — сказал Федя, следя за поведением собаки.
И на душе становится спокойно.
А кругом уже темнота. Ничего не видно, только костер вырывает соседние кусты. Надежда на свой слух, на собаку и на ружье.
Лошади жуют траву. Кажется, что они не обращают внимания на окружающую обстановку и увлечены этой травой. Нет! Вот и они прислушиваются, перестают жевать, навостряют уши и под-нимают головы. Это кто-то двигается по тайге. А кто именно — не узнать. Узнать можно только в случае серьезной опасности: тогда лошади сильно захрапят, поднимут головы вверх, Соболька ощетинится и грубо залает. А пока ничего не случилось, можно дремать. Я заворачиваюсь в меховое одеяло и засыпаю.
Просыпаешься обычно от холода. На земле иней, все побелело. Лошади, видя, что человек проснулся, приветливо ржут. Они хотят пить. Соболька начинает потягиваться и зевает. Ночь на исходе. Вставать не хочется, пробирает дрожь, но приходится. Прежде всего заправляешь и увеличиваешь костер. Становится теплее, уютнее. Затем надо идти на ручеек или другой источник воды, около которого устроен стан. Лошади вдоволь напьются, а вы наполните котелок водой. Затем лошадям засыпается в ограниченном количестве овес прямо на землю. Они усердно будут его жевать, подберут все до зернышка. Тем временем вскипит чай, разогреется что-нибудь из еды (если она имеется). Можно и умыться. Умываетесь смотря по обстоятельствам и по настроению: либо прямо в ручье, либо друг другу поливаете из того же котелка. После чаепития заседлываете лошадей, и… рабочий день начался: снова в путь!
Если вы будете думать о конечной цели вашего путешествия, то путь покажется бесконечно длинным и нудным. Нет! Не надо об этом думать. Надо интересоваться окружающей обстановкой. Вы едете на коне и всматриваетесь во все, что вас окружает. Вот слышится: «Тук, тук!» Это лесной доктор — дятел. Он уже начал свой рабочий день. Не думайте, что это неинтересно. Лучше рассмотрите его, если удастся. Вот он держится лапками прямо за ствол дерева и колотит носом… Как правило, при приближении посторонних он перелетает на другое дерево. Дятлов множество различных пород, разных размеров, разной окраски. Поведение их тоже разное… Есть маленький, стального цвета дятел. Этот будет ползать по дереву вниз головой. Ему все равно. Его и зовут «поползень». Затем есть красивый и нарядный дятел. Он величиной с голубя, даже поменьше, но у него черно-белая окраска и красная головка. Это пестрый дятел. Наконец, может встретиться большой черный дятел. У него большой острый и сильный клюв. Здесь можно будет и позабавиться: если он сидит невысоко, можно подойти вплотную к нему и, если продолжает стучать, не обращая на вас внимания, можно даже взять его в руки. Он очень удивится, потом заметно расстроится: «Как так, я ничего не видел и вдруг…» и попытается освободиться. Говорят, что такое бывает у них после долгого увлеченного стучания носом — что-то вроде легкого сотрясения мозга. Конечно, не надо его обижать, это полезная птица, уничтожающая вредителей леса!
Просыпается и прочий лесной мир. Всяк занимается своим де-лом. Бурундучишки делают запас на зиму, суетятся, кладут что-то за щеки — от этого мордочки у них раздуваются. Фурчать не про-буйте: никто не откликнется, потому что осень.
Еще вчера Федя не удержался и застрелил белку. Она оказалась невыходная. Это значит, что еще не вылиняла и шкурка не имеет ценности. Рано. Узнается это очень просто: у выходной белки кожа с внутренней стороны будет белая, а у этой на спинке есть черное пятно. Однако уже недолго остается ждать.
Федя рассматривает шкурку и говорит:
— Дней через десять можно будет начинать промысел.
Белки много. Из-под носа вспархивает стайка рябчиков. В траве им уже неприятно, и они садятся на ближайшее дерево. Я делаю Феде жест: «Тихо!» Надо взять три-четыре штуки на обед. Соскакиваю с коня, отдаю повод Феде, снимаю из-за спины ружье…
Соболька понял все: завилял хвостом, бросился к дереву, на ко-тором сидят рябчики, и лает игриво, с привизгиванием. Рябчики вытягивают шейки, нагибают головки набок и рассматривают Со-больку: что за зверь? Не достать ему нас! На меня они не обращают внимания, оно сосредоточено на собаке. Дуплет — и пара рябчиков сваливается к ногам. Остальные перелетают на полсотни метров, но Соболька уже там. Еще один такой же дуплет — еще пара рябчиков! Все, сегодня на обед хватит, завтра будут свежие. Разве если встретится что-нибудь редкое, тогда попробуем добыть.
Еще до обеденного привала Федя говорит мне:
— Если свернуть влево, то видно будет большой Мрасский по-рог. Смотреть будешь?
— Обязательно. Не только смотреть, а кое-что надо замерить; придется там задержаться: ведь лес через него надо будет плавить!
Федя направляется в сторону порога. С огромной горы видна Мрас-Су. Она кажется неширокой лентой. Спуститься к порогу на лошадях не удается: слишком круто. Мы заезжаем еще выше вверх по реке, расседлываем лошадей, привязываем их на длинные веревки и осторожно спускаемся к порогу. Его ясно слышно: гудит и гремит.
Да, вот оно, Мрасское страшилище! Вода кипит, огромные камни лежат прямо в русле реки. Видно, что река идет под гору. Русло прямое, как стрела. По берегу идти трудно: всюду россыпи камней. Правду говорят, на коне не проехать по берегу. Если плывут в лодке, то груз переносят на руках. Берут за это бешеные деньги: три рубля с пуда! Горы по обоим берегам идут скалами, почти отвесно. Нет, пожалуй, не почти, а именно отвесно! Ши-рина реки в пороге не более 30—40 метров, но глубоко!
Рассмотрев все, что мне было нужно, мы с Федей посидели на прибрежном камне. Был ясный, солнечный осенний день. Уходить не хотелось. Внимание мое привлекла рыба. Она не могла подняться вверх по течению, ее сносило обратно. Тогда рыбка начинала хитрить: подберется под камень, где тихое течение, и… прыгает через него. Но камень, около которого я стою, большой и имеет наклонную плоскость вниз по течению. Рыбка попадает на камень и сползает с него обратно в воду…
— Смотри-ка, Федя, это ведь рыба!
Мы поймали прямо руками рыбку: хариус! И сейчас же сообра-зили: сняли с себя по одной рубашке и занялись рыбалкой.
Рыба прыгала прямо в рубашку. С какой-то поразительной пе-риодичностью: проходит одна-две минуты — и в рубашке рыбка. Небольшая, сантиметров двадцать длиной, но все же это ценная рыбка, деликатес горных рек. Мы ничего не делали, а рубашки наши наполнялись рыбой. Это веселило нас: тайга кормит!
— Однако надо идти к коням! — сказал Федя, но я видел, что уходить ему не хочется. Мы помедлили еще с полчаса и стали взбираться на гору, к коням. Рыбок у нас было более полсотни штук: на три варева хватит! По предложению Феди, мы их выпо-трошили, поскребли ножами и вымыли с расчетом, что часть посолим: на коне с рыбой как-то неудобно.
Обратный путь занял часа полтора: надо было круто подни-маться в гору. Кони ели траву, и ничего с ними не случилось. Соболька лежал около седел и караулил наше добро.
— Рыбу-то здесь наверно никто не ловит? — спросил я.
— Ну как не ловят?.. Ниже вот улус Подпорожье, а выше — Запорожье. Да и еще есть рыбаки…
— Какие же «еще рыбаки»?
— А вот! — и Федя показал пальцем на дерево.
На вершине сидел мрачный, белого цвета лунь — довольно крупная хищная птица. Полагается ей питаться разными грызунами, но не брезгует и рыбой. Лунь презрительно посмотрел в нашу сторону и счел нужным удалиться… Размах крыльев у него был много больше метра.
Сейчас же, на первом встречном ручейке, мы сделали привал и сварили рыбу. Сытно пообедав, двинулись дальше. Улус Запоро-жье остался где-то влево, а мы поехали по хребту значительно правее.
— Так много ближе! — заявил Федя. — Река делает поворот, и мы завтра выедем к берегу напрямик.
Ночевали где-то на горе, без воды. Впрочем, ничего, обошлись, только холодно было спать. Ни полушубок, ни меховое одеяло не спасают от холода: все вздрагиваешь, холод лезет под одежду. Од-но надежное спасение — хороший костер!
Вскоре выехали к Мрассе, напротив впадения речки Ортон. Пе-ред нами раскрылась красивая панорама: горы, лес, хорошо осве-щенные солнцем.
— Смотри-ка! — сказал Федя и показал пальцем в сторону устья Ортона. Там стояла дикая коза. Хотя до нее было более двух-сот метров, она уже учуяла нас и насторожилась. Еще миг — и животное исчезло.
Проехали еще немалое расстояние, ночуя в тайге и не встретив по пути ни одного человека. Наконец нам попалась малозаметная тропинка. Поехали по ней, но Федя вдруг остановился:
— Вроде, не туда едем… Направление не то. Вот оказия!
Однако проехали еще немного по тропинке с расчетом посмот-реть, куда она ведет, и при необходимости вернуться обратно… И вдруг увидели на небольшой расчищенной площадке два дома! Настоящих, крестьянских! Федя сразу остановился и как бы попятился…
— Незнамцы это!.. — прошептал он.
— Кто, кто? Как ты сказал? — заинтересовался я.
— Ну… как бы это сказать… Люди, которые живут тайно, ни-где не числятся на учете, скрываются. Надо ехать назад, — реши-тельно добавил он.
Но в этот момент из одного дома вышла женщина, подняла руку к глазам, рассмотрела нас и крикнула, махнув нам рукой:
— Заезжайте!
Мы подъехали. Вернее, подъехал я, а Федя вроде задержался и поехал на почтительном от меня расстоянии.
Женщина оказалась русской. Мы поздоровались. Я сказал, что мы едем в Кабырзу и сбились с дороги, а вот эта тропинка привела нас сюда. Женщина пригласила нас в дом. Федя заявил, что мы очень торопимся, и в дом не пошел. Я слез с коня и зашел в дом. «Хохлы», — подумал я, так как на полу увидел солому, а на столе — большой чугунок. Я зашел просто из любопытства. Федя же упрямо отказывался. Его поведение показалось мне странным. «Что это с ним?» — думал я.
Через несколько минут появился хозяин дома. Он поприветст-вовал меня, но рассматривал долго и подозрительно. Сначала раз-говор не клеился, но постепенно мы разговорились. Узнав, что в Кабырзе будут лесозаготовки, он спросил:
— А если вот сюда, на реку, вывезти лес, вы примете? Здесь дело домашнее, и плавить отсюда будет ближе!
— Только сосна нужна! Конечно, примем, я даже могу вам расценки сразу сказать, — и, посмотрев в свою книжку, я добавил: — По 85 копеек кубометр.
— Только… мы без лесорубного билета будем, — нерешитель-но сказал отшельник.
— Теперь билет не требуется! Порядки изменились! — успоко-ил я его.
Я все-таки узнал от этого отшельника кое-что о его житье. Он живет здесь пятый год. Нет, он не скрывается ни от кого, в сельсо-вете он значится, но никому неизвестно, где он проживает: облю-бовал себе место и поселился там, где никого не бывает. Что каса-ется Кабырзы, то он бывает там: прошлой осенью сдавал там пуш-нину, мед, кедровые орехи.
— Нам без Кабырзы нельзя: спички надо, соль, охотничий припас, опять же и товар надо сдать, без этого не проживешь!
— Верно, — поддакнул я. — Вот теперь лес будете заготовлять, тоже доход немалый.
Сдаваясь на подмигивания Феди, я попрощался, и мы вернулись обратно, взяв нужное направление. Федя то и дело оглядывался. Только когда проехали километров пять, он раскрыл свои мысли:
— Нашел себе работника! Шайтан нас туда затащил! Ведь это не иначе бандит! Того и гляди пулю пустит в спину. Скрываются они от людей, разве им надо гостей? Чтобы рассказали, где они живут? Да и сколько их — неизвестно, ведь два дома вон каких не зря стоят. Да и строил их наверняка уж не один человек. Ну их совсем! — закончил он свой монолог.
Я раздумывал над этой встречей. Пятый год человек живет в глухой тайге, без общения с людьми. Не ждет ниоткуда помощи, поддержки; очевидно, Федя в чем-то прав… Но какой смысл человеку жить так? Наверняка, есть и ребятишки, они нигде не учатся, вырастут дикарями… Жуткое дело! Работать ему при-ходится много, непосильно: все свое надо иметь. В доме солома — значит, имеются свои посевы. Раскорчевал участок и засеял. Открыто этим трудно заниматься; налогов, конечно, не платит, весь мир ему — враги… Эх! Узнать бы обо всем подробнее! Да вот Федя… А может, он прав: подальше от греха…
Проехали еще верст двадцать. Надо бы уже остановиться на ночлег, но Федя не хочет: подальше, подальше от «поганого мес-та»!
— Верст пять еще проедем, и где-то здесь должна быть охотни-чья избушка, там и заночуем, — убеждал он меня.
Давно уже закончился день, миновали сумерки, наступила кромешная таежная темень, а мы все ехали вперед… Не было положительно ничего видно, я уже едва различал Федю, и то только по слуху. Лошади притомились и уже не шли переступью, а двигались шагом. И вдруг впереди, метрах в сотне от нас, заржал конь, залаяла собака.
— Как будто Соболька наш! — мелькнуло у меня в голове.
Лошадь моя ткнулась во что-то мягкое и остановилась. Это ло-шадь Феди. Я всмотрелся ближе: он застыл, винтовка у него наго-тове… Машинально и я снял со спины двустволку.
— Вот оно!.. — прошептал Федя.
Мне невольно передалось его настроение и нарисовалась картина: мужики-незнамцы, отлично знающие местность, из боязни, что мы выдадим их местожительство, решили нас убить, и вот — засада… Они невидимы, но слышат нас… Сейчас раздастся выстрел — и все будет кончено, никто ничего не узнает… Опередить надо выстрел, но куда стрелять: темнота… Помогает только слух.
Однако Соболька лаял незлобно, теперь и вовсе замолчал… Момент напряженный…
Лошадь Феди поднимает голову и заливисто ржет. Этот звук ударяет по нервам, но выводит нас из оцепенения. Далее скры-ваться бессмысленно: мы явно обнаружены!
— Кто там? — громко кричит Федя.
— Кыт! Эйзенова! («Иди! Здорово!») — раздается в ответ.
— Шорцы! — сразу успокоившись, говорит Федя и едет вперед.
Проезжаем полсотни метров. Мелькает какое-то белесое пятно.
— Молта бар? («Топор есть?») — слышу я вопрос, заданный Феде.
— Бар, бар! — с очевидным удовольствием отвечает Федя.
Я знаю не более двух десятков шорских слов, этот вопрос я по-нял, но дальнейший разговор для меня остался непонятным.
— Шорец. Возил учителя куда-то в Темир-Тау, сейчас возвращается на двух лошадях. Заночевать пришлось, а топора нет, не может развести костер, — переводит Федя.
— Эйзенок! — приветствую я попутчика, слезая с коня.
— Эйзенова, эйзенова! — слышится в ответ.
Пробую поговорить с шорцем. Мало ли я с ними говорил! Но незнакомец молчит. Вернее, лопочет по-своему.
— Не умеет по-русски! — говорит Федя.
— Шорец — и не умеет говорить по-русски? Как же так? Ведь все шорцы отлично говорят по-русски, некоторые даже без всякого акцента.
— Так то шорцы, а этот — горношорец! — разъясняет Федя, — они придерживаются своего языка, своей веры. Это мы избусурманились!
Через несколько минут темнота отступает: разгорелся костер, пламя после темноты кажется особенно ярким. Делаем все необхо-димые приготовления к ночевке, устраиваем кормежку лошадей, расстилаем свои «постели». Закипел чайник. Костер запалили большой — стало тепло, можно раздеться, расслабиться. Но долго в такой обстановке рассиживаться нечего… Да уже и ко сну клонит. И мы засыпаем.
Проснулся я от холода. Несмотря на то, что на мне теплая одежда, что лежу я на кошме, в полушубке и ватных брюках, а сверху — меховое одеяло, меня разбудил холод: костер потух. Делать нечего, надо встать и разжечь снова.
При свете костра я рассматриваю своих компаньонов: Федя спит, как обычно, под достаточно теплой одеждой, а вот наш новый знакомый… Да жив ли он? Он не только жив, но сладко похрапывает! «Как же так? — недоумеваю я. — Под ним коротенькая телячья шкурка, прикрыт какой-то дерюжкой… Ноги до колен голые, голова покрылась инеем, а он храпит! Вот какой он, горношорец!»
— Привычные они, — говорит наутро Федя.
К вечеру следующего дня попадаем в небольшой улусик — Анзас. Здесь можно переночевать под кровлей жилого дома. Такая перспектива нас обоих привлекает: как приятно растянуться на полу в жилой избе! К тому же, кажется, сегодня суббота, неплохо и в баню бы сходить…
Быть может, пустит нас к себе Иван Иванович Толстый! — мечтательно заявляет Федя и продолжает: — У него в избе хорошо, мужик богатый, раньше держал в Мысках лавку… Ничего поди?
— Ну, если ты с ним знаком и пустит нас, так что же тут такого? Заночуем!
В Анзас приехали еще засветло. Федя потараторил по-шорски с хозяйкой, несколько раз упоминая слово «начальник». Я понял, что это он обо мне говорит, рассчитывая на успех. Хозяйка пустила нас ночевать. В баню тоже можно сходить, как раз готова, только там «сам» моется, а вот выйдет — тогда и нам можно. Помылись, прихорошились и уселись пить чай. Появился и хозяин дома — Иван Иванович. За столом он сидел тихо, был неразговорчив. Поговорили о дороге, о погоде. Мало-помалу разговорились. Видя мою простоту в обращении с Федей и вообще со всеми, Иван Иванович вдруг оживился и предложил:
— Не разрешите ли по стакану пива, медового?
Я не возражал. Пиво было отличное. Иван Иванович оказался человеком бывалым: в первую мировую войну его куда-то «забирали» рыть окопы. Это что-то вроде трудового ополчения. Он много где бывал, в том числе в Петербурге и в Москве. Бывал он там, очевидно, как купец, что я заключил по его рассказам. Но и как ополченец он тоже поездил по Западу. В обращении он был мягок, и его можно было отнести, как бы это сказать… к культурному типу людей. Возможно, что это мне показалось после длительного общения с совершенно некультурными людьми, но во всяком случае Иван Иванович проявлял осведомленность в области географии, истории и даже заикался насчет оперного искусства. По-русски он говорил без акцента, но по внешности был чистокровный шорец и фамилию носил очень распространенную: Чюльджанов. «Толстым» его прозвали за то, что он действительно был хорошо упитан, даже с некоторым излишком.
Встретить интересного собеседника в таком отдаленном месте для меня было приятной неожиданностью. К концу вечера я уже многое узнал об Иване Ивановиче. Он действительно был купец; там, где в Мысках был районный магазин, до революции был его дом и там он сам лично торговал. Конечно, в свое время его раскулачили, но больше ничего плохого не сделали. Это он объяснил тем, что он шорец и что «народ шорский за него заступился». Однако оказалось, что сейчас он живет очень тревожно: ждет вторичного раскулачивания. Здесь, в Анзасе, у него собственный дом, баня, амбар, амбарушка… Держит он «небольшое» хозяйство: четыре коня, три коровы, есть овечки, свинки с подсвинками, ну там курочки и уточки с гусями. Затем он помогает народу…
— А что там слышно о предстоящем раскулачивании? — спра-шивает он меня.
Такая тема застала меня врасплох. Одним ухом я слышал, что началось раскулачивание, но как именно оно проходит, кого раскулачивают, есть ли какие-нибудь нормы для определения такой категории людей, я не знал, но портить настроение собе-седнику не хотелось тем, о чем знал, и, желая успокоить Ивана Ивановича, я ответил, что ничего особенного не слышно. Однако и он, очевидно, задал мне такой вопрос для проверки того, что он знал. А знал он по этой части несомненно больше меня…
— Вот вы едете открывать в Кабырзе лесозаготовительный уча-сток… Наверно, будете покупать лошадей, сбрую, еще, быть может, что другое… Купите у меня четырех лошадей? Я могу продать со сбруей и еще могу, по знакомству, продать вам три седла. Да еще два письменных стола, для конторы подойдут… Продам вот эти настенные часы с кукушкой; есть у меня хорошая варшавская двуспальная кровать с сеткой и матрацем! Хотите купить? Я отдам вам задаром! И он назвал действительно очень небольшую цену.
Хотя я и был профан в политических вопросах, но здесь я как-то сразу сообразил, что уж кого-кого, а Ивана Ивановича обязательно раскулачат… Поэтому я ответил уклончиво:
— Ну что ж, Иван Иванович, возможно, что-нибудь и приобретем у вас… Обнадеживать не буду, еще и сам не знаю, что там есть, чего нет, а уж на обратном пути скажу точно.
На том наш «деловой» разговор и окончился.
Утром мы почаевали из чашек, при горячем самоваре, да еще с пирогами, с медом, со сметаной и с молоком. Сапоги намазали, по любезному предложению Ивана Ивановича, медвежьим салом, которое на морозе не застывает, и, распрощавшись с приветливым хозяином, поехали дальше.
Как-то страшновато было выезжать из теплой избы в холод, зная, что впереди нет жилья, что придется ночевать где-нибудь под елкой…
Некоторое время ехали молча, каждый со своими думами. Еще до приезда к Ивану Ивановичу я заметил, что Федя боготворит этого человека, говорит о нем почтительно, тысячу раз повторяя: «Хороший человек!»
Я много видел кулацких хозяйств, но это давно, до революции, и знал, что такое кулаки. Но встретить сейчас, в тринадцатый год революции, такое хозяйство было удивительно! Это был последний шорский князек. О том, что его обязательно должны раскулачить, я уже ничуть не сомневался. Я знал примерно, кого в Горной Шории раскулачивали, а тут… Разве только по причине отдаленности еще продержится дольше других.
И я высказал эту мысль Феде:
— А Ивана Ивановича, Федя, должны раскулачить!
— Да ну-у, отколь ты знаешь? Ведь такой человек, такой чело-век!
— Знать-то я, положим, не знаю, но так мне думается… Раску-лачивают-то не за то, что плохой или хороший, а за излишнее хозяйство…
— А поди, ничего, не раскулачат?..
Видя, что Федя подходит к вопросу раскулачивания по-своему, я не стал его разубеждать и перевел разговор на другую тему:
— Ну, как оно там будет, увидим, а вот нам с тобой, говоришь, две ночи в лесу ночевать? После мягкой постели-то не хочется…
— Нет, Иван Иванович рассказал мне, где надо ехать, поедем иначе, перебредем Мрассу и поедем тем берегом, потом три пере-вала и будет заимка, а там останется дороги на полдня!
Я сразу заметил, что мы едем в лесу, в котором уже было до-вольно много сосны. Сосна была дрянная, не выше четвертого бо-нитета, но качество ее могло быть хорошим, так как местность была гористая. Сосна невысокая, много неотмерших сучьев, но сама древесина могла быть мелкослойная и, значит, с повышенными физическими свойствами («кондовая» сосна).
Заночевали где-то под елкой, проехали без особых происшест-вий до заимки, о которой говорил Федя, и к исходу второго дня опять попали под кровлю. Однако «кровля» уже была далеко не такая, как у Ивана Ивановича. Говорят, что человек, «вкусивши сладкого, не захочет горького». Но как приятно всегда после таких ночевок попасть под любую крышу, лишь бы не капало сверху, лишь бы не глотать дым от костра, не мерзнуть ночью и под утро!
Утром Федя решительно заявил, что дальше он дорогу не знает, и пояснил:
— Годов десять я тут бывал, но тогда заезжали по той стороне Мрассы, а по этой я не бывал…
Нашли полезного попутчика:
— Поедет этот, — сказал мне Федя после некоторых перегово-ров с шорцами. — Все одно за солью придется ехать, нет соли в улусе.
Договорились с новым проводником за дешевку. Шорец кое-как говорил по-русски, а Федя жаловался, что горношорцев он не всегда понимает, что некоторые слова они говорят иначе, чем «балбынцы».
— Далеко ли до Кабырзы? Много ли осталось ехать? — поинтересовался я.
— А верста пятнадцать будет, — живо откликнулся проводник.
Значит, понял вопрос… И мы поехали дальше.
Места были уже обжитые, тайга заметно отступила, попадались обработанные поля, кругом на некоторое расстояние было видно все, ехали по ясной торной тропинке. Веселит душу такое место! Думаешь, что вот вылез из тайги — увидишь настоящее человече-ское жилье, что-нибудь цивилизованное… Одним словом, мечта-ешь обновиться впечатлениями. От такого настроения я стал пото-рапливаться; ощущение такое, как бывает на железной дороге пе-ред конечной станцией: скорее бы уж доехать!
Судя по времени, проехали верст десять. Поддаваясь такому чувству, я спросил проводника:
— Ну что, друг, далеко еще?
— А верста пятнадцать будет!
Мы с Федей переглянулись… Ошибся, наверно, шорец: было пятнадцать, проехали десять — значит, осталось пять. Ну, можно прикинуть на то, что дорогу здесь никто не измерял, ну, еще пяток верст… Пусть будет десять, и тоже не страшно: триста проехали…
Тропинка стала совсем хорошей. К ней сходились все новые и новые тропки, и она стала похожей на дорогу. Горы небольшие — можно сказать, холмы безлесные, на них, наверное, шорцы сажают ячмень, как и всюду. Можно бы поехать рысью, и притом хорошей рысью… Но проводник запротестовал:
— Моя коня бегать не может… У вас ишь какие кони, моему не угнаться!
Действительно, конишка у шорца был слабосильный, маленький и худой. Наши были богатырские, а по сравнению с этим — просто великаны! Пришлось перейти опять на переступь и смириться с судьбой.
Проехали еще десяток верст. Пора бы уже быть и долгожданной Кабырзе, а ее не видно, никаких признаков близкого жилья: сена и дров вдоль дороги, скота…
— Так где же, друг, твоя Кабырза? — спросил я уже с нетерпе-нием. — Далеко еще?
— А верста пятнадцать будет еще! — невозмутимо ответил проводник.
— Так что же тебя шайтан за язык тянул, что пятнадцать верст? Ведь ты дома говорил «пятнадцать», давеча говорил «пятнадцать» и опять говоришь «пятнадцать»! Да мы уже тридцать проехали!
— Чего кричишь? Чего шайтан поминаешь? А скажу восемьде-сят — и восемьдесят поедешь!
Да, карта моя была бита! Никуда не денешься. Проехали немного молча, потом я предложил поесть:
— Ну ладно, ссориться не будем. Сколько скажешь, столько и поедем. Твоя правда. А вот поесть-то надо бы… Как, Федя, дума-ешь?
Федя потараторил с шорцем по-шорски и затем сказал мне:
— Говорит, вот за этой горой полдороги будет, там всегда останавливаются на обед.
Обед… «Обед» был только в кавычках. У нас с собой ничего уже не было, кроме застарелой краюхи хлеба. Понадеялись на эти последние «пятнадцать» верст и ничем не запаслись. Да, впрочем, в последнем улусишке, который Федя называл «заимкой», что-либо приобрести было невозможно: сплошная беднота. Можно было взять молока, но молоко возить с собой неудобно: прокиснет и собьется в масло… Да и зачем было что-то запасать, если оставалось «пятнадцать» верст?
Мы жевали черствый хлеб и запивали его прозрачной водой из холодного ключа. Благо хоть, лошадям в переметных сумах на-скребли по пригоршне овса…
— Да ты хоть выпытай у него, почему он уменьшил расстояние-то, — подучивал я Федю, — ведь проводники, наоборот, всегда завышают, чтобы дороже взять. Он, наверное, не понимает, что такое «пятнадцать», — высказал я предположение.
Федя что-то бормотал с шорцем; похоже было, что они разговаривают, но по глазам было видно, что друг друга не совсем понимают.
В сумерках мы поднялись с берега реки на взгорок, и перед нами появилась долгожданная Кабырза, вся в дыму и в тумане.
По совету своего проводника-попутчика, мы заехали в одну избу, где нас пустили ночевать. Но ночевать мне здесь не пришлось. Только расположился с вещами и собрался приводить себя в порядок, как в дом вошел незнакомый мне человек. По его виду сразу можно было определить, что это человек «нездешний»… Он справился, кто я и откуда, и в следующий момент радостно заулыбался и протянул мне руку:
— Заведующий местным Интегралсоюзом, Лев Семенович! Очень рад познакомиться. Я пришел за вами. Перебирайтесь ко мне, у меня просторнее… А здесь так тесно, неудобно. Мы вас давно поджидаем… Знаете, в этом углу насидишься — рад свежего человека увидеть. К тому же, про вас мы много наслышаны. Пойдемте, пойдемте сейчас же! Это рядом. Жена вас увидела и послала за вами. Такая, знаете, скука сидеть в этой берлоге!
Пошел я, признаться, без особого удовольствия, сдался на на-стойчивое приглашение. На улице уже стемнело, и Кабырзу я раз-глядеть не мог, заметил только, что есть высокие и добротные дома.
Лев Семенович не обманул. Дом был прекрасный, принадлежал он Интегралсоюзу, располагал он квартирой, наверно, в четыре комнаты при огромной кухне, ламп было много, даже в сенях горел фонарь «летучая мышь». Квартира была обставлена довольно сносно, а уж ковров и ружей было полно. Фамилию Льва Семеновича я не помню, но наверно, он был еврей, было ему лет тридцать пять — тридцать семь. Жена у него была разговорчивая до болтливости. Детей не было.
Спустя полчаса я понял, что мой приезд внес «свежую струю» в жизнь Кабырзы: жена Льва Семеновича энергично засуетилась на кухне, кто-то кого-то и куда-то посылал; затем слышно было, как кто-то приходил, опять уходил, дверь то и дело стукала о косяки. Мне была отведена отдельная комната с мягкой кроватью, и там я привел себя в порядок, насколько это было возможно: побрился, умылся, надел чистую рубашку, предназначенную для торжественных случаев, побрызгался одеколоном (флакончик всегда был у меня с собой).
Затем я так же настойчиво был приглашен к ужину. Вот здесь я понял, что действительно встревожил этот тихий уголок: появился местный «свет», местная интеллигенция. Познакомили меня с председателем Заготсибпушнины, который пришел с женой; пришел пожилой фельдшер; появился представитель Сибзолота и еще несколько невзрачных личностей.
Сначала беседа не налаживалась, как обычно бывает среди не-знакомых людей. Мужчины жаждали узнать новости, а я, собст-венно, ничего и не знал. Что интересовало жен — тем более. Рас-сказал, как ехал, поинтересовался здешней жизнью… Так, ничего вроде нет интересного…
Но хозяйка вкупе с местной девушкой завалила стол всевозможными яствами. Давно я не видел такого изобилия. Чего здесь только не было: колбаса домашняя украинская жареная, колбаса домашняя медвежья, консервы разные, икра, хариусы, пельмени, котлеты, жареная печень налима, печенюшки, мед и, конечно, пиво, медовое пиво! Появилась посудина с водкой и бутылка какого-то ликера. Чай с молоком, со сливками, с вареньем и с медом!
Разговорились. Оказывается, меня действительно поджидали. Открытие нового лесозаготовительного участка в улусе должно было внести оживление, это интересовало всех без исключения, а пока я готовился к поездке, кто-то из Балбыни заехал в Мыски и сказал, что я собираюсь ехать в Кабырзу. В это время там был кто-то из Кабырзы и довез весть, что я «должен приехать и все решить».
В разговоре я узнал все, что меня интересовало.
— Как же, как же, дом под контору есть. Сельсовет его вам с удовольствием сдаст!
— А вот моя жена ждет открытия ЛЗУ: она у меня работала раньше бухгалтером, так, знаете, скучает без работы! Можно будет рассчитывать? — сказал неизвестный мне гость и указал пальцем на жену.
Та скромно стрельнула на меня глазами.
— Штат наберет прораб, который будет здесь работать, — ук-лончиво отвечал я. — Конечно, бухгалтер потребуется. Мне бы вот кузницу надо заарендовать в первую очередь.
И кузница нашлась. И контору заарендовал. И бухгалтера при-нял.
Организация нового ЛЗУ пошла неожиданно быстро.
Послал я за соседними объездчиками нарочного и через них ознакомился с лесосеками. Оба объездчика изъявили желание работать десятниками на лесозаготовках. Интегралсоюз продал мне довольно крупную партию овса, и я с милейшим Львом Се-меновичем заключил договор на обслуживание лесозаготови-тельного участка продуктами. Наши условия он признал очень выгодными, а мы, кстати, очень сомневались в этом вопросе: ведь так далеко!
Лев Семенович успокоил меня: оказывается, от Кабырзы тайга идет 60 верст на юг, а далее идут плодородные степи, и хлеб в Кабырзу завозится оттуда! Рабочий люд надо вербовать именно там, а не тащить сюда шорцев из низовьев Мрассы.
Это было открытие! Легко разрешалось самое основное: рабо-чие и их питание. Оставалось только проверить, не болтовня ли всё это. Но все это подтверждают в один голос, и Федя, мой консультант, — то же самое. Я то думал, что заехал черт знает куда, а оказалось, что, наоборот, приблизился к кромке тайги.
Лев Семенович по культурности отличался от остальной мест-ной интеллигенции, и я попытался узнать у него, как его судьба забросила сюда.
— Работал в Москве в торговых организациях, был членом партии, провинился, попал в растратчики; под суд не отдали, а отправили сюда на маленькую должность, — вот и все. Да все-таки я выберусь отсюда когда-нибудь, — рассказал он. — Жена? Она тоже природная москвичка, работала вместе со мной…
А я, природный сибиряк, считаю, что меня далеко забросила судьба… Да я же дома, просто дома! И от такой мысли у меня ста-ло совсем хорошее настроение. И дела мои идут прекрасно. Пожа-луй, можно и возвращаться в свою Балбынь!
Лошадей мы решили оставить в Кабырзе: все равно здесь лошади будут нужны, а дома есть свои, постоянные. Возвращаться будем на лодке. Наверно, успеем до рекостава… Я уже успел организовать конный двор, закупил до десятка лошадей. Мой серый «скакун» попал на конный двор под кличкой Абрашка, о чем я узнал на следующий день. Пусть будет и так!
Перед отъездом Лев Семенович сводил меня в свой магазин и очень удивился, что я ничего не покупаю. Да я и ни в чем не нуж-дался. Кроме еды, которой нас прямо завалила жена Льва Семено-вича, купил пороху, дроби, пыжей, пистонов и прочих охотничьих припасов. Уж здесь я отвел душу. Если бы не Федины сомнения о переправе через порог, то закупил бы полмагазина!
Сделав наказ вновь принятым работникам и повидавшись с председателем сельсовета по ряду служебных вопросов, мы рас-прощались с гостеприимными людьми из Интегралсоюза, сели в лодку, хорошо оснащенную заботами Феди, и отплыли в обратный путь по Мрас-Су до Балбыни, до которой, по подсчету Феди, было триста пять верст.
Прощай, Кабырза!
Погода была ясная, хорошая, но поздне-осенняя. Ночами ло-жился иней, местами уже был снег. Предстоял нелегкий путь. Но говорить об этом в мрачном тоне не полагается. С нами оказались попутчики: работник из Сибпушнины с каким-то служащим и с ними еще человека четыре рабочих. Они ехали в Новосибирск за «товаром», с расчетом там «осеновать», то есть провести осень, дожидаясь санного пути. Одного рабочего пересадили к нам в лодку, чтобы помогал, а не мерз, а больше для того, чтобы облегчить свою лодку. Нас это устраивало. Кроме того, договорились ехать вместе, не теряя друг друга из виду: мало ли что может случиться дорогой!
Не так уж страшна Мрас-Су осенью. Далеко не то, что было ле-том, несравнимо с весенним паводком, когда она мчит свои воды бурно и бешено! Федя по такому поводу высказывал свои сообра-жения:
— Здесь она меньше. Ниже-то сколько в нее рек впадает? Она там шире, воды больше. Все бы ничего, да вот порог… Ах, шайтан его забери! А то бы спокойно ехали и ехали.
Однако в лодке мы двигались несколько быстрее, чем на лоша-дях. С горы на гору лезть не надо: катишься и катишься вниз по течению. Ехали, не теряя из виду вторую лодку, иногда съезжались вплотную и разговаривали. Изредка стреляли: то рябчики на береговом дереве сидят — невозможно мимо проехать, то утки попадутся на воде или сверху налетят. Едешь и посматриваешь по берегам.
К вечеру первого дня встретили охотников. У самого берега был устроен стан, и они сидели вокруг него, отдыхали. Поговорили. Те пригласили нас ночевать. Ну что ж, где-то же надо ночевать. Решили причаливать.
— Эйзенова! — сказал я, ступив на приветливый берег, и вдруг смутился…
— А что это, Федя, они все в кровище?
— Медведя убили. Медведя кушать будешь?
— Угощать будут — так попробуем…
Расстилать нам свои монатки здесь в полную меру не понадо-билось: нашлось место в стане. Это нечто вроде юрты: стоят торчком три-четыре десятка широченных досок (дрань). Внизу широко расставлены, а вверху сужаются, и там, вверху, оставлена дыра для выхода дыма. В середине костер, от него тепло. Входное отверстие на ночь заставляется такими же досками. Вокруг костра наложены доски, как нары. Ложатся ногами к костру. Снаружи это сооружение завалено чем попало, в основном землей, а в более позднее, зимнее время его можно «отеплить» и снегом.
Переночевали мы отлично. Пробовать угощений шорских нам не пришлось: своих припасов было достаточно, а шорские кушанья меня не привлекли. Мясо готовили на костре, нечто вроде шашлыка, шорцы торопились поесть и не особо обращали внимание на качество блюд: где подгорело, где еще сырое мясо с кровью — все в рот! Кроме того, отталкивающее зрелище было при поедании белок: в основном шорцы уже пошли белковать и белок у них было много. Они считают беличье мясо вкуснее медвежатины, но уж очень неаппетитно его готовят: надрезают задние лапки (шкурку), затем берут лапки в рот и сдирают шкурку. Шкурку ставят на растяжку, чтобы не ссохлась, а тушку потрошат, солят и на палочке прижаривают на костре.
Утром поплыли дальше. Скуки ради я стал шариться в своей переметной суме, а Федя интересовался, что я приобрел. В числе прочих вещей Федя увидел у меня блесну. Он вдруг оживился и заявил, что надо рыбачить. Собственно, я толком не знал назначение блесны и приобрел ее из-за деревянной вертушки и шнура, намереваясь со временем сделать перемет… Оказалось, что ничего не требуется.
— Всегда с рыбой будем! — заявил Федя.
Он распустил весь шнур в воду и передал мне конец:
— Как дернет рыба — ты скажи, тогда грести перестанем, и ти-хонько ее доставай!
И, как по заказу, через пять минут я ойкнул:
— Тихо!
И в следующий момент в лодку упал окунь! Все оживились. Жить стало интересно, нашли занятие.
Пройдет пять-десять минут — и я снова командую:
— Тихо!
И опять окунь. Исключительно попадались только окуни. Среди них были просто огромные. К вечеру у нас в лодке было два-три десятка окуней. Прерываться от этого занятия приходилось только потому, что мерзли руки от холодной воды. Феде нельзя было этим заниматься — он правил лодкой; парень-попутчик греб веслом, только я один был пассажир-бездельник, но теперь про меня этого сказать было нельзя. Впрочем, руки быстро отогревались, да и спешить было некуда.
В один из таких моментов, когда я снимал с крючка очередного окуня, Федя испуганно крикнул:
— Смотрите-ка! — и показал пальцем на берег.
Мы все ахнули: невдалеке от берега, на подъеме в гору, стоял медведь и около него еще двое, поменьше.
— Медведица с медвежатами! — сейчас же резюмировал Федя, хотя это и так было ясно всем. — Ой-ей-ей! Никогда еще такую не видал. Штаны-то какие у нее огромные!
Медведица действительно была огромная. Шкура у нее была шикарная, распушенная, черная с отблесками. Она стояла, опер-шись передними лапами на колодину, и не шевелясь смотрела на нас. В первый момент медвежата возились около матери, очевидно играли, но затем они получили какой-то сигнал и скрылись из глаз. Но сама медведица продолжала стоять.
— Давайте хоть посмотрим, — сказал я и указал на берег рукой.
Ехавший с нами парень вдруг взвыл, выразив нечленораздель-ным звуком свой протест. Другая лодка в это время была метрах в ста позади нас. Мы с Федей хотели пристать к берегу, не к тому, на котором была медведица, а к противоположному, — но парень наотрез отказывался. Причалить все-таки нам удалось, но пока мы возились, медведица исчезла.
— Что тут у вас случилось? — спросили приблизившиеся по-путчики.
— Бунт! — заявил я. — Бунт на корабле!
Узнав, в чем дело, посмеялись вдоволь. Затем пошли разговоры на охотничьи темы. Выразили надежду, что, если бы парень не протестовал, то мы могли бы того… очень просто застрелить медведя. С этого берега стрелять было далеко, сотни полторы метров, но попробовать было можно, тем более что у Феди была с собой винтовка, приспособленная как раз для такого зверя. Но разве будешь все время ее держать наготове? Ведь сколько проехали, а медведя встретили впервые.
Наступившая ночь застала нас в пути — не могли найти места, подходящего для ночевки. Наконец, уже в сумерках, увидели «ветровал» — дерево, поваленное ветром, у которого корни вме-сте с землей встали вертикально, образовав довольно большую защиту, что-то вроде стены. Под этим корнем и устроили себе стан: развели костер, расстелили одежду на предварительно на-бросанные хвойные ветки, вскипятили чай. Спали хорошо, но пришлось часто подбрасывать дрова в костер. Встали задолго до рассвета и поплыли дальше. День прошел, как обычно. Располо-женные по берегам Мрас-Су редкие и очень небольшие улусы проезжали мимо: нечего там было делать.
Во второй половине дня проплыли устье Ортона и вскоре оказались в устье речки Заслонки. Остановились, тревожно прислушались: уже слышно, как гудит и ревет большой Мрасский порог! От сознания необходимости его преодолеть по телу проходит дрожь… Во всяком случае, удовольствия не предвидится.
— Гудит!.. Ну, как будем дальше? — взволнованно спрашивает меня Федя.
Я поеживаюсь и уклончиво отвечаю:
— Ты ведь проводник, тебе виднее… Опять другого проводника искать, что ли?
Федя стоит в нерешительности. Он не понял, шутя я говорю та-кие колкие слова или нет. Остальные уже разожгли костер: как бы там ни было, а чай пить придется, дело это нескорое…
— Иди в улус, ищи проводников через порог, — говорю я Феде.
Через час он вернулся с двумя шорцами-проводниками. Плата — двадцать пять рублей с лодки. Условие: все вещи с лодок снять и самим нести по берегу. Что? Поздно? Нет, оказывается, не поздно. Это для проводников, они через пятнадцать-двадцать минут будут в Подпорожье, а вот мы все с вещами захватим тем-ноты: семь верст надо тащиться. Дороги нет, камни будут мешать на каждом шагу…
Я взял ружье и небольшой тюк за плечи и отправился вперед в сопровождении того самого парня, который вчера испугался мед-ведя. Он тоже взял на себя груз. Остальные вещи принесут шорцы, нанятые Федей в улусе Запорожье. Сам Федя поедет в лодке, объ-ясняя так:
— Воды бояться не надо, надо знать, где можно плавать!
Дороги действительно нет. Стоят две отвесных скалы, и между ними кипит вода. Скалы обваливаются, всюду нагромождены раз-личной величины камни, по которым очень сложно пробираться. Местами приходится подниматься ближе к скале, местами — на-оборот — идти к самой воде, к самому водовороту. В русле реки лежат огромные камни, раздражающие нервную Мрас-Су: то она кидается прямо на них и вода перелетает по воздуху, то в бешенстве половина реки вдруг меняет свое направление и устремляется к другому берегу, образуя пенные шквалы, то вдруг замедляет свой бег вся река, чтобы кинуться водопадом вниз. А скалы мрачно и спокойно веками наблюдают эту картину и, очевидно, время от времени «подливают масла в огонь» этой свирепой реки… И я вновь вспоминаю на этом самом месте: Мрас — в переводе на русский язык «тихий»; Су — это «вода». «Тихая вода»… Что это, насмешка?
Однако надо двигаться вперед.
— Эвот! Едут! — кричит мне парень и останавливается.
Я тоже останавливаюсь и смотрю назад: лодка быстро прибли-жается к сливу порога. Впереди — шорец-проводник, а сзади, в корме — Федя. Они почти лежат в лодке. Лодку швыряет во все стороны… Впереди — огромный камень преграждает путь. Сейчас разобьются вдребезги… Но нет, шорец резко машет Феде рукой в сторону нашего берега, и оба они с максимальным напряжением гребут в сторону. Камень остается слева, лодка плюхается в узкий поток и исчезает из глаз… Затем мелькает уже далеко впереди, снова исчезает и появляется еще раз — в виде едва различимой черной точки.
Порог имеет длину семь верст. Река явно идет под гору, это особенно хорошо видно, когда идешь вниз по берегу.
Спустя полчаса нас обгоняет вторая лодка наших попутчиков, в ней тоже два человека. Они уже мокрые с ног до головы, в лодке вода. Точно так же они промелькнули мимо нас в один момент.
День был на исходе, когда я со своим попутчиком дошел до нижнего конца порога. Здесь тихая заводь. Лодки торчат наполовину из воды, но никого не видно. Значит, все-таки проскочили благополучно… Шум от порога хорошо слышен, но уже нет такого грохота и рева, как в самом пороге. Из предварительной договоренности я знаю, что проводники где-то в крайней избе улуса. Улус возвышается здесь же и носит название — Подпорожье.
Всех четверых проводников нашли в первой же избе. Да, все благополучно, только промокли до костей, вода уже очень холод-ная… Я достаю из рюкзака литровую посудину с водкой и наливаю старшему шорцу в эмалированную кружку.
— Спасибо, кушай сама! — смущенно говорит он.
Я уже знаком с этим «кушай сама». Первому полагается пить хозяину. Хотя здесь не угощение, а профилактическая необходи-мость, но церемонию приходится соблюдать. Отпиваю добросове-стно пять-шесть глотков, доливаю кружку и вновь подаю шорцу. Он выпивает ее до дна и говорит:
— На такой землемер можно работать. Это хозяин!
Угостились все. Шорцы оказались из этого же улуса и поэтому никуда не торопились. Вскоре подошли и отставшие было осталь-ные компаньоны. Пришли и шорцы с вещами. Ночевали на этот раз в пустой избе, без хозяев.
Вечер я провел в расспросах о характере порога: бывает ли зи-мой лед, насколько он толст и крепок, когда вскрывается порог, подтопляются ли камни в весенний паводок и надолго ли.
Мне надо было знать это страшилище: ведь придется командо-вать сплавом леса! Правильно сказал Федя: «Не бояться, а знать!» Но… не все могли рассказать шорцы: они знали то, чем интересо-вались сами, упуская некоторые подробности. В частности, как глубоко под водой в весеннее время находятся камни.
Однако я сделал запись в своей книжке, зарисовал то, что видел, записал то, что слышал.
Погода переменилась: стало сразу холоднее, повалил снег. Это напомнило о приближении зимы. А мы еще в лодках и далеко от того места, которое привычно называли «домом». До Балбыни было более ста верст…
Следующий день подтвердил сказанное: началась пурга. Сна-чала снег смерзался на воде, потом стал твердеть и образовывать ледок. Это и есть шуга. Шуга нарастает очень быстро. К вечеру следующего дня она превратилась в большие поля, местами стала занимать всю ширину реки и очень мешала продвижению вперед. Кроме того, лед и снег примерзают к лодке и она тяжелеет, управлять ею становится трудно, она делается непослушной. Си-деть в лодке стало совсем скучно: рыбачить нельзя, очень холодно, нос хочется куда-нибудь спрятать. Ноги, несмотря на огромные сапоги, в которые заложены надежные кошемные стельки, несмотря на меховые носки и на обильную смазку сапог мед-вежьим салом — мерзнут. Хочется соскочить и разбежаться, а развернуться негде…
Наконец нас затерло окончательно. Двигаться дальше в лодках немыслимо. Устроили летучее совещание, благо что еще утром договорились идти все время в лодках рядом. Решили выходить на берег и оставить лодки вместе с ненужными вещами: закон тайги их сбережет! Да и нет здесь людей, разве что несчастье кого-нибудь загонит сюда… Пошли пешком.
Должен быть здесь где-то недалеко лесозаготовительный уча-сток Шодрово, но сказать точно, сколько до него верст, Федя за-трудняется: «Вон за той горой!» До горы десяток верст, а за гору сколько надо пройти: десять или двадцать?
— Скажу «сто» — и сто пойдешь! — шутит Федя, вспоминая проводника, который вел нас от заимки до Кабырзы.
Прошлепали по очень скользкому снегу верст двадцать и глубокой ночью, как нам показалось, прибыли в Шодрово. Выяснилось, что еще не так поздно и народ «вечерует», то есть бездельничает, проводит время в разговорах, лежа на нарах. Мы улеглись сразу; ни жара, ни клопы — ничто не мешало нам спать.
Утром нашлись охотники поехать на волокушах за нашими вещами. День провели в отдыхе и в деловых разговорах с мест-ным десятником о его служебной деятельности. Оказалось, что дальше продвигаться можно только пешком: по реке ехать опасно, так как лед только что встал и неизвестно, вся ли река замерзла. Тропинка, по которой Шодрово связано с Усть-Мзасом, идет по противоположному берегу Мрассы, а через реку лошадей сейчас не перевести… К тому же эту тропинку пересекает ряд речек, в частности Большой Унзасс: перебродить-то как? А ехать по правому берегу Мрассы совсем без тропы — еще хуже, хотя пешком, конечно, можно преодолеть кручи или легче перепра-виться через встречные речки.
Дождались своих вещей, переночевали еще раз и утречком зашагали по мелкому снегу. А вечером были уже на Усть-Мзассе — более крупном лесозаготовительном участке. В дороге пого-няли рябчиков и встретили с десяток белок, но наши ружья не подходили для них: мое двенадцатикалиберное разбивало их вдребезги, а у Феди была винтовка с крупными пулями. Я охотно удовлетворялся рябчиками, необходимыми нам для питания, но понимал, что Феде хочется заработать на беличьих шкурках. И тем более, ему было завидно, что один из ехавших с нами попутчиков ловко стрелял белок из своего паршивенького мелкокалиберного ружья. Федин Соболька, совсем невзрачный на вид песик скромного характера, на белках проявлял свой талант, отчего этот попутчик уже имел пушистый пояс: кругом торчали беличьи хвосты!
Мы вышли к берегу Мрассы прямо против бараков Усть-Мзасса. Река уже стояла, но… Правда, здесь не так глубоко, в осеннее вре-мя здесь брод, а все-таки проваливаться в воду не хочется, да и в случае неудачного падения может затянуть под лед… А перейти надо!
Покричали, вызвали прораба к берегу. Посоветовались через реку. Переправа состоялась так: разложили через реку десятка два длинных тесин, причем два человека двигались к нам, толкая впе-реди себя по льду легкую лодку и раскладывая эти тесины. Обрат-но шли так же, но уже вчетвером. Так и перешли все. Мы с Федей перешли первыми, и попутчики здесь потерялись: обделав попутно служебные дела, в полдень следующего числа мы поехали в Балбынь верхом на лошадях. Ехали устало и молчали. Мне доставляло неприятности прорабское седло: к своему привык, оно очень удобное, а это… Но от нужды можно ездить и на таком! Ведь ездил же я раньше на таких седлах, какие попадались! Разважничался…
В Балбынь приехал рано вечером, но уже в потемках. Опять была суббота. Проезжая по улусу, я радовался: в окнах больше света, чем во всех виденных улусах, много запасено дров, во дворах — стога сена. Одним словом, чувствуется капитальное человеческое жилье, ведь недаром здесь находится резиденция нашего леспромхоза!
ЭТО И ЕСТЬ ЛЮБОВЬ…
— Что же вы, Олег Николаевич, не женитесь? — в сотый или в тысячный раз спрашивали меня леспромхозовские дамы, выбрав для этого удобный момент. — Мужчина вы видный, молодой, пост занимаете большой, денег у вас много, а живете один!?
Я знал, что этот вопрос интересует многих. Во время каких-нибудь домашних посиделок, за рюмкой водки, мужчины интере-совались моим цирковым прошлым, мускулатурой, борьбой, гиря-ми, а женщины — непременно моей женитьбой. Так на языке у них и вертелся этот вопрос. Я знал, что был везде желанным гостем: скучища адская, поговорить не с кем, мужчины заняты работой, а женщинам, кроме своих домашних дел, заняться нечем. Я вносил в их жизнь свежую струю, кое-что рассказывал, все-таки больше других ездил по улусам, бывал в районном центре Мыски, в Кузнецке, раза два или три ездил в Новосибирск. После такой поездки я мог рассказать, что видел на белом свете, мог даже выполнить какой-нибудь нехитрый заказ, привезти нужную «до зарезу» покупку. Наконец, я просто был молод, и дамы со мной были внимательны и любезны… Да! Не пожалуюсь на недостаток внимания…
Такие вот беседы и навели меня на частные мысли.
— А что же Ниночка? Не пишет… Не едет… — сказал я как-то Владимиру Петровичу. — Поезжай-ка ты, Володя, в Новосибирск и привези ее!
— Как же это «поезжай»? Ведь надо командировку, это денег стоит! — удивился он.
— О командировке не беспокойся, она будет, а деньги… По-едешь за мой счет! Съезди, Володя!
Володя поехал, вернулся только через неделю. Вернулся, а ко мне не идет… Что-то не так…
Пошел я к Андреевым сам. Дома была дочь Лариса. Она мне сказала, что Владимир Петрович в бане. Я сел его ждать. Лариса, видимо, о чем-то знала; повертелась около меня, а потом вдруг спросила:
— А вы знаете, что с Ниной Васильевной случилось?
— Гм… Умерла?
— Нет, она вышла замуж! — выпалила Лариса.
Я побледнел.
Пришел из бани Володя. Начал рассказывать.
— Пришел, — говорит, — я в дом по указанному тобой адресу, а там только одна девица, стирает белье. Я ее спросил, а она го-ворит, что Нина Васильевна уехала… Вышла замуж и уехала. Я с ней разговорился, сказал, что приехал за Ниной, а теперь… Как же я скажу Олегу? А она вроде тебя знает. Оказалось, ее сестра. Провела меня в комнату. Небольшая, но чистенькая комната. По-говорили и вместе поплакали… Ну что мне было делать? Собрался и ушел… На прощание я ей сказал: «Тогда Олег на вас женится!» Я привез тебе от нее письмо; постой, сейчас достану…
Я раскрыл пакетик и прочитал: «Олег Николаевич! Нина уехала, вышла замуж. Адреса своего она не велела давать. Алевтина».
Письмо это хранится у меня до сих пор. На нем нет даты, но я знаю, что это был ноябрь 1930 года. На этом письме красным ка-рандашом очерчен револьвер-браунинг… Я его начертил…
За этим занятием и застал меня Володя, пришедший вечерком меня навестить по настойчивому требованию Марии Григорьевны. Он перепугался и браунинг у меня выпросил. Как я ни отговари-вался, что стреляться не собираюсь, все-таки он мне не поверил: забрал браунинг и ружья и унес с собой. Вот чудак…
Чудак ли?.. Я не могу описать свое состояние. Возможно, это и называется любовь?
У меня не было ясного стремления покончить с собой. Но было чувство глубокой обиды на жизнь, яснее вдруг я почувствовал свою заброшенность в тайге, свою ничтожность и ненужность. Я здесь чего-то добиваюсь, мучаюсь, борюсь, нахожусь среди опасностей, а жизнь проходит мимо… Вот спрашивают: почему не женюсь? Разве они могут меня понять? Прозевал, и кого? Ни-ночку! Прозевал навсегда… А вот какой-то незнакомец, какой-то счастливец воспользовался моим отсутствием! А она! Тоже хо-роша! Ведь вот была здесь три месяца назад, ну четыре… обеща-лась, советовалась… не отказывалась и от подарков… Кому тогда верить? Наплевать на жизнь!
И рассудок помутился. Нет, зачем так… Надо поехать найти, вернуть, а тому вот этими руками передавить горло! Ух, как он сомнется, скорчится! И я сжимал кулаки, чувствуя, как сила идет по всем жилкам… Так и раздавил бы…
Затем наступал другой, более благоразумный период. И я мыслил иначе. Вот найти ее и посмотреть ей в глаза! Ну как же она будет на меня смотреть? Как можно после всего смотреть? Ага, «адреса не велела давать» — значит, боится, чувствует, что обманула. А вдруг она ни при чем? Ее обманули, обидели? Бедная, бедная Ниночка! А я дурак сижу здесь, в тайге… Ехать! Ехать!
Нет, сразу этого ничего не сделать… Алевтина знает ее адрес… Не хочет сказать. Не велела. А вот поехать и выспросить. Не буйством, а так, хитростью. Конечно, скажет, куда денется. А Володька, говорит, сказал, что «он на вас женится»… На Алев-тине-то? Нужна она мне… Да и я ей не нужен, она на меня и не посмотрит… Такая серьезная, только посмеется… Как тогда на вечере в СибВО: я был инструктором по гимнастике, стоял в сто-ронке, а она прошла с блестящими офицерами, с яблоком в руке… Так только чуть поклонилась, вроде неудобно с таким здороваться. А тут Володька со своими предположениями, просто был пьян, на язык попало слово, вот и сказал. Разве она поедет в Балбынь или еще куда, в тайгу…
А впрочем, надо написать ей. Вот это идея: написать письмо!
И написал. И, к своему удивлению, получил ответ. Пообещал, что в декабре буду в Новосибирске.
Получил командировку — в Новосибирск на совещание. Поехал. А отец мой, у которого я остановился, жил рядом с этими девицами. Домой старался я ходить не по Трудовой, а по Семипалатинской, в надежде встретить… Нет, не Алю, а Ниночку: возможно, вранье, никуда она не уехала… Хотел было сам зайти, да стало вдруг страшновато и совестно…
Наконец, встретил: идет и несет бутылки. Много бутылок.
— Ого! — говорю. — Здорово выпиваете!
— Олег Николаевич! Я уж и забыла, какой вы есть, так давно не показывались! — это была Аля. — А бутылки из-под молока, к матери понесла: у них корова и я пользуюсь там молоком.
Поговорили. Зайти? Обязательно и с удовольствием. Когда? Да хоть сейчас.
— Приходите, — говорит, — к десяти часам, а то я вечерами хожу на курсы шоферов. Раньше меня не застанете.
Был. Заходил. Повадился каждый день. А днем — обедать в ресторан. Вечером — тоже в ресторан. Ей понравилось. Сходили в театр «Красный Факел» на спектакль «Хлеб», договорились переписываться.
Потом я уехал в Балбынь. И Ниночкин образ стал тускнеть…
Уже в следующий приезд в Новосибирск я ежедневно виделся с Алевтиной Васильевной. Мы ходили в кино, обедали и ужинали в ресторане, сидели в отцовской комнате и бесконечно разговаривали. Курсы шоферов она закончила, но с работой ни-чего не выходило. Она была почти свободна. Я тоже отдыхал. Постепенно мы привязывались друг к другу. Как-то она мне сказала:
— Получила письмо от подруги из Прокопьевска… Зовет приехать.. Быть может, там найду работу… Решила поехать!
— Так, может быть, Алевтина Васильевна, поедем вместе? Мне ведь в ту же сторону надо. Поедемте вместе, а?
— Хорошо! А вы когда поедете?
— На днях… Вот схожу в управление и уточню…
Вечером мы вновь сидели с Алей в ресторане и неторопливо беседовали.
— Так, значит, завтра поедем, Алевтина Васильевна?
— Да, поедемте!
— Тогда я куплю два билета… Вам до Прокопьевска билет взять? А то… может быть, поедемте дальше… Мне от Кузнецка на лошадях надо ехать 40 верст на старое место работы — вещи забрать, а оттуда обратно и за Кузнецк еще 60 верст до нового места работы… Поедемте вместе, а? В Прокопьевск-то всегда успеете съездить!
И поехали.
В Кузнецке меня ожидала пара лошадей. Поехали до Подобаса. Я зашел к сослуживцу Кулакову, Аля осталась в тележке. Кулаков меня встретил с распростертыми объятиями:
— Ну, затаскивайте свои вещи! Чего же вы?
— Да я… пришел спросить… я не один…
— Женились? С женой приехали?
— Ну, этого я пока не сказал… еще сам не знаю…
— Э-э! Все ясно! Заезжайте, заезжайте!
Заехали. Почаевали. За вечерним чаем Кулаков беседовал с Алей, и этот разговор мне запомнился на всю жизнь. Чем больше проходит времени, тем он мне кажется значительнее…
— Вот в таком возрасте, как вы… Вам, вероятно, лет двадцать? — спросил Кулаков.
— Нет, что вы! — воскликнула Аля. — Мне уже двадцать пять!
— А! Уже двадцать пять! — повторил Кулаков, сделав ударение на слове «уже», а в глазах забегали смешинки.
Ведь ему самому тогда было только сорок три года, и сущест-венной разницы между двадцатью и двадцать пятью годами он не видел.
Потом, один на один, он мне сказал:
— Хорошую девушку вы выбрали… Ведь надо же поехать из Новосибирска в такую глушь… На это не всякая согласится, старые ягармы не едут, а тут такая молоденькая и поехала… Это надо ценить!
На следующее утро стали укладываться для отъезда на новое место. Алевтина Васильевна уже начала командовать:
— Что это за гадость? Для чего такую дрянь везти?
— Так это чемодан… родительский еще…
— Прародительский! Он давно сгнил и его пора бросить!
Так и пропал мой знаменитый чемодан: бросили.
Ехали мы два дня до нового места работы по непролазной гря-зище и, наконец, доехали: село Кузедеево Горно-Шорского рай-она. Это на реке Кондоме. Дней с десяток, а то и пару недель провалялись на полу в частной избе, т. к. не было квартир. Затем квартира в одну комнату с кухней нашлась, но у нас не было ни-какой мебели: ни стола, ни кровати, ни табуретки. Не было даже лампы…
Пришлось устраиваться, как умели. Кое-что купили, кое-что заказали в леспромхозовской столярке. Обзавелись светильником, умывальником и парой ведер. Денег на новом месте было немного, да и те уже заканчивались… Все-таки облюбовали мы себе самовар и купили его на последние: хватит жить плохо! Заживем с самоваром, Алевтина Васильевна!
В Кондомском леспромхозе проработал я недолго, вскоре меня назначили техноруком Кемеровского леспромхоза, и в конце 1931 года мы с Алей переехали в Кемерово.
Город Кемерово за несколько лет до нашего приезда туда назы-вался Щегловск. Когда точно он был переименован, я не знаю; например, еще в 1927 году по Сибкрайлеслагу числился Щегловский окрлеслаг и железнодорожные билеты покупались до Щегловска. Словом, недавно еще был город Щегловск, а стал Кемерово.
Мы остановились на квартире у директора леспромхоза Ефима Степановича Сербина. Мы с ним были знакомы: он не так давно заведовал Кузнецкой лесозаготовительной конторой, в которой я работал техноруком сначала Прокопьевского, а затем Балбынского участка. В связи с организацией Горно-Шорского леспромхоза и ликвидацией Кузнецкой районной лесозаготконторы, Сербин из моего поля зрения исчез. И вот новая встреча.
Человек он был хороший, хотя и малограмотный. Подчас чуда-коватый, а иногда очень даже остроумный.
Итак, мы с Алей сидели в кошевке, а Ефим Степанович — на облучке, сам правил выездным конем. Он с удовольствием вызвался прокатить нас по городу и, указывая кнутовищем в ту или иную сторону, рассказывал:
— Старое Щеглово вот в той стороне… Там больше похоже на деревню, кроме базара ничего интересного нет… А вот здесь са-мый город и будет! Это кино строится! Отпущено на строительство города нынче пять миллионов рублей! Тьма-тьмущая будет понастроена… А это вот магазин… Зайдешь поди?
Мы заглянули в магазин. После Новосибирска здешний магазин нас удивить не мог, но по сравнению с Кузедеевским сельмагом и вообще по сравнению с теми магазинами, которые были в местах моего жительства, это все же был магазин. Магазин на окраине большого города. Не помню, что там купила Аля, а я приобрел бутылочку вина: полагается с приездом выпить, да и хозяин наш был любитель промочить горло.
Через пару дней Сербин самолично показал мне подготовлен-ную для нас квартиру: комнату с кухней. Ход отдельный. Есть огородик. В квартире закончили побелку, можно было вселяться. Дом двухквартирный, почти новый. За стенкой сосед — Федя Демидов, который был прорабом в Прокопьевске, а теперь работал в леспромхозе вторым заместителем директора.
Обстановки у нас не было никакой. Приобрести таковую в магазине в то время не было возможности: в продаже мебели не было. Директор распорядился кое-что для нас изготовить. Наш заказ был скромным: топчан и пара столов с табуретками.
Топчан был изготовлен неумело. При довольно широкой крышке, рассчитанной для спанья вдвоем, ножки внизу были поставлены очень узко… Достаточно было одному из нас встать с постели, как другой перевертывался вместе с топчаном и летел на пол. С вечера на пол летала Аля, потому что я, желая ей услужить, срывался с топчана, чтобы подать что-нибудь… Утром было наоборот: она соскакивала, чтобы приготовить завтрак, и я летел на пол!
Такой подвох со стороны топчана нас веселил, неизменно вызывал хохот и ничуть не раздражал. У нас даже и мысли не возникало, чтобы изменить конструкцию злосчастного топчана, и мы на нем существовали все время, пока жили на этой квартире.
Простой деревянный ящик, поставленный на ребро и аккуратно облаченный Алей в старую, но чистую простынку, исполнял функции туалетного столика. На нем появилось зеркало, флакон одеколона и некоторые принадлежности дамского туалета.
В кухне у Али постепенно появлялись нужные вещи: чайник, ведра, кастрюлька, сковорода.
У нас не было никого знакомых, но мы не скучали. Вечерами мы играли в пинг-понг, или настольный теннис. Нам не надоеда-ло часами прыгать за маленьким шариком. Нередко мы ходили в кино. А самое главное было в настроении. Я имел свою квартиру и свою жену! Я жил в городе! После долгих скитаний по глухой тайге я, лесной отшельник и арестант, имел городскую квартиру с электричеством! Нет, этого пропустить мимо внимания невоз-можно, настроение мое можно было обозначить так: я был на седьмом небе! Труднее мне воспроизвести настроение Али, но надо полагать, что и она была довольна своей судьбой.
Утром мой полет с топчана на пол означал, что Аля поднялась для приготовления завтрака. Приходилось и мне подниматься. Уже тогда моя молодая жена проявила свои уникальные способности к быстроте во всех делах. Ей ничего не стоило в шесть часов утра сбегать на базарчик за молоком, молниеносно смотаться в магазин за хлебом или быстро испечь горячие пи-рожки, лепешки, оладьи.
Аля привыкала к самостоятельному хозяйствованию и иногда жила одна, без меня: я вынужден был ее оставлять из-за частых поездок в лес. У соседей Демидовых был сын Толя, смышленый парень 15-16 лет, впоследствии ставший крупным ученым. Так вот в компании с Толей Алевтина посещала библиотеку, менялась книгами для чтения. Мать Толи, Анна Васильевна, преподавала Але курс топки печей каменным углем, что в Кемерове было распространено, а также давала советы по ведению хозяйства.
Изредка Аля прохаживалась по городу на лыжах: она была чем-пионом по этому виду спорта, имела свои легкие лыжи и не могла удержаться от удовольствия на них прокатиться. Бегала она изумительно легко и быстро. Раза два и я пытался отправиться с ней на прогулку, но отставал и компания расстраивалась… Поначалу Аля меня поджидала, но, убедившись, что я тащусь очень медленно, убегала одна… Плохо было мое дело, не мог я гоняться за столь проворной женой!
Когда меня по делам вызывали в Новосибирск, Аля очень радо-валась:
— В Новосибирск? Вот хорошо-то! Я тоже поеду!
Мы закрывали квартиру на замок и отправлялись в путешествие.
Помнится одна поездка. Подъезжали уже к Новосибирску, и вдруг встал неразрешимый вопрос: где остановимся?
Я без сомнения считал, что надо ехать к отцу, какие могут быть колебания? Но Аля имела на сей счет свою точку зрения: только к ее маме!
Но получилось и не по-моему, и не по ее: мы попали, совершенно для меня неожиданно, к… Ниночке, моей свояченице. Они с Михаилом Савичем уже вернулись из Бийска и поселились в «девичьей» квартире, что на улице Семипалатинской. Меня такой поворот событий никак не устраивал, встречаться с Ниночкой мне казалось неудобным. Однако желание мое не учли и я вынужден был сказать: «Здравствуйте!»
Нас приняли, кормили, поили (даже водкой!), разместились мы неплохо. Да и опасения мои оказались напрасными: Ниночка не чувствовала никаких угрызений совести, а я… Мое сердце было уже полностью покорено Алей: лучше ее для меня никого на свете не существовало! А старая любовь заржавела…
ДЕЛО БЫЛО В ЖУРАВЛЯХ
Предстоящее строительство Промышленского канала не могло меня не тревожить. Я знал, что кроме меня никто это дело не толкнет, и одновременно не знал, с чего и как начать… Отбросил все иные заботы и стал заниматься только каналом: разговаривал об этом с инженером-гидротехником Тустановским, с прорабом Сибстройпути и с прочими, кто брался давать мне советы. Советы были разноречивы, и необходимо было самому выбрать окон-чательное решение. Наиболее толковые советы давал мне Алек-сандр Агафонович Тустановский, но он сам был крайне занят ре-монтом ряжей. Прораб Сибстройпути был человек приличный, знающий, но он, в свою очередь, досаждал мне расспросами де-талей, о которых я ничего не знал, а его разъяснения только на-водили меня на горькие раздумья.
Промежуток между речкой Промышленкой и Томью я уже об-лазил, там работало на уборке снега полсотни рабочих. Пробовали копать, но мерзлый грунт поддавался плохо. Пытались оттаивать грунт кострами, но скоро установили, что дров надо очень много, а толку от этого мало: пока копают землю, она успевает замерз-нуть… Надо взрывать! Так я решил со своими десятниками-строителями и по этой причине появился у прораба Сибстройпути:
— Надо взрывчатки!
— ??? Это для чего же? — недоуменно спросил он.
Я рассказал ему все.
— О! Это, знаете, дело не такое простое… Какой взрывчатки вам надо и сколько?
По опыту прошлой работы, в основном по строительству Мрас-ского лесохранилища и взрывам на Большом Мрасском пороге, я был знаком только с аммоналом, еще понаслышке знал, что можно для взрыва льда употреблять обыкновенный порох… Поэтому храбро заявил:
— Аммонала. Хоть с тонну…
— Аммонал у нас не употребляется, да и нет его… А динамит не подойдет? Очень немного есть динамита, но надо разрешение ГПУ… Склад-то готов?
— Какой склад?
— Под взрывчатку! Ведь полагается специальный склад; его построите, затем его осмотрят, тогда уж разрешат, при условии соблюдения разных формальностей…
— Склада нет… А зачем склад? Мне приходилось с этим иметь дело, так нам давали без склада, для хранения «открытым способом», прямо под елку можно класть…
— Нет, так не разрешат. Это вы, Олег Николаевич, работали где-нибудь в лесу, вдали от населенных пунктов, а здесь, около города… Нет, не разрешат! — уверенно заявил прораб.
Все-таки взрывчатку мы получили. Построили склад, нечто вроде землянки; добыл я через прораба двух взрывников, и на-чали мы работы.
Первое время я ездил на Журавли через три-четыре дня, потом стал ездить ежедневно, а после порчи зимней дороги — совсем переселился туда, здесь у меня даже была маленькая избушка, поставленная прямо у края будущего канала.
— А как это взрывают землю? — поинтересовалась у меня Аля.
— Ну, поедем на Журавли! Посмотришь, как взрывают.
Взрывные работы в Журавлях были в разгаре: мы как раз по-лучили партию аммонала и взрывали столько земли, сколько могут потом убрать рабочие. Если землю вовремя не убрать, она вновь смерзается и тогда ее приходится долбить или вторично взрывать.
Взрывники приготавливают в своем помещении заряды: де-лают из бумаги пакеты, похожие на магазинные, в которых про-дают рожки или сахар; насыпают туда аммонал (напоминает муку, только желтого цвета), вставляют бикфордов шнур, на внутренний конец шнура надевают и зажимают капсюль. Готовый заряд закладывают в нужное место, поджигают конец шнура и бегут в укрытие.
Если взрыв производится тогда, когда это нужно, то он пред-ставляет захватывающее зрелище: вместо того чтобы трудиться с ломом над мерзлой землей или находиться в воде по колено, куда приятнее смотреть, как все ненужное взлетает в воздух!
Аля пробыла со мной на участке полдня и не хотела уходить. Взрывник поджигает шнуры и убегает, а мы стоим в сторонке, расстояние выбираем в зависимости от величины зарядов. Заряд больше — мы дальше, заряд меньше — мы поближе. Ахнул очередной взрыв! Комья земли, корни деревьев, камни — все это летит высоко в небо! Зрелище завораживающее, а душа радуется от сознания того, что в небо взлетает ненужное, мешающее рытью канала.
Канал строился. Но не теми темпами, какими нужно… А опоздание в такой работе равносильно катастрофе…
Городские власти Кемерова нам очень хорошо помогали: вынесли постановление об оказании помощи леспромхозу, со-ставили разнарядку, выделили нам 500 человек рабочих на зем-ляные работы и 25 машин для вывозки леса с Журавлей. Всю жизнь я вспоминаю добрым словом руководителей города! Если бы они не оказали такой существенной помощи, то ничего бы нам самим не удалось сделать с каналом, да и лес своими силами мы бы не вывезли.
Рабочие должны были вот-вот прибыть на копку канала. Пока же работала сотня людей — только свои, местные. По выходным дням они обычно отправлялись в город, на базар за продуктами. И вот как-то накануне выходного инженер Тустановский и говорит:
— Знаете, что… Если рабочим завтра не дать денег, то они пойдут в город в середине недели и всю неделю будут болтаться… Черт знает что получится! Надо бы завтра у них принять работу и рассчитать.
— Да вот, Александр Агафонович, десятник-то мой уехал в город… Принять работу некому.
— А если бы вы сами, Олег Николаевич, приняли у них ра-боту? Ведь как хорошо будет: они в выходной сходят на рынок и всю неделю будут работать! И жалоб не будет! Да много ли там приемки, за час справитесь…
— Разве что так…
Такой состоялся у нас с Александром Агафоновичем разговор у него на квартире в 12 часов ночи, потом я попрощался и ушел к себе в избушку.
Устроился спать, уже и лампу потушил, а мысли не дают по-коя… Лежу, размышляю: значит, завтра приму работу и поеду домой, к Але. А как приму? Что именно надо? Надо определить объем вынутой земли… Измерить и помножить… Н-да… Канал имеет форму трапеции… Забыл формулу определения площади трапеции…
Встал, зажег лампу, попробовал высчитать площадь трапеции, но ничего не получалось… Испачкал бумагу, но ни площади, ни тем более объема так и не вычислил…
Оделся и в темень пошел к Тустановскому.
— Александр Агафонович! — постучался я. — Это я, откройте на минутку. Совестно сознаться, но забыл формулу площади трапеции…
— Произведение полусуммы оснований на высоту! — отче-канил он, чуть приоткрыв дверь, и я увидел, что он был в нижнем белье.
— Спасибо! Все, закрывайтесь!
Я вернулся к себе в избушку. Еще посидел над задачками, спать не хотелось. Наутро принял работу у землекопов.
Здесь важно, что я наткнулся на пробел в знании геометрии. А я ведь закончил 6 классов реального училища и по математике имел четверки! Но вот забыл… Нет, не забыл, все эти знания были вложены поверхностно и давно вылетели из головы, так как закладывались туда только для получения отметки… Досадно, обидно, но это факт. Об этих недостатках в учении говорил мне не раз отец; рассказывал, что и ему в свое время приходилось уже взрослым переучиваться… Я до поры до времени пропускал его слова мимо ушей, но вот привелось переучиваться и мне.
Разница между поколением отца и моим все-таки есть. Отец знал очень много, я и мои сотоварищи по реальному училищу плохо знали науки. Плохо, но все-таки лучше, чем теперешняя молодежь. Ведь эти, кто моложе нас… Ладно уж, не буду; кому надо, тот все сам поймет…
Уже была половина марта и днем снег сильно подтаивал. Копка земли для будущего канала шла полным ходом, более половины работ было сделано; оставшаяся часть, та, что ближе к Томи, имела песчаный грунт и копалась довольно легко. Дашь десяток небольших взрывов — песок встряхнется, после его легко выбрасываешь наружу.
Я сидел у себя в избушке и держал в руках пакет: только что получил проект строительства… Все детали уже давно были согласованы, но для формальности проект был нужен. Леший его знает, что там, в этом проекте, будет написано… Фантазия и жизненный опыт, однако, подсказывали мне, что за этим проек-том, где-то позади него, маячила голова прокурора… Прокурора города Кемерова Мандрыко! И должность страшноватая, и фа-милия какая-то странная, и мужчина этот, большой и лохматый, не был в числе моих больших приятелей…
В проекте строительства канала о самом канале было две-три фразы да на поле одного листа карандашом начерчен был разрез канала. Все остальное было посвящено исключительно строи-тельству плотины, которая должна была появиться ниже верхней части канала и служить для поднятия горизонта воды: лишняя вода пойдет в канал.
О том, что плотина должна быть, я знал, но 90;% внимания было уделено каналу, тогда как проект, наоборот, 90;% внимания отдавал плотине, о канале особенно и не распространялся… Почему? Я сидел и думал над этой проблемой… Для того, чтобы получился канал, надо было вынуть 27 тысяч кубометров мерзлого грунта, а чтобы сделать плотину, требовалась тысяча фашин и сто пятьдесят кубометров камня… Какая-то несообразность… Сделать плотину — это тьфу-тьфу! Раз-раз, и готово! А вот канал — это труд! Вся суть в канале, даже проект назван «Строительство канала». Так в чем же дело?
Ширина речки Промышленки — 20 метров. Плотина идет поперек речки, ее длина… Ого! Ее длина… так… так… здесь 10 метров, на том берегу 15 метров да через речку еще 20 метров… Вся длина почему-то 50 метров, да еще сказано, что берега реки выше плотины сделать пологими и отсыпать их камнем, чтобы не размывались… По сто метров с каждого берега сделать «каменное одеяние»…
— Н-да… — говорит мне Александр Агафонович, закреп-ленный за строительством канала в качестве технорука, — оче-видно, немного перестраховываются проектировщики… Но имейте в виду, что немного. Проект уделяет мало внимания собственно каналу, это понятно: что о канале много говорить? Показали на полях разрез — и все… А плотина — это уже тех-ническое сооружение, вот на ней и заостряют внимание… Мой совет: не оттягивайте строительство плотины. Скоро в Про-мышленке начнет прибывать вода и плотину будет строить го-раздо труднее, вода будет мешать. Канал копается успешно, пе-ребросьте часть людей на плотину… Кстати, вы мне говорили, что есть какой-то десятник, специалист по мельничным плотинам? Вот и определите его на этот участок работы…
Я уединяюсь для мучительных размышлений. Стою на берегу Промышленки. Она тихо несет свои воды. На берегах — горы привезенных камней и крепко стянутых фашин. Если фашин не хватит, так тут богатые заросли тальника, так что хватит и Томь перекрыть! Тустановский сказал: когда будет вода, то работать будет труднее, «трудности неимоверно возрастут»… В моем воображении встает картина весны: Промышленка вздулась, ее воды побежали быстрее, злее набрасываются на камни плотины. Но разве хватит сил у этой маленькой речушки поднять и отбросить эту гору камней? Ну, поднимется вода вот сюда… Все равно сил у реки не хватит! Нет! Задавим эту речушку! Никуда она не денется! Однако строить плотины мне еще не приходилось… Тустановский прав: надо начинать строить пло-тину! Мне ясно рисуется общая картина хода работ: плотина перекрыла реку, воды ее устремились в канал, лес идет по каналу в Журавлевскую гавань. Вот и отлично! А потом все закончим, к осени в отпуск, вместе с Алей в Новосибирск!
От таких мыслей я повеселел и обращаюсь к работающему неподалеку от меня пожилому рабочему:
— Ну, как дела, папаша? Будем строить плотину? Выйдет у нас что-нибудь из этой затеи или нет?
Седобородый дед бросает работу и, улыбаясь, говорит:
— А кто его знает… Вы образованные, сами знаете, что де-лаете. Поди как не выйдет? Раз взялись, значит выйдет…
Николай Александрович Гусельников — старый строительный десятник. Мне его дал горсовет из какой-то своей организации специально для строительства плотины. Николай Александрович уже давно живет на Журавлях и пьет водку. Не то чтобы у него был запой или он устраивал пьяные дебоши — просто он чувствует себя, как на курорте: пока строительства плотины нет — он ждет и от скуки пропускает по стаканчику-другому. Он весьма разговорчив, особенно когда подопьет. Ему полста лет, жизненный опыт большой. Любит вспоминать молодость:
— Строил… много строил… Вот на родине, в России значит, встречали одного купца, он к ярмарке заказал мост построить. Вот это был мост! Все под стружок делали, а перила и столбы под краску!
— Что же, Николай Александрович, вы всегда рассказываете про строительство мостов, а плотины строили? — наверно в со-тый раз задаю я ему такой вопрос.
— А как же! Строил, много строил… Только, извиняюсь, мост — это красивое сооружение, его надо уметь построить, а плотина — дело простое: набросал камня да фашин — и вся недолга! А вот мост и вспомнить приятно…
Пока он, Гусельников, мне не нужен, пусть себе живет и пьет водку, думаю я про себя, а когда понадобится, тогда уж я водки ему не дам и прижму, заставлю работать этого специалиста.
Но вот пришел решительный момент, когда надо было при-ступать к строительству плотины, и я объявил Гусельникова ответственным за эту работу. И тут произошло неожиданное. Строитель мостов и плотин мне вдруг заявляет:
— Плотин я никогда не строил… Мосты — это да, а плотин не строил и никогда не говорил об этом!
От такого заявления у меня аж дыхание перехватило… Я сначала превратился в вопросительный знак, затем несколько растерялся и замолк. Однако, увидев, что Гусельников ничуть не смущен происшедшим и не думает раскаиваться, я обрушился на него:
— Болтун! Отъявленная шпана! Немедленно убирайтесь от-сюда, пока целы! Садитесь в лодку и уезжайте, или я в конце концов за себя не ручаюсь! Убирайтесь! В горсовет будет послана телефонограмма, что вас выгнали!
Гусельников, видимо, не ожидал от меня такой реакции и начал пятиться. Лицо его приняло испуганный вид.
— И прокурору Мандрыко сообщу! — выкрикнул я напоследок.
Последние слова имели магическое действие, и Гусельников заговорил по-другому:
— Зачем же так сердиться, Олег Николаевич? Ведь я не от-казываюсь работать; я только сказал, что таких плотин мне не приходилось строить… Напрасно вы сердитесь… Я ничего пло-хого не сделал…
— И хорошего ничего не сделали за месяц. Не хотите работать — нечего и мешать, поезжайте куда хотите! — продолжал я уже спокойнее.
— Как же я не хочу работать? Я хочу работать… Я только говорю, что вот таких плотин не строил, но с вашей помощью мы все сделаем! — выкручивался Гусельников.
Постепенно я отошел, успокоился и с Гусельниковым при-мирился: все-таки строитель, а другого выбора у меня не было!
И, надо сказать, Гусельников стал совсем другим человеком: он бегал, суетился, заботился. Позднее выяснилось, что Николай Александрович просто боялся, что я хочу переложить всю ответ-ственность за строительство плотины на него, хочу, так сказать, «на нем выехать»… Спустя неделю после ссоры он мне признался:
— А к прокурору Мандрыко мне никак нельзя показываться! Ведь через него я и попал сюда… Он хотел меня посадить, а потом отправил сюда, вроде как для искупления вины… А вы вдруг посулились что-то плохое обо мне ему сообщить… Нет, к Мандрыко мне никак нельзя!
Хотя и редкостью бывали такие бурные вспышки гнева, но мне в них почти не приходилось раскаиваться: в большинстве случаев они шли на пользу дела. Вот и Гусельникова я исправил такой вспышкой.
И плотина начала строиться. Я уже давно понял, почему в проекте так много внимания уделено плотине. В ней, прокляту-щей, таились мучения! Но в чем дело, в чем секрет, я узнал через некоторое время… Недаром говорят: «Намучишься — нау-чишься»!
Да, плотину мы построили быстро: тьфу-тьфу! раз-раз! Готово! Промышленка к тому времени начала вздуваться, вода быстро прибывала, бурлила, пенилась и гудела. Но что такое Про-мышленка? Хе! Я ведь работал на бурной Мане, видел страшную Усу, бешеную в период весенней «дурнины», плавил лес через Мрасское страшилище, плавал по низовьям Оби-матушки… Словом, видал виды… Так что задавим речку Промышленку! Не пикнет!
Плотина красовалась, возвышаясь над берегами. Гусельников много уделил внимания ее внешнему виду: выравнивал камни, подсекал торчащие прутья фашин… Речка стихла, вода остановилась и поднялась намного: оставалось прокопать по-следнюю перемычку — и вода хлынет в канал. Все! Конец!
— Через два дня закончим копать канал, зачистим дно и, благословясь, пустим лес! — размышлял я со своими десятниками, стоя довольный возле плотины и следя глазами за свя-щеннодействиями Гусельникова, украшавшего сооружение.
Вечером по такому случаю я разрешил десятникам и себе испить по чарке водки: за благополучное окончание! Пребывая в блаженном настроении, мы еще посидели, побеседовали и легли спать.
На рассвете я услышал:
— Технорук здесь? Плотину промыло! Пусть сам поглядит; мо-жет, пока еще не поздно… — и человек убежал.
Я сорвался с постели и, как был неумытый, бросился к плотине.
Да! Промыло! Вода ушла! Авария! И лохматая голова дяди-прокурора замаячила за моей спиной: «Ага! Аварии устраиваешь? Злоумышленно? А ну, пиши протокол…» Что я пережил в этот момент, передать не берусь… Но что-то надо делать… Знать бы, что!
Следом прибежал Гусельников, начал собираться рабочий люд. Пришел Тустановский. Когда первое сильное потрясение прошло и я отошел от столбняка, то с полной ясностью увидел, что плотина не размыта, она стояла нетронутой. Река не могла нарушить наше сооружение — плотина, т. е. груда фашин, пе-ремешанная с камнями, так и стояла на своем месте. Река размыла свой берег и ушла по новому руслу…
Плотина строилась на самом узком месте, сейчас же она стояла на самом широком. Рассуждать можно долго, а вода ушла…
Александр Агафонович на мой немой вопрос ответил:
— И посоветовать-то тут трудно что-нибудь умное… Знаете, что? Мне, как инженеру, неудобно говорить об этом вслух; как товарищу, вам скажу: ремонтируйте по способу крестьянских мельничных плотин, заваливайте эту промоину до тех пор, пока не остановите…
И начались наши мучения. Три раза мы заделывали брешь, и получалось опять то же самое: берег уходил от плотины, вода бросалась в отверстие, горизонт воды падал и канал оставался вверху. Что же делать? Что делать? Я твердо знал одно: если перерасходую деньги, но лес сплавлю, то все обойдется; но вот если лес сплавить не удастся, тогда… О! Лохматый дядя-прокурор проявится наяву!
Когда плотину прорвало в третий раз, я был уже на грани от-чаяния и положительно не знал, что предпринять. И вдруг не-ожиданно дело изменилось, пришла помощь, откуда не ждал.
— А ведь ты, батюшка, не ладно делаешь, — услышал я голос возле себя и увидел того самого седобородого старичка, с которым шутливо разговаривал перед началом строительства злополучной плотины. Он, сморщившись в мелкие складочки, улыбался беззубым ртом и смотрел на меня снизу вверх, почесывая спину…
— А ты мне скажи, папаша, как надо. Тебе приходилось иметь дело с плотинами? — заговорил я, хватаясь за доброе ко мне обращение и почти не веря в серьезную помощь. Советчиков-то было много…
— Да шибко-то я похвалиться не могу, а только вот так дело не получится. Она берег свой всегда будет размывать, ежели так делать…
— Постой, постой! — перебил я его спокойно. — Ты говори толком; скажи, что не так и как надо делать.
Он опустился на корточки, взял первую попавшуюся щепку и начал молча чертить на земле линии. Я удивился: что это? Подвох или помешательство у меня? Он подсмотрел чертеж? Нет, откуда ему видеть проект… Или я уже перестал соображать? Берега, как раз там, где я «упростил» проект, старик мне выправляет, делает их пологими:
— Ты камень-то притыкаешь к берегу, а берег мягкий, он и размывается… А ты прикажи берег срезать наискосок, тогда камень будет придавливать береговой грунт, ему вырваться будет нельзя; даже если что там и подмоет, то камень осядет, сверху опять подбросишь… Так, батюшка, всегда наши старики делали на мельницах! Здесь людей много, такой силой можно быстро сработать…
Так вот она в чем соль всего дела! Береговой грунт надо прижать камнем! Правильно говорит старик: прижмешь, он и не поползет! Вот почему в проекте берега наискось срезаны, это не для красоты, это для прижима берегового грунта. Ах я болван! А я это «упростил», думал — для красоты…
— Спасибо, папаша! Вот это ты мне дельно сказал! Твоя правда. Я сейчас начну командовать, а ты будь при мне. Ты чем занят-то?
— Да я фашины вяжу… Я тут с самого начала… Поначалу не знали, как их вязать, ну, я вызвался помочь, да так тут и обвык…
— Ну и брось эти фашины. Будь при мне, оплатой не обижу…
Брешь быстро завалили, срезанные наискось берега были за-давлены камнем, и плотина подняла воду. Окончательно. Наутро плотину не промыло, не прорвало. Оставшимся в запасе камнем отсыпали берега. Я бегал вместе со стариком около задней части плотины, вынюхивая подозрительные места, стараясь предугадать, нет ли слабины.
— Нет, ничего нет подозрительного. Кажется, все хорошо! — сказал я вслух и только тогда обратился к своему спасителю деду: — Фамилия-то твоя, папаша, как?
— Мельниковы мы…
Плотину не прорвало!
Деду Мельникову, которого звали каким-то старинным именем, вроде Евграфа Селиверстовича, я заплатил так хорошо, что не мог отделаться от его благодарностей.
Вода готова была хлестать через плотину и недвусмысленно заглядывала в канал. Первоначально нетронутую часть земли у начала канала мы хотели рыть лопатами, а теперь я решил это место взорвать. Раздались, один за другим, четыре взрыва — и вода хлынула в канал. Я с первой струей воды пошел вниз по каналу: очень опасался, что мы вырыли канал без достаточного уклона и что вода не пойдет.
— Знаете, что я вам скажу? — произнес Александр Агафоно-вич Тустановский через минуту после того как подошел к каналу. — Вода идет преотлично!
— Эге! Теперь-то, дорогой Александр Агафонович, и я могу вам об этом доложить! Теперь я знаю даже глубину воды в канале и ее скорость!
Мы посидели с ним немного на берегу и поблагодушествовали.
А еще через пару дней навесили между ряжей Журавлевской гавани боны; обвязали и обтянули, где надо, тросами; положили шесть штук тяжелых металлических лежней — и гавань приняла должный вид, «полную готовность».
Лес из Промышленки выскочил в Журавлевскую гавань быстро и без происшествий. И я, наконец, уехал в Кемерово к Але.
— Ты что-то похудел, — воскликнула жена, увидев меня на пороге дома.
Вместо эпилога
Олега Николаевича Абрамова не стало 12 января 1963 года. По-следние годы жизни он увлеченно писал воспоминания, освоил пишущую машинку и не спеша восстанавливал на бумаге события своей жизни, год за годом. Среди бумаг сохранились авторские заметки, относящиеся к общему замыслу этой масштабной работы. Олег Николаевич отметил по пунктам, о чем он уже написал, и далее — о чем «еще хотелось бы написать». Он планировал написать о годах работы в Омске, Новосибирске, Кемерове; о пребывании на Яе и Ангаре; рассказать о военном времени, когда он трудился в тресте «Южкузбассуголь». Отдельная глава под названием «Судьба пенсионера» должна была завершить мемуары. Но не успел… Последние воспоминания относятся к лету 1933 года.
В архивах семьи Абрамовых сохранилось последнее письмо, которое Олег Николаевич отправил постоянной адресатке, другу семьи Зинаиде Ивановне Тустановской, за три дня до смерти, 9;января 1963 года. Там есть, в частности, такие строки: «А у меня черт знает что: пошел в парикмахерскую — и там меня душа начала покидать… Глотал воздух, нитроглицерин и валидол. Этак минут пятнадцать-двадцать скрипел. Потом стал замечать, что на воздухе у меня душа мерзнет: потяну воздух — а душа отмерзает… делается там холодно, мерзнет что-то, а после вроде боль начинается в этом же месте… Ну я и перестал ходить на мороз. Сижу дома. Дрова доверил носить Але. А вот теперь она заболела, пришлось опять мне дрова носить. Сегодня принес дрова — а душа не отмерзла! Наверно, я еще поживу несколько дней».
«Наверно, я еще поживу несколько дней…» Слова оказались пророческими. С одной лишь, но очень важной поправкой: Олег Николаевич Абрамов ушел из жизни, чтобы вернуться и продол-жать жить в сердцах и душах многих людей яркими, самобытными строками своих воспоминаний.