Шарики колдовские
1961-1962
"Ровно месяц, как я – помощник режиссера на телевидении. Работа интересная, но иногда делать часами нечего, и я хожу за главным режиссером с просьбой дать хоть какое-либо занятие, а он обычно смотрит на меня, улыбаясь, и пожимает плечами.
А сегодня сама начала сортировать по темам фотографии из «Новостей», которые накопились за год. Есть ли интересные люди вокруг? Пожалуй, журналист Николай Недвецков и телеоператор Женя Сорокин, - умные, начитанные, и даже спорящие о философах. Правда, в их спорах пока нет для меня того, что затронуло бы душу".
В шестьдесят первом году брат, уже работающий телеоператором в Комитете, устроил меня туда помощником режиссера на время моей практики в Областной библиотеке. Главному режиссеру, Михаилу Самсоновичу Дозорину, я понравилась, и он предложил остаться. Не думалось, что надолго, а оказалось…
Каждый день автобус отвозил нас на окраину города, на телецентр, выдавать в эфир новости, а Комитет был на набережной Десны, притиснутый к высокому холму, на котором стояла колокольня полуразрушенного монастыря семнадцатого века. Но власти надо было спрямить дорогу, а значит, снести монастырь. Помню, как двое журналистов и я ходили к главному архитектору города, чтобы убедить: можно, мол, обвести дорогу вокруг холма, а в монастыре устроить музей. И архитектор внимательно слушал нас, кивал головой, но уже через несколько дней и монастырь, и колокольню взорвали, холм тут же сравняли с землёй, а потом вдоль протянутой дороги разбили какие-то нелепые клумбы, обложили их кирпичом, подняв над тротуаром почти на метр, попытались засадить розами, но они не прижились, а клумбы заросли травой.
"Когда еду из Карачева и автобус, подъезжая к Брянску, переезжает Черный мост, сворачивает направо, то всегда почему-то в голове мелькает: «Вот и кончилось всё».
И «всё» это - солнце, ароматы земли, травы, деревьев, ветра, а прямо сейчас въеду в другое: застойный, спертый запах машин, кирпичей, шум города, мелькание озабоченных лиц… И от этого словно сжимаюсь, как пред прыжком в холодную воду.
Неприятное ощущение.
... Элла Миклосова, наш диктор, просто красавица! Нос с горбинкой, пепельно-светлые волосы, смугловатое матовое лицо с большими синими глазами, - моих, карих, от неё не отвести! Но при всех её прелестях она… словно вывернутое наизнанку красивое платье: иногда распахивает свои прекрасные глаза и смотрит с участием, а иногда вдруг громко, - грубо! – расхохочется над тем, чему и улыбнуться-то грешно. Наверное, она - дура.
А вот её подруга звукорежиссер Алла Смирновская, - сухопарая, некрасивая, с тонкими напряженными губами, с которых всегда готово сорваться ехидное словцо, - понятна мне без «наверное»: да, умна, расчетлива, хитра и… не добрая она, - не хочется подходить к ней даже тогда, когда нужно по работе.
... Сегодня - двенадцатое апреля шестьдесят первого года. Я стою под навесом крылечка родного дома. Пасмурно, прохладно, моросит дождь... А там, над тучами, вокруг Земли, в спутнике, к которому прикасались теплые человеческие руки, впервые!.. летает человек. Чудо! И бегают мурашки по спине. И трудно в это поверить.
...Элла и Алла сидели в студии и разгадывали кроссворд, а я расставляла фотографии по пюпитрам, готовясь к эфиру. Но вот они споткнулись, стали гадать: кто композитор оперы «Орфей и Эвридика»? «Глюк»* - подсказала я, а они, взглянув в мою сторону, презрительно хихикнули, - из какого-то, мол, там Карачева, а подсказывает! - а потом всё ж вписали. Да нет, не сказать, что страдаю от их снисходительных взглядов, но все ж… Удастся ли преодолеть их высокомерие?
А, может, и не надо этого делать?
... Вчера до самого закрытия библиотеки читала «Новый мир»*, а потом «Иностранную литературу»»* Сколько ж интересного открывают мне эти журналы! И читальный зал – мое спасение от одиночества, от шума улиц, от неуюта чужих комнат. Да нет, мои хозяева люди хорошие, и сын их – тоже, но он так громко храпит за перегородкой, что не могу уснуть на своей раскладушке. Завтра опять уеду в Карачев".
И до сих пор, проезжая троллейбусом через дамбу, частенько отыскиваю глазами тот самый домик с косо спускающимся в овраг огородом, который прилепился на краю Верхнего Судка*. Хозяева относились ко мне приветливо, но именно это тяготило меня и, может, потому, что чувствовала: прочили за своего робкого сына увальня. Да и в других комнатках, которые снимала, было настолько неуютно, тоскливо, что почти в них не ночевала, мотаясь меж Карачевом и Брянском в набитых автобусах, которые зимой изрядно промерзали.
"Появился в Комитете новый журналист. Стас Могилевский. Красивый! Чистое бледноватое лицо, большие темные глаза с пристальным взглядом, над ними – высокий лоб с тёмным чубом. Приходя на работу, долго бродит из угла в угол, потом усаживается за стол, непременно ставит перед собой графин с водой, берет ручку, - писать сценарий передачи, - но... Но на этом всё и заканчивается. И так – уже несколько дней. Интересный ли напишет сценарий, и напишет ли вообще?
... Купила сборник поэта Евгения Евтушенко* «Обещание», и теперь стихи его - словно освежающий дождь после долгих дней жары.
Я без сказок любви не хочу.
Ничего в том не вижу хорошего,
Что за счастье своё не плачу,
Красота достается так дешево!
Думал долы и горы пройду,
Чтоб коснуться руки твоей с трепетом.
Ты ж – себе, да и мне на беду!
Оказалась прирученным стрепетом…
Или это:
Тают отроческие тайны,
Как туманы на берегах.
Были тайнами Тони, Тани
Даже с цыпками на ногах.
Были тайнами звезды, звери,
В поле – робкие стайки опят.
И скрипели таинственно двери,
Только в детстве так двери скрипят…
Читаю его стихи каждый день, - будоражат сердце".
Сборник Евгения Евтушенко «Обещание» и впрямь стал тогда для меня удивительным открытием, и подобные публикации стали появлялись при «Хрущёвской оттепели»*, как потом назовут те годы вдруг открывшейся относительной свободы.
"Сегодня на собрании разбирали «неблаговидный поступок комсомольца Александра Федорова», - соблазнил какую-то девушку, но жениться на ней не хочет, - и наш председатель Комитета Петр Ильич Луньков всё нападал на Сашку, а тот твердил: «Сама она… я по молодости… я по неопытности». Было смешно и жалко на него смотреть, а Петр Ильич, жестко сжав губы и скрестив руки на животе, всё наступал:
- Мало ли что не любишь! Ты – комсомолец и обязан жениться!
И когда в очередной раз стал его «клеймить», то вдруг Стас Могилевский встал и, молча, направился к двери.
- Куда Вы? – остановил его Луньков.
- Александр сам должен решить, что ему делать, - сказал наш, только что утверждённый, журналист и вышел. Молодец Стас! А Луньков… Он развел руки в стороны и на его лице, кроме удивления, я прочитала: ну, что ж, тебе это так не пройдет!"
Не могу вспомнить о Лунькове такого, что помогло бы ярче прописать его портрет, а вот улыбку помню, - неискренней была, фальшивой и потому неприятной, да и фамилия его была, - словно выскальзывал из рук, и никак нельзя было понять: что за человек? А еще помню, как яростно выступал он за снос того самого монастыря и колокольни, о которых писала, - просто одержим был этим! Может, хотел угодить Обкому как «руководитель идеологической организации», чтобы сделать карьеру? Но не успел, - довольно скоро умер.
"Была на дне рождения главного инженера телецентра Тома Борисовича.
Странно, обычно он замкнут, молчалив, если спросишь что-либо, не относящееся к работе, то буркнет непонятное, пожав плечами, но вот... Пригласил всю постановочную группу на день рождения. И в общем-то было неплохо, пока Элла Миклосова, наша красавица-диктор, ни с того, ни с сего вдруг бросила: вот, мол, недавно ездила она в Москву и её там красной икрой угощали, а здесь… Дура! Мне стало неудобно за неё и сказала:
- А по мне и картошечка в мундирах всё ещё вкусня-ятина!
И что ж?.. Через какое-то время Том и несёт ее, только что отваренную! Эллу и её подругу Аллу это почему-то развеселило, схватили они кастрюлю и давай кидаться этой «картошечкой», а Том… Он стоял бледный, застывший и вдруг мы услышали:
- В Ленинграде… в блокаду…
И почти выбежал.
Оказалось, - тут же нашептала мне на ухо Роза, - что во время войны и блокады* Ленинграда из всей его семьи выжил только он.
... Сборник Евтушенко стал моей «настольной книгой», и вот - из любимого:
Пришло без спросу, с толку сбило,
Захолонуло, налегло.
Как не похоже все, что было!
И даже то, что быть могло...
Или снова - это:
…Но пришла неожиданно взрослость.
Износивши свой фрак до дыр,
В чье-то детство,
Как в дальнюю область,
Гастролировать убыл факир…
… Дайте тайну! Простую-простую!
Тайну – радость и тишину.
Дайте маленькую, босою,
Дайте тайну, хотя бы одну!"
Недавно в наш город наведывался Евгений Евтушенко и если бы знала заранее о его приезде, то сходила бы на встречу и вначале, прочитав залу его стихотворение: о тайнах, задала бы вопрос: «Когда от нас, обычных смертных, уходят тайны, то мы просто смиряемся с этим, но когда «шарики колдовские» покидают вас, поэтов, остаетесь ли вы поэтами?» Интересно, что ответил бы? Ведь уже давно стихи его для меня - рифмованная публицистика.
"Прислали к нам на радио журналистку, зовут Раисой. Сегодня показывала ей город, потом сидели в кафе. Конечно, она знает намного больше меня, разговаривать с ней интересно, но станем ли подругами?
... И всё же не увлекли меня наши философы. Особенно неприятным становится Недвецков с его речами - словно палкой - по деревянному штакетнику. Тарахтит, тарахтит, перескакивая с одного на другое, а в результате - пустота. Кажется, что все боли мира ему - до лампочки, только б утвердить свою значимость, только бы все смотрели на него и поклонялись. А ведь хочет ехать в Москву и преподавать в Университете. И чему будет учить студентов?
... Сняли с Раисой комнату на шумной улице, в деревянном домике, у старых тихих и добрых евреев. Единственное наше оконце смотрит в сад, яблони которого никогда не пропускают солнца. Теперь в Карачев езжу реже, - с Раисой ходим в кино или просто по городу, и мне с ней пока интересно".
Два раза в неделю Раиса ходила в школу преподавать французский язык, и делала это для того, чтобы потом, когда здесь отработает положенные два года, уехать в Москву, прописаться там, устроиться на работу и постараться выслужиться перед «органами»*, чтобы те разрешили ездить в другие страны для преподавания.
Конечно, была она образованней меня, уверенней и громче что ли? Да и смеялась громко, раскатисто, слегка запрокидывая голову с копной темных завитых волос, которые казались ещё темнее из-за бледноватого лица. Высока была Рая, статна и даже сухопара, - ей бы моделью быть! - но она не следила за собой, была неопрятна, до самых жарких дней ходила в уже выцветшей зеленоватой кофте и, похоже, не собиралась её снимать. А еще любила она по утрам есть лук, отчего запах в нашей комнате висел!.. Я относилась к этому её пристрастию терпеливо, но каково было коллегам по работе?
"Вчера, когда собралась ехать в Карачев, Стас провожал меня до автостанции.
В ожидании автобуса сидели в кафе, потом - в скверике, и я вдруг услышала:
- Но где-то, где-то далеко есть дом, понуро припавший к земле, словно прислушивающийся к нашим шагам, где бы они ни раздавались. Но где-то, где-то мы можем забыться хотя бы на миг и удивиться, что первый снег выпадает всегда беззвучно, что у тебя с мороза холодные руки, мама!"
Удивилась, спросила:
- И кто это написал?
А он улыбнулся:
- Я. Но не написал, а просто…Ты едешь к родным, вои и пришло…»
Нет, пока о Стасе большего писать не стану. О нём будет отдельная глава, которую назову «Сон отлетевший».
"На мотороллере ездили с Виктором в Карачев. Вообще-то мы часто вот так… но вчера, после жаркого дня, мчаться навстречу пахучему лесному ветерку было особенно восторженно!
... Приходил сегодня к нам Лёва Федоров. Он - лучший журналист на радио, хотя ему часто достается от начальства, - темы, мол, берёт не те, слишком заостряет их. Внешне он – вполне ничего: высокий, блондинистый, с быстрым и неожиданным взглядом… который, кстати, часто бросает на Раису. Но она не отвечает ему тем же, хотя, - знаю! – он ей нравится. Едва ли у них что-то получится, ведь Лёвка – шалопай, еще не совсем закрепощенный идеологией, обаятельный шалопай, у которого нет точной цели в жизни, так что...
... Ездили с Раисой в Аниково, молодежный дом отдыха под Москвой, - это она от Обкома комсомола достала две путевки - и сама побыла там только один день, укатила в Москву. А я подолгу бродила в роще, сидела на берегу речушки и смотрела на тихую воду. Вечерами в холле были танцы, гремела музыка, а негр, - симпатичный, белозубый, с чуть приплюснутым носом и почти чёрными глазами, - сидел в сторонке с загипсованной ногой и грустно смотрел на танцующих. Стало его жалко. Подсела, улыбнулась, попыталась заговорить, и мы как-то поняли друг друга. А когда с его ноги вскоре сняли гипс, то жалость моя к Комбо растворилась, но острее вспыхнуло любопытство: а как живут негры в Кении? И он рассказывал, - больше жестами, мимикой, непонятными звуками, - а я понимала и учила его русскому:
- Комбо, вот это ля-гуш-ка, - показывала на неё, когда стояли на берегу речушки.
И он смешно повторял:
- Лья гушь-кья.
Добрый, ласковый и веселый был Комбо. А еще рассказывал, что у него есть брат-фермер, и что на его кукурузные поля часто нападают обезьяны, которых приходится отлавливать, набрасывая сети. Ну, я и сказала ему опять же больше мимикой интонацией: жалко, мол, бедных обезьянок, они же есть хотят, на что он замахал руками: их же очень, очень много!
... Приехали из Аниково. В первый же день приходил Лёвка. Оказывается, он стал выпивать, и Раиса пробует влиять на него. То-то он жаловался мне как-то: «Понимаешь, у меня душа распадается. Надоело врать! А выпьешь, вроде бы сразу и свободным станешь». Что я могла ему ответить? Ты, мол, не один такой?
... Получила письмо от Комбо:
«Моя душа Галичика! Я не думал, что молчание будет и если ты будешь забывать меня так быстро… Я не знаю, что могу делать, потому что не могу забыть тебя. Сейчас будет месяца когда я послал письмо, но ты не хочешь ответить. Пачиму?»
Дала прочитать Раисе, а она расхохоталась:
- Ну, и что ты ответишь этому «пачиму»?
- Ну, что-нибудь отвечу…
Странная она. Похоже, что глядит на всё со своей надуманной высоты, и никто ей не нужен".
В руках у меня письма Комбо: «Я иногда думал ты болеть, потому что не хотел думать если ты можешь забывать мне так рано. Я очень скучаю о тебя. А как наша фото? Еще не закончила и что»? Смешной был Комбо. Помню, как тогда отпечатала я фотографии, отослала ему, а он прислал вот это письмо: «Я был очень рад когда получил твое письмо с фотокарточками. Я не могу сказать как мне был когда видил твое фотокарточка и каждый день я смотреть на твою. Но жизнь очень трудно потому что я всегда думаю как мы были вместе дом отдыха. Я не могу забуду как был хорошо там, но что я могу делать? Ты очень очень мне нравится вот почиму я очень люблю тебя. Я уже послал тебя мои фотокарточку, но ты ничего писала о письмо который я послал тибе».
И просил разрешения приехать, чтобы пожениться. Как же Раиса хохотала над этим письмом!
Когда вижу по телевизору фильмы о Кении, мелькнёт да мелькнёт вопрос: «А что если бы тогда вышла за Комбо замуж? Была бы женой юриста, жила в Найроби». Но тут же вспомню слова мужа: «И была бы седьмой женой негра, а не моей».
"Ездили с Раисой в Карачев и как раз мороз был!.. А у меня теплой обуви нет, только туфельки, так что сидела потом у нашей железной печки, отогревала ноги и ревела от боли. Но когда распили с Раей и Виктором бутылку вина, так-то хорошо стало!
На другой день, когда Раиса уехала, спросила маму:
- Ну, как тебе моя подруга?
На что она ответила:
- Да какая-то она двурушная… всеодно, как бутылка из зелёного стекла. Никак не рассмотришь, что в неё налили?
И мама права. Живу с ней почти год, а понять не могу.
... Снимали сюжет для «Новостей» в Обкоме комсомола, и Раиса потом пошутила:
- Влюби-ка в себя Хрыськова! – И рассмеялась как всегда громко: - Он же от тебя просто тает.
А Хрыськов - второй секретарь Обкома, «растущий товарищ», о котором говорят, что возьмут в Москву.
- Он же карьерист! – чуть не вскрикнула я, но, заметив её удивленный взгляд, смягчила своё отторжение: - Да и некрасивый. Ему, кстати, очень подходит его фамилия Храськов... толстенький, рыжеватый, с маленькими глазками.
- А что тебе от его глазок, - хихикнула моя подруга: - зато в Москве будешь жить и всеми благами пользоваться.
Нет, не сошлись мы с ней во взглядах ни на Хрыськова, ни на «блага». И думаю, не сойдемся".
И всё же пришлось мне попользоваться «благами», - вскоре Раисе дали комнату, и она взяла меня к себе. Правда, комната эта была с общей кухней, на которой хлопотали еще две хозяйки, но мы обеды не готовили и поэтому соседки нам почти не мешали. А если б ещё какой-то мужик каждый день, с шести утра собираясь на работу, не гремел над нами сапогами, то жилось бы припеваючи.
"Ездили с Раисой на две недели в Сочи. Валялись на пляже, купались, бродили по городу с Сашкой, Володей и Николя, - познакомились с ними в первый же день. Из всех троих Николя, конечно, лучший, - блондин с голубыми глазами, с правильными чертами лица, - но вот ростом «не вышел». А мне нравятся высокие, а мне нравятся стройные! Но всё ж подолгу бродила с ним по набережной. И пахло виноградом, персиками, и шуршало галькой море, которое было в двух шагах.
Но самой удивительной была поездка на озеро Рица. Да нет, озеро оказалось, как и озеро, а вот дорога туда!.. Скалы нависали над автобусом, под нами то слева, то справа вдруг открывались ущелья, затянутые голубоватой дымкой! Иот всего этого захватывало дух, кружилась голова.
... Раису приняли в Партию. А ведь как-то рассказала анекдот: приходит мужик домой и жалуется жене: «Не везёт мне два дня подряд! Вчера в коровью лепешку вступил, а сегодня – в Партию». И вот теперь - сама…
- И зачем тебе это? - спросила.
- А для того, чтобы пускали за границу.
И, как всегда, громко рассмеялась.
- Смотри, Раиса, а то станешь «верным ленинцем».
- Да нет, - ответила уже без смеха: - Такого со мной не случится.
Посмотрим.
... И всё же Лёвка предложил Раисе руку и сердце! Просила совета: что, мол, делать?
А я ответила:
- Конечно, Лёвка умный, обаятельный парень, но такие, как он, больше ищут поддержки в любимых, чем - сами… Поэтому решай: если хочешь быть опорой ему, то…
Нет, она сама ищет опору, ведь впереди у неё – Москва, а столица требует «крепких рук и надежных сердец», как сказал какой-то из её любимых писателей, так что сбудутся, наверное, мои предположения: ничего у них не получится.
...На стальзаводе снимали сюжет, и Раиса познакомила меня с Владом, - комсоргом завода.
- Вот тебе и жених, - расхохоталась: - если Хрыськов не понравился. Правда, он рангом пониже, но зато красивый, высокий.
Ну да, Влад и впрямь симпатичный. И я нравлюсь ему, - вижу! - да и он - мне. Так что если позвонит…
...Раиса пришла, присела на кровать:
- Обсуждали сегодня Лёвку на Комитете.
- За что?
- А-а, - махнула рукой – зачем-то в своём репортаже сказал, что не дают квартир молодым архитекторам, которые приехали к нам работать.
- Но ведь так и есть, – предположила я.
- Ну да, так и есть… - хохотнула: – Но зачем об этом объявлять на всю область?
Я только руками развела, а потом спросила:
- И ты об этом сказала на Комитете?
Нет, на Комитете она не сказала, а вот Лёвке - да.
- И что ж он?
- А ничего, - махнула рукой: - Только взглянул на меня как-то и ухмыльнулся.
Вот и думаю: ну, разве смогут эти, такие разные «миры», стать одним?
... Лёвка попал в психлечебницу, - «белая горячка». Когда приехала за ним «скорая», то всё кричал, чтобы отогнали меня. Почему меня, а не Раису?"
Вскоре она уехала в Москву. И увиделись мы с ней только через пять лет. К тому времени она успела поработать в Мали, в Бельгии и за деньги, что там заработала, купила квартиру, в которой и жила с матерь. Помню, спросила её:
- А твоя тётя где? Ну та, о которой ты говорила, что тебя растила?
На что Раиса ответила:
- Да мы её оставили там, в поселке.. - И взглянула на меня непонятно: - Когда она узнала, что мы уезжаем с мамой в Москву, даже отравиться уксусом хотела, но её спасли.
- И как же она теперь там одна… без помощи?
- Да ничего… - И опять взглянула с колкой искринкой? - Ей там соседи помогают.
Я молча глядела на неё, а она, словно оправдываясь, добавила:
- Н, не могла же я взять её сюда? У нас не трехкомнатная квартира.
Потом водила она меня в гараж показывать свою «Волгу», хотя даже и не училась вождению.
- Так зачем она тебе? – полюбопытствовала.
- А так… Была возможность купить, так чего ж отказываться-то?
И снова, как и всегда, громко рассмеялась.
А в последнюю нашу встречу, когда я ездила в Москву на курсы повышения квалификации, пригласила она меня во МХАТ* на спектакль, который был тогда моден, а он мне не понравился. Долго с ней спорили о нём, горячились, а потом она спросила о Лёвке, и я рассказала, что он спился, и спился, на мой взгляд, из-за того, что не смог больше врать; что его уволили, хотя несколько раз и прощали запои; что живет теперь с матерью в каком-то районном городке в ветхой избушке, ходит с ней по улицам и собирает бутылки. И что ж ответила Раиса:
- А зачем ему было врать? Пусть бы правду писал.
- Раиса, ты что? - обалдела я: - Разве правду в нашей стране писать… да и говорить дозволено?
- Дозволено, - ответила она уверенно и даже с вызовом: - Я же говорю своим студентам настоящую правду!
И опять мы заспорили, - она оправдывала и защищала нашу «руководящую и направляющую», а я... Печально. Значит, надо было и ей поверить тем, кто её купил, а иначе и жить-то как?
А Лёвка... Как-то мне рассказал знакомый журналист, что снова объявился он в Брянске, - на кладбище рыл могилы, - и больше я ничего о нём не слышала.
*Кристоф Глюк (1714-1787) - немецкий композитор.
*«Новый Мир» - ежемесячный толстый литературно-художественный журнал.
*«Иностранная литература» - советский литературно-художественный журнал.
*Овраги Верхний Судок и Нижний Судок пересекает центральный проспект Брянска.
*Евгений Евтушенко (1932- 2017) - советский поэт.
*Хрущевская оттепель - неофициальное обозначение периода в истории СССР после смерти Сталина (середина 1950-х- 60-х годов.)
*Блокада Ленинграда (ныне - Санкт-Петербург) в годы ВОВ (1941-1945), длившаяся 871 день.
*МХАТ - Московский Художественный театр имени А. П. Чехова.
Фото: Я в студии с режиссером Шеремельевым.