V.
Первые парижские впечатления, выраженные в луковом супе.
В Париж я приехал в начале сентября, на пятидневные курсы по кухне Прованса при одной из кулинарных школ. Мне повезло снять маленькую мансарду в доме, где умер Эмиль Золя, почти на самом бульваре Клиши. Ох, друг, видел бы ты это чудо! - комнатка три на пять метров, с маленькой душевой кабинкой в одном углу, маленьким холодильником и плиткой в другом, а у стены — раскладная кровать, и когда ее разложишь, ходить уже негде, а можно только переползать через нее от двери к холодильнику. И окно в крыше, а выглянешь в него — и вот тебе внутренний двор, балкон напротив, уставленный горшками с цветами красными, орянжевыми, фиолетовыми и какими-то невообразимо голубыми; каждое утро на балкон выходила старушка и подметала его, сбивая с ритма и меня, и весь квартал. А дальше — крыши, печные трубы, антенны и надо всем этим, на горизонте — la tour Eiffel, такая немыслимая в рассветной солнечной дымке...
И первым делом, приехав из аэропорта Шарля де Голля, дойдя до Рю де Брюссей и ожидая агента с ключами от квартирки, я зашел в маленький магазин на углу и купил полбутылки шампанского (как сладко звучало мне вот это votr; semi-boteille du champagne, monsieur... из уст очаровательной француженки с ярко-красным платком на шее!) и маленькое пирожное с почти прозрачным лимонным кремом и миндальной стружкой — и пил я прямо из бутылки, как это ни пошло, che, и откусывал осыпающуюся осенними крошками мякоть корзиночки, стоя в арке одного из дворов, а в глубине двора клен укрывал листьями уже неработающий фонтан — прохладно было в Париже в те дни, градусов пятнадцать, а мне было все равно.
Ну, я не буду рассказывать тебе про кухню Прованса — это не наше дело сейчас. Но уж луковый-то суп я мечтал поесть, por supuesto*... Нет, ел я его и раньше, но ты же понимаешь, che, тут такое дело — Париж все-таки, осень, и названия, названия — улицы Жубер, Шатодэн, Виктуар, бульвар Капуцинов, Монмартр, песня эта до сих пор звучит у меня внутри, как вспомню. Пожалуй, это тот редкий случай, когда я расскажу тебе о блюде, готовлю которое не я сам, но хуже-то оно от этого не становится, а наоборот — кто знает? может, и к лучшему, что я просто зритель и дегустатор, а не творец.
Ты же понимаешь, что чувствует молодой мужчина в Париже, когда все вокруг окрашено в красно-желтое, ветерок еще теплый, и листья, носимые им по брусчатке, так ласково шуршат и нашептывают... А еще — я был одинок, немного печален из-за этого, но в душе уже зародились неясные пока томления и желания, и вся моя парижская печаль — лишь пряность, оттеняющая вкус основного ингредиента. Если и были в моей жизни потрясающие, незабываемо-вкусные десерты, то вот те сентябрьские деньки в Париже — один из них и, пожалуй, самый утонченный пока.
И когда мне вдруг позвонила Каталина и спросила, где я, с какой гордостью я ответил: В Париже, дорогая, в самом Париже, ну а ты как? И словно холодной водой меня окатили, когда в ответ услышал: Здорово, и я тоже, давай встретимся и поговорим.
Если бы я в тот момент шинковал лук для супа, я бы отрезал себе пальцы, кисть, руку по локоть, наверное — так выбил меня из колеи этот неожиданный и ненужный мне факт.
Так что мы договорились встретится в кафе «У Пьера» на бульваре Капуцинов и поговорить — о жизни, делах, разводе, наконец. Агент, сдавшая мне мансарду — белокурая эмигрантка из Польши, сказала, что в этом кафе подают, пожалуй, лучший луковый суп в Париже, ну а мне этого и надо было.
Когда я вошел в кафе, Каталина уже сидела за столиком, ковыряя вилкой в тарелке с салатом. Она выбрала столик в самом центре зала, около искусственного фонтанчика. Я сел напротив, чтобы видеть ее лицо, а, может быть, чтобы между нами был стол – хоть какое-то препятствие, ведь я боялся, che, все еще боялся, что, опьянев, не смогу сдержать себя и начнется вот эта моя вечная история — слезы, просьбы, нарочито бросаемые в воздух сожаления – а закончится все похмельем и пустой кроватью в моей комнатке. А выпить я собирался крепко, ведь шампанское во мне уже растворилось, а просто так разговаривать с Каталиной я не мог, слишком красивой она вдруг показалась мне, слишком подходящей этому сентябрю и этому городу, я даже разозлился на нее немного — зачем она тоже оказалась здесь, зачем вмешалась в мою парижскую осень?
Официант принял у меня заказ со скучающим лицом, а заказал я луковый суп, ассорти из колбас и полбутылки шабли. Я представил себе, как на кухне повар в белом колпаке достает и раскладывает на столе в мисочках — лук (три луковицы среднего размера), муку (три столовые ложки), сливочное масло (столько же, сколько и муки), два стакана заранее приготовленного мясного бульона, лавровый лист и мельничку с черным перцем. Я сидел, глядя на Каталину, а видел не ее, и не зальчик вокруг, а руки повара, нарезающие лук мелкими кубиками — сантиметр на сантиметр, не более. Как мне это помогло сдержаться, che, спасибо моему воображению и ароматам, вытекавщим из кухни в зал...
Каталина выглядела немного усталой, но разговаривала со мной довольно бодро. И что это были за разговоры — ни о чем, о каких-то подругах, знакомых, днях рождения (на один из них она и прилетела), а я сидел, слушал и представлял себе, как там рождается мой суп.
А повар в то время положил лук в сотейник вместе со сливочным маслом и обжаривал его минут десять, до золотисто-коричневого цвета. Лук темнел, съеживался, и съеживался я, потому что в голосе Каталины проявлялись звенящие нотки, и я понимал — вот-вот начнется разговор о нас, а полбутылки шабли уже кончились, и официант никак не идет, и как же мне выдержать это на трезвую-то голову?
Наконец, подошел наш гарсон и принес мне еще бутылку вина — в то самое время, когда повар на кухне, наверное, уже добавил в сотейник муку, поджарил ее вместе с луком, все время помешивая, после чего долил в смесь мясной бульон, бросил листик лавра и посыпал все это перцем. Теперь у нас с Каталиной было около получаса на разговор — именно столько должен вариться суп на медленном огне, а потом я уж собирался уйти в распознавание, осязание, распутывание его вкусовых лабиринтов и не обращать, по возможности, внимания на сидящую напротив.
По мере того, как официант убирал пустые бутылки с нашего стола и приносил новые, Каталина все больше уходила в свои воспоминания; самое страшное, что и меня она втягивала в эту глупую игру с одним лишь правилом – непременно отвечать на вопрос «А помнишь..?» Наконец, она пересела на мою сторону столика и стала гладить меня по ноге своей мягкой ладонью. я все подливал ей вина в стакан и надеялся, что чем быстрее она опьянеет окончательно, тем быстрее она захочет уйти – Каталина никогда не любила показываться пьяной на людях. Однако она все гладила меня по ноге и говорила о том, как мы теперь будем жить, когда наше совместное существование потеряло всякий смысл. Она даже заставила себя спросить меня с наигранным безразличием: Ты будешь с кем-нибудь встречаться? – а в глазах у нее была боль и отчаяние. Я не понимал, зачем мы это делаем, ведь мы уже не живем вместе, и все обсуждения — лишь формальность, но — Париж, Париж, che, это все он делает нас такими расслабленными и сентиментальными...
А повар в это время снял суп с огня, налил его в фарфоровый горшочек — густая золотистая амброзия, и — показалось мне или нет? - вдруг тонкая струйка его аромата просочилась в зал и дотянулась до меня, лаская обоняние, нежно поглаживая все мои внезапно напрягшиеся рецепторы и оргазмически наполняя рот слюной. В горшочек сверху был положен кусочек подсушенного белого хлеба, а уж на него насыпали тертый сыр, пармезан или грюер, неважно — примерно три четверти стакана.
Мне оставалось лишь дождаться, пока суп, поставленный в теплую духовку на пять-десять минут, наконец проявится во всей своей красоте и очаровании, сыр — расплавится, а Каталина — напьется и захочет уйти. Я не знал, что мне делать. Мне хотелось приласкать ее, обнять, провести рукой по груди – до того мне была неприятна вся эта ситуация, что я был готов пойти на что угодно, чтобы ее прекратить. К тому же, чувства к Каталине еще не до конца остыли во мне, и мне хотелось дать им волю. Но я понимал, che, прекрасно понимал, что лучше от этого не будет никому, а будет только еще одно ненужное утро вместе, как укол лекарства неизлечимому больному на последней стадии умирания. Поэтому я все старался отвлечь ее внимание, понимаешь? - постоянно предлагая ей выпить еще и поговорить о делах наших общих друзей, родственников, знакомых. Сам не знаю, почему я просто не сказал все, как есть – все кончено, но я не мог себя заставить.
И когда передо мной возник горшочек с супом, а сбоку на стол поставили грубую деревянную доску с нарезанными колбасами разных сортов и мисочку с тертым сыром, когда я отломил кусок теплого деревенского хлеба, и обмакнул его в суп, откусил кусок колбасы и прожевал его, заев ложкой супа — я вдруг отлетел куда-то вверх и в сторону, легкий, как та корочка сыра. И, поднимаемый все выше и выше над крышами вкусом и ароматом моего лукового чуда, совершающий восторженные круги, я вдруг посмотрел вниз и увидел, что столик мой пуст, потому что я порхаю где-то в небесных далях, а Каталина молча встала и ушла, так и не сказав самого главного, и не дождавшись этого от меня. Но до того ли мне было, che — ведь кафе на бульваре Капуцинов, здание Гранд Опера за окном, легкое летнее шабли, понимаешь? А такие моменты стоят того, чтобы забыть про все остальное и пусть хотя бы ненадолго остаться наедине с этим темнеющим осенним небом, этим широким бульваром, чеканными балконами и деревянными, во все окно, ставнями — ненадолго, пока в горшочке не кончится луковый суп по-парижски.
* Естественно, конечно же (исп.)